Текст книги "Прощание навсегда"

4. Возвращение и смерть беглеца

Соседи Рекуновы второе лето строили дом, собственно, к тому времени он уже давно стоял с двускатной шиферной крышей, и уже изнутри полным ходом шла его отделка, для чего приглашались, как их родственники, так и чужие люди.

Нашего отца, Платона Нестеровича, дядька Веня позвал в дом провести электропроводку под штукатурку. И пока он это делал, мы на дворе Рекуновых, как бы ради такого случая, играли в жмурки. Помню, я легко обхитрил Лёню, прячась от него, забежал в сумрачный дом, где уже были вставлены в рамах стекла и где так остро пахло пресным глиняным замесом с добавкой в него мелкой соломы, а также свежеструганными сосновыми досками, только что настеленными на полы.

Именно дядька Веня и каменщик, и плотник, и жестянщик на бравурной весёлой ноте, своего грубого хрипловатого голоса, решительно зазвал меня схорониться за печкой, которую недавно он сам сложил из красного кирпича, и она ещё даже не была оштукатурена. Ободренный его дружеским содействием, я быстро шмыгнул в расщелину, за припечек, где обыкновенно производится сушка дров и сырой одежды.

Лёнька вбежал в переднюю комнату и тотчас быстро спросил у своего отца, не забегал ли сюда Мишка, на что родитель ему живо предложил поискать, явно посулив сыну намек на везение, если проявит в поиске смекалку. И тот моментально воспользовался прозрачным намёком своего отца. Однако, учуяв подвох, как бы нарочно заманутого в подстроенную ловушку, я загодя, чтобы только опередить его приближение, неожиданно выскочил из своего убежища, чего тот конечно не ожидал, и тотчас на время растерялся. А я же, воспользовавшись его замешательством, что есть духу стремительно, полный рвения победить, выбежал на двор из дома. И за собой услышал, как отец Лёньки раскатисто-громко рассмеялся, видно, глядя на оплошность сыночка, снисходительно веселясь над впавшим в конфуз Лёнькой.

Надо сказать, он рос довольно послушным; и будучи у своих родителей единственным, видимо, из-за этого донельзя страдал, испытывая определенные затруднения при общении с нами, казавшимися в его воображении счастливчиками оттого, что нас было трое. Бывало, зимними вечерами баба Пелагея брала за руку внука Лёньку и приходила к нам скоротать время, и всякий раз объясняла маме причину визита тем, что Лёне, дескать, одному довольно скучно высиживать вечера до сна, и ему хотелось поиграть с нами. Разумеется, бабкин довод был для нас вполне убедителен, мы его принимали, и он вступал в наши игры как-то несколько стеснительно. Самой же бабке Пелагее тоже хотелось почесать языком, она слыла большой любительнице перетолковывать уличные сплетни и просто вести досужие разговоры.

Наша мама никогда не сидевшая без работы, этим временем перебирала шерсть. И за таким не хитрым занятием она слушала бабу Пелагею, рассказывавшую ей какие-нибудь поселковые новости или сплетни: кто-то жене изменил, кто-то подрался, кто-то проворовался. Сама же мама говорила мало, лишь в тех случаях, когда ей крайне не нравилось то, о чём с таким интересом трезвонила ей старая соседка, с несколько рябоватым лицом. И тогда мама подвергала резкой критике услышанное от неё, потому как нередко баба Пелагея перевирала на свой лад различные слухи для пущей убедительности, чтобы поразить маму тем или иным искаженным ею событием. Мама уже достаточно изучила уловки бабы Пелагеи и поэтому выслушивала ту недоверчиво, причём с неохотой, изредка со скрываемой неприязнью посматривая на соседку, чинно лузгавшей жаренные подсолнечные семечки, от которых в натопленной горнице стоял запах перекипевшего подсолнечного масла.

Между прочим, неприязнь мамы к бабе Пелагее была давней, застарелой, собственно, относившейся ещё к той поре, когда была жива наша бабушка Маша, которая отличалась тихонравным, покладистым, рассудительным характером. Она также была принципиально честная, не любила всех тех, кто, злостно приспособлялся, кто двоедушничал, праздно болтал и распространял лживые слухи. В общем, между двумя соседками время от времени вспыхивали ссоры в основном после услышанного бабой Машей от нагловатой бабы Пелагеи оговора, что её родной брат Егор был кулак, и они, Снегирёвы, убежали от раскулачивания…

Однако сварливая соседка очень рано стала страдать болезнью ног, на которых у неё вечно не заживали какие-то раны, покрытые струпьями. Ходила она, насколько я помню, всегда с деревянной клюкой, немного прихрамывая. Своего мужа она потеряла на войне, впрочем, как и другая соседка баба Натаха Волоскова. От их же дочерей вскоре уйдут мужья, о чём я обстоятельней упомяну ниже.

В отличие от своих соседок наша мама жила с мужем, каким бы он ни был. Правда, один раз, о чём в своём месте говорилось, он тоже уезжал, но это было первое и последнее бегство отца от нас. Мама никогда не обзывала обеих соседок брошенками, это было не в её природе. Баба Пелагея продолжала приводить к нам внука. Этот соседский паренёк, проводивший с нами зимние вечера в присутствии своей бабули, в нашу жизнь вносил некоторую новизну. Когда баба Пелагея, которая считала, что уже изрядно засиделась, оповещала внука, что им пора уже топать домой, мы, и её внук Лёня тут же жалобно просили, чтобы они побыли у нас ещё немного. Однако в своём решении его бабуля была непреклонна, одевала внука в пальтишко и уводила, держа того за руку, при этом сердито ему наговаривала: «И что же ты такив нудный, вони же ночь могут сидэть, а ты у нас ни такив, шукай всё, что б им не досталось». С одной стороны ей было вроде бы жалко внука, что ему дома не с кем играть, и от этого, приводя его к нам, она шла ему на уступки, а с другой – она не желала, чтобы их единственное чадо как бы чего плохого не нахватался от нас, отчаянных шалунов. И впрямь, иной раз соседи о нас отзывались отнюдь не лестно, хотя мы, в полном смысле, сорванцами и хулиганами не слыли. Тем не менее это опасение соседей говорило о том, что по своему крестьянскому происхождению они ставили себя значительно выше нас. В первую очередь это относилось к нашим родителям, которые для Рекуновых ничего из себя не представляли. Для них, чем важней была особа, тем почётней с ней знаться. Однако наши родители заслуживали почтительного к себе отношения одним тем, что слыли добрыми и отзывчивыми, с которыми такие отношения только и можно было поддерживать, а для своей выгоды стремились к сближению с бригадиром и учётчиком и т. д.

А нам, да и людям было отчего недоумевать, когда дядька Веня собственноручно выстроил на высоком фундаменте дом с верандой, а потом через год неожиданно оставил семью и отбыл в неизвестном направлении. По крайней мере, так нам казалось, хотя на самой деле мне помнится, как родители Лёньки между собой скверно ладили, постоянно скандалили. Его отец слыл настоящим буяном, постоянно гонял жену, тёщу и сына, и бедолагам приходилось скрываться бегством, находя у нас приют на время разъярённого хозяина.

Что заставило дядьку Веню вдруг бросить жену и сына, я не знаю и по сей день. Хорошо помню то воскресенье, когда дядька Веня зачем-то поехал в город, а домой не вернулся. Его, конечно, ждали, видимо, не один день, и даже подавали в розыск, о его нахождении ходили разноречивые слухи, что-де он проворовался и потому был вынужден скрываться. Даже говорили, что он примкнул к преступной шайке, которую переловили и потом осудили.

Помню, на мой вопрос, почему дядька Beня бросил семью, мама отвечала: «Ему очень не нравилась баба Пелагея. А кому она нравится у нас, она же самая первая сплетница, я бы с такой под одной крышей тоже не жила. А тётка Валя всегда заступалась за мать, вот и получился разлад. Дядьку Веню я не защищаю, он был хороший хозяин, дом какой построил, но отъявленный задира. А наш отец не задира, и по хозяйству плохо помогает…»

И чтобы о дядьке Вене довести рассказ до конца, следует сказать, что некогда сгинувший без следа, он вдруг объявился точно так же, как и исчез на долгие годы. Когда Лёнька, его сын, отслужил армию, он заявил своё право на жительство. Но Лёнька, выросший без отца, воспротивился его желанию, поскольку не мог простить ему предательства, из-за чего много перестрадал. И после длительных переговоров с Лёнькой дядька Веня, с трудом получил разрешение сына и был принят в семью. Хотя до конца так и не был прощён.

В колхозе дядька Веня работал на скотне, говорили, что где-то у него была ещё одна семья, что несколько лет он провёл в тюрьме. На свободу вышел с изрядно подорванным здоровьем, и пожив с семьей женившегося сына года два, он прямо на ферме умер, к его смерти многие отнеслись спокойно, словно тот заслужил такую кару…

Заодно расскажу о других соседях, Волосковых, у которых произошла почти сходная история. Правда, у тётки Марфы, дородной, чересчур толстой женщины, было две дочери и она тоже жила с матерью. Кстати, обе её дочери были такой же комплекции, росли этакими пампушками толстощёкими и толстоногими, отец которых в поведении почти ничем не отличался от первого соседа; он тоже был неисправимый пьяница и буян, гнал самогон; от их двора постоянно несло сивушным запахом. На этой почве два соседа были дружны. Вот только хорошо не помню, участвовал ли наш отец в их пьяных оргиях, продолжавшихся даже ночью. Если и бывал когда в их компании, то, наверное, не столь часто, так как наш отец, будучи не буян, таких людей, какими слыли оба наших соседа, всячески сторонился. И вот Волосков тоже уехал, правда, основательно, с вещами, не посмотрев даже на то, что обрекал на полусиротскую участь своих двух дочерей…

Я уже тогда начинал понимать, что через несколько лет после заключения брака жёны часто вполне обоснованно остаются недовольны своими мужьями, и выясняется, что не разглядели в своих суженых таких, каких им бы хотелось иметь. Это относилось не только к неудачливым соседкам, которые вышли замуж за бывших солдат, проходивших службу в армии в наших краях, а также и к нашей маме, терпеливо сносившей бремя с постылым мужем. Но эта проблема не относится к теме данных записок, для меня важно передать саму атмосферу моего детства, воспоминания о котором, однако, не так-то легко извлечь из памяти, звучащих в душе приятной любимой мелодией, вызывающей тоску по той поре, что детство никогда не повторится…

5. Крестины сестры

Взрослая жизнь, о которой я тогда мечтал, как о заоблачной выси, протекала с нами рядом как в лице дедушки, так и в образе родителей и других родственников, а также соседей. Для нас, пацанов, она была чем-то недосягаемой и таинственной, и тем самым привлекала своим обманчивым очарованием, подчас влекшим к себе неодолимо одним тем, что взрослым можно было делать абсолютно всё, в то время как нас без конца одёргивали и предупреждали: этого нельзя, того нельзя. И поневоле задаёшься далеко не праздным для себя вопросом: когда же ты вырастешь и станешь делать всё то, что не запрещается законом?

На праздники мама и отец одевались подобающим образом, что были совершенно не похожи на самих себя будничных; платье, сшитое своими руками из цветного крепдешина, преображало её почти в городскую женщину. А отец в тёмно-синем костюме казался чужим дядей, обыкновенно он совал в карман пиджака припасённую для такого случая бутылку водки, стоившую тогда по нынешним ценам невероятно дешево – около трёх рублей. И вот родители отправлялись в гости к родственникам отца. Мы же, их дети, зачастую оставались одни, а когда дедушка уходил на дежурство, родителям ничего другого не оставалось, как доверить всё хозяйство нам…

Хотя перед уходом мама заранее задавала корове корма, доила, потом кормила всю другую живность. Нам же только оставалось за всем этим приглядывать, в том числе за маленькой сестрой. Наказ о попечительстве, как самый старший, получал Глебушка, а посему мы должны были беспрекословно подчиняться ему.

Единственно, я не помню, чтобы дедушка по праздникам ходил к кому-то в гости, хотя исключением составляли его сыновья, да и то, если и навещал, то в основном по какому-либо делу. Например, в будни просил их помочь перевезти из степи накошенное им самим сено, несмотря на то что был одноруким.

И вот дома мы оставались за хозяев, играли в войну или жмурки; может быть, разве что не так беззаботно, как при родителях, отсутствие которых, наверное, заметно сказывалось на нашем настроении, почувствовавших себя на время беззащитными сиротами. И всё-таки мало-помалу мы разыгрывались, и до возвращения из гостей родителей время проходило незаметно. Но бывало, мама приходила одна, без отца, тогда как он ещё гостил. Находясь в компании, она не забывала думать о нас. И, не дождавшись окончания торжества, мама уходила домой сама, оставив отца догуливать. Мы, конечно, спрашивали, почему она пришла одна, и мама объясняла, что его не дозвалась и потому ушла сама. С её слов выходило, что он ещё не всё выпил и не пошёл с ней. В отношениях родителей отсутствовало чувство взаимопонимания, они довольно редко достигали лада и согласия. И не потому, что кто-то из них этого не хотел, просто это происходило в силу разных мировоззрений. Если мама всемерно заботилась о семье, то отец знал одно – работу на заводе, при этом непосредственно не участвуя в целенаправленном воспитании детей. Об этических отношениях родителей не могло идти речи, как правило, они складывались обычно, как это свойственно большинству людям села. И тем не менее их отношения зависели от их культурного уровня, а поскольку он был не равный, то нельзя было ждать полного взаимопонимания.

После размолвок матери и отца обычно наступала мирная пора, и они вместе ходили в город за покупками, вместе возвращались домой из гостей, и вечер проходил без шума и крика, и было любо-дорого смотреть на них, что невольно нас переполняла радость. Однако, к сожалению, таких дней было не так уж много…

Помню, как у нас в доме по случаю крестин сестры Нади собралось много гостей. До этого события за печкой недели три, в большой молочной фляге, обёрнутой старой одежиной, стояла брага, от которой исходил хмельной кисло-сладкий запах, вызывавший неприятное головокружение. Наш чёрный кот любил спать за печкой. Как-то он подошёл к тому месту, втянул носом запах, и, фыркая, убежал в другую горницу, больше не подходя к печке, а то и вообще пропадал на дворе.

Потом из этой браги дедушка с помощью дяди Власа выгнал самогон. Отцу он не доверил ответственное дело, который хоть и пил, но самогоноварением не занимался. Ему только было поручено пригласить гостей. Пришли кумовья и кумы, некогда крестившие нас, а также назначенные дли крестин отец и мать, совсем чужие нам люди, родственники со стороны отца и матери, сваты и свахи. С утра и до вечера продолжалось гульбище по случаю крестин сестры, играла гармошка, мужики и бабы пели, плясали. И так перепились, что некоторые из них почти валились замертво. Именно тогда впервые я увидел маму сильно пьяной до бесчувствия, впрочем, то был единственный такой случай, когда она после ухода гостей лежала на кровати как будто бездыханная, чем меня донельзя напугала. Я не ожидал от неё нечто подобное, и боялся, чтобы с нею ничего плохого не случилось, и всерьёз опасался за неё. Хотя я знал, что её безжиненное состояние, полная утрата сознания, связана единственно с выпитым самогоном. И от неё разило сивушным кисловатым запахом, что и выдавало причину случившегося. И напрасно жены моих дядьёв пытались мне втолковать, что мать сильно переутомилась, мол, полежит часок-другой и встанет, как миленькая.

Я любил праздники, к таким дням мама покупала нам новые рубашки и брюки, туфли. Это было ещё до того как мне пойти в школу. Правда, об этом я уже упоминал выше. Да только упустил их виду народные гулянья, какие тогда проходили с гармошкой и песнями в разных концах улицы. Тогда ещё не были распространены магнитофоны и телевизоры, как теперь, которые вытеснили гармошку, являвшуюся царицей праздников, свадеб и крестин. И потому в то время звонкоголосые женщины любили петь, и были слышны больше мужских…

6. Против вредителей

В детских играх то в войну, то в жмурки, то в беготне по балкам и лесополосам, в отыскивании птичьих гнёзд, проходили летние каникулы. В мальчишеской среде особый авторитет приобретали только те пацаны, которые ловчее и быстрее лазили по деревьям, а также могли находить в степи по особым приметам перепелиные гнёзда среди высокой травы, а то и просто на поле яровой или озимой пшеницы. Так что из всех уличных мальчишек, таким умением выделялся наш брат Никитка, который, бывало, в паре с Лёнькой Рекуновым или Васькой Метловым по нашей округе обегали почти все лесополосы, безжалостно разоряя сорочиные гнёзда, переполоша и самих сорок, поднимавших неумолчный стрёкот. Причём эта троица повадилась ходить на колхозный двор, где лазали по чердакам ферм и сараев, крытых в то время в основном чаканом и соломой, разоряя также гнёзда воробьёв, которых почему-то в народе окрестили «жидами», а раз они пожирали много зерна – их надо было истреблять. В детское сознание даже учителями вдалбливалось, я полагаю, заведомо ложное понятие о воробье, как злостном вредителе. Раз поедает зерно, то значит, злейший враг, что тогда сравнивалось, чуть ли ни с острой классовой борьбой. И мы, пацаны, вооружённые истребительной идеологией, нещадно изводили воробья, разоряли его гнёзда, уничтожали птенцов, при этом к беспомощным пташкам нисколько не испытывая ни жалости, ни сострадания. Ведь для этого мы были уже подготовлены суждениями взрослых, что воробей вредитель, а значит, подлежал истреблению, и самое страшное, что хоть нас к этому взрослые не призывали, но и не порицали. И выходило, что все молчаливо одобряли жестокость по отношению птиц и диких зверей…

Теперь к этому изуверскому акту я отношусь со стыдом и раскаянием, испытывая свою вину перед самой матерью-природой, которой мы наносили невосполнимый урон. Однако вопреки нашему варварству, слава богу, воробей живёт и поныне.

А вот суслик, так же, как и воробей, объявленный вредителем, совсем исчез. Теперь как, бывало, он уже не оглашает степь своим пронзительным свистом. И в это мы, наверное, тоже внесли свой вклад вместе с теми, кто опылял поля ядохимикатами с помощью авиации, а ветер уносил ядовитые облака в степь.

Пацаны же сусликов вылавливали двумя способами: если поблизости тёк ручей, заливали норы водой, если воды не было, ставили железные капканы. Но последним промыслом занимались больше охотники из города от заготконторы; обычно они ходили по степи с целой связкой капканов, висевших на широком поясе; они ставили их перед сусляными норами, а мы, детвора, следом их снимали, приносили домой, где их использовали для уничтожения крыс и мышей. Нам же капканы были не нужны, достаточно было залить норку ведром воды, и суслик вылезал из норы мокрый, испуганный и жалкий. Однако при виде своего ловца, он мог на время затаиться или юркнуть назад, в залитое водой, убежище, но вторая порция воды выгоняла бедного грызуна, и он попадал в руки пацанов.

В человеке издревле заложен инстинкт охотника, ему ничего не стоило убить любого зверя, но мне жалко было убивать даже суслика, обсохнув на солнышке, он казался хорошеньким и забавным зверьком. Глазки его, как две чёрные смородинки, посверкивали, а серо-рыжая шерстка гладко лоснилась и поблескивала на солнце. Правда, он мог прокусить своими острыми зубками палец до крови. И вот тогда бедолаге наступал конец, два удара о землю и он готов, чтобы потом с помощью лезвия содрать с него шкурку, а потом их высушивали и сдавали в городе на приёмном пункте заготпушнины.

Иные пацаны постарше для сдачи шкурок затевали серьёзную ловлю грызунов, чтобы заработать денег. Помню, как они подсчитывали, сколько нужно поймать сусликов, чтобы получить сто рублей? И выходило – не меньше тысячи, так как одна шкурка суслика стоила какие-то копейки и большого барыша на этом промысле не поимеешь. И чтобы получить хотя бы пятёрку, необходимо было сдать сотню шкурок или около того, словом овчинка выделки не стоила. Поэтому мы скоро оставили это занятие. Если договорить эту тему до конца, то надо забежать на несколько лет вперёд, когда я окончил восемь классов и поступил учиться в профтехучилище. Тогда с большим успехом прошёл исторический фильм о предводителе рабов Спартаке, поднявшем восстание. А когда оно было жестоко подавлено, Спартака и его сподвижников римляне распяли вдоль дороги. И вот однажды прошёл сильный ливневый дождь, по балке нёсся мутный паводок, который затопил суслиные норы, и несчастные грызуны ещё плавали, а некоторые уже захлебнулись и были еле живые, а мы с моим родственником тёзкой Мишкой Волошиным, вылавливали их прямо из ручья и выбрасывали на траву. Так мы поймали десятка полтора сусликов, одних что были ещё живые не тронули, а некоторых жестоко распяли в лесополосе, приколов за лапки длинными иголками акации. И как можно не говорить, что иное кино служит дурным примером для подражания подросткам. Вспоминая те годы, мне становится не по себе оттого, что до сих пор не могу простить себе тот жестокий поступок, который был вызван кинофильмом. А ведь на тот поступок оказало своё воздействие также и школьные уроки по зоологии о грызунах-вредителях, и подсчёт того, сколько в год один суслик уносит с поля зерна в свою нору на зимний прокорм. Уничтожая сусликов, мы верили, что совершаем благой поступок на пользу людям…

Но был у нас и другой, более приятный промысел. Помню, незадолго до троицы в конце мая, находчивые пацаны по балкам собирали чабрец, от которого даже на расстоянии исходил душистый аромат. И вот рано утром эту пахучую траву отвозили продавать в город на рынке, пучок чабреца стоил тогда копеек десять – пятнадцать. Так что расторопным пацанам плотно набитый чабрецом мешок приносил неплохую выручку и прибыль.

Я любил троицу за то, что в этот день хату украшали кленовыми или вербными ветками, а пол посыпали для такого случая чабрецом или мятой, которые, считалось ещё с языческих времён изгоняли нечистую силу. И тогда сама обстановка приобретала некую таинственность, что казалось, от исполнения этого обряда, должно обязательно произойти нечто хорошее и светлое. Но так как всё оставалось по-прежнему неизменным, ветки и трава скоро неизбежно увядали и теряли свою первозданную пышность, с утратой которой пропадали свежие ароматы. И я испытывал разочарование, что сама троица меня в чём-то обманула, посулив и не исполнив того, что так ожидалось, собственно, неопределённое, неуловимое, существовавшее лишь в иллюзиях, придуманных воображением.

Между тем в играх незаметно шло лето и даже в августе чувствовалось приближение осени, уже значительно позже рассветало, и каждое утро, выдававшееся ясным и росным, дольше обычного держалась ночная прохлада. Хотя встававшее из густого тумана солнце, ещё достаточно горячо прогревало воздух, и слизывало росную влагу с трав и деревьев. На полях сжаты и обмолочены хлеба, часть жнивья вспахивалось под зябь и посев озимых. Днём и ночью в степи гулко стрекотали трактора…

На провода электролинии, недавно проведённой по улице, уселась бойкая стайка ласточек, и о чём-то своём неумолчно щебетала, оглядывая друг друга, словно вела утреннюю перекличку перед тем, как устроить учебные полёты, посвящённые предстоявшему отлёту из родных мест на далёкий юг…

А сколько птиц было уничтожено той же опыляющей ядами растения авиацией. К примеру, не стало жаворонка, перепёлки. А из насекомых так была почти истреблена саранча, а в 90-е и 2000 годы, когда удобрять поля и травить вредителей авиацией перестали, саранча стала стремительно размножаться. И там, где не было никогда змей, они появились. В моём родном посёлке, в разделявшей надвое улицу балке стали водится лисы, змеи, ужи, а на пруд садились даже дикие утки. Некогда степь да степь стала превращаться в лесостепную зону. Так что человек и есть самый злостный губитель растительной и живой природы…