Текст книги "Мои Каракумы. Записки гидростроителя"

Курбаша

Три года на «земле» мастером со мной работал Курбан Байрамов. Наши женщины ласково звали его Курбаша. Тихий добрейший луноликий Курбаша работал безотказно, сколько и когда требовалось. Прекрасно освоил нивелир, носился с рейкой, когда надо было. Сколько было хохота от его очень к месту вставленных комментариев по разному поводу. А у него только щелки глаз блестят на круглом лице!

Через тридцать лет встретились мы на паводке реки Теджен в поселке Кировск и сразу узнали друг друга. Он работал начальником гидромелиоративного участка, остался таким же трудягой и бессребреником. Мы славно вспомнили былое.

В 1955 году Н. А. Беляева заменил Константин Евгеньевич Церетели, впоследствии знаменитый человек на Каракумском Канале. О нем немало написано, даже снят фильм, я же могу добавить только личные впечатления. Внешне К. Е. был очень колоритен: характерное горбоносое грузинское лицо, голубые глаза, седая шевелюра. Никогда мы не видели его растерянным или выведенным из терпения. Так и звучит в ушах его «генацвале!». По утрам он насухо брился безопасной бритвой, напевая неизменную «Сулико» и разгуливая при этом по своей юрте. Его отличал живой, изобретательский склад ума. Он умел чувствовать высокий смысл в будничных делах, всегда жил завтрашним днем и неустанно вкладывал это в наши молодые головы. Именно К. Е. Церетели сумел в случайных размывах русла разглядеть и провозгласить мощный способ ускорения проходки Канала. Среди рабочих он пользовался непререкаемым авторитетом, заработанным отнюдь не начальственными окриками.

На моих глазах произошел такой случай. Как-то в праздничный день идет мимо К.Е. крепко подвыпивший работяга. В руке – бутылка вина. «Ай-я-яй, генацвале, как не хорошо! Ты такой замечательный бульдозерист, у меня о тебе было прекрасное мнение. А ты, на тебе! Вот видишь, я не пью, а мне очень хорошо и весело на празднике! Надо себя уважать: брось эту поганую бутылку!». Никто этого всерьёз не принял, а расчувствовавшийся мужик внял увещеваниям и… хлоп драгоценную бутылку об землю! «Вай, какой молодец, генацвале! Сразу видно крепкий характер!». Тут только под всеобщий хохот этот чудик схватился за голову: «Что я наделал!», но было уже поздно, слово Церетели сделало своё дело!

Конечно, это просто весёлый курьёз, но К.Е. и в серьёзных делах умел зажечь своим словом всех окружающих, убедить их и вести за собой в главном: как можно быстрее провести воду через Каракумы. До конца своих дней отдавал Константин Евгеньевич Церетели все свои силы строительству Каракумского Канала.

А Канал всё шел и шел вглубь Каракумов, и следом шла вода. Настал день, когда вода пришла на участок, сооруженный нашим отрядом, где-то в районе сто тридцатого километра трассы. (К2). Я с несколькими механизмами вернулся сопровождать воду, дежурить на всякий случай. Кроме того, я знал небольшой участок на правом берегу, где почти не было насыпи. Надо было заделать эту «дырку».

Подошли днем, начали отсыпать на этом месте дамбу тремя скреперами. Вечером пришла вода, и русло стало наполняться. И тут сработал закон подлости: поломалась одна машина. Канал быстро наполняется. Я прикинул отметку воды при полном наполнении, поставил вешку для ориентира и опять бегаю около скреперов, дирижирую их движением по узенькой дамбочке.

Стемнело. Заглянул на метку: горизонт подбирается к вешке. Я повтыкал в откос несколько спичек из расчета, что вода остановится где-то посередине. Вижу, что дамба моя еще не превысила этих отметок.

Меня охватила настоящая трясучка: я вообразил, что будет, если произойдет прорыв вправо. Вода по крутому уклону уйдет в озеро Соленое, опорожнится канал, сработается емкость озера Час-Как. На год сорвется пуск Канала!

Что можно в этом случае пересыпать канал, мне и в голову не пришло. Опять бегу на свой «гидропост», чиркаю впотьмах спичками, не могу найти своих заметок. Потом разобрался: мама родная, да их же затопило уже!

Школьники на экскурсии «К первой воде!»

Понаставил новых отметок, и к скреперам!

А тут, как назло, на одном скрепере трос порвался, ковш не поднимается, тащится брюхом по узенькой дамбочке, наконец, сполз с неё в сторону воды. Трактор на подъем тащить не осиливает и второму путь загородил! Ну, всё, не удержать мне воду! Тем временем ребята отцепили трактор, перегнали его вокруг скрепера, зацепили сзади и с большим трудом вытащили назад волоком. Ну, хоть скрепер спасли!

Горизонт неумолимо растет, помощи ждать неоткуда. Стали поднимать дамбу шириной в один след скрепера. Он едва помещается на гребне. Темнота, только фары на тракторе. При каждой ходке я бегу впереди, подаю сигналы: правее, левее. А горизонт всё растёт сверх всяких предположений. Меня бесит, что не понимаю, что происходит. От безвыходности положения давит страх. Но работаем, как одержимые. К рассвету уровень воды стабилизировался, стало ясно: прорыва не допустили!

Ура-а-а! Я готов был расцеловать того парня, который после рабочего дня отпахал на скрепере всю ночь напролет, да еще в таком напряжении.

Вдруг замечаю, что горизонт воды стал садиться! Неужели прорвало в другом месте и все наши труды насмарку? Уже совсем рассвело, и я помчался посмотреть, до концевой перемычки было всего километра два. Но никакого прорыва не обнаружил. Да и падение горизонта прекратилось. И тут только до меня дошло, что это была тупиковая обратная волна от концевой перемычки! А теперь под солнцем сверкала спокойная гладь ленты воды и только в конце её укрывала грязная пена. Какое блаженство! В полном изнеможении я завалился спать.

Надо сказать, что страхи мои были не беспочвенными. Уже в следующем году произошел-таки прорыв на 210-м километре.

Это был стык участков первого и второго отрядов. Здесь, как на стыке воинских частей на фронте, и оказалось слабое место. Со своего дальнего участка я попал на прорыв уже тогда, когда со всей трассы туда согнали бульдозеры для перекрытия. Вот когда воочию стала видна техническая мощь, сосредоточенная на канале! Десятки бульдозеров днем и ночью ревели бок о бок. Особенно впечатляла работа ночью, забой сверкал десятками двигающихся огней. Это был один из первых случаев коллективной работы бульдозеров. Очевидно, что и этот опыт не прошел даром.

Нет худа без добра. Вода, устремившаяся в прорыв, сильно размыла русло канала, особенно вверх по течению. Мы уже давно заметили, что можно заставить воду поработать с пользой для нашего дела.

При заполнении локальных понижений размывало русло канала. А что, если в таких местах заранее не делать полное сечение «пионерки», а оставить недобор для последующего размыва? Попробовали несколько раз, – неплохо получилось. И на входе в Средние озера оставили уже недобор на нескольких километрах. На самом входе в Средние озера вдоль оси канала пробили глубокую траншею шириной в один след бульдозера. Потом по дну этого искусственного каньона мы еще «тянули» воду за собой вручную лопатами.

Гоним воду врукопашную. С лопатами: на переднем плане – Курбан, я, в глубине – Саша Романов.

К впадине будущих Средних озёр подошел слабенький ручеёк в бороздке шириною в штык лопаты.

Тот же участок после размыв. С нивелиром на плечах вброд через русло.

А через несколько дней наши замеры показали, что на этом месте канал размыло много больше первой очереди. Сохранились фотографии этого места при подходе воды и после. (См. фото)

Осень 1955 года. Оглядываясь назад, вижу: это был самый трудный год на трассе. Он ушел на поиски форм организации дела. Сложился оптимальный порядок жизни и работы. Наладилось снабжение и быт, утряслись коллективы в отрядах, мастерских, на транспорте. Все хорошо познакомились друг с другом, стало ясно, кто чего стоит. Набрали авторитет начальники. Схлынула первоначальная блатная и загульная пена. Уже невозможны стали такие пьяные «подвиги», как раньше. Например, как-то в Карамет-Ниязе в праздники, наверное, на Май, в общежитие пацанов-ремесленников ворвались два пьяных молодца, два здоровенных брата-кузнеца, и стали наводить там порядок своими кулачищами.

Мы, прорабы, были за стеной, тоже праздновали. Кинулись к пацанам на выручку. На нас нуль внимания. Богатырь Юра Шопин зажал одного братца, а я вцепился в другого, боюсь отпустить. Так он изловчился и зубами вцепился мне в нос! Хорошо, сбежались мужики, разняли, уняли. Долго потом красовался я с этой «боевой раной», благо, в песках нет посторонних глаз.

В другой раз какой-то пьяный с ружьем ворвался в комнату прорабов. Я с испугу вырвал у него ружьё, думал, не заряжено. Оказалось заряженное-таки. Этот дурак так хотел решить свои сердечные дела.

Никакие запреты на ввоз спиртного не помогали, везли подпольно. Нашлись бабы-умелицы, которые в молочных бидонах заквашивали сногсшибательную брагу. Под горячую руку при нехватке «продукта» разбавляли остаток водой, сырой, конечно.

Потом все потребители этого пойла, как меченые, не вылазили из сортиров.

Как последняя отрыжка нравов первого года вспоминается такая сценка. Наш прорабский вагончик на трассе. Направо от входа вдоль стены стол с радиостанцией, дальше к нему впритык моя койка. Я низко сижу на ней, а за столом на табурете выше меня громоздится недавно принятый даргинец, детина в майке с короткой шеей борца. Шея без изгибов как столб переходит в могучие плечи. Майка в обтяжку не скрывает блатняцких наколок. В руке у него ось тракторного катка. Это железяка диаметром сантиметра четыре и длиной сантиметров под тридцать. В такт своим словам он как палочкой постукивает ей по низкой спинке кровати, разделяющей нас. Он не доволен закрытым нарядом и нагло угрожает, демонстрируя свою силу. Железяка мельтешит у меня перед носом, я как загипнотизированный не могу оторвать от неё глаз, а внутри все заледенело от страха. Подробностей разговора я не помню, но думаю, что сохранить видимость хладнокровия стоило мне появления первых седых волос. Одно знаю твердо: он не ударил, но и я не отступил. Больше его не помню, значит, не понравилось, смылся. Таких «работяг» первое время было немало.

Повторяю: вольница эта потихоньку иссякла. Блатным и алкоголикам под летним каракумским солнцем совсем не климат. Большинство людей стали жить в отрядах, где до злачных мест далеко, а начальник – вот он. А такой начальник, как, например, Саша Долгов, порядок умел поддерживать.

Но, первый год, пока все утряслось, достался очень не легко. Ко всему, зимой я подцепил желтуху. В песках местами водится эта зараза. Я старался успеть закрыть очередные наряды за месяц. Когда добрался до больницы в Керки, получил от врача настоящую взбучку: «Чабаны из песков обращаются в более ранней стадии». Провалялся недели три, и отпустили меня только перед Новым годом с инструкцией: ни жирного, ни спиртного.

Добрался в отряд, и пришлось сразу выехать на новый участок за тридцать километров вперед в район Средних Озер. Там уже был первый десант: мастер, два механизатора с бульдозером и юртой на санях в прицепе. Они уже не первый день здесь, начали забой. Автолавки сюда еще дорогу не освоили, но мне обещали, что пришлют. Ребята доедали барашка, купленного у чабанов при случае. Практически, остались только куски белого перетопленного курдючного сала

И вот через пару дней такая ситуация: из продуктов остался только тот жир. Наступает Новый год. Ясно, никакая автолавка в эти дни к нам уже не приедет. И летучку свою я сразу отпустил.

Пришлось «поголодать» на сале, а Новый год, конечно, нашлось, чем отметить. Вот и соблюдай тут запреты медиков! Однако выжил.

 
Не могут внешние умы
Вообразить живьем.
Ту смесь курорта и тюрьмы,
В которой мы живем.
И. Губерман
 

Мне говорят: невозможно рассказывать о том времени и умолчать о тогдашних политических потрясениях. Признаться, это совсем не входило в мои планы. Я хотел рассказать о том, что видел и пережил только я, о чем никто другой не расскажет. А что нового могу сказать я о советской власти вдобавок ко всему уже сказанному без меня? Но, надо, так надо. Попробую.

О культе

Наш передвижной поселок стоял глубоко в песках в районе 200-го километра трассы, когда в феврале 1956 года пришла весть о разоблачении культа Сталина. Информация могла быть только официальная: газеты, радио. Никаких закрытых писем я не видел, я не был членом партии. И тем более, никакого самиздата. И бурных дискуссий не помню: вокруг очень мало народа, перебазировка только началась. Да и о чем дебатировать? Действительно, культ Сталина уже в мои студенческие годы набил оскомину и, что самое страшное для любого культа, зачастую уже воспринимался с юмором: всем дыркам затычка, всем стенкам украшение. О репрессиях же поначалу говорилось глухо и мало.

И, тем не менее, это было потрясение: во что верить? В тот вечер я выскочил из юрты и долго бродил в темноте и холоде, переваривая услышанное. Не скрою, радости не было. Была тревога, досада и недоумение: рушился прекраснодушный мир моих понятий.

Моя родословная

Мой отец – одессит, из семьи скромного еврея-белошвея. Отец – убежденный коммунист, член партии с 1920 года, а еще до революции арестовывался полицией за участие в нелегальных сходках. Очень сожалел, что ещё тогда не оформился в партию. Образование – четыре класса хедера при синагоге, но всю жизнь много читал. Десять лет в 1911—1921 годах служил писарем в армии, сначала в царской, затем в Красной. С 1914 по 1918 был на фронте. Потом был и профсоюзным деятелем, и управлял леспромхозом в Сибири, работал в системе промкооперации.

Три его брата в тринадцать лет уходили из дома, рвались из «черты оседлости», активно делали революцию, прошли каждый своё: подполье, аресты, эмиграция.

Старший (Николай) годами был на нелегальном положении, менял фамилии, много раз сидел. После революции стал известным журналистом.

Средний (Моисей), ювелир, устраивал в своей киевской квартире сходки социал-демократов, был под наблюдением полиции. Будущая красавица-жена поставила условие: или я или революция. И они эмигрировали в Париж.

Третий (Насеналь-Александр) был на нелегальном положении в Киеве. Со скоротечной чахоткой попал в больницу. Здесь его и накрыли жандармы, взяли под охрану в палате, сами тайно и похоронили, когда он умер. Отец взял его имя.

А самый младший (Абрам), бывший советский подводник, имея белый билет после аварии на подводной лодке, добровольцем ушел на фронт и погиб под Пулково.

Надо ли говорить после этого о моих политических понятиях. Оглядываясь на предков, я всегда считал, что еще не достоин быть коммунистом.

Мама, на моей памяти, еще до войны работала врачом в колонии.

Казалось бы, четкая сторона баррикады.

Это с одной стороны. А с другой…

О среднем брате отца в семье ни слова: ведь это «родственник за границей». Связей никаких.

Со старшим и того хуже: «враг народа», сидел с 1937 года по 1956.

Мама врач, врач санитарный, а работала терапевтом в госпиталях в Сиблаге и Ростове. К слову, она и во время войны была завотделением в эвакогоспитале. И неплохо работала. Сейчас по документам я увидел: она окончила Новосибирский мединститут в июле 1935 года, а на дипломе от руки приписано: выдано в августе 1937. Только через два года! А пока, работай, куда пошлют. Послали в госпиталь Сиблага. Попробуй, откажись! Потребовалось год времени и два переезда в Ростов-на-Дону и Краснодар, чтобы вырваться из этой системы.

Я немало думал об этом и вот что понял.

Во-первых, работала она там не по своей воле.

Во-вторых, читая тех же Солженицына и, особенно, Шмелева, становится ясно: врач в этой системе был едва ли ни единственным светом в окошке для заключенного. В-третьих, в очень редких её рассказах о той поре я помню в адрес заключенных всегда тон сочувствия, и даже восхищения их умом, талантами, знаниями. Уж точно – не осуждение. Наконец, мама не раз брала меня с собой в

Мои родители Ида Яковлевна и Александр Ефимович Верные

колонию под Ростовом у Россельмаша. Я играл там со сверстником, сыном кого-то из заключенных. Торчал в сапожной мастерской, мне было очень интересно. Вряд ли она решилась бы на такое, если бы там была атмосфера враждебности к ней. Наоборот, много лет у нас в семье были подарки маме тех лет: красочные фигурки нищих старика и старухи, вылепленные из хлебного мякиша и вышивка на подушечке: на черном бархате ярко желтый паук в паутине.

Нет, ни мне, ни моим детям, ни внукам не должно быть стыдно за моих родителей.

Пятый параграф

Я рос в русской среде. Томск, Новосибирск, Ростов, Краснодар, Южно-Сахалинск, Ленинград. В семье – ни еврейских обычаев, ни языка, «идиш» звучал только в случае секретов от меня. Все друзья – русские. И паспорт получил с §5 – «русский». Кончил школу на Сахалине, поступил в Ленинградский Политехнический институт. Был нормальным комсомольцем, два срока отработал в стройотряде. Учился неплохо, бывало, получал повышенную стипендию.

Но… Уже на четвертом курсе в 1953 году шел я из института в общежитие. Мой путь лежал мимо разъезда Кушелевка через парк Лесной академии. Где-то в безлюдном месте увидел на стенде газету: «Врачи-убийцы». И сплошь еврейские фамилии. Меня как ошпарило! На следующий день отнес в милицию заявление: «Прошу исправить §5». Там очень сильно удивились, даже пытались отговорить. Я настоял.

Аукнулось при распределении. Из потока в 50 человек 20 должны были остаться в Ленгипроводхозе, где я писал диплом. По баллам я с запасом входил в первую десятку. С родственниками планировал жизнь и работу в Ленинграде. Мне предложили Прибалтику. Я отказался, встал и ушел с комиссии. Потом мне вручили распределение в Карелию, последнее, что осталось после всех.

В многолюдной общаге, празднующей выпуск, я не знал куда деться. Уткнулся в ночное окно, молча трясся в истерике и боялся отойти, чтобы не встретить сочувствующих взглядов ребят.

Тогда я надумал ехать в Москву, проситься на Сахалин. Вадьку и агитировать не надо было. Паша решил двигаться с нами. В результате мы втроем оказались на Каракумском канале.

Казалось бы, вполне достаточно, чтобы люто возненавидеть советскую власть. Нет, не могу этим похвастаться.

О жертвах репрессий

Работали на Канале многие амнистированные. Ведь это и были жертвы репрессий. Ну, и кто это? Они особенно не откровенничали, были разные, но запомнились настоящие подонки: воры, бывшие полицаи, уголовники. Вспомнить того же Веревкина с компанией. Был некто Нагиев. Иначе как «фашист» мы его не звали: человек с лютой ненавистью ко всем и вся, обожавший только себя.

Нет, симпатии эти «жертвы» у меня не вызывали. Откуда нам было знать в то время, что по сталинской амнистии выпускали в первую очередь именно уголовников. Да и последующие амнистированные, действительно политические жертвы, возвращались в столицы, города, а не ехали на стройку в пустыню. Некому было поведать нам из первых рук о несправедливостях репрессий.

Вообще, у меня сложилось такое впечатление, что ужасы сталинских репрессий по-разному ощущались в столицах и в провинции. Может быть, именно поэтому и сейчас два-три десятка миллионов человек, в основном из провинции, голосуют за коммунистов в нищей России?

Чуть полемики

Строительство ККК в те годы имело немалое политическое звучание.

Но первые полтора – два года на Канале условия жизни и работы были такими, что глубоко в душе я не верил, что доживу хотя бы до своего тридцатилетия. Наши высокие начальники (те же Калижнюк, Янов) имели опыт строительства силами заключенных и не очень сентиментальничали и здесь. Условия фронтовые или лагерные, только не стреляют.

А с какой стати? Нет, такой вопрос у нас не возникал.

Отнести это на счет системы в голове не укладывалось. Глубоко укоренилось понимание, что бесконечные трудности всегда временные. И всегда был кто-то или что-то тому причиной. То на нас напали со всех сторон, а белые – изнутри, то, затянув ремни, поднимали индустрию, то троцкисты вредили. Только что прошла страшная война. Теперь вот строим в таких условиях потому, что надо страну восстанавливать да еще танки и ракеты делать. Всегда: «еще немного, еще чуть-чуть».

На Канал я приехал комсомольцем, сразу «двинули» меня депутатом в Керкинский Совет от Карамет-Нияза. Но я не жаждал такой деятельности, так ни разу и не выбрался на сессии Совета. Потом по возрасту выбыл из комсомола. С головой зарылся в работу. После институтской обиды в партию не тянуло, хотя, с другой стороны, искренне считал себя пока не достойным быть партийцем в моем понимании.

А встречал ли я таких? Да!

Сейчас очень расхожи штампы: «коммуняки», номенклатурные большевики, карьеристы, шагающие по чужим головам, жадюги, все подгребающие под себя, доносчики. Это кто? Все девятнадцать миллионов членов партии? Но это же ложь! Я встречал немало коммунистов кристально честных, самоотверженных, скромных, бескорыстных. Могу назвать немало имен, о ком рассказал и еще, возможно, расскажу.

Это механик Файнберг, гидростроитель Савченков, проектировщики Лавроненко и Дмитриенко, это начальник Подземвод инвалид войны Никифоров, это болезнено честный снабженец Ксенофонтов, это безотказный слесарь Широков… Да мало ли кто еще?

Думаю, порочна не коммунистическая идея справедливости, а порочна власть над людьми и жадность человеческая. Что, современные «демократы» и толстосумы порядочнее коммунистов? Что, девиз «больше успеха, больше денег» благороднее бескорыстия? Что, Онасис, имея в собственности целый флот, остров и жену красавицу-президентшу, был самым счастливым на Земле? Может быть Березовский действительно умнее и трудолюбивее меня во столько раз, во сколько он богаче (даже не касаясь путей обогащения)?

Конечно, все бесконечно сложнее, очень многое лежит за пределами моего жизненного опыта, поэтому и не хотел я касаться «политики». Но каждый из нас имеет своё понимание жизни, у меня оно такое, а я хочу здесь на этих страницах быть честным.

И, чтобы покончить с этой темой, скажу, что еще через полтора десятка лет я стал-таки членом партии. К тому времени очень потускнели мои романтические понятия, много было видено и пережито. После Канала восемь лет проработал я главным инженером в управлении Подземвод в Ашхабаде. Мне сказали: есть для тебя работа очень интересная, масштабная и творческая. Главным инженером республиканского водохозяйственного треста. Но эта должность только для членов партии. И я вступил в партию. Без аппетита и радости, но и не против своих убеждений. И проработал в тресте двадцать четыре года до пенсии.

А настоящее разочарование в советских порядках пришло где-то в конце семидесятых годов. Хозяйственная бестолковость, творимая на моих глазах и в чем-то моими же руками, перевесила все социальные блага (бесплатное жильё, лечение, учение, доступный отдых). До меня «дошло», что все эти блага из рук власти есть крепкий поводок, на котором нас держат и не отпускают. Зато зарплата втиснута в нормы очень далекие от истинной цены труда. Поэтому мало желающих «выкладываться», работают «спустя рукава». Отсюда низкая эффективность всего хозяйства.

Оказалось, что светлые идеалы – это одно, а сложившаяся жизнь – совсем иное.