Текст книги "На алтарь Победы. Воевали, верили, победили"

Глава 6. «Мое дело простое», или Рядовой Великой Отечественной

Удивительно и необычайно просто и быстро устраивает Господь дела и заботы наши. Племянница позвонила и попросила рассказать о боевом пути деда. В школе ее дочке дали задание: к предстоящему 70-летию Победы в Великой Отечественной войне подготовить рассказ о ком-нибудь из родственников – участниках этой страшной войны. Самым близким был ее прадедушка – мой папа.

К великому изумлению своему и невероятному стыду я понял, что совершенно не готов немедленно помочь ребенку. Я очень мало знал о боевом пути своего отца. Помнил лишь только рассказ мамы, как он уходил на фронт и как его встречали после Победы летом 1945 года.

Папа почти никогда не делился воспоминаниями о тех страшных годах: ему было трудно и больно возвращаться в то суровое время. Лишь однажды – когда я был уже взрослым, приехал в отпуск из армии, достал из заветной шкатулки его боевые награды, нацепил их на свой китель и попросил папу надеть его и сфотографироваться, – он не очень одобрительно сказал:

– Ну и зачем тебе это? Война давно закончилась. Что теперь вспоминать! Да и медали вон от времени потускнели и почернели.

Я внимательно присмотрелся к наградам и на гвардейском знаке заметил маленькую выбоинку, небольшой скол. Показал папе. Он с задумчивым видом провел пальцем по раненому знаку и сказал:

– Это в феврале сорок пятого в Германии случилось. Матерь Божия уберегла меня. Перед самым боем не успел прикрутить знак на гимнастерку и положил его в карман, где лежала мамина иконка с образом Богородицы. Маленький осколок попал прямо в знак, не повредив ни иконку, ни меня.

Потом, недолго помолчав, добавил:

– В кино, сынок, показывают, как политруки боевой дух бойцам перед боем поднимают. Правильно показывают. Так все и было. И политруки настоящими офицерами были, первыми в атаку поднимались, первыми и погибали очень часто. Только ведь и у них, почти у всех, в кармане у сердца иконка маленькая была или крестик, которые им туда их мать положила. И они, как и мы, рядовые бойцы, тоже про себя шептали: «Господи, помилуй!» и «Господи, спаси и сохрани!» Им, командирам, труднее ведь, чем нам, рядовым, было. Они не только за себя отвечали, а и за нас тоже. И решения принимать надо

было непростые. Приходилось и на верную смерть посылать. Я рядовым связистом был. Мое дело простое – исполняй приказ, исправляй повреждения на линии и отвечай сам за себя.

– Папа, а ордена-то за что, если все так просто? Ведь не просто так ты прогулялся от Москвы и до Берлина? Неужели не страшно было? Связь ведь ты не в тылу исправлял!

Папа призадумался, аккуратно повесил китель с боевыми наградами на спинку стула. Глаза его повлажнели. Он боролся с волнением и, так и не сумев с ним справиться, глухо сказал:

– Очень страшно! Но не за жизнь, а за семью свою. Страшно было представить, что, если я не выстою, не выдержу, пущу фашистов в свой дом, они убьют мою мать, они будут издеваться над моей женой, они сделают рабами моих дочек и сына, которого я еще даже и не видел.

Папа справился с волнением и с улыбкой произнес:

– Складывай медали на место да собирайся. Утром в дорогу. Быстро отпуск твой пролетел.

Я не спешил убирать награды в шкатулку, а достал из своего чемодана зеленый твердый кусочек пасты, которым до золотого блеска натирал бляху на своем ремне, и приступил к работе.

Я чистил папины награды и представлял его, молодого и сильного.

Он уходил на фронт в июле 1941 года вполне зрелым мужчиной – сыном, мужем, отцом двоих детей, ожидавшим рождения третьего.

Я представил те мгновения прощания его с мирной жизнью, с семьей. Серьезный и спокойный папа (он всегда в минуты тревожные был спокоен и на войну уходил не в первый раз: участвовал в финской кампании) крепко прижимает к себе своих любимых дочек и что-то тихо говорит плачущей маме. Она кивает, сложив руки на большом животе, придерживая его, потому что там, внутри, беспокойно вертится ребенок. Малышу передается мамино волнение, и он тоже в такую минуту не может оставаться спокойным. Наверное, он знает и понимает, куда уходит папа.

Рядом стоит бабушка с образом Спасителя. Она не плачет. Она тихонько про себя читает молитву и ждет, когда сын попрощается с женой и с дочками и подойдет к ней за благословением.

Вот папа опускается на колени, а бабушка крестит его святым образом со словами: «Помилуй, Господи, сына моего – раба Твоего Дмитрия! Спаси и сохрани! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!»

Папа прикладывается к образу, трижды целует его, поднимается с колен, обнимает и целует бабушку. Бабушка и сейчас не плачет, а строго напутствует сына: «Береги себя, сынок, и помни: Господь милостив и справедлив. Проси – и всегда поможет. И еще помни, что за детей своих воюешь, за семью свою. Нас защищаешь. Образ Спасителя всегда в голове держи, а мы перед ним за тебя просить каждый день будем. А еще вот тебе иконка Божией Матери. Она с отцом твоим всю Первую мировую прошла и в плену побывала. Спрячь во внутренний карман, где сердце. С ней и вернешься. Теперь иди с Богом!»

Бабушка еще раз крестит сына. Папа быстро, не оборачиваясь, выбегает на улицу. Здесь крепко обнимает 17-летнего младшего брата Ваньку, бледного и растерянного, остающегося за главного в доме, потом ловко и легко запрыгивает в кузов полуторки, где его поджидают другие новобранцы. Машина срывается с места, оставляя за собой клубы дыма и дорожной летней пыли. Следом за ней еще долго бегут мальчишки.

Мама с соседками громко плачет у ворот. Ваня потерянно смотрит вслед уехавшей машине и повторяет: «Прощай, брат. Прощай, Митя…»

Бабушка бессильно сидит на лавочке у дома, прислонившись спиной к стене, и печально смотрит на младшего сына (Ваню призовут в армию через полгода, и с войны он не вернется). По бабушкиным щекам текут слезы. Внучки с двух сторон прижимаются к ней, обнимают и гладят, стараются успокоить.

…Я любуюсь начищенной до золотого блеска папиной медалью «За оборону Москвы» и вновь представляю его, молодого и сильного. Теперь уже в солдатской форме, в шапке-ушанке, в бушлате.

Вот он ползет среди разрывов и грохота по грязной, вздыбленной, перемешанной со снегом подмосковной земле, разматывая катушку провода и восстанавливая связь. На дворе лютый декабрь сорок первого. Руки примерзают к металлу, но он не чувствует боли, скручивает концы проводов и радостно отмечает: «Слава Богу! Связь есть. Заработала! Я смог! Я выстоял, мои родные! Я не пущу фашиста в наш дом! Будьте спокойны!»

На дворе лютый декабрь сорок первого…

Он возвращается обратно – все так же под грохот и разрывы снарядов, скатывается в траншею, некоторое время сидит на корточках, прислонившись к обледеневшей холодной стене, и вспоминает милых ласковых белокурых дочек, старается представить родившегося в августе сына Вовку, склонившуюся над зыбкой жену, хлопочущую по хозяйству маму и повзрослевшего брата Ваньку.

Он знает, что ради них выдержит любые невзгоды, ради них пройдет через самые тяжелые испытания, выстоит и вернется! Ведь они ждут и перед образом Спасителя молятся за него…

* * *

Спустя 40 лет я снова чищу почерневшие папины награды, рассматриваю пожелтевшую от времени красноармейскую книжку, в которой записаны благодарности от командования. По ним и прослеживаю боевой путь красноармейца Дмитрия Гаркотина, страшный путь от стен Москвы через всю огромную разрушенную страну нашу, через боль потерь и утрат товарищей боевых, через череду немыслимых бед и страданий людей мирных, по воле судьбы переживших ужасы фашистской оккупации, а потом и через Европу – до самого рейхстага и до Праги.

Открываю сайт Министерства обороны России и нахожу наградные представления на своего отца. В одном из них читаю:

«В бою за ст. Бялогон (Польша) 17.01.45 г. тов. Гаркотин, исправляя линию связи, столкнулся с группой немцев, где в схватке уничтожил трех гитлеровцев и четырех пленил…»

Вот такое твое дело ПРОСТОЕ. Вот так ПРОСТО ты воевал, рядовой солдат-связист, так ПРОСТО ты исполнял приказы командиров и так ПРОСТО отвечал сам за себя!

Ты достойно явил миру стойкость свою, волю и дух несгибаемый. Ты поразил нечистую силу в самое сердце ее, потому что ты знал и верил в силу, справедливость и бесконечную к тебе любовь Спасителя. Ты защищал самое совершенное, что создал Господь по образу Своему и подобию, – жизнь человеческую. И ты победил!

Мы благодарны тебе, рядовой солдат Великой Отечественной, и спустя 70 лет после Великой Победы!

И благодарны будем и через 100 лет! Ведь мы, потомки твои, и жизнью своей обязаны тебе!

* * *

Маленький металлический образ Божией Матери, который сопровождал и хранил в Первую мировую войну моего деда, а в Великую Отечественную – моего папу, находится у нас на даче – там, где мы чаще всего собираемся вместе со всеми родственниками: сестрами, детьми, племянниками, внуками, правнуками. Я часто снимаю его со стены, держу в руках и прошу:

– Господи, Ты все можешь. Сделай так, чтобы образу этому Пресвятой Твоей Матери не пришлось больше быть на войне! Пусть дети наши и внуки, и их дети и внуки живут в мирное время! Спаси всех, Господи, и сохрани!

Глава 7. Несколько глухих разрывов – и с гарнизоном было покончено…
Воспоминания Героя Советского Союза А. И. Петрова

О звании Героя Советского Союза Алексей Петров, молодой парень из деревни Филатова Гора, даже и не мечтал. Сегодня он говорит, что делал то, что должен был, скромно упоминая о том риске, благодаря которому и получил высокое звание. Алексей Иванович рассказал нашим читателям, какой ценой давалось каждое сражение, приближавшее победу Родины в Великой Отечественной войне.

– Алексей Иванович, вы начали свой фронтовой путь стрелком-бомбардиром под Сталинградом, а потом вдруг вас отправили в пулеметное училище. Не жалко было расставаться с самолетом?

– А что делать? Рожденный ползать – летать не может. Жалел, конечно. Тогда вся молодежь в авиацию рвалась. Но кому-то и на земле оставаться надо. Такой землей для меня стал Ленинградский фронт, на котором и провоевал до конца войны. Там за первый бой я получил Героя Советского Союза.

– Расскажите, пожалуйста, об этом бое.

– После того как прорвали оборону противника на Карельском перешейке, наши войска устремились вперед. На одном из направлений наступал 468-й стрелковый полк, в котором я служил командиром взвода разведки. При подходе к небольшой речке он был остановлен мощным огнем. Нас очень волновал вражеский дот, который прикрывал подступы к переднему краю противника. Несколько атак на этом направлении закончились безуспешно. С большими потерями подразделения вынуждены были отойти. Во второй половине дня командир полка подполковник Толстиков вызвал меня и приказал взводу уничтожить дот к утру следующего дня. Задача была сложная. С фронта к нему не подберешься, зайти в тыл невозможно: справа и слева тянутся траншеи, занятые фашистами. И все же я избрал последний вариант – рискованный, но дававший те несколько шансов, которых порой бывает достаточно, чтобы выполнить ответственное задание.

Готовясь к его выполнению, я скрупулезно изучал оборону противника, особенно подступы к ее переднему краю, схему траншей и ходов сообщения, которые предстояло преодолеть. Затем собрал личный состав и отдал боевой приказ. В нем я сообщил задачу взвода и отделений, назначил дозорных, распределил обязанности, установил сигналы. Затем проверил, как подчиненные усвоили мою задачу, каждый ли понимал сложность выполнения предстоящего задания.

– Были такие, кто из-за страха отказался выполнить эту задачу?

– Нет, таких не нашлось. В последние минуты перед боем мой помощник сержант Владимир Новиков рассказал несколько забавных фронтовых историй. Это подняло настроение солдат. В назначенное время двинулись в путь. Опустившийся туман помог незаметно подойти к реке. Первыми вошли в воду дозорные, за ними остальные. Плыли осторожно, держа оружие над головой. Бесшумно вылезли на противоположный берег. Мокрая и холодная одежда прилипала к телу. Пробирала легкая дрожь. Дальше двигались пригнувшись, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Первую траншею преодолели ползком. Солдат в ней не оказалось, лишь невдалеке обнаружили пулеметчика и нескольких засевших в окопах немцев. Нервы были напряжены до предела. Один неверный шаг – и фашисты насядут со всех сторон, засыплют пулями, забросают гранатами.

Несколько раз над головой взмывали ракеты. Замерев, мы оставались на месте, зорко осматривая окружающую местность. Миновали вторую траншею. Начали забирать влево и здесь наткнулись на ход сообщения, который, по нашим расчетам, должен был привести к доту. Для прикрытия взвода с тыла я оставил двух солдат. Группа двинулась теперь уже по направлению к фронту. Впереди следовали опытные разведчики – Сергей Плотников и Николай Ермолаев. Они уже не раз ходили в тыл противника, отличались беспримерной храбростью и завидным хладнокровием. Ох, и трудными были для нас эти 500-700 метров!

Малейшая неосторожность могла сорвать выполнение задачи, привести к гибели всего взвода. Первый фашист встретился, когда до дота оставалось 70-80 метров. Он стоял в ходе сообщения и к чему-то прислушивался. На мгновение мне показалось, что успех задания висит на волоске. Но вот фашист отвернулся, и этого Сергею Плотникову оказалось достаточно, чтобы одним прыжком преодолеть несколько метров и нанести ему смертельный удар. На подступах к цели обнаружили еще двоих часовых. Решили «снимать» их одновременно, чтобы ни один не смог вбежать в дот и прочно закрыть за собой дверь. И опять вперед поползли Плотников с Ермолаевым. С другой стороны двое разведчиков создавали легкий шум и, имитируя птичий крик, отвлекали часовых. Наши убрали часовых врага, и путь к доту был открыт.

– Как дальше развивались события?

– Для охраны дота снаружи я оставил трех солдат, остальные тихо вошли внутрь. В двух ярусах находились два орудия и четыре станковых пулемета. Метровые железобетонные стены надежно защищали гарнизон от снарядов и бомб. Солдаты действовали сноровисто и быстро. Дремавшие около орудий и пулеметов фашисты были уничтожены огнем из автоматов в первые же секунды. В казематах подвала отдыхало более 30 солдат и офицеров. Одна за другой туда полетели гранаты. Несколько глухих разрывов – и с гарнизоном было покончено.

Расставив разведчиков у орудий и пулеметов, я приказал дать две красные ракеты. И в ту же минуту лавина огня с той стороны берега обрушилась на позиции противника. Враг в панике заметался по траншеям, а тем временем наши подразделения уже переправлялись через реку. Они вплотную перешли к молчавшему доту, и тогда – очевидно, поняв, в чем дело, – фашисты бросили из тыла подкрепление, чтобы блокировать огневую точку и не допустить прорыва наступающих в глубину обороны. Однако как только фашисты приблизились к нам на 150-200 метров, мы открыли сильный огонь из тыльной и боковых амбразур дота. Противник залег, а в это время с фронта накатывалась лавина атакующих подразделений. Наш полк выполнил поставленную перед ним задачу, и мы были очень рады, что внесли свой вклад в спасение Родины!

Глава 8. Бой под Касторной
Из воспоминаний о войне

Нам повезло. Для вновь формировавшегося в Томске артиллерийского полка 1-е Томское артиллерийское училище в декабре 1941 года произвело досрочный специальный выпуск. Преподаватель тактики училища старший лейтенант Овсянников подобрал по одному-два курсанта из каждой учебной батареи, и мы из курсантов за одни сутки стали лейтенантами.

На следующий день старший лейтенант направил меня и нескольких лейтенантов в какую-то школу для получения личного состава. В полутемном огромном зале было много новобранцев. Я представился представителю стрелковой дивизии, и он показал мне один из четырех углов помещения, где я должен был собирать людей для 820-го артиллерийского полка. В остальных углах собирались новобранцы для стрелковых полков дивизии.

В этом помещении рождалась вновь формируемая 284-я стрелковая дивизия.

Большинство новобранцев были молодыми, крепкими и веселыми парнями. В то время я считал, что артиллеристы должны быть высокими, сильными и грамотными. Поэтому если в своем углу я встречал маленьких ростом или малограмотных новобранцев, я отправлял их в другие углы – в стрелковые полки. Если же замечал хороших парней в стрелковых полках, я их переманивал в артиллерийский полк.

Для формирования полка были отведены помещения дома отдыха под Томском. Там находился старший лейтенант Овсянников, который принимал и размещал прибывших новобранцев, а я их большими группами в сопровождении лейтенантов отправлял из Томска. За два дня мы полностью получили личный состав для полка. Командира и штаба полка еще не было, роль командира взял на себя старший лейтенант. Разместились мы в двухэтажных корпусах. Стекла были побиты, печки поломаны, инструмента нет, а мороз за 40. Выручили нас колхозники соседней деревни: дали нам пилы, топоры и другой инструмент. Нашлись и плотники, и печники, и другие специалисты. Работали все дружно и самоотверженно. В помещениях стало тепло, а кухни еще не было. Привезенный хлеб рубили топором или пилили.

Однажды вызывает меня Овсянников и говорит мне, что поскольку я служил в кадровой армии, в училище был помощником комвзвода, он временно назначил меня на должность командира второго дивизиона, а он будет командовать первым дивизионом и временно исполнять обязанности командира полка. Лейтенантов и личный состав поделили на два дивизиона по три батареи в каждом. Начали поступать лошади и амуниция. Была организована учеба с личным составом. Орудий еще не было, поэтому первое время изучали стрелковое оружие и теорию артиллерийской стрельбы. В 1-м ТАЦ выпросили буссоль и орудийную панораму. С большим восторгом солдаты приступили к их изучению. Было получено обмундирование, и новобранцы стали солдатами.

Прибыл командир полка майор Ерин, и был создан штаб полка, затем был создан штаб второго дивизиона во главе со старшим лейтенантом Лазаренко. Дивизион я передал старшему лейтенанту Скворцову, а меня назначили начальником разведки дивизиона.

На фронт мы прибыли в марте 1942 года, в самую распутицу. Вскоре дороги настолько раскисли, что невозможно было проехать ни на лошади, ни на тракторе. Приходилось раскрывать крыши сараев и кормить лошадей. Наш командир орудия Куртиш внес предложение: сделать очки с зелеными стеклами и надеть их на лошадей, чтобы они принимали солому за сено. С питанием было также очень плохо. Выручила нас картошка, которая осталась в земле с прошлого года. Выкапывали ее, промывали и из полученной кашицы пекли оладьи по прозванию «лейтенанты». Предприимчивые солдаты, любители покушать, картофельную кашицу приготовляли в касках, на найденном листе железа пекли «лейтенанты» и, обжигаясь, ели и нахваливали.

С наступлением тепла дороги подсохли, и нас перебросили под Касторную. Я напросился в батарею, и меня назначили командиром первого огневого взвода и старшим на батарее.

Огневые позиции мы заняли во втором эшелоне и ежедневно от зари до зари занимались огневой подготовкой. 76-миллиметровые дивизионные пушки образца 1939 года были у нас новые. Занятия проводились без всякой маскировки. Летали над нами немецкие самолеты «Рама», но мы не обращали на них внимания.

Однажды во время проведения занятий над нашим расположением появилась «Рама», и вскоре из-за облаков вынырнул наш истребитель. Мы первый раз наблюдали воздушный бой, и все были в большом восторге, когда «Рама» загорелась, а потом рухнула на землю.

Наши пушки были полуавтоматическими. Желая достичь автоматизма при заряжении, я разрешил пользоваться боевыми снарядами. Во время воздушного боя одна из пушек была заряжена боевым снарядом. У пушек этого образца было два пусковых рычага для производства выстрела. Выстрел могли произвести и наводчик, и замковый.

В то время, когда немецкий самолет врезался в землю, замковый резко повернулся, чтобы посмотреть, куда и как упал самолет. Его рука в это время была на пусковом рычаге. При резком движении произошел нечаянный выстрел боевым снарядом, который разорвался вблизи нашего штаба дивизии. Был ранен один солдат и убита лошадь. Я доложил об этом по команде. Тут же приехали дознаватели из полка и дивизии. В ревтрибунал быстро были оформлены документы, и я был отстранен от командования. В это время я очень жалел, что мне не пришлось участвовать в бою. Лучше было бы погибнуть в бою, чем ждать своего суда.

Но через два дня немцы перешли в наступление, прорвали оборону нашей 40-й армии и стали приближаться к расположению нашей дивизии. На батарею снова приехал дознаватель и комиссар полка Михеев Семен Ефимович, которые сказали мне, что снаряд списан в стрельбе по самолетам, а мне приказано готовиться к бою.

Занимаемую огневую позицию мы быстро превратили в ложную, установив там «орудия» из бревен. Второй взвод занял новое место для стрельбы с закрытых огневых позиций, а первый взвод мне приказано было разместить для стрельбы по танкам с открытых позиций – на случай их прорыва. Клеверное поле способствовало хорошей маскировке. За короткую летнюю ночь мы успели переехать на новое место, выкопать окопы полного профиля для орудий, для личного состава и для хранений снарядов. На натянутые маскировочные сетки набросали клевер. С восходом немцы начали бомбить боевые порядки дивизии. Самолетов было очень много. Одну только нашу ложную огневую позицию непрерывно бомбили девять вражеских самолетов. Долго они бомбили, а потом пошли в наступление танки. Танков было также очень много.

Батареи нашего полка начали вести ураганный огонь по фашистам. Артиллеристы сражались геройски и не прекращали огня даже тогда, когда на них пикировали вражеские самолеты. Впереди нас стояли седьмая и девятая батареи. Мы хорошо видели их бой с фашистами. Они почти все погибли у своих орудий, не прекращая огня. Нам было видно, как фашистские танки гусеницами раздавили орудия седьмой батареи. Пушки были на конной тяге, а гаубицы перевозились тракторами «СТЗ-5-НАТИ». Тракторы стояли в нишах, выкопанных на склонах высоты. Мы видели, как фашистские танки гусеницами давили трактора девятой батареи: танк заедет на трактор, развернется на нем и дальше едет. Мы ждали своего часа, и он пришел. Раздавив орудия впереди стоящих батарей и рассчитывая, что они вышли на оперативный простор, танки лавиной двинулись на нас.

Мы сняли маскировочные сетки, зарядили орудия и приготовились к встрече. Танки подошли уже на расстояние 500 м, а я не могу дать команду открыть огонь, боясь, – а вдруг это ненастоящая война и снова тогда придут следователи? Командиры орудий и солдаты уже начали волноваться, а я все боюсь открыть огонь. И только после того, как один солдат был убит и я увидел кровь, я подал команду: «По фашистским танкам прямой наводкой бронебойными снарядами огонь!». До головных танков оставалось 300 метров, поэтому первыми же выстрелами подожгли два танка, и у нас появилась уверенность, что можно уничтожить танки. Радуясь первой победе, мы вели прицельный огонь, и фашистские танки загорались один за другим.

У многих танков были перебиты гусеницы и заклинены башни. Из горящих и подбитых танков вылезали танкисты с автоматами наперевес, но их расстреливал из пулемета возле их же машин наш снайпер – специалист на все руки.

Ручной трофейный пулемет был доставлен из горящего танка нашим разведчиком Калашниковым. В этой суматохе я вначале очень рассердился на него, а потом, когда отдельные солдаты 40-й нашей армии начали бежать вблизи наших огневых позиций, нам он очень пригодился, так как при помощи угроз пулеметом все они были задержаны и заняли оборону сзади наших огневых позиций. Часть из них активно помогала нам: таскали снаряды, помогали поворачивать орудия, которые от частой стрельбы бронебойными снарядами буквально закапывало. Бой шел уже несколько часов. Перед фронтом батареи стояло более десятка горящих и подбитых танков. Фашисты намеревались зайти с флангов, но своевременно были встречены фланговым прицельным огнем. Несколько танков фашисты потеряли при этом маневре, но упорно лезли со всех сторон, ибо наша батарея была последним опорным узлом нашей дивизии.

Прицельным выстрелом фашисты у первого орудия разбили панорамы, многие солдаты были убиты или ранены. Два раненых артиллериста, истекавшие кровью, остались на боевых постах, подоспели пехотинцы, и вместо убитого командира орудия мне пришлось самому наводить орудие через ствол и вести шквальный огонь по немецким танкам, которые наседали и наседали, а били мы их в упор. Такой стрельбой три танка были подожжены, а у четвертого, во время захода во фланг, удачным прямым попаданием была сбита башня. У меня окончательно пропал страх, что надо будет объясняться со следователем, и, наоборот, появилась страшная злость к фашистам, и я продолжал вести огонь с еще большим упорством.

Их расстреливал из пулемета наш снайпер – специалист на все руки…

Но вдруг от соседнего орудия через грохот канонады я услышал: «Товарищ лейтенант! Откат ненормальный, огонь вести нельзя!» Я побежал туда. Действительно, стрелка отката стояла за предельной красной чертой, и ствол орудия самостоятельно не становился на свое первоначальное положение. Некоторые солдаты испугались, что ствол орудия выскочит в обратную сторону и они будут травмированы. Командир орудия Куртиш был сибиряком и проявил себя хорошим воякой. Пришлось расчету объяснить, что можно погибнуть не только от ствола собственного орудия, но и от фашистских танков. Так лучше бить их. Чем меньше их останется, тем ближе будет победа. Я встал за наводчика и произвел несколько выстрелов. Два танка загорелись. После этого ствол орудия накатывался вручную, и огонь продолжали вести с прежней силой. Куртиш был опытным командиром и продолжал вести огонь, а я поспевал к другим орудиям. Когда я со стороны посмотрел, то действительно, это было страшное зрелище – пожалуй, страшнее, чем немецкие танки, – когда ствол орудия при откате почти выскакивает из своего гнезда.

Этот бой длился до самого вечера. Перед нашей огневой позицией по фронту и по флангам стояло больше двадцати сожженных и подбитых танков, несколько десятков убитых фашистов. Огонь и копоть были вокруг. Мы уже не в состоянии были отразить новый натиск фашистских танков. Но и немцы побоялись еще раз пускать на нас свои танки, да и негде тем было пройти, так как на подступах к батарее всюду стояли их искореженные и пылающие скелеты. По слуху мы определили, что немцы по балке начали передвигаться влево и вправо от нас. Стало темнеть, а гул от их машин не прекращался.

В это время на батарею прибежал комиссар дивизиона и передал приказ на смену огневых позиций. Лошади многие были убиты, поэтому собирали своих и чужих. Четверка лошадей не могла вытащить орудие из окопа после длительной стрельбы, но «помогли» немцы, так как во время минометного обстрела лошади рванули, и мы двинулись в сторону Касторной.

Коротка летняя ночь. На рассвете нашу колонну обстреляли немцы, и мы вынуждены были занять оборону в сторону Касторной. На этом участке обороны была в полном составе наша пушечная батарея и две гаубицы из третьего дивизиона. С рассветом было установлено, что две пушки наши были основательно искорежены и к дальнейшей стрельбе непригодны. Откуда-то взялся майор и назвался командиром третьего дивизиона. На его вопрос я ответил, что не знаю, где наш командир батареи. После доклада обстановки он поручил мне командовать батареей и подчинил мне гаубичный взвод. Батарея стала смешанная: наполовину пушечная и наполовину гаубичная. Мы приготовились к бою на открытой площадке. Вскоре над нами появились фашистские самолеты. Нас они пока не трогали. Лежа на спине, я насчитал их семьдесят, и все они бомбили Касторную. Под гул и вой самолетов я уснул. Проснулся от удара по голове большим комком земли: оказывается, они начали бомбить нашу батарею. Недолго они нас бомбили, потому что их пехота перешла в наступление. Мы открыли беглый огонь, стреляли почти прямой наводкой, немцы из пулеметов стали обстреливать батарею. Майор приказал мне пушечным взводом прикрыть отступление пехоты, а гаубицы направить на Касторную. Из пушек мы вели ураганный огонь, пока были снаряды. Оставили четыре снаряда на случай, если придется взрывать орудия. Батарея начала отступать через Касторную. В Касторной размещались тылы 40-й армии, необученные, необстрелянные, неорганизованные войска. Если пехота и артиллеристы под руководством своих командиров организованно отступали, то обозники гнали своих лошадей что есть духу. В случае затора выпрягали одну лошадь и верхом куда-то мчались. Немецкие самолеты на бреющем полете обстреливали таких конников. Тогда те бросали лошадей и бежали куда глаза глядят.

За счет этого нам удалось укомплектовать шестерки лошадей для перевозки орудий и приобрести несколько повозок, в том числе две повозки со снарядами для наших орудий, которые нам очень пригодились, когда мы выходили из окружения.

Батарея двигалась в середине колонны пехоты. Немцы стремились направить нашу колонну в сторону Воронежа, то есть туда, где были сосредоточены их основные силы, а для этого они оставили свободный коридор, а с других сторон обстреливали. Им действительно удалось это сделать, и некоторые части двинулись в сторону Воронежа. Но командир нашей дивизии Батюк принял решение идти на прорыв огневой.

Взвод исправных пушек немедленно был выдвинут на высоту на обратном склоне, на котором было несколько немецких танков.

Рожь была высокая, и видно было только башни. Видимо, немцы не ожидали нашего появления, так как мы быстро развернули пушки и первыми выстрелами один танк подожгли и один подбили. Другие танки быстро опустились вниз, в мертвую от нас зону. Мы открыли стрельбу по мельнице, откуда немецкий пулемет мешал продвижению нашей пехоты. Мельница загорелась, но начался сильный минометный обстрел. Сменив огневую позицию, взвод ураганным огнем прямой наводкой заставил замолчать немецкие минометы. Наша пехота пошла вперед, и было прорвано кольцо окружения. Дивизия заняла оборону на другом участке фронта.