Электронная библиотека » Владимир Зёрнов » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 12 июля 2015, 12:30


Автор книги: Владимир Зёрнов


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Шрифт:
- 100% +

На другой день мы отправились на ледник. Купили себе горные палки в человеческий рост и вязаные носки, которые надевались поверх башмаков при переходе через лёд, чтобы не скользить. Хотя тропа туда весьма благоустроена и на ней попадаются будочки, торгующие шоколадом и фотографиями, всё равно полагалось брать проводника – это уж обязательный расход или налог на туристов, на который жители Шамони и живут. Впрочем, у них есть и деревенское хозяйство. Вечером мы видели стадо прекрасных коров, возвращавшееся с пастбища. У каждой были подвешены колокольчики. Кстати, швейцарские колокольчики не литые, как у нас, а клёпаные из листового металла.

Проводник, как и договаривались, зашёл за нами рано, и мы по прекрасной дорожке без труда дошли до места, где начинается переход ледника. Тут оказались большая гостиница и ресторан. Мы отлично позавтракали и, надевши «шоссетки», отправились к переходу. Из-за скалы вышел швейцарец и предложил нам выстрелить из маленькой пушки – эхо выстрела повторялось раз восемь. Удовольствие стоило один франк. И мы доставили его себе, подчиняясь обычаям страны. Начали подъём. На каждом подъёме или спуске вырублены во льду ступеньки. Когда мы достигли середины ледника, из-за льдины снова появился швейцарец и учтиво поинтересовался, не угодно ли нам сняться на леднике с горными палками? Дюжина фотографий стоит всего 12 франков, а высланы они будут в любое место Земного шара. Мы, конечно, снялись и, действительно, по возвращении в Москву по почте получили фотографии. Перешли ледник. Дальше – тропинка, вырубленная в отвесной скале. Участок довольно сложный, но на каждом сколько-нибудь опасном месте имелся железный поручень. Конечно, эти усовершенствования: и пушка, и ступеньки, и фотограф, и поручень – портят впечатление. Но они – для удобства туристов. Несмотря на излишнюю культуру, прогулка на Монблан была всё же очень интересна.

Утром мы были в Цюрихе и в тот же день выехали в Москву.

Часть третья (1900–1904)

Занятия у И. В. Гржимали. Лекции по гипнотизму. «Лебедевский подвал»

В 1900/01 учебном году я занимался главным образом работой в физической лаборатории. Слушал специальные курсы по физике, которые читал молодой приват-доцент Н. П. Кастерин. На последнюю лекцию перед рождественскими каникулами из всех слушателей явился только я один. Мне бы уйти, не дожидаясь Кастерина, но я не решился. Когда же он вошёл в аудиторию, то первое, что сделал, это спросил меня, буду ли я слушать лекцию. Я не сразу понял намёк и ответил, что если он будет читать, то я, конечно, буду слушать. Мне казалось, что Кастерин мог обидеться, если бы я ответил отказом. Таким образом, я заставил его читать лекцию, но картина была довольно глупая. Я не понимал тогда, что студенту позволительно не прийти на лекцию, а преподаватель сделать этого не может.

Я начал брать уроки на скрипке у профессора Московской консерватории Ивана Войцеховича Гржимали, так как К. А. Кламрот после прощального спектакля «Травиаты», в котором он играл знаменитое скрипичное solo, навсегда уехал в Лейпциг. Его очень сердечно провожала вся музыкальная публика Москвы, труппы и оркестр Императорских театров. Карл Антонович получил полную пенсию и орден Святого Станислава третьей степени{173}173
  Далее в виде приложения автор приводит текст вырезки из газеты «Московские ведомости» за 12 октября 1900 года с напечатанной в ней заметкой: «Чествование К. А. Кламрота». «11 октября Большой театр чествовал одного из старейших своих тружеников – Карла Антоновича Кламрота, который прослужил 44 года, как первый концертмейстер, и теперь потребовал себе необходимого отдыха.
  К. А. Кламроту в настоящее время 71 год; место его рождения Тюренген, где он и получил своё первоначальное музыкальное образование сначала у своего отца, а затем у известного скрипача Липиньского.
  В Россию, в Москву К. А. Кламрот приехал в 1851 году и поступил, по приглашению Н. А. Рубинштейна, преподавателем в основанную им музыкальную школу, впоследствии преобразованную в Московскую консерваторию.
  Преобразование школы в Консерваторию сделало К. А. Кламрота профессором.
  В 1856 году он, по приглашению дирекции Императорских театров, поступил первым скрипачом и концертмейстером в Большой театр, и 44 года он служил русской опере на своём пульте, будучи образцом аккуратности, доброго товарища и в то же время строгим хранителем древних преданий Большого театра.
  Чистота и музыкальность его исполнения, добросовестное отношение к делу и широкое музыкальное образование доставили ему почётную известность не только в русском музыкальном мире и среди московской публики, но даже в музыкальных заграничных обществах и кружках. Не мудрено поэтому, что официальное чествование его собрало 11 октября в Большой театр много публики, явившейся почтить «лебединую песню» скрипача-ветерана.
  Чествование началось в начале 4 акта поставленной по этому случаю «Травиаты», где К. А. Кламрот неподражаемо исполнял solo. После финального аккорда solo при оглушительных дружных аплодисментах публики поднялся занавес и на сцене оказались собравшимися все главные силы нашей оперы во главе с главным режиссёром А. И. Барцалом.
  Самоё чествование всё же открыл оркестр в лице своего капельмейстера г. Фельдта, который прочёл и вручил К. А. Кламроту адрес следующего содержания:
  „Дорогой и глубокоуважаемый товарищ, Карл Антонович!
  Тяжело расставаться и выражать пожелания товарищу, с которым прослужилось 10–20 лет, но что сказать человеку, прослужившему чуть не полвека искусству и стоящему на страже его истории и преданий. Здесь только два выхода: или написать целую книгу как продолжение истории Русской оперы на Московской сцене, или поручить этому листу сказать:
  «Дорогой товарищ! Твой дивный образ необычайной красоты и сердечной простоты сохраним мы навсегда. Он будет постоянно стоять перед нами как идеал самоотверженному служению искусству и образец товарищества, и каждому новому члену нашего оркестра мы скажем, с гордостью и любовью, показывая на твой пульт:
  – Здесь полвека трудился Кламрот!
  Прими же, дорогой товарищ, выражения нашей любви и будь уверен, что каждый раз наши сердца забьются, когда при нас произнесут твоё имя“».
  Кроме адреса, оркестр поднёс К. А. Кламроту на цветной подушке роскошный серебряный альбом с его инициалами и прочувствованную надпись.
  Со слезами на глазах благодарил растроганный К. А. Кламрот своих товарищей и жал им руки. После оркестра Карла Антоновича чествовали артисты в лице своего главного режиссёра А. И. Барцала, сказавшего ему небольшую прочувствованную речь.
  Речь сопровождалась подношением на цветочной подушке золотого с бриллиантами жетона, который был вручён К. А. Кламроту г[оспо]жами Дейша-Сионицкой и Маклецкой.
  Нечего и поминать, что все подношения и речи сопровождались дружными аплодисментами вставшей со своих мест публики.
  К. А. Кламрот благодарил, жал руки товарищам и артистам и кланялся публике, которая настойчиво требовала повторения solo; оно было повторено, и исполнителя его ещё раз наградили дружными рукоплесканиями.
  Официальное чествование закончилось, но по окончании акта «Травиаты», когда г. Кламрот вышел раскланиваться по требованию публики, чествование превратилось в овацию, устроенную ему его поклонниками и почитателями.
  Кроме подношений, речей и адреса К. А. Кламрота почтили сегодня телеграммами почти все наши музыкальные общества и кружки, а также некоторые отдельные видные представители мира оперы и музыки».


[Закрыть]
.

Гржимали прежде всего спросил меня:

– Стоит ли вам брать у меня уроки? Вы настолько продвинуты, что мне придётся много с вас требовать. Сможете ли вы уделять достаточно времени занятиям скрипкой?

Я всё же попросил его уделять мне один час в неделю. Иван Войцехович согласился и назначил уроки с 8 часов вечера – весь остальной день он был занят в классах консерватории. Однако Гржимали занимался со мной каждый раз не менее двух часов. С ним я снова прошёл первый концерт Вьётана и большие этюды Донта. На первых порах я очень волновался и выходил от Ивана Войцеховича мокрым, но он, по-видимому, был доволен.

С Колей Недёшевым мы ходили на лекции по гипнотизму, которые читал один из первых московских гипнологов приват-доцент А. А. Токарский. Его весьма интересные лекции сопровождались большим количеством чисто лечебных демонстраций применения гипноза.

Наслушавшись разных удивительных историй о результатах гипноза, мы стали экспериментировать сами. Как-то мне предстояло отправляться на урок к Гржимали, и я попросил Колю освободить меня от волнения. Это был наш первый опыт. Мы всё проделали именно так, как учил Токарский. И я довольно быстро почувствовал полное спокойствие и какое-то безразличие. Наступил глубокий гипнотический сон, но он совсем не мешал всё прекрасно слышать и понимать. Коля приказал мне полное спокойствие на уроке и приступил к пробуждению. Но он или был сильно взволнован успехом усыпления и опасался, произойдёт ли нормальное пробуждение, или слишком быстро без предварительных приказов будил, но только, когда я открыл глаза, меня так сильно начала трясти нервная дрожь, что я не мог взять в руки даже стакан с водой. Хорошо хоть, что Коля догадался снова уложить и усыпить меня, затем, сняв внушением охватившую меня нервную дрожь, опять, теперь уже по всем правилам, разбудил. На этот раз я проснулся совершенно спокойный и на уроке у Гржимали чувствовал себя отлично.

После такого успеха мы принялись гипнотизировать друг друга. Особенно внушаемым оказался младший брат Кезельмана Коля. Мы внушали ему разные глупости. Например, чтобы он после пробуждения говорил только по-французски, а французского языка он-то и не знал. Что же вышло? После пробуждения Коля не мог разговаривать вовсе, и продолжалось это до тех пор, пока опять посредством внушения мы не разрешили ему говорить по-русски. В другой раз, усыпивши его, мы дали ему рюмку с водой, внушив, что это водка и что он, выпив рюмку, будет совершенно пьян. Всё так и произошло. Коля проявлял все признаки сильного опьянения, до тошноты включительно. Нам стоило многих хлопот уговорить его опять лечь. И только после вторичного внушения – отмены первоначального приказа – он вернулся к вполне нормальному состоянию.

Папа, узнав о наших экспериментах, строго-настрого запретил нам баловаться с гипнозом.

Из-за болезни я в этом семестре в университете почти не занимался, но на третьем курсе у нас экзаменов не полагалось, и я автоматически был переведён на четвёртый курс.

Пользуясь свободным временем, я усиленно работал в лаборатории. В старой лаборатории было тесно, и свою установку я сооружал в преподавательской передней – проходной и холодной комнате. Потом П. Н. Лебедев отвоевал для меня и В. И. Романова хорошую комнату, а позднее мы перешли в новое здание – в знаменитый «лебедевский подвал»{174}174
  В 1904 году П. Н. Лебедев со своими учениками перешёл в новое здание Физического института (ул. Моховая, 11, в настоящее время – Институт радиотехники и электроники РАН). Во втором этаже разместилась его личная лаборатория, а в подвальном помещении проводили экспериментальные исследования ученики. Отсюда и пошло ставшее широко известным в научном мире название «Лебедевский подвал». Его атмосфера и быт великолепно описаны в статье профессора К. А. Тимирязева «Новые потребности науки XX века и их удовлетворение на западе и у нас» (Тимирязев К. А. Сочинения. М., 1939. Т. IX. С. 64–65), а также в воспоминаниях Д. Д. Галанина «Лебедевские подвалы» (Природа. 1968. № 9. С. 82–87).


[Закрыть]
. До этого я недолго работал и в незаконченном ещё институте в будущей лаборатории самого Петра Николаевича. В старой лаборатории в это время моё место занял В. Я. Альтберг со своим звуковым давлением{175}175
  С 1901 по 1906 год Вильгельм Яковлевич Альтберг (1877–1946) работал в лаборатории П. Н. Лебедева над темой: «О силах давления звуковых волн и об абсолютном измерении интенсивности звука»; в последствии занимался исследованиями в области геофизики, в частности, гидрофизики и гидрологии.


[Закрыть]
, которым я также пользовался, но уже в «подвале».


Знакомство с Ф. И. Шаляпиным. Еникеева Поляна

Мы втроём – папа, мама и я – ездили в начале лета 1901 года в гости к маминой сестре тёте Анне{176}176
  Анна Егоровна Полова [урождённая Машковцева] (1850–1927), тётя В. Д. Зёрнова по материнской линии.


[Закрыть]
, которая летом всегда жила в своём именьице Кочетовке под Симбирском со своими детьми: Гугой, Ольгой, Кокой и совсем маленьким Мишей. Муж её, Алексей Никанорович, к этому времени уже умер. Выехали мы через Нижний Новгород. Ниже Казани, почти против устья Камы – «конторка» Богородск: здесь пассажиры, ехавшие с Камы, пересаживались на волжские пароходы, направлявшиеся вниз по Волге, так как камские пароходы шли в сторону Казани.

Утром, когда наш пароход отвалил от Богородска, мама заговорщицки прошептала мне на ухо: «Посмотри, кого я нашла в каюте первого класса!». Я пошёл глянуть – и увидел величественную фигуру Фёдора Ивановича Шаляпина. Он сидел в русской чесучёвой рубашке и серой поддёвке.

Раньше я знаком с ним не был, но в лицо его, разумеется, знал – он был уже большой знаменитостью. Вполне возможно, что и он меня знал в лицо, но не по причине моей известности, а потому, что я часто бывал в симфонических концертах на хорах Колонного зала (это – постоянное место пребывания нашей музыкальной компании: сестёр Прокопович, Леночки Щербиной, Лёли Дементьевой, Юры Померанцева и других).

Мы как-то тут же быстро познакомились, и Фёдор Иванович, чтобы скоротать время, предложил сыграть в шахматы. И хотя я в шахматы играл неважно, от вызова не отказался. К тому же с самого начала партии стало ясно, что и Фёдор Иванович в шахматы играет по-любительски. Я напряг всё своё внимание, и мне удалось в первой партии победить, но во второй победу одержал Шаляпин. Затем мы целый день провели вместе.

Фёдор Иванович ехал от своего отца из Вятской губернии{177}177
  Описываемая встреча могла произойти, когда Ф. И. Шаляпин ездил в 1901 году к отцу, Ивану Яковлевичу Шаляпину (1838–1921), известившему сына о плохом состоянии своего здоровья. «Я тотчас же, – вспоминал Шаляпин, – собрался и поехал к нему пароходом до Казани и Вятки.…» (Шаляпин Ф. И. „Страницы из моей жизни“. М., 1990. С. 215).


[Закрыть]
. Я познакомил Шаляпина с моими родителями, после чего он пил с нами чай, и мама была им полностью очарована. Фёдор Иванович, уловивши, что находится в крепкой профессорской семье, стал рассказывать маме о своих детишках и жене – Иоле Игнатьевне Торнаги (она была танцовщица) как любящий муж и нежный отец. Я уверен, что он не кривил душой. Как исключительный актёр, он совершенно невольно и искренне перерождался и в зависимости от обстоятельств и окружения мог быть кем угодно: с купцами – кутил, со студентами – возмущался начальством и политическими порядками, среди учёных – интересовался наукой. В день, который он провёл с нашей семьёй, он был, прежде всего, хорошим семьянином.

Беседуя с мамой, он признался, что разговоры и пересуды, будто бы он не прочь покутить, зачастую ложные. Дело в том, что когда ему нездоровится и он принуждён отказываться от участия в спектакле, администрация сначала его уговаривает, ссылаясь на безвыходность положения, невозможность произвести замену или на то, что все билеты по завышенным ценам уже распроданы, но в конце концов находит «выход». Перед началом спектакля режиссёр (как Фёдор Иванович выражался – «человек в сером костюме») выходит перед занавес и говорит: «По причинам, не зависящим от дирекции, Фёдор Иванович Шаляпин в спектакле принимать участия не может». Тут, конечно, та публика, что попроще, делает вывод: «Ну, значит, запил». Вот так и рождаются самые невероятные легенды.

Вечером мы подошли к Симбирску. Нам предстояло сходить с парохода, а Фёдору Ивановичу – продолжать путь дальше. Было довольно холодно, а у меня не было даже пальто. Шаляпин предложил мне взять его крылатку, объяснив, что она-де ему вовсе не нужна, что ему вполне достаточно одной поддёвки. Я отказался, но после пожалел – было действительно холодно, да и забавно было бы щеголять в шаляпинской крылатке.

В Кочетовке мы прожили несколько дней. Она после нашей Дубны показалась мне довольно унылой. Ведь дубненский дом был только что отстроен заново. Много цветов. Парк сделался сказочным. Всю усадьбу огородили сплошным тесовым забором, только что посадили чудесный яблонный сад. В Кочетовке же дом хотя и был просторным, но какого-то обыкновенного дачного типа. Парка никакого. И вообще, место казалось необжитым и скучным.

Из Симбирска мы проехали в Пензенскую губернию, где у папы имелся хутор Еникеева Поляна. Это было имение – около 700 десятин земли, которое дедушка Николай Ефимович когда-то купил на имя бабушки Елизаветы Тимофеевны{178}178
  Имение Пензенской губернии Инсарского уезда при деревне Еникеева Поляна было куплено в июле 1853 года у коллежского асессора Григория Ивановича Безгина. Он же в свою очередь приобрёл его 6 августа 1852 года с публичного торга, заплатив 19 тясяч 305 рублей серебром Воспитательному Дому, к которому это имение отошло «по просроченному обязательству девицы Марьи Александровны Титовой, в займе её […] в четырнадцать тысяч сорок рублей» (Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]
. Первоначально никакой усадьбы там не было, а просто небольшая деревенька населённая малоземельными крестьянами. Еникеева Поляна находилась в Инсарском уезде, в 10 верстах от станции Казанской железной дороги{179}179
  Деревня Еникеева Поляна Инсарского уезда Пензенской губернии, находилась вблизи судоходной реки Мокши. По данным 9-й ревизии, проведённой в 1850 году, имение имело 638 десятин 695 квадратных саженей пахотной земли и 6 десятин строевого осинового леса и 312 душ мужского пола, состоящих на оброке, занимавшихся хлебопашеством и тканьем рогож, сбываемых ими в городах Тамбове и Воронеже.


[Закрыть]
.

Рассказывали, что в Пензенской губернии во времена освобождения крестьян по деревням ходил какой-то человек и убеждал крестьян не брать выкупных наделов, а только маленькие, что отдавались им бесплатно. Этот проповедник убеждал крестьян, что выкупные платежи их вновь закрепостят, а так они будут действительно свободными собственниками. Быть может, эта проповедь распространялась не без участия помещиков, в руках которых осталась большая часть земли. Крестьяне, как правило, брали у помещиков землю «исполу», и те из помещиков, кто вёл собственное хозяйство, легко находили себе рабочую силу. Именно так, «исполу», ходила вся земля и в Еникеевой Поляне.

По словесному завещанию бабушки Елизаветы Тимофеевны её дети должны были разделить имение поровну. Но так как формального (т. е. письменного) завещания не имелось, то старший папин брат, Сергей Николаевич, по закону получавший большую часть наследства, не соглашался исполнить словесное завещание. В результате он получил причитавшуюся ему часть, папа взял то, что должно было прийтись ему при дележе поровну, а остальные части он выкупил у сестёр{180}180
  Неточность; в подписанной девицами Александрой и Софьей Николаевными Зёрновыми, Верой Николаевной Краснопевцевой и Надеждой Николаевной Артёмьевой и заверенной московским нотариусом А. А. Поль доверенности от 21 мая 1877 года говорится не о выкупе их долей имения, а о передаче сёстрами в пользу Д. Н. Зёрнова прав на «полное управление и хозяйственное распоряжение» им. Известно также, что «на основании сей доверенности 1886 года Марта 19 по реестру за № 1119 в конторе Московского Нотариуса А. А. Поль явлено от Г[осподина] Зёрнова передоверие к Коллежскому Советнику Сергею Николаевичу Зёрнову на управление имением и отдачу оного в аренду» (Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]
, да ещё какую-то сумму положил на имя внуков старшей сестры Надежды Николаевны. По каким соображениям папа считал нужным это сделать, я не знаю, но думаю, чтобы исполнить словесное завещание своей матери. Таким образом, Еникеева Поляна принадлежала теперь двум братьям Зёрновым: Сергею Николаевичу (десятин 300) и Дмитрию Николаевичу (десятин 400).

С. Н. Зёрнов жил на своём участке в какой-то избе словно Робинзон. Никакого хозяйства у него не было, да и вообще он выглядел не вполне нормальным человеком. По специальности математик, он раньше работал педагогом и даже являлся директором гимназии, но, как я слыхал, пъянствовал. По этой причине службу в гимназии ему пришлось оставить. Так и жил он впоследствии, ничего не делая, на иждевении своих сестёр. Папа же, напротив, с увлечением начал устраивать хозяйство. Посредине участка он построил настоящий хутор: жилой флигель, рабочую избу, большую конюшню, скотный двор, огромный сарай для молотьбы, амбар, птичник и свинарник. Завёл лошадей, коров, свиней, всякую птицу; выписал цыгейских овец; посадил небольшой яблочный сад; закупил сельскохозяйственные машины. На участке, разделённом на четыре части, началось вестись четырёхпольное хозяйство.

Жить подолгу на хуторе у папы времени, конечно, не было, но он ездил туда по нескольку раз в год. Кроме того, на хуторе постоянно находился приказчик Трофим – очень умный и ловкий человек, но в первую очередь заинтересованный собственным благополучием. Тем не менее, хозяйство налаживал он хорошо, а ещё лучше составлял ежегодные отчёты, из которых явствовало, что никаких доходов папино хозяйство не приносило.

Конечно, хозяйствовать таким образом не стоило. На выкуп частей и устройство хуторского хозяйства затрачены были большие деньги, а всё что мы получали от него, сводилось к удовольствию побывать на собственном хуторе, да к Рождеству Трофим присылал в Москву несколько копчёных гусей и зайцев, правда, очень жирных и вкусных.

Этот наш приезд на хутор оказался последний. Помнится, в следующую зиму папа продал его кампании мужиков, вернув себе только то, что было потрачено на хозяйственное благоустройство хутора. Земля же пошла в придачу. После продажи хутора всё своё внимание папа перенёс на Дубну, которую все мы очень любили.


Оперная антреприза Бородая

Этим летом в Москве проходила оперная антреприза Бородая{181}181
  Михаил Матвеевич Бородай (1853–1929), русский театральный деятель, антрепренёр. С конца 1880-х годов содержал оперные и драматические труппы в Харькове, Киеве, Казани, Саратове, Одессе, городах Урала и Сибири.
  Его антрепренёрские способности в разных видах сценического искусства современники оценивали неоднозначно. Вот что, например, писал по этому поводу в 1920-х годах бывший редактор газеты «Саратовский вестник» Н. М. Архангельский:
  «Бородай был своего рода административно-хозяйственным гением театра. Он считался главой „товарищества“, но фактически был полным хозяином дела, которое быстро поставил блестяще. […] Он не только умел привлекать лучшие актерские силы, – он обладал особым чутьем на молодые таланты, умел находить их и использовать их с наиболее сильной стороны». Но об оперной антрепризе Бородая Н. М. Архангельский отзывался отнюдь не восторженно. «Оперное дело, – констатировал он, – Бородай знал плохо, вернее – совсем его не знал. На нём он и споткнулся. Крах лишил его душевного равновесия, уверенности в себе и после этого счастье изменило ему. […] Кончил Бородай службой в какой-то «конторе», на положении маленького конторщика…» (Архангельский Н. М. Прошлое Саратовского театра. По личным воспоминаниям // Весь Саратов. Альманах-справочник на 1925 год. С. 411–412, 414).


[Закрыть]
в помещении театра «Эрмитаж». В труппе Бородая пела наша большая приятельница Алла Михайловна Томская (Рылова), и я довольно часто бывал в театре, перезнакомился почти со всеми певицами труппы, а во время спектаклей нередко находился за кулисами. Алла Михайловна обладала исключительной красоты меццо-сопрано и была особенно хороша в русских операх – Любаша в «Царской невесте», Любовь в «Мазепе», Рогнеда в одноимённой опере, Ваня в «Жизни за царя» («Иван Сусанин»).

В этой антрепризе в качестве гастролёра участвовал и Ф. И. Шаляпин. Как-то шла «Рогнеда», и Фёдор Иванович пел «старца». Я, находясь за кулисами, заглянул к нему в театральную уборную. Он сидел перед тройным зеркалом и сам гримировался перед выходом на сцену. Это была настоящая художественная работа.

У Бородая, также в качестве гастролёра, пел и другой замечательный артист – баритон Девойод, француз по национальности. Хотя ему было уже под шестьдесят лет, он сохранил удивительный по колоритности голос. Последнее время Девойод постоянно жил в Москве. Говорят, это было связано с договором между ним и Коршем, которому принадлежал театр в Петровском переулке{182}182
  Частный драматический театр, основанный антрепренёром Фёдором Адамовичем Коршем (1852–1923), существовал с 1882 по 1932 год. В нём начинали свою театральную карьеру впоследствии всемирно известные артисты: В. О. Топорков, М. М. Блюменталь-Тамарина, А. П. Кторов и многие другие.


[Закрыть]
. Ходили слухи, будто артист проиграл когда-то в карты очень крупную сумму (называли 20 тысяч рублей) и не мог расплатиться. Корш заплатил за него долг с условием, что он останется в Москве и будет петь здесь, пока не отдаст долг Коршу. Публика его очень любила. Однако сумму в 20 тысяч рублей сколотить было не просто, к тому же в Москве Девойоду жилось совсем неплохо. Он давал уроки и часто выступал в концертах.

Давали оперу «Риголетто», и утром, как обычно, проходила репетиция. Девойод что-то был недоволен оркестром, грубиянил и заметно волновался. По-видимому, обругал оркестрантов, и те встали и покинули зал репетиций, доканчивать пришлось уже под рояль. Девойод от всего этого ещё более разволновался.

Вечером начался спектакль. Артист пел исключительно хорошо, но во время сцены с Джильдой ему сделалось дурно и он упал. Я сам на спектакле не был, о случившемся мне позже рассказывала Боброва-Пфейфер (кстати, превосходная певица и замечательной красоты женщина), которая пела Джильду. С её слов мне известно, что когда начался их совместный дуэт, Девойод положил руку ей на плечо, чего раньше не делал, очевидно, ему уже трудно было стоять, но он продолжал петь. Вдруг Боброва чувствует – рука сделалась тяжёлой, точно вылитой из свинца, и вслед за этим Девойод упал{183}183
  Воспоминаний и свидетельств о выдающемся оперном певце сохранилось, увы, не много. Тем любопытнее сравнить характеристику, данную Ж. Девойоду автором воспоминаний с отзывом о его таланте, оставленным известным русским художником М. В. Нестеровым.
  «В маленьком, незатейливом театре сада „Эрмитаж“, – вспоминал Нестеров, – идёт «Фауст»: Валентина поёт Девойод. […] Мы заранее предвкушаем великое наслаждение […] Имя Девойода ещё недавно гремело как в Европе, так и за океаном. Короли предлагали ему свою дружбу. Один из них шёл дальше: хотел „покумиться“ с ним (у Девойода было 12 детей). Девойод, убеждённый республиканец-патриот, – он солдатом-добровольцем дрался за родную Францию с пруссаками, – не колеблясь, отклоняет королевское предложение. Женатый на русской, он любит бывать в России. Странствуя по белу свету, охотно возвращается к нам. Великодушный, благородный, щедрый до расточительности, зарабатывая огромные деньги, он не сумел сберечь ничего „про чёрный день“ и вот теперь, стариком, должен без надежды на отдых кончать свой век, где придётся. […] Попытаюсь дать его портрет. Девойод родился во второй половине 40-х годов во Франции; он хорошего среднего роста, с небольшой головой, пропорционально сложенный, носит острую бородку. Стремительный, сухощавый, с пластической, упругой как сталь, походкой, с сверкающим, открытым взором, с тонко сжатыми губами, весь страстный, он был неотразимо прекрасен в трагические моменты своей игры. Да это и не была игра, а была жизнь, во всей реальной полноте, потрясавшая, казалось, как его, так и тех, кто видел, слышал его. Превосходный певец (баритон), с чудесной дикцией, он был в то же время изумительный трагический актёр: он послужил прообразом для врубелевского „Пророка“. […] Через год Девойод скончался; умер на сцене злополучного театра во время исполнения одной из своих лучших ролей – шута Риголетто. Великое сердце артиста не выдержало бед и напастей, обрушившихся на него.
  Похороны Девойода были многолюдны, торжественны. Старый друг покойного Савва Иванович Мамонтов сказал надгробное слово на могиле гениального артиста» (Нестеров М. В. М. Н. Ермолова и Жюль Девойод // Мария Николаевна Ермолава. Письма. Из литературного наследия. Воспоминания современников. М., 1955. С. 419–421).


[Закрыть]
.

Артиста на кладбище Введенские Горы{184}184
  Немецкое кладбище, известное также как Введенское, или Введенские Горы, расположено на Наличной улице, 1. На территории некрополя – лютеранская часовня, сооружённая в 1911 году (после октября 1917 года она была закрыта, возобновлена в 1995 году), а также православная часовня, открытая в 1990 году.


[Закрыть]
провожала вся труппа. Мессу в католической церкви пели хор и солисты театра.


Встречи с А. С. Аренским и Е. И. Збруевой

Из моих знакомств, относящихся к тем временам, расскажу, как я встретился с Антоном Степановичем Аренским и артисткой Большого театра замечательной контральто Евгенией Ивановной Збруевой. Не могу сказать точно, в котором году это произошло. Я был ещё студентом. Мы с папой и мамой находились в Ялте. В городском саду играл хороший симфонический оркестр гвардейского полка – исполнял вещи Аренского. Исполнялась и скрипичная «серенада». Публика очень горячо принимала автора.

Сейчас не помню, при каких обстоятельствах я познакомился с Антоном Степановичем, который, как и я, был большим поклонником Збруевой, но мы часто встречались в городском саду на концертах и с Антоном Степановичем, и с Евгенией Ивановной. Аренский был исключительно милым, каким-то нежным человеком. Как-то однажды Евгения Ивановна затеяла дать Lieber-Abend{185}185
  Вечер песни (нем.)


[Закрыть]
из произведений Аренского в собственном исполнении. Концерт проходил в здании гимназии. Композитор сам аккомпанировал артистке и был так растроган её пением и радушным приёмом публики, что из глаз его текли слезы. Мне до сих пор вспоминается приятный бархатный голос Збруевой. Я и в Москве часто слушал её в Большом театре. Никто так не пел арию «Она мне жизнь» из «Руслана», как она, – сильно и вместе с тем трогательно и нежно.

На прощание мы условились втроём поехать верхом в Эриклик – высокогорное царское именьице, где доживала в своё время последние дни больная жена Александра II Мария Александровна. Антон Степанович на поверку оказался плохим наездником и верхом на лошади выглядел довольно смешно. Евгения Ивановна, напротив, очень хорошо держалась в седле. Она своим чудным контральто изображала виолончельную партию 1-го трио Аренского, а я пел за скрипку.

Аренского в Москве я не встречал, да он вскоре и умер{186}186
  Антон Степанович Аренский умер 12 февраля 1906 года в Петербурге и был похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.


[Закрыть]
, а Евгению Ивановну позже я довольно часто видал в концертах. Последний раз я встретил её уже после своего возвращения в Москву из Саратова (после 1921 года), когда она окончательно бросила сцену и перешла на педагогическую работу. У меня невольно вырвался вопрос:

– Неужели я теперь не услышу вашего бархатного голоса со сцены?

– Нет, – отвечала она, – я больше не пою. Не хочу, чтобы обо мне говорили так, как говорят о Собинове.

Л. В. Собинова в последние годы действительно было тяжело слушать. У него и в молодости, несмотря на всё его обаяние, была дурная привычка брать дыхание с каким-то затруднением, а к концу жизни этот недостаток ещё больше увеличился и артист потерял лёгкость звука, которым всегда очаровывал своих поклонников.


Поездка в Вятку

Расскажу ещё об одной поездке, на этот раз в Вятку (в каком году – не вспомню, но после студенческих весенних экзаменов). В Вятке родилась моя мама, Мария Егоровна. Здесь и в имении своего отца{187}187
  Отец М. Е. Зёрновой, отставной штабс-ротмистр Егор Петрович Машковцев (1812–1854), принадлежал к хорошо известной в Вятке культурной и состоятельной семье, в которой было много театралов, любителей книг. Книги с экслибрисами Егора Петровича находятся в областной научной библиотеке имени А. И. Герцена, да и сама она помещается в доме одного из Машковцевых.
  В личном архиве В. Д. Зёрнова сохранился замечательный исторический документ, касающийся родословной Машковцевых. Он содержит полный послужной список Егора Петровича, перечисляет членов его семьи, а также удостоверяет: «…за собственноручным подписанием Его Императорского величества Николая Павловича 1844 года Ноября 3 дня за № 10686, что в воздаяние ревностности его Штаб-ротмистра Машковцева заслуг жаловать […] в вечные времена в честь и достоинство Нашей Империи в Дворяне…» (Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]
– Талице{188}188
  Талица – село Глазовского уезда Вятской губернии (ныне Фаленский район Кировской области), основано в 1901 году.


[Закрыть]
, мама провела детство. Талица – прямо против Вятки, на луговой стороне реки. Когда-то в этом имении находился пивоваренный завод, но к моему приезду оно было давно продано{189}189
  20 мая 1882 года М. Е. Зёрновой был получен «Указ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, САМОДЕРЖЦА ВСЕРОССИЙСКОГО, из Московской Дворянской Опеки», в котором говорилось: «Опека, вследствие рапорта Вашего, прекратив опекунство над имением г. Машковцевых, на основании означенных в том рапорте обстоятельств и за продажею означенного имущества за долги и Вас от звания опекунши уволив, даёт Вам знать о сём и предписывает объявить всем наследникам того имения о содержании сего указа» (Коллекция В. А. Соломонова).


[Закрыть]
, а от завода осталась только дымовая труба, которую хорошо было видно из городского сада, расположенного на высоком берегу реки Вятки.

Отправились мы втроём – папа, мама и я – через Нижний Новгород. В Казани пересели на маленький пароход «Вятка», который курсировал между Казанью и Вяткой. Мы были почти единственными пассажирами первого класса. Поездка по реке Вятке очень приятна. Берега расположены близко, пахнет то цветущим шиповником, то свежескошенным сеном. Пароход не спешит. Всё это производило впечатление покоя и какой-то интимности.

В Вятке в это время жила вдова маминого брата Егора Егоровича – Серафима Михайловна с сыном Колей, с ними же – мамина кузина Елизавета Константиновна Приезжих, очень милая старуха. Обитали они на тихой не мощёной улице во втором этаже деревянного домика, угловой балкон которого выходил на улицу. На нём сидела Елизавета Константиновна, поджидая московских гостей. Когда на улице появился извозчик, доставлявший нас с пристани, она в волнении заметалась по балкону и вместо приветствий закричала: «Самовар-ат, самовар-ат, пирожки-те, пирожки-те». «Ат» и «те» – это исчезнувшие теперь из московской речи члены, но в вятском говорке они ещё очень часто употребляются.

Не успели мы напиться чаю и поесть пирожков, испечённых к нашему приезду, как на улице появилась старушка – Татьяна Ивановна Рязанцева (она была женой дяди бабушки Александры Васильевны – Ильи Михайловича), идёт с палочкой. Говорит, что по Вятке стало известно – кто-то приехал с пароходом. Настолько Вятка была провинциальна, что приезд незнакомых людей тут же делался предметом обсуждения в городе.

– Вот пришла посмотреть, кто такое приехал, – произнесла старушка.

Мы побывали на могиле деда Егора Петровича в мужском монастыре. Плита на могиле деда была ещё цела{190}190
  Е. П. Машковцев умер 22 марта 1854 года и был погребён в Вятском Успенском Трифоновом монастыре. После октября 1917 года монастырь закрыли, а захоронения уничтожили. Долгое время местонахождение могилы Е. П. Машковцева было неизвестно. И только в 1994 году из местной прессы вятская общественность узнала, что «по прошествии многих десятилетий при производстве строительных работ на территории монастыря плита с могилы Е. П. Машковцева вновь найдена. Теперь любой может прочесть имя и годы жизни университетского товарища А. И. Герцена, одного из культурнейших людей Вятки первой половины XIX столетия» (Вятский епархиальный вестник. 1994. № 7).


[Закрыть]
, так что разыскать могилу особого труда не представляло. Побывали у родственников, ездили в имение Герасимовых, находившееся недалеко от города. Там Е. А. Герасимова, весьма мужественная девица, с матерью которой и братом – пианистом Костенькой, который учился в Московской консерватории, мы часто встречались в Москве, завела хорошее хозяйство. Между прочим, у неё мы видели оригинальную вещь: индюшка вывела штук десять индюшат и околела, в это же время окотилась кошка, но котят в доме не оставили, так кошка приняла семейство индюшат, и я сам видел, как она пасла их и индюшки держались около своей воспитательницы.

Из Вятки всей компанией вместе с родственниками – Серафимой Михайловной, Колей и дочерью маминого брата, Николая Егоровича, Машей Красновой, имевшей в это время (а может быть, несколько позже) модную мастерскую, которую она купила у своей хозяйки Огородниковой, – ездили за реку в Талицу. Дом, в котором росла мама, был цел. Новые владельцы сдавали его как дачу, но когда мы приехали, в нём никто не жил, так что мы смогли обойти все комнаты. Маме, конечно, было одновременно и приятно и грустно побывать в доме, где прошло её детство. Затем ходили гулять в еловый лес, принадлежавший дедушке, за которым был большой, в версту длиной, мельничный пруд.

Обратно до Казани мы ехали на пароходе «Гражданин». По реке Вятке ходили пароходы, принадлежавшие Булычёву – брату Елизаветы Филипповны Герасимовой, о дочери которой я только что упомянул. Пароходы его кампании назывались: «Потомственный», «Почётный», «Гражданин», «Филипп Булычёв», «Отец», «Сын», «Вятка», «Иловатка»[6]6
  Иловатка – приток реки Вятки, в устье которой и зимовала флотилия. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть]
{191}191
  Пассажирское пароходное движение по Вятке – Каме и Волге до Казани было открыто вятским купцом Т. Ф. Булычёвым в 1874 году. Своё дело он начинал с двух пароходов: «Филипп Булычёв» и «Почётный». Спустя два года численность его флотилии удвоилась. В 1877 году, имея в своём распоряжении уже шесть пароходов, Булычёв продлил линию до Нижнего Новгорода.


[Закрыть]
. Было, правда, ещё одно маленькое пароходство Тырышкиных, но оно не могло серьёзно конкурировать с Булычёвым.

Не доезжая версты две до Орлова, пароход сел на мель. Вода начала быстро спадать. Снять пароход с мели не могли целый день. Пробовали завозить якорь (его завозят на лодке вперёд и тянут затем штурвалом якорный канат). Потом употребляли свайки (по бортам парохода ставят на дно столбики и канатами приподнимают пароход, после чего валят свайки по направлению движения). Пароход шаг за шагом подвигался вперёд. Чтобы облегчить его и уменьшить осадку, капитан приказал всем палубным пассажирам высадиться и вброд перейти на берег. Почти все палубные пассажиры перешли, по пояс в воде, на берег, а команда продолжала работать со свайками. Только поздно вечером удалось сняться с мели.

Другой раз, тоже после экзаменов, ездили мы просто прокатиться по Волге и Каме до Соликамска (или до Усолья?), вёрст на триста выше Перми. В Перми были мы на пушечном заводе, видели, как из печи вынимают особым механизмом раскалённое жерло пушки, как делают снаряды. Весна стояла поздняя, и выше Перми в начале июня в долинках лежал снег. Река в эту пору мощная, леса дремучие, дикие, поселения редкие – вся обстановка производила какое-то сказочное впечатление.


Государственные экзамены и начало самостоятельной жизни

В мае 1902 года предстояло держать Государственные экзамены и начинать ответственную жизнь. Примерно с рождественских каникул я начал вплотную готовиться к ним. Материала было очень много. Мы сдавали всю математику – за весь университетский курс: письменный и устный экзамены. Ещё стояло два экзамена по механике, два – по физике, экзамен по астрономии и экзамен по метеорологии. Это для всех кончающих университетский курс. Кроме этого, сдавали два конспекта по избранной специальности. У меня были курсы по теоретической физике, которые я слушал у Н. П. Кастерина: теория электрического поля и теория тепла. Полагалось представить и сочинение. У меня, как я уже писал, были две работы: «Тепловая диссоциация» – компилятивная и «Затухание акустических резонаторов»{192}192
  Название указано неточно; надо: «Определение декремента затухания акустических резонаторов».


[Закрыть]
– оригинальная экспериментальная, сделанная под руководством П. Н. Лебедева. Заниматься приходилось очень усидчиво. Я каждый день сидел до поздней ночи. Заканчивал, когда начинало светать. Весь материал у меня был распределён по плану. План свой я довольно благополучно выполнял. И тем не менее это было тяжёлое время. Все экзамены были сосредоточены на май.

В общем, я их выдержал неплохо. По устной физике, однако, Соколов поставил мне «удовлетворительно» – и всего лишь за то, что я не смог показать, как подводится в динамо-машине ток с якоря к коллектору. Это вопрос скорее из электротехники, которая у нас, кстати, и не проходилась. По-видимому, Соколов к ученикам Лебедева относился с некоторой предвзятостью.

Окончил я физико-математический факультет Московского университета с дипломом первой степени. Вероятно, в нём за физику стояла отличная оценка: окончательный результат выводился за всю дисциплину – сочинение, письменный и устный экзамены. Диплома своего я никогда не видел. Он остался в архиве университета.

Сколько я помню, чтобы быть оставленным при университете, надо было иметь по специальности только отличную отметку. Я не был уверен, что официально буду оставлен при университете, как тогда называлось, «для приготовления к профессорскому званию», и поэтому просил П. Н. Лебедева, чтобы он разрешил мне продолжать работать у него в лаборатории. Он не отказывал.

Уже летом мы как-то были у Алексеевых (они жили в 6 верстах от Дубны в имении сестры А. С. Алексеева – Шарапово) и Александр Семёнович сообщил мне, что я оставлен при кафедре физики (без стипендии). Другим оставленным при кафедре был В. И. Романов{193}193
  Вячеслав Ильич Романов (1880–1954), физик; в 1902 году окончил математическое отделение физико-математического факультета Московского университета (научный руководитель Н. Е. Жуковский), после чего был оставлен при университете «для приготовления к профессорскому званию»; с 1902 по 1911 год работал в лаборатории П. Н. Лебедева.


[Закрыть]
. У меня особой близости с ним не было, хотя в старой лаборатории мы работали в одной комнате. Темы наших исследований были очень далеки друг от друга: Романов изучал поглощение электромагнитных волн в жидкостях, а я работал по вопросам акустики. Но, может быть, причина заключалась и в другом – темпераменты у нас тогда были очень разные. Близки мы стали много позже, когда я в 1921 году вернулся из Саратова в Москву.

Нас, кончивших физико-математический факультет, было всего человек 25, а поступало – более трехсот. Остальные либо вообще не завершили обучение, либо перешли в специальные технические учебные заведения.

В день последнего университетского экзамена папа подарил мне университетский знак, золотой университетский жетон и чудесные золотые часы «Bodale» с золотой цепочкой. К сожалению, ничего из этого у меня не сохранилось.

Первым пропал нагрудный университетский знак[7]7
  Его носили все окончившие университет: он представлял собою белый эмалевый ромб, на котором помещался синий мальтийский крест, увенчанный сверху государственным гербом. – Прим. В. Д. Зёрнова.


[Закрыть]
. Случилось это в Саратове, когда открывали памятник Александру II{194}194
  Открытие памятника Александру II в Саратове состоялось на Соборной площади (ныне площадь Н. Г. Чернышевского) 19 февраля 1911 года (скульпторы С. Волнухин и М. Чижов). Демонтирован 22 сентября 1918 года. В настоящее время на его месте находится памятник Н. Г. Чернышевскому.


[Закрыть]
и представители от университета возлагали к его подножию серебряный венок. Решено было прикрепить к нему университетский знак. Ни в одном магазине Саратова, однако, найти такой знак не удалось. Спасая положение, я согласился на время церемонии предоставить свой, но чтобы тотчас же после торжества мне его вернули обратно: я дорожил им как папиным подарком. Когда официальная церемония возложения венков закончилась, в создавшейся сутолоке я забыл снять знак, а вспомнив позже, уже не нашёл его.

Часы и цепочку пришлось продать, когда Митюня хворал в начале революции и очень были нужны деньги. А жетон дожил до войны 1941 года и был продан в «золотой» магазин в Новосибирске, где на золото можно было покупать мыло и сахар, в чём мы сильно нуждались.

Так как я был оставлен при университетской кафедре без стипендии, то мне пришлось подыскивать себе хотя бы небольшой заработок. Сестра Лёни Прозорова Нина, которая только что кончила гимназию Н. П. Щепотьевой, сказала, что там имеется свободное место преподавателя физики. Я подал заявление и был зачислен штатным преподавателем{195}195
  Преподавателем Московской частной женской гимназии Н. П. Щепотьевой (Воздвиженка, дом Азанчевского) В. Д. Зёрнов был назначен 7 декабря 1902 года.


[Закрыть]
.

Заработок был пустяшный, но всё же это был мой первый самостоятельный заработок. Когда я впервые получил жалованье в гимназии, то первым делом купил папе нож из слоновой кости с серебряной ручкой для разрезания бумаги.

Оставление при университете и работа в гимназии определили направление моей будущей деятельности – научно-педагогической на всю жизнь. Скрипки, разумеется, я не бросал и, хотя уроков уже не брал, но продолжал играть в оркестре московского кружка (дирижёры Н. Р. Кочетов и Е. И. Букке); летом у меня в Дубне жил А. Ф. Боркус, о котором я уже рассказывал, а зимой я постоянно играл квартет: вторая скрипка – П. А. Жувена, альт – скрипичный мастер Болих, который работал у Циммермана, виолончель – Иероним Померанцев, после него – Сигизмунд Аполлинарович Конский, профессионал, он в это время дирижировал оркестром Лицея{196}196
  Имеется в виду Московский лицей памяти цесаревича Николая Александровича (наследника престола, сына Александра II), умершего в 1865 году в возрасте 22 лет. Основан был редактором журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости» М. Н. Катковым и его компаньоном П. М. Леонтьевым на средства миллионера-железнодорожника С. С. Полякова в 1868 году (отсюда второе его название – Катковский).


[Закрыть]
, позднее – тоже профессионал В. В. Толоконников.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации