Текст книги "Мои Каракумы. Записки гидростроителя"

Утки-лебеди

Всё наладилось и шло своим установившимся порядком, хотя наш полевой сезон явно затянулся. Был уже октябрь. Пришла холодная осень. Озера рядом с нами кишели от перелетной птицы. Лысухи, утки, нырки, гуси плавали в таком количестве, что буквально не было видно чистой воды. Иногда, потревоженные чем-то, поднимались на крыло огромные стаи, просто не верилось, что эти темные тучи состоят из отдельных птиц. Несколько раз видел перелет пеликанов. Поражали стремительность и изящество этих огромных птиц, которые на земле в клетках кажутся такими неуклюжими.

Но самое незабываемое – лебеди. Когда я услышал название соседнего озера – «Лебединое», то совершенно не придал этому значения. Однако именно там я увидел этих великолепных птиц на воде. Мы работали на трассе, когда пацаны-реечники указали мне на озеро. Через окуляр нивелира они казались почти рядом, громадные белые красавцы. Как-то странно было видеть их на открытой воде дикого озера, казалось вот появится прогулочная лодочка с отдыхающими, а чуть в стороне – домик-жилище этих птиц. Но это были настоящие дикие лебеди. Долго я не мог оторваться от этого зрелища, и мои сорванцы-помощники с азартом тянулись посмотреть «в трубку». Вдруг вся стая забеспокоилась, поплыла быстро в одну сторону, потом все птицы шумно и как-то бестолково захлопали крыльями, но долго-долго не могли оторваться от воды, молотили по ней лапами. Наконец, с видимым большим трудом оторвались, и… кончилось всполошное хлопанье и хлюпанье, оборвался шум и гам и в такт плавным и мощным движениям огромных крыльев вдруг послышался мелодичный свист. Мы остолбенели: вот так чудо! Вот тебе и Каракумы! А лебеди уже выстраивались в порядок и летели куда-то в сторону, но удивительно долго еще можно было различить упоительный свист их крыльев. Не раз потом мне доводилось слышать эту музыку, и почти всегда она опережала появление самих птиц.

Верблюды

А вот еще одна встреча там же. Работал я на трассе один: шел теодолитным ходом по установленным вешкам. Стою на «станции» (точка, с которой ведется съемка), налаживаю инструмент. Вдруг замечаю: недалеко несколько верблюдов идут в мою сторону. Раньше я уже видел их здесь, но на очень приличном расстоянии. А верблюды шагают, меня им хорошо видно, но не сворачивают. У первого брюхо как дирижабль, а морда такая свирепая, страшнее тигра: ноздри раздуваются, нижняя губа отвисла и обнажила огромные желтые зубы. Ну, что же делать? Караул кричать бесполезно, никто не услышит, бежать, так от него разве убежишь, вон ножищи какие! А он прёт прямо на меня! Ухватился я за треногу с теодолитом, хоть что—то в руках есть, буду обороняться. А у самого душа уже в пятки ушла. Эта громадина – вот она, на морде пена, шерсть клочьями висит, вонища от него пронзительная, аж в голове мутно! Ну, держись, Володька! А он проплыл в двух шагах от меня, даже голову не повернул. И остальные за ним тем же порядком. Уф-ф-ф! Тут только я узрел, что со своим инструментом я чуть не оседлал хорошо протоптанную верблюжью тропу. Шли они по своим делам, а моя персона их абсолютно не интересовала. А я-то страху натерпелся! И смех, и грех.

Как «мы»

посрамили начальство

Как-то подъезжают к нам С. К. Калижнюк, а с ним Янов – новый керкинский начальник и еще кто-то на двух УАЗиках. Надо сказать, что С.К. всё время заинтересованно следил за работой обеих экспедиций. Расспросил он Глеба Васильевича, что и как, присели чайку попить в нашем вагончике. Тут зашел разговор об охоте, а они только что проездом постреляли на озере. Янов прихвастнул своей бельгийской двустволкой, а Калижнюк в глаза ему смеётся, говорит: «Дрянь у тебя ружьё» – «Как так?» – «А вот так, ну-ка, неси, Павлик, ружья из машины». Поставили их ружья рядом, а калижнюковские стволы на ширину ладони длиннее яновских. Общий хохот, шум, Янов в затылке чешет, а Калижнюк аж сияет от удовольствия. За неимением кресел вся компания сидит друг против друга на топчанах, служивших ложем Глебу Васильевичу и мне. Тут наш дед завозился и молча достаёт из-за спины из-под матраса нечто в чехле. Не торопясь извлекает из чехла своё «ружьишко» – курковая двустволка, на стволах выгравировано золотом три кольца и надпись: «Его Императорского Величества Тульский оружейный завод». Сравнили: почти на длину ладони больше калюжнюковского! Что тут началось! Кому ни приятно, когда начальство оконфузилось. Расспрашивают ухмыляющегося Глеба Васильевича – что за динозавр такой? Оказалось, штучного заказа еще его родителя, под его богатырские габариты. Не зря, значит, просвечивалась хорошая порода у нашего Глебуни! Редко он вытаскивал свою «пушку», но уж если стрелял, то без промаха.

Наваждение

Как тут было устоять? При ближайшей вылазке в Керки обзавелся и я простенькой курковой тулкой. Вот как-то перед вечером собрались все с поля. Вваливаются трое. Дело обычное: мы стоим у дороги на полпути от Кирки до Карамет-Нияза. Другой крыши на всей дороге нет. К нам постоянно заглядывают передохнуть, погреться, закусить. Разные люди бывали, но такие бойкие еще не попадались. Один из них, шофер, уже просто обессилел от постоянного хохота, а те двое так и сыпят анекдотами да всякими «хохмами». Они и в дороге не просыхали, а тут еще в тепле «приняли на грудь». Вдруг один говорит: «Что же это у вас вот ружьё висит, а мы видели только что утка села в протоку рядом с вашим домом?» Я молча хватаю ружьё своё и – туда. Действительно, что-то чернеет за травой и кустиками на той стороне протоки. Бах! Вроде уже и не чернеет, и полететь ничего не полетело. Возвращаюсь, рассказываю. Да на беду свою сболтнул, что первый раз из этого ружья стрелял. Эти «артисты» мгновенно раскусили, с кем имеют дело. И пошел спектакль! Во-первых, это был здоровенный кряк, на том самом месте! Во-вторых, первую добычу достать надо, во что бы то ни стало, иначе потом вся дичь так и будет уходить из рук! В-третьих, новое ружьё надо обязательно обмыть, иначе оно может разорваться в самое ближайшее время при самых ужасных обстоятельствах!

Сначала я отнекивался, а потом, совершенно загипнотизированный их трепом, стал стаскивать сапоги и штаны. На виду у всей честной компании я сунулся в воду… Это был лед, только текучий! Но отступать не было никакой возможности, и я пошел. Протока была шириной метров шесть. Почему я вообразил, что мне могут помешать только штаны, неизвестно. С каждым шагом я погружался всё больше, вот уже задрал весь верхний комплект – майка, рубашка, куртка-бобочка по тогдашней моде. Увы! На тот берег я вышел без единой сухой нитки. Под моими босыми ногами похрустывал ледок, какие-то бадылки, веточки, камыш. Это воспринималось только на слух, я уже абсолютно ничего не чувствовал ногами. Конечно, там никакой утки не было. Тут мне вспомнилось, что подранки ныряют и цепляются под водой за камыш. Откуда запал этот бред в мою голову – не знаю, но я продолжал ощупывать лужу, где не только утка, но и воробей не смог бы укрыться. Обратно двигаться было проще, потому, что ног под собой я совершенно не чувствовал. В домике я сбросил с себя все мокрое, растерся и прыгнул под одеяло. Мне заботливо налили полный стакан водки. Обмывание удачно совместилось с лечебной процедурой. Наутро я проснулся сухой и здоровый.

А те два друга еще и не такие «хохмы» устраивали в Карамет-Ниязе. Жаль, не помню их имена. Один потом работал механиком в мехмастерских.

Время шло, и вот в одно совсем не прекрасное утро мы высунулись наружу – всё бело, выпал снег! И это в конце октября, как потом стало ясно за много лет жизни в Туркмении – явление исключительное. Все скисли, а главное, у Г.В. нет ничего теплого. Наши сапоги и телогрейки на него просто не налазили. Единственное спасение – одеяло. Больно было смотреть, как этот мужественный старик по-бабьи кутался в одеяло. И сворачиваться невозможно, осталось совсем немного работы. Наши пацаны-реечники тоже забузили, из постелей не вылазят. А тут еще наш приблатненный мужичок-повар почуял слабину и сразу показал свои поганые коготки: дров нет, готовить ничего не буду! Короче, давай, начальник, расчет, по такой собачьей погоде работать не будем!

Так прошел короткий день, стали соображать, как сматывать удочки. Но ведь работу не кончили, стыдно. Кое-как переночевали, а утром я обозлился, ворвался к ребятам, подбросил в мангал дровишек, с шутками растормошил пацанов, собрал на двоих у кого обувочку поприличнее, у кого куртку, шапку. В общем, снарядил двоих – и айда! На ходу и теплее вроде стало, пацаны мои повеселели. Тут и солнышко выглянуло, дело пошло даже шустрее, чем обычно. А когда мы с работы вернулись и чтоб нам «пожрать» не было готово, это уж и наш проходимец повар сообразил – нельзя. Очень кстати для Г.В. прислали с попуткой какую-то безразмерную телогрейку, и жизнь пошла! Пацаны мои уже стали проситься в поле – там веселее, весь день в движении, киснуть некогда. Вечером тебя встречают как работника, за стол зовут.

Под занавес случилось со мной ещё одно происшествие. По относительно ровной местности мы за день проходили с нивелировкой километров шесть и возвращались к дому другим путем, чем шли туда. Вот возвращаемся – бац! – поперек узкая межгрядовая лощина затоплена водой и ледок стоит. Конца-краю не видать, обходить неохота, а лагерь наш по прямой вот он, километра три. Я командую своей легкой кавалерии: по одному, бегом, марш! Они одним духом по льду на том берегу очутились, прыгают, гогочут, меня зовут. Пока я место удобное выбирал, они костер развели. Побежал я как на коньках, но вес-то у меня побольше, лед прогибается, трещит. Но держит. Так и обошлось бы, наверное, да попалась на пути какая-то тростинка отдельная. Её ветром теребило и вокруг колечко не замерзло. Вот оно-то меня и подвело, от него лед треснул, пришлось метров пятнадцать выбираться по пояс в ледяном крошеве. Хорошо – не глубже. Немедленно все с себя долой, кое-как выжал, сунул мокрый зад к костру. Вижу, толку не будет. Скорее натянул все на себя обратно: ну, пацаны, догоняйте! Да как врезал! Сначала ужасно тесно было, а когда к домикам подбегал, от меня аж пар клубами валил. Затем – лечебная процедура по известному уже рецепту. Назавтра хоть бы насморк!

Правда, частенько теперь артрит донимает. Может быть, подцепил я его в тех зимних купелях?

На правом берегу изыскания вели гипроводхозовцы Григорий Иванович Огорелышев и Саша Беккер. Г.И. – сухой подвижный старик, виртуоз своего дела. Бесконечно выносливый и терпеливый человек. А с Сашей еще не раз пересекались наши пути в Каракумах.

Между прочим, именно там, в составе группы студентов-практикантов у Беккера работала Эльда Доманина, моя будущая жена. Но встретились мы только пять лет спустя на строительстве второго Тедженского водохранилища.

На озерах мы встретили новый 1955 год и только 4 января С. К. Калижнюк «собственноручно» снял нас с трассы. Задание мы благополучно выполнили. Почти три месяца полевой работы сдружили нас, жаль было расставаться. Мы тепло проводили домой Глеба Васильевича, а Яша вернулся к себе на участок «Эксплуатация». Забегая вперед, скажу, что наш Яша, Язы Курбанович Джумаев, работал на Каракумском Канале, отслужил в армии, заочно кончил институт, женился на дочери партийного секретаря, работал в строительной индустрии и… стал министром пищевой промышленности Туркмении. Пути номенклатурные неисповедимы!

Увы, калижнюковская идея о ГЭС на Канале не осуществилась. Очевидно, напор и объём воды оказались малы. Все же, не всё «могут короли», особенно в инженерном деле.

В январе вернулся я на Час-Как, и стали мы здесь возводить оградительные дамбы: чтобы вода пошла в Канал, в озере нужно было поднять уровень воды на несколько метров.

В эту первую зиму 1954—55 годов основным жильём были землянки. Устраивали их и на прорабских базах, и в Час-Каке и в Карамет-Ниязе, где базировалась теперь контора. Землянка сооружалась быстро и просто: выбиралась бульдозером траншея, вот вам ширина и глубина. А длина – по потребности. Стены и пол обшивались досками по каркасу, на потолок что-либо покрепче. В торцовой стене – дверь и окошко. Засыпали обратно грунтом и жильё готово. В моей землянке помещались поперек впритык две железные койки, у окошка – крошечный столик, посредине – жестяная печь, труба в окошко. Всё. Весь гардероб – в чемодане под койкой.

Никаких запоров ни на дверях, ни на чемоданах! Отныне и на всю Первую очередь, во всяком случае, в полевых поселках наших участков или «отрядов», как их тогда называли.

Вода в озере Час-Как накапливалась, горизонты росли. Ушла под воду часть времянок на берегу, скрылся под водой «кирпичный завод». Вся деловая жизнь переместилась в Карамкт-Нияз, где была контора. Там разворачивалась рембаза, склады, столовая. Там строились первые дома. В самом первом коттедже пока помещалась контора, во втором поселился начальник конторы Беляев с семьей. Строились здания общежития. Но много было еще помещений не капитальных: целая площадь с двух сторон была занята землянками, в стеновых ограждениях использовались камышовые маты. В первый мой приезд в Карамет-Нияз меня поразило, что крыши двух соседних навесов примкнули друг к другу не коньком, а седлом! Неужели тут вообще не бывает дождей или снега?! Увы, это был просто плод спешки и недогляда.

Был такой эпизод. К весне 1955 года после возведения береговых оградительных дамб мы приступили к строительству большой перегораживающей плотины поперек цепи Келифских озер ниже озера Час-Как. (К2). Воде из Час-Кака надлежало повернуть в искусственное русло Каракумского Канала. Протоку за озером пересыпали перемычкой, вода стала накапливаться, а ниже мы стали возводить капитальную плотину. Туда затащили несколько передвижных домиков для механизаторов. И вот как-то поднялся сильный ветер. Он так свистит и завывает в проволочных оттяжках радиомачты рядом с моей землянкой, что жутко становится.

Поздняя ночь, электростанция в соседней землянке заглушена. Полная темнота. Как только закрываю глаза, встает воображаемая картина: огромные волны, разогнанные ветром, обрушиваются на слабенькую песчаную перемычку, она не выдерживает, расползается и… четырехметровой высоты поток хлынул на спящих людей, вода сносит домики, тонут скреперы и бульдозеры! Я просыпаюсь в холодном поту, с трудом соображаю, что это мне померещилось. А снаружи несется леденящее душу завывание: Уи-и-и-и!!!… Долго уговариваю себя, но только закрываю глаза – та же жуткая картина! Я просто извелся весь.

Наконец, не вытерпел, не дождался рассвета и ринулся в темноту. До перемычки – километра три. Местность – бугры, ямы, кочки, кусты. Топал напролом, локтями прикрывая лицо, уповая на прочность сапог и штанов. Да еще этот сумасшедший ветер. Когда стал подходить, уже начало рассветать. Напряженно вслушиваюсь: не гудит ли вода в прорыве? В вое ветра всё мерещится что-то. Уже достаточно рассвело, с замиранием сердца выглядываю из-за последнего бархана… Стоит моя перемычка целехонькая, тут за изгибом протоки и волны-то почти нет, да и ветер за бугром вроде не так дует! Солнышко поднялось, ветер поутих. Я в полном обалдении прилег на песочек этой самой перемычки, отдышался. И впервые понял, что в тысячу раз лучше быть рядом даже с самыми драматическими событиями, чем «болеть» в стороне от них. Эх, сколько же раз подтверждалась эта истина и на Канале и на паводках и в других делах.

На столике у меня – громоздкий черный ящик радиостанции «Урожай», по которой мы выходим на связь с главным инженером конторы Львом Павловичем Файнбергом. Связь идёт открытым текстом, и иногда дебаты с темпераментным Л.П. явно выходят за рамки дозволенного. Вдруг воцаряется гробовое молчание, обе стороны с сожалением осознают, что хватили лишку. Переговоры возобновляются в более спокойном ключе:

Мы: – «надо, надо, надо…».

Он: – «давай!, давай!, давай!…».

Лев Павлович – типичный холерик: стремительный, шумный, соображает мгновенно и очень нетерпелив. Механик «милостью божьей». Это он создал среди голой песчаной степи мехмастерские в Карамет-Ниязе, организовал «переваривание» добитой техники из свернутой стройки канала от Тахиа-Таша в низовьях Амударьи в сторону Красноводска. Он собрал, а, главное, удержал около себя целую плеяду механиков и механизаторов с золотыми руками. Сейчас трудно поверить в каких условиях ремонтировалась техника, какими примитивными средствами это выполнялось.

Вспоминается малюсенькая комнатка в первом доме в Карамет-Ниязе – кабинет Льва Павловича. За столом в облаках табачного дыма утопает маленькая ладная фигурка Файнберга в пилотской кожанке. В зубах – неизменная папироса, а на столе – пепельница в виде увесистого металлического лаптя «сплетенного» чьей-то виртуозной рукой из слоёв сварки. Мне всегда становилось как-то не по себе, когда в пылу жарких споров в этом кабинете кто-либо из «высоких договаривающихся сторон» для убедительности хлопал этим «лаптем» по столу. Слава богу, дальше дело ни разу не зашло.

Крохотную землянку на Час-Каке первое время со мной делил наш механик. Рассказывал, что работал раньше на Севере. И вот однажды забрали его и увезли. Оказалось, где-то под Архангельском сгорела у него автомашина с газогенератором на дровяных чурках. Сгорели люди. А он подался в бега и решил, что «на другом конце географии» его не найдут. Нашли.

Вот на смену этому бегуну механиком и начальником отряда пришел Александр Федорович Долгов.

Среднего роста крепкий мужичок, лобастый, курносый и широкоскулый со светлыми глазами под мощными надбровными дугами. Саша – талантливый механик, истинно народный самородок. Кажется, кроме танкового училища военных лет, нигде он и не учился. Но как этот простецкий с виду мужик великолепно чувствовал технику! Во всяком случае, в тракторах и автомашинах для него не существовало понятий «не знаю, не могу, нечем ремонтировать». Любая развалюха оживала в его золотых руках.

Он выучил меня работать за рычагами бульдозера и скрепера, водить автомашину, иначе, как же можно командовать механизаторами? Частенько после трудового дня, раскрутив все дела на завтра, мы ужинали или «заправлялись», как говорил Саша, и отправлялись в забой. Всегда находилась пара механизмов, почему-либо простаивающих без водителей. И до глубокой ночи мы «пахали» в забое. Со временем я так натаскался, что на равных мог бы потягаться со многими работягами. Это очень облегчило отношения с механизаторами, да и проблема «лапши на уши» рассосалась сама собой. Спасибо Саше за науку.

Тогда я понял на собственной шкуре, что такое труд бульдозериста или скрепериста. Бульдозерное и скреперное оборудование крепилось к базовому трактору «Сталинец» мощностью 80—100 лошадиных сил. Сей «железный конь» являл собою воистину сталинскую заботу о трудовом человеке. Грохот двигателя, лязг гусениц, визг тормозов лебедок – это «музыкальный фон». Трясет в кабине нещадно. Герметизации в кабине практически никакой, тракторист выходит как шахтер из забоя, только глаза и зубы блестят сквозь кору пыли, сцементированной потом. Про легкие и думать не хочется. Уплотнения держат смазку очень плохо, кругом подтеки и грязь. И ко всему этому летом невыносимая жара, к открытому железу дотронуться невозможно. На рабочем месте атмосфера сауны. Летом днем не выдерживали сами машины: перегревались, вода в охлаждении закипала. Ох, и высокой ценой доставался работягам «длинный каракумский рубль»!

Высшими качествами в работнике, по мнению Саши, были умение и смекалистость. Только он мог терпеть у себя в отряде спившегося и опустившегося человека за его золотые руки. Всем он был известен под кличкой «Сапог». Когда дядя Саша Серафимовский в состоянии был работать, его руки творили буквально чудеса слесарного искусства! Тогда он был бог, он мог сделать всё. Мы знали судьбу этого человека: воевал, попал в плен, был отдан на какую-то немецкую ферму. Хозяйка дорожила его виртуозным умением паять и лудить, наладили они изготовление бидонов, вёдер и прочего. Так и выжил. А у нас отсидел своё за плен. К нам попал среди «контингента амнистированных». Долгов ходил любоваться, как работает дядя Саша, готов был простить его слабости за виртуозное мастерство.

Как жестоко разделался однажды Долгов с двумя блатными проходимцами! Как-то вечером ужинаем мы с Сашей. Вваливаются двое. Один остался в дверях, а второй постарше повел разговор в таком духе: мы, начальник, останемся у тебя, мы тебе всех мужиков заставим работать и по струнке ходить, а ты будешь платить нам как надо, но работу с нас не спрашивай. За нами будешь, как за каменной стеной! Ничего не говоря, Саша вдруг метнулся к этому «пахану», схватил за грудки и страшным ударом головой вышвырнул его в дверь. Вагончик наш был на высоких санях, к двери вела лесенка в три-четыре ступени. Оба любителя легкой жизни кубарем грохнулись с высоты оземь. Я не успел опомниться, как Долгов уже с улюлюканьем гнал их пинками вон. Потом рассказывали, что они пешком приплелись в Карамет-Нияз, один чуть ли не с переломом руки, и с первой же оказией уехали от греха подальше. Вот уж, действительно, не на того напали.

Но, зато, с каким терпением, по-отцовски, возился он с молодыми ребятами. Как-то летом 1955 года привезли работать в Карамет-Нияз группу мальчишек из ремесленного училища. Каменщики – штукатуры. Лет по 15—16. Деревенские пацаны с Кубани. Человека четыре попросились у Александра Федоровича взять их на работу в наш отряд. Ну, что с ними делать, думал я, они «железок» и не нюхали. А Долгов их взял! Несколько месяцев они только помогали слесарям: промывали снятые при ремонте детали, подай то, принеси это. Потом стали участвовать в ремонте всё осмысленнее, все косточки трактора прощупали своими руками. Только после этого Долгов разрешил подпустить их к рычагам. А через год можно было наблюдать картину, как в кабине бульдозера вертится шустрый худенький пацан Костя Монахов. Лихо орудует рычагами лебедки и фрикционов, а рычаг скорости переключает ногой! «Прямо как обезьяна!» – хохочут мужики. Знаю, что Заслуженный механизатор Константин Монахов и сейчас трудится на трассе Каракумского канала. А обязан он этим Александру Федоровичу Долгову.

Как-то привез Саша деваху: крепко сбитая ладная белотелая красавица лет восемнадцати. Огненно-рыжая. Обустроился Саша по-семейному, я остался один. Мы думали, собьёт он оскомину, вылиняет её рыжина, и прощай! Да еще разница двенадцать лет! Ан, нет! И цвет волос оказался натуральный, и характер со временем прорезался, будь здоров! Прикипел Саша к своей Рыжей на всю жизнь. Двух сыновей подарила она ему, по всем стройкам мотается с ним.

А по-первости случился с Рыжей такой конфуз. Простыла она, провалялась с высокой температурой несколько дней, а потом на живот стала жаловаться. Может аппендицит? Снарядил Саша машину в Ничку, отправил её к медикам. Вдруг, довольно скоро возвращаются. Оказывается, растрясло Валюху, вылезла юная скромница «до ветру»… и болезнь кончилась! Посмеялись. Мужикам дай только позубоскалить, Долгова не пощадят. Извини, Рыжая.

Мы долго жили вдвоем, крепко сдружились, кажется, в силу нашей полной непохожести друг на друга. Он – фронтовик, мужик, как говорят, «от сохи», талантливый умелец и знаток не только в механике, но и в душах человеческих. А я – городской книжник, вчерашний студент, мало, что видевший в жизни, но упрямо придерживающийся своих принципов в понятиях «что такое хорошо и что такое плохо». Сколько вечеров провели мы вместе вдвоем или в компании, когда Саша рассказывал о своих фронтовых похождениях, о всякой всячине «за жизнь», наконец, просто анекдоты, которых знал он великое множество. Память у него великолепная. Это был настоящий лидер, и я благодарен судьбе за такого учителя при первых шагах моей самостоятельной жизни и работы.

До последних лет мы изредка с удовольствием встречались. При его буйном нраве жизнь его не очень баловала, но его авторитет прекрасного механика был незыблем. Строил Нурекскую ГЭС, потом – Рагунскую. Знаю, что его «бросают» на самые трудные неординарные дела, где, кроме профессионализма, требуется смекалка и принятие самостоятельных решений.