Текст книги "Разговор с отцом"

КОНСТРУКТИВИЗМ КАК СОЦИАЛИЗМ

Идея зародилась у отца уже с юности. В 1920 году в письме к своему университетскому профессору Г.Г. Шпету отец набросал то, что в дальнейшем вырастет под именем конструктивизма.

«Глубокоуважаемый Густав Густавович. 4 мая 1920 (по случаю открываю его для себя и привожу здесь 4 мая 2020 года, во время эпидемии, сидя на карантине в Брешии, Италия. – В.З.).

Статья „Дематериализация культуры“ была прочитана в виде доклада в одном эстетико-философском кружке. Она представляет из себя краткий сводный реферат (этим и объясняется ее разнообъемность) других моих работ по специальным вопросам, затронутым в нем. В частности вопросам логики и интерпретации я посвящу специальное небольшое исследование (4 печатных листа) „Конструктивизм как проблема смысла“. Частично оно уже написано. Отнимая у Вас время своей статьей, раз это уже так, я хотел просить Вас дать мне указания, как рекомендацией соответствующей литературы, так и специальными советами и замечаниями по философским вопросам. Особенно мне будут ценны Ваши указания по вопросам логики. Для меня Ваши замечания будут тем более плодотворны, ибо, мне кажется, я отрываюсь от своего учителя, который несколько лет определял направление моих „философствований“ и который вытренировал во мне философские навыки — от Шпета»1515
  Архив К. Зелинского.


[Закрыть].

Ответ мне неизвестен. Шпет был в 1935 году сослан в Енисейск, затем переведен в Томск, и там в 1937 расстрелян. Архив его хотя и не весь, но погиб. Из письма следует, что уже к двадцатому году жизни отцом было все обдумано и что-то существенное написано. Что сталось с этими текстами, неизвестно; отец не очень был озабочен собственным архивом. Но заглавие «дематериализация культуры» говорит само за себя. Значит, после Гражданской войны, работы в большевистской печати у этого юноши, ученика Шпета, даже от Шпета (какая жалость, что этот благородный философский корень в нем потом так быстро засох!), недавнего студента, искавшего, как соединить свое философское призвание, литературную жилку, склонность к точным наукам и революционную романтику, уже бродили мысли о неком синтезе, в котором все это вместе могло бы переплавиться во что-то одно. Таким синтезом и стал конструктивизм. Если мы начнем с этого письма, то история его продолжалась ровно 10 лет: 1920–1930. Это был лучший период в жизни отца, время молодости и наибольшей, доставшейся на его долю свободы.

Свобода – это стиль. С него она начинается, на нем и заканчивается. В конструктивистских текстах 20-х годов чувствуется натиск, вызов, молодость, личность. В нем нет той тягучей словесной каши, которая стала обязательным блюдом в начале 30-х и все варилась и варилась, не иссякая до самого обрыва советских лет. Могу представить, как тягостен подобный жаргон был отцу, вынужденному писать на нем вплоть до статей 60-х годов.

Официально и громогласно конструктивизм заявил о себе статьей Корнелия Зелинского Стиль и сталь, опубликованной 1 июня 1923 года в Известиях. После этого Маяковский позвонил ему: «Так черта ли вы от меня скрывали, что являетесь настоящим лефовцем? Вы наш человек, а не киплинговский кот, который гулял всегда один»1616
  См.: Зелинский К. Легенды о Маяковском // Зелинский К. На литературной дороге. М., 2014.


[Закрыть]. Маяковский позвал отца на встречу, на которую тот пришел вместе с Сельвинским, но пришел не как один из молодых, явившихся на поклон мэтру, а как самостоятельная группа конструктивистов, желающая выяснить свои отношения с лефовцами, но не быть ими поглощенной. Тот визит, наверное, можно считать днем рождения конструктивизма.

Некоторые его идеи с точки зрения литературной науки можно считать не только новыми, но даже и современными. «Дематериализация – это значит материальные упоры, которыми пользуются люди, как бы тают у них в руках, одновременно накопляя в себе все больше и больше количества энергии. Тают, сокращаются, уплотняются слова, увеличивается их смысл, усиливается воздействие их на человека»1717
  Зелинский К. Конструктивизм и поэзия // Там же.


[Закрыть]. Приводятся простые на сегодняшний день примеры: телефон, электричество, авиация и т.д. Компьютерная эпоха наступит только через полвека. (Она, собственно, и сейчас еще в начале.) Но уже давно ясно, что квант информации, любой – политической, банковской, рекламной, культурной, – стал владыкой мира, то есть энергией посылаемого и закрепляемого в той или иной вещи смысла. Смысл не просто владеет вещью, он создает ее, вкладывая в нее свою значимость, обучает своей роли, научаясь при этом обходиться уже без самой вещи: письма, написанного на бумаге, документа в кармане, денег в кошельке и т.д. Отец, если и не предвидел развеществления мира, но увидел в этом процессе вестника будущего. Банк – вещь, самолет – вещь, государство – вещь, стихотворение – вещь, но все они становятся скоплениями движущейся информации. The medium is the message, как скажет через 40 лет Маклюэн. Информацией делаются войны, завязываются контакты между людьми, создаются клетки и органы, даже зачинаются дети. Но послания-смыслы этих вещей принадлежат человеку, точнее, собранному воедино коллективному разуму. Он может располагать их по своему усмотрению, строить картину мира по заранее разработанному плану. План-разум должен стать владыкой текущего дня и грядущего, но сего владыку – иллюзия или коллективный гипноз? – отец видел в неком глобальном, окончательно победившем Октябре.

«Весь советский режим есть систематический конструктивизм, есть план, обрастающий мясом социализма. Вся Советская власть есть проблема победы Госплана над рынком, электрификации над мануфактурой ремесленничества, трактора над лошадью…» 1818
  Зелинский К. Госплан литературы // Там же.


[Закрыть].

Отец пишет серию статей, из которых складывается небольшая книга Конструктивизм и социализм. Здесь целая программа, продуманная, последовательная, по виду марксистская, по сути западническая, сугубо техноцентрическая проекция того, что делать, то есть правильно строить тот социализм, в котором он уже жил.

«Пафос плановости советского строительства, рационализма, культурничества, европеизма – все эти черты новой созидающейся культуры…» 1919
  Зелинский К. Конструктивизм и социализм // Там же.


[Закрыть].

Следует внимательно прислушаться к этому пафосу. В то время он еще не был движим лишь желанием любой ценой вписаться в нависавший над головой порядок, который назывался «построением социализма», скорее это было желание вписать социализм в свой проект. Объяснить порядку внешнему, что изнутри он и есть конструктивизм. Что он сам должен осознать себя в этом качестве, ибо «конструктивизм у нас, в СССР, – это своего рода техническое выражение социализма»2020
  Зелинский К. Конструктивизм и социализм.


[Закрыть]. Та система власти, которая строилась в СССР и называла себя социализмом, должна была осознать, узнать, чуть ли не заново родить себя в технике. Техника становилась не только храмом, но и содержанием той религии, которую теперь называют утопией. Но то, что я имею в виду, не вмещается до конца в это слово. Можно ли назвать утопией то, о чем писал пролетарский поэт, идеолог пролеткульта, Алексей Гастев?

«Шеренги и толпы станков, подземные клокоты огненной печи, подъемы и спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и мощь, молчаливая пресса – вот наша песня, религия, музыка» 2121
  Из антологии «Поэзия ХХ века». М., 1925.


[Закрыть].

В этой песне были свои видения, свои переживания, ее металлическая музыка звала вперед. Алексей Гастев будет расстрелян в апреле 1939 года, уже после Ежова, его сын Юрий после войны – политзаключенный, затем правозащитник, затем эмигрант – при защите своей диссертации по математике в 60-х годах в Москве выразит публичную, уже вошедшую в поговорку, благодарность двум врачам, записанным им в математики, Чейну и Стоксу2222
  Дыхание Чейна—Стокса было диагностировано в последние часы жизни Сталина.


[Закрыть], без существенного вклада которых его диссертация никогда не была бы защищена. Это не только сплетение драмы и юмора в одной семье, но и судьба иллюзии, преломившаяся в двух поколениях. Одно из облачений этой иллюзии – техника. Одно из осмыслений ее – конструктивизм. Одно из заданий конструктивизма – освобождение человека в социализме.

Не больше и не меньше.

«Татарское иго кончилось. Русское самодержавие вогнало его внутрь. Оно осталось в нашей производственной и культурной отсталости, в рабской, унижающей человека зависимости от природы, от ее слепых, бессмысленных злодеяний: засухи, града, разливов, мора» 2323
  Зелинский К. Конструктивизм и социализм.


[Закрыть].

Иллюзия, помимо прочего, заключалась и в том, что та самая техника, которая хотела освободить человека от воли природы, несла в себе другое порабощение – тотальную зависимость человека от техники. Прежде всего от техники власти, от того плана, по которому все подданные государства становятся легко заменяемыми техническими деталями. Первичность плана ставит вопрос о планировщике. Он подразумевается в виде собранной воедино символической, почти мистической фигуры – пролетариата. Серьезно? Книга такого вопроса ставить не может. Но она напориста, талантлива, остра, пусть и утопична, но еще свободна. Мы не слышим здесь тяжелого дыхания цензора из-за авторского плеча. И в самой свободе своей наивна. Впрочем, в конце 20-х годов это еще можно было себе позволить. Через десять лет – уже нет.

«Конструктивизм стучится поистине во все двери» 2424
  Там же.


[Закрыть]. В том числе и в двери уже утвердившейся тоталитарной власти, которой он достаточно наивно – или бестактно? – предлагает свой способ мышления, сливающийся с техникой, и тем самым, не подозревая о том, предлагает себя в качестве помощницы, чуть ли не соперницы политики. Сама же политика очень хорошо умеет слышать мелодию этого непрошеного стука в свою дверь, плотно закрытую для всяких философов и фантазеров. «Я понимаю под техникой не только материальную технику, этот мир машин, эту „вторую природу“, становящуюся ныне между человеком и природой, не им созданной, – но и организационную диалектику культуры в широком смысле слова»2525
  Зелинский К. Поэзия как смысл. Книга о конструктивизме. М., 2015.


[Закрыть].

Эту «вторую природу» (здесь термин отцом еще не найден, но явно нащупан) Мартин Хайдеггер именует словом Ge-stell, или по-став (в переводе В. Бибихина). «Поставом мы называем собирающее начало той установки, которая ставит, то есть заставляет человека выводить действительность из его потаенности способом поставления его как состоящего-в-наличии»2626
  Хайдеггер М. Вопрос о технике // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.


[Закрыть]. Человек создает новую действительность, вводит ее в наличное, видимое, полезное, подручное бытие из некой ожидающей воплощения потаенности. Потаенность имеет свой замысел, чтобы не сказать план изведения техники вовне, самоосуществления, саморазвертывания. Хайдеггер не говорит о том, чего хочет сама потаенность и почему она так хочет, и потому его магически чарующий словесный ручей, вытекая из одной загадочности, впадает в другую. Но в течении своем дает нам прикоснуться к сущности техники не как победы разума или злого рока, но – «судьбы бытия».

Хайдеггер не дает ответа, притом намеренно; «судьба бытия» – «неторные тропы» в лесу, откуда не найти дорогу ни к каким общепонятным, практическим смыслам. У Корнелия Зелинского при всей несоизмеримости этих имен ответы были, но это были чужие готовые ответы, которые и преградили ему путь в прозрачную или темную глубину осмысления. Они вывели его на улицу, которая вела к социализму/власти. Но интересно, что и сущность техники, как и сущность поэтического искусства, они выводят из некоего делания как выведения вовне, из того, что Хайдеггер именует греческим словом «техне». Для отца же, который, понятно, не пользуется этим словом, это лишь техническое производство смысла. Оба производства, «техническое» и поэтическое, не просто дружат – они родственны между собой, перекликаются и понимают друг друга.

«Слышишь, муза? — точно спрашивает снизу забойщик производственной техники.

– Слышу, батько, – отвечает поэзия»2727
  Зелинский К. Конструктивизм и социализм.


[Закрыть].

ПОЭЗИЯ КАК БОРЬБА ЗА СМЫСЛ

Такова была лишь официальная перекличка как бы на улице. Однако, переходя собственно к поэзии, мы уже не найдем там ни забоя, ни производственной техники. И главное – мы не найдем здесь никакого батьки с пудовым кулаком, ордером на обыск или цензурой, но войдем в довольно изысканое собрание поэтов, мыслителей, стиховедов. Корнелий Зелинский чувствует себя на месте, как равный в этом храме, с ними со всеми и с каждым по отдельности ведет свой спор. Территория этого спора, по его наблюдению, широка и вместе с тем философски интимна – «взаимоотношение поэзии и смысла». Спор ведется ради того, чтобы доказать, что смысл – это и есть суть и стержень поэзии. Так вслед за серией статей Конструктивизм и социализм возникает книга Поэзия как смысл.

Она стала его Opera magna, одной из тех книг, которые пишутся мыслителем между 30 и 40 годами и больше не повторяются. Более значительного по оригинальности, по развернутости и уверенности мысли, мастерству, научной основательности он уже не напишет. Но при всей продуманности и систематичности книга эта веселая, полемическая, даже задиристая. По мнению сегодняшнего поколения критиков, прочитавших ее после републикации в 2015 году, она и по сей день остается неоцененной. Здесь мы «сталкиваемся с настолько целостной и самостоятельной теорией поэтики, что поразительна ее неучтенность в нашей филологии»2828
  Давыдов Д. Гребень гигантской волны // Предисловие к кн.: Зелинский К. Поэзия как смысл. М., 2015.


[Закрыть]. «Интересна попытка создать – на основе этого пестрого материала и при верности марксизму – новую теорию поэзии»2929
  Абдуллаев Е. Мена всех // Вопросы литературы. 2016. №4.


[Закрыть].

Признаюсь, раньше я ее никогда не читал. Поэзия как смысл была вне меня. И сейчас, принимаясь за этот очерк, собирался, временем дорожа, только проглядеть ее. Но стал читать и зачитался, получая удовольствие от профессионализма, порой виртуозного, изящества логики, мастерства полемики, владения стилем. Отец, не ожидал! Даже «верность марксизму» здесь не мешает главному, она просто теснится где-то за кадром; среди ссылок на Гумбольдта и Шпета, Потебню и Веселовского, Белого и Вяч. Иванова, Гумилева и Бальмонта, Шкловского и Якобсона, мы едва ли найдем даже одно упоминание хоть об одном из тех истуканов, чьи «совиные крыла» простирались уже тогда над каждой фразой, произносившейся на территории СССР. (Вскоре, через три-четыре года, нейтральные упоминания любых эмигрантов, как и поэта, расстрелянного за участие в (назначенном ГПУ) «контрреволюционном заговоре», станут совершенно невозможны.) Конечно, автору очень хочется поставить свою поэтику в строй «атакующего класса», но она бежит по своим тропам, собираясь вписаться в ряды, но вытесняется из них уже самой манерой письма.

Это молодая книга, как молодыми были 1920-е годы, «время какой-то пронзительной литературной талантливости»3030
  Абдуллаев Е. Из частного письма автору.


[Закрыть], а молодость первым делом восстает на традицию. Корнелий Зелинский бросает копья во все «неуловимости» символистов и «безглагольные бездны» Фета, но, поскольку они безглагольны, несказанны и бестелесны, копье проходит насквозь, никого особенно не поражая. Книга, по ее утверждению, хочет установить границу смысла и бессмыслицы, где на сторону смысла становится твердое поэтическое слово. «Под словом разумеем здесь какой угодно малый отрезок внешнего мира (звук или что другое), с которым связано какое-либо значение»3131
  Зелинский К. Поэзия как смысл.


[Закрыть]. Слово в его звуковом теле производит в нашем сознании логический взрыв, связывая вопреки формальной логике с неисчислимым рядом обозначений и смыслом – «вот это-то и я называю словесным квантом»3232
  Там же.


[Закрыть]. Жизнь слова подчинена, с одной стороны, жесткой логике, благодаря которой, добавлю, возможно человеческое общение в социуме, с другой – она погружает нас в фейерверк перекликающихся значений, и он в безглагольном, несказуемом открывает то, что взрывается новыми смыслами. «В этой квантовой природе слова, смыслообразования – сущность поэзии»3333
  Там же.


[Закрыть]. Корнелий Зелинский настаивает на взаимосвязи смысла и логики, ибо «без логики вихрь значений, пучком вылетающий из каждого слова, если принять этот логический вихрь за настоящий, наполнит мир величайшим сквозняком. Все кругом начинает разговаривать и бормотать»3434
  Там же.


[Закрыть]. Этот сквозняк уносит нас в топи символизма или лунатизма, от коих следует держаться подальше, крепко схватив спасительный канат смысла. Вскоре этот сквозняк станет целым литературным жанром, который называется постмодернизмом, в те времена еще неведомым.

Смысл – одна из самых бездонных философских категорий. Здесь место встречи памяти с непосредственностью восприятия, звука и звуковой среды, наконец, социума и его общепринятых значений и ускользающей от него глубины личности. И такая встреча, часто далеко не мирная, происходит в слове. «Слово – это арена, поле битвы, поэзии со смыслом, „дьявола с богом“, как сказал бы Достоевский», а также «архетип культуры» (Шпет). Наконец, слово есть то, что связует человека с человеком, создает питательную среду общечеловеческого. «Звук ничего не скажет нашему уму, если его тотчас не соотнести с какой-либо средой или системой. Те собаки, которых мы встречаем в чужих странах, лают не по-французски, а по-русски. Это знал еще и Карамзин»3535
  Там же.


[Закрыть]. Это знал и Бергсон, сказавший где-то, что всякое звуковое сочетание ложится на уже сложившуюся в нас, структурированную языком память, хотя он и настаивал на несоизмеримости звука и слова.

Ввязываясь в битву за смысл, автор Поэзии как смысл хочет прежде всего дать бой всякой несоизмеримости, которая, как верят поклонники «музыки без слов», образуется между звучанием слова и его пониманием, когда значение, в его декартовской ясности и отчетливости, хочет скрыться за образом, за витиеватым скоплением звуков, ритмом, рифмой, музыкой произнесения стиха, за шестикрылым серафимом, посетившим поэзию. «De la musique avant toute chose!»3636
  «За музыкою только дело!» (франц.)


[Закрыть] – вспомним знаменитый возглас Верлена. Нет, возражает Корнелий Зелинский, Верлена не цитируя, но явно подразумевая, «музыка – личина бессмысленного в поэзии»3737
  Зелинский К. Поэзия как смысл.


[Закрыть], мозг ее – смысл. Вопреки Ницше меньше всего он верит в «рождение трагедии из духа музыки», напоминая о „трагедии смысла в объятиях музыки, о трагедии хитроумного Улисса, плененного сиренами“»3838
  Там же.


[Закрыть]. Мы следуем за суденышком автора, которое он умело ведет в потоке споров, ожидая, что вскоре пристанем к твердому берегу того, что именуется смыслом; чем дальше плывем, тем он все больше манит, а берег все отдаляется. Изящно, умеючи отец расправляется со всеми, кто хочет отодвинуть смысл в область духов, намеков на нечто несказанное и бессловесное, доступное лишь интуитивно, но, кажется, останавливается у порога самого смысла. Поэзия как смысл – но какой именно?

«Но что такое смысл? Мы все время говорили о нем как о чем-то предельно ясном. Быть со смыслом, то есть быть с мыслью… Разве сам смысл не есть сама жизнь, диалектика самого смысла – диалектика самой жизни?» 3939
  Зелинский К. Поэзия как смысл.


[Закрыть] Жизнь? Но кто же определил смысл жизни с его диалектикой? Войти в сердцевину смысла – значит, войти во внутреннее начало человека. Поэзия не только «служанка серафима» – отец иронически вспоминает слова Мандельштама, или, добавим еще, «туго налившийся свист» (Пастернак), или, скажем, «примирительный елей», как у Тютчева, или «лучшие слова в лучшем порядке» (Бродский), который поэту предстоит открыть, или что-то еще, чего нет на свете. Поэзия есть особый способ человеческого самораскрытия или самооткровения и заниматься ее изучением должна не одна наука о стихе, которая всегда замкнута на себе самой, но прежде всего знание о самом человеке.

«Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» – вопрошает Библия Творца неба и земли (Псалом, 8:5), и поэзия, когда она подлинная, дает свой ответ еще до всякой науки. Однако для отца это именно наука, облеченная им в искусно пошитую словесную ткань, но наука о смысле стиха в данном случае преграждает нам путь к науке о смысле человека. Для меня же поэзия есть часть антропологии, диалог с логосом, тем логосом, которым одарен каждый из нас. В этом, как ни странно, меня еще раз убедила книга отца; разделавшись блестяще со всеми своими оппонентами: символистами, фетовцами, формалистами, футуристами, лефовцами, «заумщиками», стиховедами, попавшимися под руку, он подходит к границе, которую, не может, не хочет или не умеет переступать: к зачатию и рождения смысла в человеке. И, наверное, благо, что он эту границу не переступает. Ибо за ней в те годы сразу начиналась бесплодная, вытоптанная земля готовых идеологических полуфабрикатов, и ему пришлось бы служить поставщиком банальностей, говорить «пайковые речи» о строителе «прекрасного нового мира» и прочее. Но в пределах своей темы ему удалось не испортить газетными речами отличную (пусть и далекую от меня) стиховедческую книжку, которая и ныне вполне профессионально жива, почти через 100 лет.

Смысл изготавливается человеком, как сказали бы социологи в ту эпоху. Он продукт фабрики знания, а само знание определяется производящей его общественно-экономической формацией, как мог бы сказать марксизм. Или же смысл – как имя, результат договора между людьми, как в Кратиле Платона. Может быть, он есть выражение чистой энергии мысли, так утверждает феноменология. Или же смысл есть то наполнение сердца, откуда добрый человек, по слову Евангелия, выносит доброе, а злой – злое. (А что есть доброе? То, в чем Господь извещает нас о Себе; но это поворот мысли, невместимый для моего отца.) При всех определениях, а их нетрудно набрать отовсюду, смысл есть то, что становится ясным, самоочевидным разуму, то, что в силу очевидности, выраженности соединяет или разделяет людей. В смысле мы находим самих себя, принимая или отвергая смысл, как присущего нам или как весть иного. Иное есть затененная сторона смысла, куда не ступала нога разума, ибо смысл никакого предмета, явления или слова никогда не раскрывает себя до конца в доступном нам понимании, он закидывает сеть по другую сторону реальности и выносит нам слова о ней. Но только с той стороны, куда иногда проникает искусство слова, прежде всего поэзия, мы неожиданно познаем и самих себя через непознанное в нас. Да, это непознанное бывает одновременно несказанным и облеченным в очень ясный смысл.

«Через слышание самого себя и происходит процесс самопознания языка», – сказал Кольридж в пересказе Бродского4040
  Бродский И. Поэт и проза // Бродский И. Собр. соч.: В 7 т. М., 1999. Т. 5.


[Закрыть]. В языке человек ежечасно себя находит и ставит перед собой. Но в таком случае, в чем смысл самого познаваемого? Через все определения известного мы упираемся в неизвестное – в человека, выходящего навстречу другому. Проблема смысла выводит нас из области стиховедческих проблем, чтобы остановиться, в недоумении застыв, перед той самой нераскрытой, но вечно раскрывающейся загадкой человеческой личности, которая загадывается в слове. Загадка просто куда-то задвигается в «чистом» стиховедении, ведающем только себя, загадки нет для марксизма, уверенного в том, что смысл – отражение объективной реальности. При этом объективность самой этой реальности он, не замечая того, определяет исходя из себя же, из своей субъективности: то, что вижу и собой отражаю, и есть истина. Мне близко определение А. Лосева, для которого смысл как «тайна слова заключается именно в общении с предметом и в общении с другими людьми»4141
  Лосев А. Философия имени. М., 1999.


[Закрыть]. Вне общения, в том числе и соприкосновения с тем, что недоступно рациональному, в смысле нет никакого смысла, общение вводит в нас смысл другого послания, которое несет в себе каждый человек, как и всякий предмет. Все, что есть, обращено к нам и говорит с нами. Эхо этого разговора можно услышать, скажем, в строчке Б. Ахмадулиной: «Свой тайный смысл доверят мне предметы». На доверие вещей человек отвечает поэзией. Поэзия – это отклик на посылаемый нам извне смысл. А книга Поэзия как смысл могла бы послужить отличным введением к будущей книге Корнелия Зелинского О смысле поэзии. Этот путь был уже намечен, но не был, не мог быть им пройден.

Эти размышления лишь попутны воспоминаниям, они указывают на развилку, за которой видится бесконечное число путей, увлекательнейших для мысли, спора, жизни. Как же жалею я, что открыл их для себя только через полвека после кончины отца. Вот бы углубиться в лес, отправиться по этим мысленным дорогам и начать говорить о смысле, спорить о нем, но у меня были другие дела.