Текст книги "Император Бубенцов, или Хромой змей"

Глава 9. Бубновый король

1

Снегопад к ночи утих. На город нахлынул студёный арктический воздух. Холод как будто изливался из чёрного космоса, перетекая через край звёздного ковша. Луна висела низко над крышами, сияла ярко, освещая опустевшие улицы. Морозная алмазная пыль переливалась в воздухе.

В большом сталинском доме близ Трёх вокзалов уютно желтело окно на третьем этаже. Дело происходило на обширной кухне квартиры профессора Афанасия Ивановича Покровского. Того самого профессора Покровского, что впоследствии совершенно тронулся умом. Одну из комнат снимали девицы – Настя Жеребцова из Полоцка и совсем недавно приставшая к ней Горпина Габун из Львова. Профессор Афанасий Иванович ещё в девяностых совершенно обнищал и потому вынужден был сдавать постояльцам часть своей семикомнатной квартиры.

В то самое время, когда девицы пропускали Бубенцова в сумрачную прихожую, из дальней комнаты послышался бой часов. И сейчас же Бубенцов ударился коленом об угол сундука. Угол этот, несмотря на предупреждение хозяек, не разглядел в полумраке. Боль от ушиба и звон часов, хотя и разные субстанции, каким-то таинственным образом смешались и переплелись. А когда отзвенел в ночи последний, третий, удар часов, острая боль точно так же стала затухать, таять в унисон с затухающим, тающим, улетающим неведомо куда звоном. Пока Бубенцов ёжился и оглаживал ушиб, какая-то из девиц щёлкнула выключателем. Высоко под потолком зажглась слабая лампочка, осветила громоздкий ларь, окованный медными полосами. Между ларём и стеною устроена была узенькая лежанка, которую Бубенцов впотьмах не сразу-то и разглядел. Там что-то заворчало, зашевелилось внутри неопрятной горы тряпья. Жалобно застонали басы пружин. Вслед за тем гора рассыпалась, выставился горбатый нос, с шумом потянул воздух. Бубенцов был почти уверен, что сейчас последуют обычные в таких случаях слова: «Фу-фу, русским духом пахнет!»

На самом же деле в квартире пахло больницей – эфиром, карболкой, корвалолом.

– Это Зора. Профессорская тёща. Давно ничего не понимает, – не стесняясь присутствия старухи, сказала Настя. – Сама не помнит, кто она.

Старуха покачивалась на пружинах, мерно кивала седой головой и молчала. Она и в самом деле находилась далеко отсюда. Высохшая до пергаментного совершенства, давно потерявшая память, свободно блуждала по живописным развалинам времени. Привычные натоптанные тропы уводили её в прошлое. На узких дорожках раскланивалась она с призраками минувшего. Забредала иногда, если уж быть до конца откровенным, даже и в далёкое, не сбывшееся ещё будущее, пугая тамошних обитателей.

Спустя десять минут Бубенцов хлопотал на кухне, нарезая закуску. На подоконнике мерцала фосфорным глазком радиола «Эстония». Невнятно бормотала, потрескивала, струилась под сурдинку далёкая музыка. На столе в круге света от свисающего с потолка абажура стояли две тёмные бутылки вина массандра. Початая бутылка коньяка высилась в окружении рюмок и стаканчиков, прибавляя к обстановке ещё больше тепла и уюта.

Девицы, наскоро накрыв стол, теснились у раковины. Принагнувшись к небольшому зеркалу в кафельной стене, докрашивали губы.

– Так, говорите, одноглазый был? – в который раз переспросил Бубенцов.

– Как камбала! – весело сказала Настя, тряхнув гривкой.

– А на вид бомж?

– Бомж, пан Ярош, – подтвердила Горпина. – Одного вока немае.

– Как камбала! – повторила Настя понравившееся ей сравнение.

– Да-а, – сказал Ерошка. – Загадка! Всё сотенные, значит? И при этом одноглазый. Парадокс! А кстати, покажите купюры, глянуть…

– Нормальные купюры, – сказала Настя.

Ерошка понял, не покажут. Взял с этажерки растрёпанную колоду, рассеянно стал тасовать карты.

Разговор снова иссяк. Они ещё не успели толком познакомиться, не было общих тем. Тему же его чудесного выкупа и освобождения из плена исчерпали, обсудив по дороге несколько раз.

– Горпина. Редкое имя, – сказал Ерошка. – Аграфена по-нашему?

– Гарпия по-нашему, – низким, грудным голосом отвечала девушка. – У нас в Украйне много таких.

– Не сомневаюсь. Гарпия в переводе с греческого – ведьма. Говорят, брови срастаются у ведьм. Гоголь, кажется, писал. Я имею в виду не то, что у тебя тоже брови срослись, – поспешил поправиться Ерошка. – Имеется в виду у красивых.

Опять повисло молчание.

Мысль о том, что деньги были настоящие, не давала покоя. Ныла занозой, мучила, томила, и никакой болтовнёй нельзя было заговорить тревогу. Налил чарку коньяку, махом выпил. Вытер губы, закусил ломтиком ветчины. Ветчина была розовая и мокрая. Это натолкнуло на кое-какие ассоциации. Бермудес учил, что при первом знакомстве с девушкой следует поразить её воображение чем-нибудь неординарным.

– А доводилось ли вам, девушки, – спросил Ерошка, – пробовать человечье мясо?

– А то тебе доводилось? – усмехнулась Настя.

– Мне не доводилось, но друг ел. Другого своего друга.

– Не диво! Все друг дружку едят, – тотчас нашлась Настя.

– Я в натуральном смысле. На Севере дело было. Один ногу сломал, а тут буран. Зарылись в снег, сидят обнявшись. Мороз лютый. Неделя проходит. Еды нет. Что делать? На ноге гангрена. Этот думает, всё равно ноге пропадать. Выставит вот так вот из норы на мороз. На улице минус шестьдесят. Анестезия. Кусок заморозят, отпилят, сварят. Оба питались, а потом вертолёт. Вот так и выжили. Один, правда, частично. А друг его на шесть кило разжирел. Движения-то нет.

– С трудом верится, – усомнилась Настя. – А пилили чем?

– Этот опыт о чём говорит? – сказал Бубенцов, пропуская неудобный вопрос. – От человека не убывает, сколько ни отрезай. Личность остаётся. А вот если прибавить, то тут не знаю. Станет человек скотиной или не станет, если ему, предположим, дать много денег? У нас на эту тему спор был. С другом.

– Которого съели?

– Да нет. С другим другом. С Поросюком.

– Ну и что? Станет?

– Не знаю, – сказал Бубенцов. – Как проверишь? Денег-то нет. Тут только гадать можно. А ну-ка… – Ерошка бросил три карты на стол. – Дама, семёрка, туз. Двадцать одно!

– Давай-ка я! – Горпина Габун отняла колоду. – Сними.

Пальцы гадалки замелькали в воздухе, посыпались на стол чёрные и алые масти. Почему-то с одного боку густо ложились тузы, дамы, короли. Гарпия, сдвинув ещё суровее сросшиеся брови, поводила ладонями над рядами карт. Бубенцов глядел то на карты, то на нежные усики над её верхней губой.

– Круль бубен! – воскликнула Горпина, тыкая ногтем в грудь бубнового короля. – Слава и богатство.

– Меня с детства Бубен зовут, – вставил Ерошка.

– Вот видишь! Станешь богачом! – улыбнулась Настя. – Сбудутся мечты!

– А ну, ещё раз! – Горпина перетасовала колоду.

Ерошка, снисходительно усмехаясь, но уже и с некоторым волнением сдвинул карты. Настя привалилась грудью к плечу Бубенцова. Ерошка чувствовал на щеке её горячее, частое дыхание.

– Круль бубен! – звонко объявила Гарпия и подняла прекрасные ассирийские очи на Ерошку.

– Вот видишь! – воскликнула Настя, сияя рыжим от веснушек лицом.

– Чушь собачья! – ещё сильнее волнуясь, сказал Ерошка.

Гарпия перетасовала колоду. Снимая, он видел, что пальцы его дрожат. Встал, прошёл к окну.

И в третий раз настырным, злым голосом провозгласила Гарпия:

– Круль бубен!

Дрогнули стены дома.

– Воркутинский прибывает, – сказала Настя.

Тоненько задребезжали стаканы на столе. Бубенцов налил девушкам портвейна, себе коньяку.

– Ну, вздрогнем! Как говорил один мой знакомый. Будь он проклят! С наступающим Новым годом!

Со стороны Ярославского вокзала, куда вкатывался скорый из Воркуты, донеслась музыка. Но то был не «Встречный марш» и не «Прощание славянки». То была Пятая симфония Людвика ван Бехтовена. И рождалась она, как сейчас же выяснилось, вовсе не на Ярославском вокзале, а прямо вот здесь, на пыльном подоконнике. Из-за шторы подмигивала фосфорным глазком радиола «Эстония».

– Ах, как кстати! – крикнул Бубенцов. – Прибавь, Анастасия! Громче! На полную… Пляши, Гарпия! Ра-татата!..

С Пятой симфонией связаны были у него кое-какие воспоминания детства.

2

Однажды в парке, наблюдая из-за чугунного заборчика за тем, как дети катаются на карусели, он почувствовал под стопой какое-то неудобство. Отступил, опустил глаза и увидел скомканный картонный стаканчик от мороженого. А рядом лежали круглые жёлтые часы с жёлтой же цепью. Бубенцов, оглядевшись, поднял их, прижал к уху. Часы были тяжёлые и тикали. Ерошка побежал прочь, зажимая в кулаке драгоценную находку. Знал, как нужно поступать в таких случаях. В милицию! Сердце его ликовало.

Но ещё больше возрадовался часам встреченный им на выходе из парка постовой милиционер.

– Ай, молодца! – восхитился милиционер, бережно заворачивая часы в носовой платок и пряча их в карман. – Мы обязательно найдём владельца. Ступай, мальчик…

– Моя фамилия Бубенцов, – сообщил Ерошка. – Я из 123-й школы-интерната. Один-два-три. Запишите.

Постовой записывать не стал. Заверил, что запомнить номер и фамилию ему не составит никакого труда. Потому что профессиональную память специально тренируют в милицейской школе. Бубенцов всё же для надёжности ещё раз повторил свою фамилию:

– Бубенцов! От слова «бубен». Меня все так дразнят.

Он знал, что фамилия в таких случаях необходима. Когда на доске объявлений повесят благодарность из милиции, там будет написана его фамилия. «Честный поступок юного пионера Ерофея Бубенцова». И многое простят Бубенцову строгий завуч и злая химичка. На утренней линейке, поставив Бубенцова перед строем, директор зачитает вслух заметку из газеты «Пионерская зорька».

Всю следующую неделю радость предстоящего праздника переполняла Ерофея. Самое трудное было теперь – дождаться. Ерошка нетерпеливо подгонял время. Но дни шли за днями. И дни эти проходили напрасно. В конце концов Ерошка не утерпел, решил посоветоваться. в субботу, отпросившись у воспитателя, поехал к отчиму, рассказал про золотые часы.

Отчим внимательно выслушал, потемнел лицом. Спросил, в каком точно месте стоял милиционер. Надел пиджак с медалями, плащ, шляпу и молча ушёл куда-то. Вернулся к вечеру хмурый, хмельной. Походил по дому, включил радиолу. Как раз передавали классическую музыку. Отчим не любил классику, но в этот раз включил звук на полную громкость. А затем молча и без всяких объяснений высек Бубенцова солдатским ремнём.

Пятая симфония Бетховена заглушила Ерошкины вопли.

Справедливости ради следует отметить, что в ту пору, по малолетству своему, Бубенцов не мог ещё знать о невероятном могуществе человека. А ведь именно об этом могуществе рассказывается в знаменитой симфонии. Не знал Ерошка и того, что даже самый никчёмный из людей способен собственную жизнь сделать неподвластной для роковых сил. Всё это он, конечно, узнает, и даже испытает на собственной шкуре, но гораздо позднее. Когда приблизится конец и ясен станет финал драмы.

3

– Ра-а-а-тата-та-а!.. – подпевал Бубенцов. – Громче, Настя! На полную!

Настя пошла к подоконнику. И именно в тот миг, когда все иные звуки мира покрыл водопад бравурного гимна, в дверь внезапно позвонили. Ни Бубенцов, ни его красивые девушки ничего не услышали.

Звонков было три. Два коротких, третий длинный. Седовласая Зора, глухо ворча, пошла отпирать. Сняла цепочку. В прихожую осторожно вступили трое азиатов. Два невысоких, третий длинный. Как будто материализовались звонки. Длинный абрек с маленькой бритой головой отстранил старуху. Зора попятилась, рухнула на диванчик. Взыграли рыдающими басами пружины. Бельмы старухи сверкнули из темноты молодо, ярко. Так с треском вдруг вспыхивает напоследок почти уже угасшая свеча. Вспыхивает на одно мгновение, выстрелив копотью, освещает на миг пространство вокруг, а после гаснет и смыкается вокруг кромешная темень.

Трое вошедших замерли, прислушались. Один из них, низкорослый, сутулый, с руками ниже колен, походил немного на орангутанга. Со стороны кухни из-за бархатной портьеры, похожей на театральную кулису, пробивалась бравурная музыка. Орангутанг смерил глазами расстояние, перебрал ногами, затем разбежался, подсел и ударил пяткой в дверь. Музыка вырвалась наружу, взревела дико, страшно. Азиаты нырнули в поток, пропали в нём. Музыка оборвалась. Послышался грохот падающей посуды, звон стекла. Вслед за тем по квартире разнеслись женские визги.

Старуха Зора кивала седой головой. И не такое видала и слыхала она на долгом своём веку. Поковыляла к двери, чтобы набросить цепочку на крючок. Но было уже поздно. Обнаружилось, что в прихожую проникли ещё трое. На этот раз белобрысые, хотя и той же хищной породы. Самым опасным показался старухе плюгавый в кепке. Глядел остро, зло, исподлобья. Длинными сальными волосами походил на батьку Махно. Тройкой командовал коренастый мужик в коже.

– Рома, заходишь слева, – тихо приказал коренастый.

Рома тряхнул длинными волосами, вытащил маузер из деревянной кобуры. Приложил ухо к портьере, прислушался. Страшно темнела в сумерках чёрная дыра его приоткрытого рта. Третий, высоченный, как жердь, всё это время стоял посреди прихожей. Он так и не проронил ни единого слова. В баскетболе таких называют «столб».

– Кому отдал? – допытывался между тем кто-то из-за бархатной портьеры.

Рома усмехнулся, стволом сдвинул кепку на затылок.

– Опередили черти, – вполголоса сказал коренастый. Мягко передёрнул затвор ТТ и поднял руку. – Я их ещё в кабаке приметил. Шакальё.

Махнул рукой, и все трое нырнули за кулису.

Старуха сидела неподвижно, мерно кивала головой. То ли осуждала, то ли одобряла. Звуки, которые доносились из кухни, приобрели теперь совсем иной тон. Все кричали, гомонили, восклицали, гоготали одновременно. Радостно, взволнованно, как будто в разгар свадьбы прибыли опоздавшие гости со стороны жениха.

Старуха снова взялась за дверную цепочку, намереваясь набросить колечко на крючок, закрыть ящик Пандоры. Выглянула на всякий случай на лестницу, нет ли ещё гостей. Гости были. Они как раз гуськом поднимались по лестнице. В касках, бронежилетах и камуфляже.

Один из них отстранил старуху дулом автомата. Как будто отодвинул грязную занавеску. Двое остались караулить у дверей. Остальные побежали по коридору. Грохотали ботинками, как кованые волки. Разлетелись в стороны бархатные портьеры.

– На пол!

Свадебное веселье оборвалось. Опытные, битые азиаты полегли лицами в пол, руки сцепили на затылках. Точно так же упали белобрысые, отшвырнув подальше оружие.

– Браво! – сказал Бубенцов.

Он стоял в разорванной на груди рубахе. Потное лицо багрово пылало. Тонкий ручеёк крови струился из рассечённой брови. Пшеничные волосы живописно растрепались, падали на лоб. Поджарый, вихрастый.

– Где деньги, гад? – деловито спросил дознаватель Муха, не повышая голоса.

– Бомжу отдал.

– Бомжу? Три миллиона? – иронически усмехнулся Муха и перевёл дуло автомата на Жеребцову.

– Он людей ел! – крикнула Настя. – На шесть кило разжирел!

У Бубенцова от такой неслыханной подлости перехватило дыхание.

– Ногу другу резали-резали, пока не осталось ничего. Друга зарезал, – закладывала Жеребцова.

– Это образ! – крикнул Бубенцов. – Символ!

– Что за символ? – Муха направил автомат на Ерофея.

– Никакого друга не было! Я придумал историю. Вернее, Шлягер. Для знакомства. Чтоб девушек поразить. А символ в том, что человека не убывает! Сколько ни отрежь от него.

– Как так? – не понял Муха. – Режь человека, а от него не убывает?

– А вот так, – сказал Бубенцов, понимая заранее, что слова его пропадут всуе. – Очень просто. Я как-то задумался. Когда стригли в парикмахерской. Отрежь, предположим, от человека ногу, от него не убудет. Вы же вот ногти себе стрижёте.

– Ну? То ноготь, а то целая нога!

– Всё равно. От вас же не убывает. Суть останется. И руки отрежь, и ещё кое-что по мелочи. Уши, нос…

– Так-так-так… – Было видно, что Муха понял, заинтересовался.

– В том-то и дело. От умаления тела величина человека не меняется. Цельность сохраняется в полном объёме. Самость человека. Ну как вам ещё растолковать?

Присутствующие молчали, прислушивались.

– Согласен. Самость остаётся. – Муха оглянулся на лежащих и чиркнул себя указательным пальцем по шее. – А если вот так?

Все головы повернулись к Ерошке, ожидая ответа.

– Да, – подтвердил Ерошка. – Там мозг. Сердце тоже нельзя трогать. Ум и чувства. Без них человека нет.

– Верно мыслишь, – одобрил Муха. – Я так полагаю, ты под самостью подразумеваешь дар индивидуального бытия? Иными словами, если даже воссоздать твою точную копию, то она будет лишена самости? Так?

– Да, именно так! – ободрился Ерошка. – Самость существует в одном-единственном экземпляре. Во всей необъятной вселенной другой такой нет. Это как шедевр. Она неповторима. В этом её бесценность.

Нежно дрынькнул телефон в кармане у плюгавого, распластанного на полу.

– Ответь, Роман! – приказал Муха. – Всем тих-ха! А с тобой после договорим.

Рома завозился, перевернулся на бок, извлёк телефон. Мёртвая тишина воцарилась в комнате. И в этой тишине отчётливо проговорил металлический голос:

– Бомж. Обитает под платформой на Электрозаводской. Промышляет у Таганки. Жора. Одноглазый. Деньги у него!

Как только голос смолк, в следующую же секунду всё перемешалось в комнате. Как будто объявили внезапно воздушную тревогу или гаркнули: «Рота, подъём!» Люди повскакивали, поднялась необыкновенная суета. Напрасно Муха бегал от одного к другому, напрасно тыкал дулом в бок, кричал:

– Всем лежать! Руки на затылок!

– Лежать, ёпт! – кричали и люди с автоматами.

Куда там, ёпт!.. Все отмахивались от Мухи, как от назойливого овода. Муха понял, что понапрасну теряет время, упускает инициативу. Махнул рукой, первым бросился вон из квартиры. Все три банды, перемешавшись, отпихивая друг друга локтями, поскакали по лестнице вниз, к выходу. Муха подвернул ногу, тяжко врезался плечом в ребристую батарею. Воя и прихрамывая, гремя стволом автомата по прутьям перил, валился вслед, стараясь не отстать. Выскочив из подъезда, разделились наконец, разбежались в разные стороны по своим машинам. Азиаты отдельно, славяне отдельно, менты отдельно.

Скоро всё успокоилось, снежная пыль осела.

4

Бубенцов глядел из окна во двор, наблюдал за разъездом ночных гостей. Гнетущая тишина расползалась по поруганной, опозоренной квартире.

– Прости, – жалобно попросила Жеребцова, двумя пальчиками трогая его за локоть. – Мы ж без прописки тут.

– Эх ты!.. – Бубенцов отбрыкнулся локтем. – А я ещё красотой твоей восхищался! Покажи вам миллион, так вы готовы… И-эх…

Он так и не придумал, на что готовы красивые девушки за миллион. Ничего пристойного не приходило в голову. Да и лень было думать. Налил полстакана коньку, выпил махом, утёрся рукавом… Вышел в прихожую. Набросил на плечи куртку. Кивнул старухе, которая, нахохлившись, дремала на венском стуле в коридоре, у телефонной полочки.

За дверью на лестнице гудел ледяной сквозняк. Бубенцов, поёживаясь, натянул на лоб капюшон и, затягивая на ходу пояс, сбежал вниз. Железная дверь из подъезда стояла нараспашку. Бубенцов иссяк. Кажется, что и сама долгая эта ночь выдохлась, подошла к концу. Всё как будто оставалось по-прежнему, так же горели фонари в тесном переулке, но уже пропала белая луна, что с вечера висела между двумя соседними высотками. Произошёл перелом, время исчерпалось, назревал новый день. Тишина стояла уже совсем иная – чуткая, трезвая, предрассветная.

Бубенцов вышел из арки, постоял некоторое время, глядел то вправо, то влево, соображая. Улица была совершенно пуста, безлюдна. Жёлтым, тревожным глазом мигал светофор. Ага, туда!..

Вера, как обычно, откроет дверь. Встретит молча, ласково. Поглядит с любовью и сочувствием. Покачает головою. И, не спрашивая, где был-пропадал, размахнётся и… Рука у Веры была лёгкая. Все больные удивлялись после её уколов: «Уже? А я и не почувствовал! Как будто комарик…» И один только Ерошка знал, как тяжела бывает та же рука при оплеухе.

– Не унывать! – приказал себе Бубенцов.

Это была его любимая присказка.

5

Вот наконец показался из-за поворота Путевой дворец императрицы Елизаветы Петровны, тыльной своей стеною примыкающий вплотную к железной дороге. Как всегда, горел свет в нескольких окнах на втором этаже. Кажется, никогда не бывало так, чтобы все окна были темны во дворце. Как будто шла там неусыпающая, неведомая и не видимая миру тайная деятельность.

Дом Бубенцова находился через дорогу, напротив дворца. В какой бы смутный час ни выглядывал из своей квартиры Бубенцов, обязательно видел эти бессонные жёлтые окна. Неделю назад, когда вышел ночью на балкон и взглянул на дворец, померещились ему даже тени в тёмных треуголках. Сблизив головы, тени совещались в освещённом окне ротонды. Или то была игра тьмы и света?

Уже таяла, рассеивалась над городом последняя тьма, когда Бубенцов нырнул под арку родного дома. Обернулся в последний раз на реку Яузу, и вдруг просветлели, опечалились его глаза. Разглядел летучую колесницу в небе над Электрозаводским мостом, запряжённую двумя белыми конями. Розовоперстая Эос, богиня утренней зари, правила колесницей, возвещая скорое появление своего брата Гелиоса.

Двор был пуст. Дворник Абдуллох подкатывал к подъезду громыхающую тележку с пустыми ящиками. Ерошка прошмыгнул мимо, вошёл в тёплый полумрак, нащупал кнопку лифта. Поднялся на пятый этаж. С нескольких попыток вставил наконец-то ключ, осторожно провернул. Стараясь не шуметь, проник в квартиру. Скинул в прихожей сырые ботинки и, не зажигая света, двинулся по коридору.

Когда он возвращался слишком поздно да ещё подшофе, Вера отправляла его спать на кухню, где стояло кресло-кровать. Стараясь не шуметь, Бубенцов на цыпочках двинулся в ту сторону. Ощупью пробирался в темноте. Качнулся, ударился плечом в стену. Отозвался тихим звоном сувенир в виде красной коровы с подвешенными на шее жестяными колокольчиками. Изделие чешских мастеров. Отшатнулся, задел в полумраке полку. Загремела, запрыгала по кафельному полу кухни медная турка, лязгая, покатилась под стол.

Следовало немедленно придушить скандальный грохот, иначе ему конец! Кинувшись ловить турку, споткнулся, потерял равновесие, рухнул прямо на старое кресло-кровать. Бубенцов понял, что вовсе не трезв, как думалось, а очень даже навеселе.