Текст книги "Чучело. Игра мотыльков. Последний парад"

Глава двенадцатая

На следующее утро надо было идти в школу. Каникулы кончились. Но я сходила домой к Маргарите, узнала, что она не приехала, и не пошла.

Целый день я просидела у пристани, смотрела на реку и караулила Маргариту. У меня прямо глаза устали от смотрения; пришла одна «Ракета», потом вторая, а Маргариты все не было и не было.

Потом я ее увидела – светлое пальто нараспашку, под ним свадебное платье, то самое, которое она испортила тортом. Я как сумасшедшая бросилась к ней навстречу:

«Мар-га-ри-та Ивановна!» – Догнала, схватила за руку.

Она оглянулась… и оказалась не Маргаритой.

Потом наконец я увидела настоящую Маргариту.

Сначала на берег спрыгнул мужчина. Он протянул кому-то руку… И появилась Маргарита. Она сошла с катера, как королева с раззолоченного трона. Красивая-красивая, она в сто раз стала красивее за эту неделю.

Я смотрела на них, как они подымались на крутой берег по лестнице: впереди Маргарита, позади ее муж с чемоданом, – и улыбалась им. Я издали помахала Маргарите рукой.

Они были уже совсем близко от меня. Я слышала, как Маргарита спросила у своего мужа, не тяжело ли ему тащить чемодан, а он ответил, что ему не тяжело, но не интересно, что он лучше бы понес на руках ее, Маргариту. Она рассмеялась. И я рассмеялась и опять помахала ей рукой, но они почему-то прошли мимо меня.

Я обалдела: ведь я стояла совсем рядом; но потом догадалась, что они просто меня не заметили. Смотрели друг на друга и ничего вокруг не видели. Я обогнала их и медленно пошла навстречу…

Теперь они шли рядом. Он держал ее под руку и что-то шептал ей на ухо. А она склонилась к нему и внимательно слушала и продолжала улыбаться. Ну конечно, они снова прошли мимо меня и не заметили.

Так я проводила их до самого дома.

На следующее утро я все-таки пришла в школу. Нарочно вошла в класс после звонка, вслед за Маргаритой.

Когда я появилась в дверях, все повернули головы в мою сторону, как заводные куклы. Кто-то невидимый дернул веревочку, и они одновременно повернулись: мелькнуло насмерть перепуганное лицо Димки, ехидное – Шмаковой, суровое – Железной Кнопки… А я уставилась на Маргариту.

«Здравствуйте, – говорю, – Маргарита Ивановна».

А сама жду, дрожу, что она сейчас спросит про бойкот. А я ей отвечу: «Вы не меня спрашивайте, а их…» Это я так заранее придумала ответ. И начнется…

А Маргарита мне:

«Здравствуй, здравствуй, Бессольцева… Что ты начинаешь новую четверть с опоздания? Нехорошо. Проходи». – И склонилась к журналу.

Я подошла вплотную к учительскому столу и остановилась – ждала, когда же она посмотрит на меня.

Наконец она подняла глаза, увидела, что я стою, и спросила:

«Ты что-то хочешь сказать?..»

«Я вас так ждала, Маргарита Ивановна», – ответила я.

«Меня? – удивилась Маргарита. – Спасибо. Но… почему это вдруг?» И, не дождавшись ответа, она встала, подошла к окну и помахала кому-то рукой.

Все девчонки тотчас это заметили и высыпали к окну.

«Муж, муж, муж», – понеслось по классу.

«Маргарита Ивановна, – пропела Шмакова, – там ваш муж сидит на скамейке?»

«Да, – ответила Маргарита. – Мой муж».

«Как интересно, – снова пропела Шмакова. – А вы нас с ним познакомите?»

«Познакомлю». – Маргарита хотела сдержать улыбку, но губы не слушались ее – они сами заулыбались.

А я смотрела на нее, смотрела…

«А сейчас, – говорит, – займемся делом. – Маргарита перехватила мой взгляд. – Ты что уставилась на меня, Бессольцева?.. Я что, так изменилась?..»

«Нет, не изменились… Просто я рада, что вы приехали», – ответила я.

Она молчала, в лице у нее уже появилось нетерпение – вот, думает, дурочка с приветом, привязалась.

А я свое:

«Вы когда уезжали, сказали нам: „Вот я вернусь!..“» Последние слова я почти крикнула.

«Тогда я на вас рассердилась», – сказала Маргарита.

Я радостно закивала головой: ну, думаю, началось…

«А сейчас, – Маргарита весело махнула рукой, – вы уже и так наказаны, а кто старое помянет, тому глаз вон!.. – Она рассмеялась: – Садись, Бессольцева, на свое место, и начнем занятия».

«Я не сяду!» – крикнула я.

Маргарита подняла брови дугой: мол, что это еще за фокусы?

«Я уезжаю, – говорю, – навсегда. Просто зашла попрощаться».

Посмотрела на всех – значит, все-таки они меня победили. «Все равно, – подумала, – никогда ничего не скажу сама». Но от этого мне стало грустно. Так хотелось справедливости, а ее не было! И чтобы не зареветь перед ними, выбежала из класса.

«Бессольцева, подожди!» – позвала меня Маргарита.

Но я не стала ее ждать. А чего мне было ее ждать, если они не захотели во всем разобраться, если Димка предал меня сто раз и если я решила уехать… Дедушка! Ты же видишь, я все вытерпела, все-все!..

– Ты молодец, – сказал Николай Николаевич.

– Костер вытерпела, – продолжала Ленка. – Думала, дождусь Маргариты, и наступит справедливость. А она вернулась – и ничего не помнит.

– Замуж вышла, – сказал Николай Николаевич. – От счастья все и забыла.

– А разве так можно? – спросила Ленка.

– Бедные, бедные люди!.. – Николай Николаевич замолчал и прислушался к веселой музыке, которая по-прежнему доносилась из дома Сомовых. – Бедные люди!.. Честно тебе скажу, Елена, мне их жалко. Они потом будут плакать.

– Только не Железная Кнопка и не ее дружки, – ответила Ленка.

– Именно они и будут рыдать, – сказал Николай Николаевич. – А ты молодец. Я даже не предполагал, что ты у меня такой молодец.

– Никакой я не молодец, – вдруг сказала Ленка, и в глазах ее появились слезы. – Послушай, дедушка!.. Я хочу признаться… – Она перешла на шепот: – Я тоже, как Димка… предатель! Ты не улыбайся. Сейчас узнаешь, кто я, закачаешься!.. Я тебя предала! – Ленка в ужасе и страхе посмотрела на Николая Николаевича и проговорила, с трудом выталкивая слова: – Я тебя стыдилась… что ты ходишь… в заплатках… в старых калошах. Сначала я этого не видела, ну, не обращала внимания. Ну дедушка и дедушка. А потом Димка как-то меня спросил, почему ты ходишь как нищий? «Над ним, – говорит, – из-за этого все смеются и дразнят Заплаточником». Тут я присмотрелась к тебе и увидела, что ты на самом деле весь в заплатках… И пальто, и пиджак, и брюки… И ботинки чиненые-перечиненые, с железными подковками на каблуках, чтобы не снашивались.

Ленка замолчала.

– Ты думаешь, что я бросилась на Димку с кулаками, когда он мне это сказал? Думаешь, встала на твою защиту? Думаешь, объяснила ему, что ты все деньги тратишь на картины?.. Нет, дедушка! Нет… Не бросилась! Наоборот, начала тебя стыдиться. Как увижу на улице – шмыг в подворотню и провожаю глазами, пока ты не скроешься за углом. А ты, бывало, идешь так медленно… Цок-цок железными подковками при каждом шаге… Видно, думаешь о чем-то своем, и вид у тебя одинокий, как будто тебя все бросили.

– Неправда, – сказал Николай Николаевич, – у меня вид величественный. Я на людях всегда грудь колесом.

– Но ведь я исподтишка за тобой следила, ты же не знал, что тебе надо делать грудь колесом, – виновато сказала Ленка. – Получается, вроде нож в спину?..

– Фантазерка ты! – Николай Николаевич быстро нагнулся и стал перевязывать шнурок на ботинке.

Ему захотелось спрятать от Ленки глаза, которые совсем по непонятной для него причине (впервые за последние десять лет) наполнялись слезами. Раньше он, бывало, плакал, когда терял на фронте друзей, когда хоронил жену, а последние десять лет он этого за собой не замечал.

– Послушай, дедушка! – Ленка в ужасе вся подалась вперед. – А может, ты когда-нибудь замечал, что я от тебя прячусь?..

– Не замечал я этого, – твердо ответил Николай Николаевич и выпрямился. – Ни разу не замечал.

– Замечал, замечал!.. А я еще думала, что я милосердная. А какая я милосердная, если тебя стыдилась? – И произнесла, словно открыла для себя страшную истину: – Значит, если бы ты действительно был нищим, оборванным и голодным, то я бы тогда просто убежала от тебя?

Эта простая и ясная мысль совершенно потрясла Ленку.

– Предательница я, говорю тебе, пре-да-тель-ни-ца!.. Мало они меня еще гоняли!..

– Да ничего мне не было обидно. Ну разве что совсем немножко, – ответил Николай Николаевич. – Я всегда знал, что пройдет время и ты меня отлично поймешь. Не важно когда… Через год или через десять лет, уже после моей смерти. И не казни себя за это.

Вот у меня есть фронтовой товарищ. Старый человек, а тоже не сразу меня понял. Приехал он ко мне в гости и стал кричать, что я позорю звание офицера Советской армии, хожу оборванцем, хуже хиппи. «Как, – говорит, – ты мог так низко опуститься? У тебя пенсия сто восемьдесят целковых. Народ тебя кормит и поит, а ты его позоришь! Бери, – говорит, – пример с меня». Сам он чистенький-чистенький, одет как с иголочки. Психовал, бушевал…

А тут как раз ко мне приехали две сотрудницы краеведческого музея и стали уговаривать продать им портрет генерала Раевского: «Мы заплатим вам две тысячи рублей».

Мой товарищ для интереса спросил:

«Это что же, в старых деньгах две тысячи?»

«Почему в старых, – ответили барышни из краеведческого музея, – в новых две тысячи, а в старых – двадцать».

Мой товарищ прямо со стула стал падать, глаза у него на лоб полезли.

Ну я им, конечно, отказал. Они уехали. А товарищ ругал меня и все подсчитывал, что я мог бы на эти деньги купить и на курорт поехал бы, чтобы здоровье поправить…

Я ему объясняю, что не имею права этого делать, что эти картины принадлежат не только мне, а всему нашему роду: моему сыну, тебе, твоим будущим детям!..

Он опять в крик:

«Тоже мне столбовые дворяне!»

«Крепостные, – сказал я ему. – Художник Бессольцев был крепостной помещика Леонтьева. А ты велишь его картины продавать».

Тут мой товарищ смутился, покраснел, хлопнул дверью и ушел. Через час вернулся и протянул мне сверток.

«Не обижайся, старина, однополчанин может и помочь своему другу».

Я развернул сверток, а там новое пальто. Примерил я его, похвалил, сказал ему спасибо. А когда он уехал, пошел в универмаг, сдал пальто и отправил ему деньги. Ну, думал, он меня разнесет за это. Ничего подобного, все понял – и извинился.

– Дедушка, ты не думай, – вдруг сказала Ленка. – Я полюбила твои картины. Очень. Мне от них уезжать трудно.

– Значит, ты как я, – обрадовался Николай Николаевич. – Ты обязательно сюда вернешься.

– И многим другим твои картины нравятся. – Ленка улыбнулась Николаю Николаевичу и сказала его словами: – Честно тебе говорю.

– Ты о ком это? – с любопытством спросил Николай Николаевич.

– Однажды заходил Васильев… «У вас как в музее, – говорит. – Жалко, что никто этого не видит».

– А ты что?

– «Как не видит, – говорю. – Эти картины многие смотрели… И многие еще будут смотреть».

Николай Николаевич почему-то очень взволновался от Ленкиных слов. Он подошел к картине, на которой был изображен генерал Раевский, и долго-долго смотрел на нее, как будто видел впервые, потом сказал:

– Это ты верно ему ответила. – У него был вид человека, который решился на какой-то отчаянный шаг. – Ты даже не представляешь, как ты ему верно ответила!

На улице уже стемнело. И в комнате было сумеречно, но ни Ленка, ни Николай Николаевич не зажигали огня.

Ленка продолжала собираться в дорогу. Она светлым пятном передвигалась по комнате, складывая вещи в чемодан. Признание, которое она, отчаявшись, сделала дедушке, нисколько не успокоило ее, наоборот, еще больше обострило в ней чувство непрошедшей обиды. Ленке казалось, что эта обида будет жить в ней не месяц, не год, а всю-всю жизнь, такую долгую, нескончаемую жизнь.

Быстрее отсюда! Из этих мест, от этих людей. Все они лисы, волки и шакалы! Как трудно, невозможно трудно ждать до завтра!

У соседей по-прежнему гремела музыка. Это подстегивало ее метания по дому.

Потом Димкины гости вышли на улицу, и Ленка услышала их возбужденные голоса. Они кричали и радовались тому, что Димкин отец катал их по очереди на своих новеньких «жигулях». А Димка командовал, кто поедет первым, а кто вторым.

Им было весело, они были все вместе, а она тут одна – загнанная в мышеловку мышь. И они были правы, а она – виноватая!

Может быть, ей надо выйти и крикнуть все про Димку, и он остался бы один, а она была бы вместе с ними?!

Но тут же в ней возникло яростное сопротивление, не подвластное ей, не позволяющее все это сделать. Что это было? Гордость, обида на Димку?.. Нет, это было чувство невозможности и нежелания губить другого человека. Даже если этот человек виноват.

Она кидала в чемодан одну вещь за другой, потому что сборы эти были для нее спасением.

Именно в этот момент на пороге комнаты бесшумно выросла темная фигура, и мальчишеский голос произнес:

– Здрасте!

Николай Николаевич зажег свет – перед ними стоял Васильев.

– А вот и он, – сказала Ленка. – Легок на помине. Дедушка, это Васильев.

– Здрасте, – поздоровался Васильев второй раз и покосился на чемодан. – У вас там дверь была открыта…

– Заходи, заходи, – обрадовался Николай Николаевич. – Мы только что о тебе разговаривали. Лена мне сказала, что тебе нравятся наши картины.

Николай Николаевич вскочил и прямо вцепился в Васильева. Ведь он пришел сам – значит, он к Ленке относился хорошо?

– Нравятся, – мрачно ответил Васильев и снова покосился на чемодан.

– А какая из картин тебе нравится больше всего? – не унимался Николай Николаевич.

– Вот эта. – Васильев ткнул пальцем в Раевского, чтобы отделаться от Николая Николаевича. – А кто он такой? – спросил он почти машинально. Сам же в это время не отрываясь следил за Ленкой.

Николай Николаевич обрадовался:

– Как же… Это герой Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года, генерал Раевский. Здесь, поблизости от нашего городка, было имение дочери Кутузова. Генерал Раевский приезжал туда, и мой прапрадед написал его портрет. Это был знаменитый человек. В Бородинском сражении участвовал. Когда разгромили восстание декабристов, то царь Николай вызвал его на допрос, чтобы узнать, почему он их не выдал, – ведь он был под присягой и знал о тайном обществе. – Николай Николаевич выпрямился и торжественно произнес слова Раевского: – «Государь, – сказал генерал Александр Раевский, – честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись еще».

Ленку эти слова удивили – она перестала складывать чемодан и спросила у Николая Николаевича:

– Как он сказал? Генерал Раевский?

– Ну, в общем, он сказал, что без чести не проживешь, – ответил Николай Николаевич.

Васильев посмотрел на Ленку и вдруг спросил:

– Значит, уезжаешь?.. Значит, ты все-таки… предатель? – Он усмехнулся: – А как же насчет чести, про которую толковал генерал Раевский?

– Это неправда! – возмутился Николай Николаевич. – Лена не предатель!

– А почему же она тогда уезжает? – наступал Васильев.

– Не твое дело! – ответила Ленка.

– Струсила! – жестко сказал Васильев. – И убегаешь!..

– Я струсила?! – Ленка выскочила из комнаты. Теперь ее голос раздавался издалека: – Я ничего не боюсь!.. Я всем все скажу!.. Дедушка, не слушай его! Я ничего не боюсь!.. Я докажу! Всем! Всем!.. – Она снова вбежала в комнату, на ней было то самое платье, которое горело на чучеле, и тихо сказала: – Всем докажу, что никого не боюсь, хоть я и чучело! – Повернулась и вышла из дома.

Васильев рванулся за нею, но Николай Николаевич задержал его.

– Я хотел ее догнать, – сказал Васильев. – Может, ей надо помочь?

– Теперь уже не надо. Теперь, я думаю, она сама знает, как ей быть. – Николай Николаевич поманил его пальцем и тихо добавил: – В сущности, ты неплохой парень… Но какой-то… прокурор, что ли.

– А все-таки почему она уезжает? – упрямо переспросил Васильев.

Николай Николаевич посмотрел на Васильева: на его худенькое мальчишеское лицо, на очки с одним стеклом, на крепко сжатые губы, на весь его правый и убежденный вид и вдруг почему-то разозлился.

– Давай, Васильев, шагай! – Он подтолкнул Васильева к выходу. – Ты мне в какой-то степени надоел! – Закрыл дверь, потом снова распахнул и крикнул ему вслед: – Ты прав во всем!.. И значит, ты счастливый человек!.. – И так стукнул в сердцах дверью, что весь дом загудел колоколом – бом!

Николай Николаевич поднялся в мезонин и вышел на балкончик. Он всматривался в темноту, надеясь увидеть Ленку. И увидел. Ее быстрая фигурка мелькала среди темных стволов деревьев, более отчетливо проявилась на чистом горизонте, когда пересекала улицу, и скрылась за углом.

«Куда она побежала?» – с беспокойством подумал Николай Николаевич. Конечно, догадаться он не мог и, чтобы успокоить себя в ожидании Ленки, стал, как обычно, размышлять о жизни своего дома и его бывших обитателях, которых нет, но которые в этот момент тесно обступали его со всех сторон.

Взрослые и дети. Почему-то братья и сестры на всю его жизнь остались в нем детьми. Хотя он знал их до самой их старости или до ранней смерти.

Николай Николаевич почти осязаемо чувствовал тепло их рук и горячее дыхание, слышал их крики, смех, перебранки, споры до хрипоты. Они снова, как всегда, были вместе с ним.

Может быть, потому он так обрадовался Ленке, что она как две капли воды была похожа на Машку. Это было звено, которого ему недоставало для счастья, это было звено, слившее жизнь всего его дома воедино.

Ленка!.. Она ощупью выбирала путь в жизни, но как безошибочно! Сердце горит, голова пылает, требует мести, а поступки достойнейшие.

И вдруг Николай Николаевич почувствовал в себе, в своих окрепших мускулах, небывалую доселе силу. Может быть, произошло первое в мире чудо и годы не старили его, а укрепляли? Он засмеялся. Его всегда смешило сочетание в нем самой трезвой оценки действительной жизни и какой-то наивной детской мечты – например, что его жизнь вечна.

Глава тринадцатая

Ленка выбежала из дома и подлетела к сомовской калитке. Потом развернулась и побежала вниз по улице, не оглядываясь на собственный дом. Если бы она оглянулась, то сначала увидела бы, как из их калитки выскочил Васильев, словно его оттуда вышвырнули, а затем на одном из балкончиков появился Николай Николаевич.

Но Ленка ни разу не оглянулась. Она спешила, она летела, она бежала… в парикмахерскую.

Ленка твердо решила доказать всем, что она ничего и никого не боится – даже чучелом быть не боится. Вот для этого она и бежала в парикмахерскую, чтобы остричься наголо и стать настоящим страшилищем.

Она ворвалась в парикмахерскую, еле переводя дыхание.

Тетя Клава сидела в одиночестве и читала книгу. Подняла на Ленку усталые глаза и недружелюбно сказала:

– А-а-а, это ты! – И отвернулась.

– Здрасте, тетя Клава, – сказала Ленка.

Тетя Клава ничего не ответила, посмотрела на часы, встала и начала складывать в ящик ножницы, расчески, электрическую машинку. Она явно собиралась уходить.

– Снова решила сделать прическу? Значит, понравилось… Только ничего не выйдет, – заметила тетя Клава как-то ехидно.

– Вы не хотите меня стричь? – спросила Ленка.

– Не хочу, – ответила тетя Клава, продолжая убирать инструменты. – Рабочий день закончился.

– Потому что я предательница?

– Я не имею права выбора клиента, – ответила тетя Клава. – Нравится он мне лично или нет, обязана обслужить. – И вдруг сорвалась, голос у нее задрожал: – У моего Толика отец в Москве. Он его три долгих года не видел. Толик ночи не спал, придумывал, как они встретятся, о чем будут разговаривать и куда пойдут… Я ему: «А может, у отца работа?» А он мне, глупенький: «Пусть с работы ради меня отпросится… Родной же сын приехал!..» Я так хотела, чтобы он подружился с отцом. А ты моего рыженького под самый корень срезала.

– Не срезала я его, – сказала Ленка и, сама не ожидая этого, впервые созналась, потому что у нее не было другого выхода: – Это не я их предала.

– Ну зачем же ты врешь? – возмутилась тетя Клава. – Из-за какой-то прически. Ну ты детка из клетки.

– Я не вру! Я этого еще никому не говорила… Вам первой. Я на себя чужую вину взяла.

– Зачем же ты это сделала? – Тетя Клава недоверчиво покосилась на нее.

– Помочь хотела… одному человеку, – ответила Ленка.

– А он что же? – осторожно спросила тетя Клава.

– Сказал, что сознается… немного погодя. Чтобы я потерпела… И не сознался.

– А ты? – Тетя Клава в ужасе посмотрела на Ленку.

– А я все молчу, – ответила Ленка.

– Ой, несчастная твоя головушка! – запричитала сразу тетя Клава. – А может, лучше расскажешь все ребятам? Они поймут… – Но она тут же поняла, что это не выход для Ленки, и быстро отступила: – Ну ладно, ладно, я тебя учить не буду, не моего ума это дело. Сама в жизни много глупостей наделала. – Решительно надела халат и достала инструменты, гремя ими. – Только ты его не прощай!.. – Повернулась к ней гневным лицом: – Дай слово, что не простишь!

Ленка промолчала.

– Ты что молчишь? – Тетя Клава возмущенно наступала на Ленку, вооруженная ножницами и расческой. – Может, ты его уже простила?

– Ни за что! – ответила Ленка.

– Садись в кресло, – приказала тетя Клава. – Ты будь гордой! Кто-то же должен не прощать!.. Милая моя, золотая, я из тебя такую красотку сделаю! Он закачается!.. А ты плюй на них, на мужиков, направо и налево…

Тетя Клава развязала ленточки в Ленкиных косах.

– Косы можно не распускать, – сказала Ленка.

– Это почему же?

– А меня… наголо.

– Это что еще за фокусы! – возмутилась тетя Клава. – Что ты за казнь египетскую себе придумала?

– Меня Чучелом дразнят, – сказала Ленка.

– Ну и что? – ответила тетя Клава. – А моего Толика – Рыжим.

– Я хочу, чтобы все видели, что я страшилище!.. Что я настоящее чучело!

– Ну уж нет! Лучше я тебя красоткой сделаю. – Тетя Клава улыбнулась. – Хорошая прическа знаешь как помогает!.. – Она принялась расчесывать Ленкины волосы. – Вот увидишь! Я тебя сейчас причешу, постараюсь, и у тебя настроение изменится.

– А я – чучело! – Ленка вскочила. – И не боюсь этого! Я всем это докажу!.. – Она схватила ножницы и как начала кромсать свои волосы!

– Ты что, ненормальная?! – Тетя Клава бросилась к Ленке. – Остановись!..

Ленка бегала по парикмахерской, увиливая от тети Клавы, шмыгая между кресел, кромсала свои волосы и кричала:

– А я чу-че-ло!.. А я чу-че-ло!..

Наконец тетя Клава поймала Ленку, хотя было уже поздно: та успела выстричь несколько прядей волос.

– Что же ты наделала? – Тетя Клава прижала Ленку к себе и укачивала, как маленькую. – Лопушок ты несчастный… А рыженький мой был раньше добрым. Честное слово! Сердце душевное… А на тебя закричал: «Гадина!» Домой в тот день пришел взъерошенный, грубил. А потом, не поверишь, заплакал вдруг мой Толик, совсем как маленький.

– А я раньше не знала, что его Толиком зовут, – грустно сказала Ленка.

– Толиком… Толиком… – Тетя Клава подвела Ленку к креслу. – Садись, милая, я тебя остригу, как хочешь остригу.

Ленка села в кресло, и тетя Клава накрыла ее простыней.

А тем временем праздник у Димки Сомова приближался к концу. Часть ребят разошлась, и осталась только мироновская компания, самые близкие друзья.

– Давайте гулять до утра, – предложила Шмакова.

– Шмакова дело предлагает! – закричал Попов. – А, ребя?..

У Попова Шмакова всегда предлагала «дело».

– Лохматый, ты ночуешь у меня, – сказал Рыжий.

– Везуха! – ответил Лохматый. – Не надо тащиться в лесничество.

Валька подскочил к проигрывателю и врубил его на полную мощность.

– Чтобы у Бессольцевых стекла звенели! – хохотнул он. – Хорошо веселимся!..

Шмакова схватила за руку Димку, и они начали танцевать. Шмакова крутилась, извивалась – танцы были ее стихия.

И вот тут открылась дверь, и… явился новый, совершенно неожиданный гость. В комнату ворвалась Ленка.

Но какая!.. Неузнаваемая!..

Вязаная шапочка натянута до бровей, куртка нараспашку, а под нею знаменитое обгорелое платье.

Но дело было не в том, как она одета, а в том, какое у нее было необыкновенное лицо, преображенное до неузнаваемости ее смелым поступком. Раньше лицо у нее бывало добрым, милым, отчаянным, жалким, а теперь оно было вдохновенно-решительным.

И всем сразу стало ясно, что она пришла к ним затем, чтобы сделать то, что хочет. И помешать ей никто не сможет.

Они все это поняли и замерли. Только что смеялись, хохотали, танцевали, а тут окаменели. Ждали, что же будет дальше.

А Ленка не торопилась.

– Братцы, чего же вы не танцуете? – спросила Ленка. – Давайте!.. Прыгайте!.. – Она начала танцевать, кривляясь и паясничая.

Но тут пластинка кончилась, музыка оборвалась, и наступила тишина.

– Жалко, не потанцевали. – Ленка посмотрела на ребят и впервые, встречаясь с ними взглядом, не дрогнула. Она почувствовала в своей душе давно забытый покой. – Какие вы все красивые!.. – Прошлась по комнате, оглядывая каждого, как будто очень давно их не видела. – Не дети, а картинка!

Ленка остановилась посреди комнаты.

– А я – чучело! – Резко сдернула шапочку, открывая всему миру свою остриженную голову. – Чу-че-ло! – Ленка похлопала себя по голове. – Хороший кочанчик! И рот до ушей, хоть завязочки пришей. Правда, Шмакова?

Ленка улыбалась, и уголки губ у нее поползли вверх, а она старалась их разодрать посильнее, чтобы они как-нибудь достали до ушей. При этом она крутила головой, чтобы всем было видно, какое она настоящее страшное чучело!

Все по-прежнему молчали. Можно сказать, что они только безмолвно ахнули.

Ленка же поначалу в горячке вообще забыла про Димку, а тут она увидела, какой он стоял бледный и испуганный.

«Вот уж его перекосило так перекосило», – подумала она, плавно приближаясь к нему, и сказала:

– Извините-простите!.. Забыла вас поздравить с днем рождения. Вот дурочка! Пришла, можно сказать, за этим и забыла.

Димка стоял в какой-то неестественной позе, повернувшись к Ленке боком, изо всех сил стараясь не встретиться с нею глазами.

– А ты почему, Сомов, от меня отворачиваешься? – Ленка хлопнула Димку по плечу. – Что же ты так дрожишь, бедненький?.. Похудел. Неужели страдаешь, что я оказалась предателем? А?.. Конечно тяжело. Ты такой смелый и честный, а дружил с нехорошей девочкой, с которой никому не следует дружить! Она – ябеда!.. Доносчик!.. Гадина-а-а! – Она подошла к Рыжему. – Твои слова, Рыженький!

– А я и не отказываюсь, – сказал Рыжий. – Мои слова.

– Придет время, Толик, – откажешься, – ответила Ленка.

Но на эти Ленкины слова Рыжий ничего не ответил. Да Ленка и не ждала от него ответа. Она уже устремилась дальше, к Мироновой, заглянула ей в глаза и сказала:

– Привет, Железная Кнопка!

Ей хотелось с каждым столкнуться, на каждом проверить свою храбрость.

– Привет, если не шутишь, – ответила Миронова. – А что дальше?

– Удивляюсь я тебе, – вздохнула Ленка, – вот что.

– Чему же ты удивляешься, если не секрет?

Миронова была не Рыжий – она не сдавала своих позиций.

– Тому, что ты такая правильная, а водишься с Валькой. А он – живодер. Ай-ай-ай!.. По рублю сдает собак на живодерню. Вот так борец за справедливость!

– Ну ты, полегче! – встрепенулся Валька.

– Что это ты плетешь про Вальку? – спросил с угрозой Лохматый.

– А что, разве ты, мордастенький, перестал с бедных собак сдирать шкуры? – Ленка дернула Вальку за галстук и повернулась к Лохматому: – Ну садани меня, чтобы я замолчала! Ну докажи, что сила – это самое главное в жизни!

– И саданет! Саданет! – закричал Валька. – Наговариваешь на меня! Трепло! – замахнулся он на Ленку.

– Ой, боюсь! – Ленка засмеялась, но не дрогнула и не отступила.

А Валька побоялся ее стукнуть. Всегда бил метко, а тут струхнул.

– Ну, до свидания!.. – Ленка помахала всем рукой. – Что-то мне стало с вами скучно. Радуйтесь… Вы же добились своего! Вы – победители!.. Завтра я уезжаю. Так что давайте хором – раз, два, три: «В нашем клас-се больше не-ту Чу-че-ла!..» Ну!.. Милые!.. Ну чего же вы языки проглотили?

Ленка сорвала у Шмаковой цветок с платья и приколола себе на куртку. Медленно застегнулась. Натянула шапку до бровей, пряча свою стриженую голову. Помолчала. Потом серьезно и грустно сказала:

– Честно говоря, жалко мне вас. Бедные вы, бедные люди. – И ушла.

Исчезла, испарилась Ленка, будто ее здесь и не было. В комнате стояла жуткая, неправдоподобная тишина.

И вдруг Лохматый рванулся вперед и схватил Вальку за руку:

– Чего это Бессольцева про тебя тут плела?

– Да выдумала она все! – закричал, вырываясь, Валька. – Кому поверил? Змее?

– А это что? – Лохматый выдернул из Валькиного кармана поводок с ошейником. – А это что?! – Он потряс поводком перед носом насмерть перепуганного Вальки.

– Это?.. – Валька на всякий случай отступил под напором Лохматого. – Это?..

– Орудие живодера! Вот что это! – крикнул Рыжий.

Лохматый бросился к Вальке, а тот рванулся в сторону и заметался вокруг стола. Он бегал, швыряя под ноги Лохматому стулья, но еще не сдавался, а выкрикивал на ходу слова угрозы:

– Я Петьке скажу! У него дружки!.. Тебя скрутят! Можешь у своего отца спросить!.. Он тебе расскажет!..

– Лохматый, это они! – догадался Рыжий. – Ребята, это они!.. Значит, это Петькины дружки прострелили руку твоему отцу, когда он у них лося отбивал! Точно!..

– Так это вы! – взревел Лохматый и, сметая все на своем пути, бросился на Вальку.

Валька рванулся к двери, чтобы спастись бегством, но Рыжий подставил ему ножку – он упал, и Лохматый навалился на него.

Наконец Валька все же изловчился, вырвался, вскочил, чтобы бежать, но оказался… на поводке, на собственном поводке, на котором он водил собак на живодерню.

Ошейник плотным кольцом облегал Валькину шею, а конец поводка крепко держал в руке Лохматый, и лицо его было мрачным и беспощадным.

– Ты что?.. – Валька заплакал. – Ты что?.. Ребята, – взмолился он, – ребята! Лохматый меня удавит!..

– Выйдем отсюда, – сказал Лохматый и потянул поводок, не глядя на Вальку.

Валька больше всего боялся выйти куда-то с Лохматым, он упирался и лебезил, он хватал поводок и выкрикивал:

– Ребята, разве так можно? Ребята!.. Человек на поводке?!

Но никто не заступился за Вальку.

Тогда Валька взмолился.

– Лохматый, – умолял он, – я больше не буду! Это все Петька! Вот и Димку спроси!.. Он его знает, он скажет – Петька зверь!

– Кому говорят, выйдем! – Лохматый сильно потянул за поводок.

Валька не устоял. Он упал на колени и подполз к Мироновой:

– Миронова, что же ты молчишь? Заступись!.. Я больше не буду!

– Отпусти его, Лохматый, – сказала Миронова.

Лохматый помедлил секунду, а потом швырнул поводок Вальке в лицо.

– А ты встань! – брезгливо сказала Миронова Вальке. – Не ползай.

Валька вскочил и, снимая дрожащими руками ошейник, быстро проговорил:

– Ребята, все по закону… Собак беру бродячих…

– Уходи! – приказала Железная Кнопка. – Не годишься ты для нашего дела.

– Почему? – удивился Валька. – Разве я с вами не заодно? Разве я не гонял Чучело?

– Ты – заодно?.. – Железная Кнопка наступала на Вальку: – Ты, живодер, с нами заодно?!

Валька сложил поводок в карман, нахально ухмыльнулся и вышел из комнаты. Потом застучал в окно, крикнул притворно-ласковым голосом: