Текст книги "Василий Шуйский, всея Руси самодержец"

Устал Иван Васильевич за старшим сыном приглядывать, всякое слово, им сказанное, ловить… Отдохнуть от Ивана захотелось, набраться блаженной радости Федора.

В первый же день, как приехали, пошел Иван Васильевич с царевичем Федором, с Годуновым, с Бельским, с тремя братьями Шуйскими на Волгу глядеть.

Солнце стояло за облаками. Обильная, в высоких берегах, вода от края и до края была как серебро.

– Не токмо грудь, но и душа дышит! – сказал Иван Васильевич, и по лицу его пошли тени, спадая одна за другой.

Князь Василий даже глаза ресницами прикрыл, боясь спугнуть ожидаемое. Ведь вот-вот сквозь личины явится сокровенное, истинное лицо Ивана Васильевича.

– Помолись обо мне, Федор! – сказал государь, дотронувшись до щеки сына, по бороденке его реденькой пальцами провел. – Я всех Старицких убил… Но ведь был же умысел посадить на царство Владимира мимо меня, живого помазанника Господнего. Владимир имел кроткую душу, да ведь и я, волк, прикидываюсь овечкой. Князю Андрею, отцу Владимира, государь Иван Третий дал Старицу, Алексин да Верею. Невелик удел, но князь Андрей был младшим сыном. В малолетство мое, еще при матери, при бабке твоей, Федор, блаженной памяти царице Елене, Андрей нахватал себе вотчин. Да ладно бы из корысти – о шапке Мономаха грезил. Повоевали его, поймали, когда в бега ударился, и кончил он жизнь свою в тюрьме. Такие они, Старицкие…

– Батюшка, не поминай о тюрьмах! Гляди, как хорош божий свет! – Федор взирал на отца овечьими глазами, и было видно, как страдает душа его, касаясь души отца.

– Боже, Боже! И это мой сын! – Иван Васильевич замотал головой и положил голову на плечо Федору. – Чует мое сердце, Иван меня во грех введет.

– Батюшка! – сказал Федор. – Вспомни Писание: «Даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражию». Наступи на гнев свой, как на сатану, и прояснится в душе твоей.

– А говорят, что ты – дурак! – Иван Васильевич поцеловал Федора. – Тебя Господь послал! Но отмолишь ли ты, душа голубиная, хоть один из моих грехов? Хоть один!

– Как Бог даст, батюшка! Я молюсь, Ирина моя тоже молится.

– Ей, чем поклоны-то класть, растормошить надо тебя. Пусть забрюхатит да родит внука. Мне внук надобен! Про запас. – И цапнул глазом Годунова, Бельского, Шуйских.

В реке ходила большая рыба. Вода всплескивала, завивалась воронками.

– Князь Василий, а ты рыбу пробовал стрелами бить? – спросил Грозный.

– Не пробовал, государь.

– Постреляй-ка завтра. Может, чего и добудешь. Тоже ведь охота.

– Батюшка! – сказал вдруг Федор. – Дозволь мне с князем Василием в колокола звонить.

Изумились и царь, и Годунов с Бельским, и Шуйские.

– Изволь! Да согласится ли Василий Иванович по колокольням-то лазить?

Федор повернулся к старшему Шуйскому.

– Вверху уж так хорошо!

– Я готов служить царевичу, – поклонился князь.

– Ну, вот и послушаем, какие вы звонари.

Возвратясь с Волги, Василий Иванович чуть голову себе не сломал, думая, чего ради позвал царевич не Годунова, не Бельского, не Дмитрия с Андреем, а его, Василия, в колокола звонить. Болела о том голова и у Бориса Федоровича. Первым к колокольне прибежал поутру.

Царевич пожаловал вместе с Шуйским и со звонарем. Борису обрадовался:

– И ты с нами?! Ну, идемте скорей! Пока есть время, на птиц божьих поглядим.

Поднялись на колокольню. Колоколов было семь: большой, пудов на сорок, два средних, пудов по десяти, остальные мелкие.

Годунов принялся оглядывать местность.

– Хорошая крепостенка! Затинных пищалей штук сорок.

– Береженого Бог бережет, – откликнулся Шуйский, но сам наблюдал за Федором Ивановичем.

Царевич вместе со звонарем ходил возле колоколов, пробовал рукой веревки, стучал деревянной колотушкой по колоколам, слушая, как отзываются.

– Средние-то – зело красные! – радостно крикнул Шуйскому, подзывая к себе кивками. – Никогда не звонил?

– Звонил… отроком.

– Зазвонные колокола тоже, видно, голосисты… Хочешь в большой бить?

– Сумею ли?

– Да ты сначала со звонарем. Потом приноровишься. – Позвал Бориса. – Шурин! Друг мой! Бери на себя средние.

– Уволь, Федор Иванович! Я погляжу, как ты звонишь.

– Никак его не приучу к колоколам! – пожаловался царевич Шуйскому. – Хороший, добрый человек, а звонить не смеет… Я ведь вижу – не смеет. А я люблю… Пошли на птиц-то поглядим.

В воздухе, то трепеща крыльями, то распластавшись, мелькали быстрые ласточки. Гулькали голуби, а какой-то их вожак чуть не рычал. Над Волгой совсем низко прошли клином большие белые птицы.

– Лебеди! – В голосе Федора Ивановича прозвучала такая благодарность, и уж так он желал поделиться нечаянной этой радостью. У князя Василия сердце сжалось.

Годунов их беседе завидовал, в глазах его метались рыси.

– Эй, царевич! Царевич! – крикнул звонарь, торопливо набирая в руки веревки. – Пора!

Язык большого колокола оказался тяжелым. И хоть раскачивал его Василий Иванович вместе со звонарем, первый удар получился совсем робким. Колокол взрокотал, будто пробуждаясь.

Звонарь подбодрил князя улыбкой, и они ударили пуще.

– Бо-ооо-мм! – Медь пошла волнами по сторонам, не достигая еще небес, но прокатываясь по земле невидимым, неощущаемым ветром. – Бооооммм1

И тут царевич ударил в красные колокола, подсветил звук радостным пением зазвонных малых.

Годунов, зажимая уши, поспешил с колокольни вниз.

Царевич Федор этого не видел. Лицо его сияло восторгом. Они со звонарем были в таком понимании и счастье, что Василию Ивановичу сделалось совестно: се истинно люди Божии. Они живы, а он мертвец, сердце в нем – камень, который кладут на кадки, брожение давить.

Отзвонив, царевич подошел к Василию Ивановичу, в глаза посмотрел, улыбнулся:

– С птицами бы жить! Ты, слышал я, книги любишь. Приходи ко мне, почитаем.

Как не пойти?! Блаженный-то он блаженный, да батюшка за его обиду может спросить строго… Пойти – тоже накладно: Годунов насупился, один желает пасти обоих царских сыновей.

Василий Иванович меньше думал, больше вздыхал: все у Бога наперед записано, само дыхание в Его высшей воле.

Федор Иванович Шуйскому обрадовался. Показал образок преподобного Федора Сикеота с частицами мощей великих сирийских подвижников.

– Я крещен во имя благоверного князя Федора Новгородского, – сказал царевич, – старшего брата святого князя Александра Невского. Господь был милостив: Федор на свадьбе своей умер, пятнадцати лет от роду.

Вдруг заплакал:

– За Федора радуюсь, девственником почил, а невесту его жалко. Феодулию, дочку святого князя Михайлы Черниговского, окаянным Батыем убиенного… – Придвинулся, посмотрел доверчиво князю в глаза. – Житие Федора Сикеота ведаешь?

– Прости нижайше, не ведаю, – покраснел Василий Иванович.

– Ничего! Не печалуйся! Я тебе расскажу. Ты приложись к мощам. Святые о тебе на небесах помолятся.

Федор подвел князя к иконам, посадил на скамейку и сам сел.

– У меня ноги болят. Не могу долго стоять… Хорошо тут… Посидеть, поглядеть. А про святого Федора, епископа Анастасиупольского, так тебе скажу – счастливец. Отец его скороходом у василевса Юстиниана Великого служил, а сам он не о службе земным владыкам помышлял – о службе Господу. Георгий Победоносец являлся ему в отрочестве. В десять лет Федор захворал жестоко, смертно. Спасся двумя росинками, упавшими на него с лика Спасителя. Подвиги в монашестве Федор совершил преудивительные! Заключил себя в железную клетку, где только и можно было что стоять. В епископах его было отравили, да Богородица спасла, дала ему три зернышка. Исцелился… Князь Василий, помолимся? А потом почитаем. Я чудесную книжку припас.

Помолились. Царевич подал князю книгу Григория Богослова*.

– Позовем Ирину. Пусть она послушает.

Царевна была удивительно похожа на брата своего, на Бориса: те же черты, та же красота, да только после Ирины Борис казался изнанкой. Шуйскому пришло это на ум много позже, теперь же он испытал непонятное беспокойство.

Читать пришлось Василию Ивановичу. Царевич выбрал «Слово одиннадцатое, говоренное брату Василия Великого, святому Григорию, епископу Нисскому, когда он пришел к святому Григорию Богослову, по рукоположении его в епископа».

– «Друга верного нельзя ничем заменить, – читал Василий Иванович, – и несть мерила доброте его. Друг верен, кров крепок и огражденное царство; друг верный – сокровище одушевленное. Друг верный дороже золота и множества драгоценных камней».

Прочитав одиннадцатое слово, захотели прочитать десятое, девятое. Тут царевна Ирина вспомнила, что не отдала распоряжение ключнице. Не прошло и минуты, как раздались какие-то сдавленные крики, шум.

– Ах, эта дворня! – огорчился Федор Иванович. – Всегда-то у них драки.

Но тут закричали в голос!

Князю Василию почудилось – Ирина кричит.

– Я погляжу, – сказал он царевичу, положил книгу, побежал из комнаты.

В сенях уже толпились люди. Ключница, гора-баба, держала в объятиях царевну, а перед толпой взъерошенных, испуганных домочадцев стоял такой же всклокоченный, оправляя штаны, царь Иван Васильевич.

– И ты прибежал! – крикнул царь Шуйскому. – Скажи Федьке, святоше! Не сделает внука, сам управлюсь. – Топнул ногой на слуг: – Вот я вас!

Все шарахнулись, потащили за собой Василия Ивановича. И было слышно, как, смеясь и ругаясь, зло и похабно, уходит на свою половину охотник, из силков которого вырвали добычу.

30

Василий Иванович сидел дома, не выходя на двор даже по нужде. В бадью оправлялся.

Прокрадались к нему от брата Дмитрия верные люди, сказывали: царица Мария день и ночь плачет, царь слуг посохом лупит. Ночами не спит, лицом сильно мрачен, подсаадашный нож на пояс повесил.

В словах чудился намек: Грозный может убийцу подослать, убрать нечаянного свидетеля неистовства… И хотя в свидетелях оказались все комнатные люди царевича Федора, Василий Иванович стал кольчугу под платье надевать.

Из головы птицы не шли, каких с колокольни видел… К Агню пора, на островок.

Пошла мыслишка ниточкой виться: кого из слуг взять, и не лучше ли прыснуть сразу в разные стороны, чтоб погоня обманулась, чтоб след потеряла навсегда.

Вдруг Годунов пожаловал.

– Царевна Ирина книгу тебе прислала, – положил перед Василием Ивановичем писания Григория Богослова, прибавил: – Не вздумай бежать. Себя погубишь и Андрея с Дмитрием. Терпи. Нынче туча – завтра солнце.

А назавтра и впрямь грянуло солнце: приехал по государеву приказанию Иван Петрович Шуйский.

Наместник Пскова был всего лишь вторым воеводой, уступая в старшинстве рода Василию Федоровичу Скопину-Шуйскому, хоть чин боярина тот получил на восемь лет позже.

Хандра в Старице тотчас испарилась, все близкие царю люди были званы в палату для совета. Князь Василий Иванович явился пред очи царя с душою воробушка, но с государя гнев сошел, и занят он был, выкинув из головы домашние дрязги, новым походом короля Батория.

Князь Иван Петрович стоял перед Грозным в пяти шагах, напрягая голос, говорил о псковской крепости:

– Стена со стороны Смоленской дороги, великий государь, сам знаешь, каменная, высокая, имеет пять башен, да беда – камень мягкий. Известняк. Такую стену недолго сшибить до подошвы. Я твоим именем, государь, приказал запастись бревнами да готовить впрок гуляй-города, чтоб было чем закрыть проломы. Со стороны речки Псковы – десять башен. Здесь поставлены князья Бахтияров-Ростовский да Лобанов. К каждой башне приписан сотник, своя дружина из горожан. Со стороны Гдова стена совсем небольшая, а на ней пять башен. Отсюда Баторий не пойдет. Самая длинная стена вдоль Великой. Стена там большею частью деревянная, но через реку перелезть мудрено. А вот зимой… когда лед нарастет…

– Ты что же, до зимы думаешь усидеть? – Грозный даже голову поднял в удивлении.

– Как Бог даст, великий государь. Съестных запасов приготовили мы с воеводой князем Скопиным-Шуйским на год. Ядер и пороха запасено, изволь приказать еще подвезти, покуда король Стефан мешкает.

– Так что ты про стену-то говорил, про деревянную?

– Приказали мы с Василием Федоровичем поставить другую стену, тоже деревянную, но набитую землей… Здесь смотрит и обороняет стену воевода Никита Очин-Плещеев. Вся псковская округа к войне тоже изготовилась.

– Округа много навоюет с Обатуром. Шапками закидает! – усмехнулся Грозный.

– Шапки все унесены, великий государь. Сено и все припасы забраны в города, и народ тоже в городах, за стенами. Как только королевское войско явится, все избы будут сожжены.

– Ты чего голос-то надрываешь? – сказал вдруг Иван Васильевич. – Иди сюда… Стул воеводе дайте!.. Садись. Все садитесь. Подумаем…

Иван Петрович постоял возле стула, помялся, но сел.

– Скажи, князь, что, ежели Обатур не на Псков навалится – на Великий Новгород? Новгород – кус жирнее, слаще.

– Король Стефан – воевода удачливый, – сказал, подумав, Иван Петрович. – А удачлив он своей осторожностью. Паны, может, и захотят под Новгород пойти, но король Стефан…

– Обатур! – хмыкнул Грозный.

– …поостережется. Твои государевы ратные люди в Порхове стоят, в Опочке, Себеже, Торопце, в Старой Руссе… во Пскове. Никакого подвоза не будет, а чтобы Новгород взять, на одни ядра подвод нужно не меньше десяти тысяч.

– Ты просишь пороха и ядер подвезти во Псков?

– Король Стефан меньше пятидесяти тысяч не приведет с собой. Пороха и ядер много понадобится.

– Ничего о войске своем не говоришь.

– Во Пскове тысяча конных детей боярских, полтысячн донских казаков атамана Михайлы Черкашена. Стрельцов, псковских и нарвских, две с половиной тысячи. Дворян столько же. Из сел пришли люди, горожане, холопы из дворянских дворен, монастырские люди… В чистом поле воевать таким числом со Стефаном-королем невозможно, а в крепости сидеть – терпимо.

Грозный окинул взглядом молчаливых советников. Сказал:

– Если король пойдет на Новгород, на тебя большая надежда, князь Иван Петрович. Отъешь ему, дракону, хвост, хребет ему сломай… А коли придется тебе в осаде сидеть… – Грозный сощурил глаза, и взор его стал пронзительным. – Я тебе грамоту дам. Шерефединов, где ты?

Дьяк подошел с грамотой. Князь Иван Петрович встал, и Грозный, приняв у дьяка грамоту, передал князю.

– По счету ты меньше князя воеводы Василия Федоровича Скопина-Шуйского, но ты – мой дворовый боярин, твое слово во Пскове первое. Сколько можно, пришлю тебе ратников в помощь. Коли будет милость Господня, отсидишься. – Глаза Ивана Васильевича вспыхнули любопытством. – А скажи, где ты поставил великие пушки «Барса» и «Трескотуху», я их помню!

– Великий государь, стены Пскова на добрых восемь верст… «Трескотуха» – недалеко от Свиной башни, «Барс» – против Миколы-Любятинского монастыря, на Похвальском раскате.

– Отсель ждешь Обатура?

– Отсель, государь.

– Ну ладно! В иное время пировал бы с тобой, а ныне поспешать надо… Отобедаем попросту, и езжай с Богом. Денег тебе дам…

Царь резко повернулся, поискал глазами Василия Ивановича и Андрея Ивановича. Поманил к себе.

– Ты, Иван Петрович, воевода, войной много раз испытанный, благослови сих Шуйских. Едут вслед за тобой в полки на берег. Оградить Москву от прихода хана. Князь Василий – в большой, а князь Андрей – в передовой.

– В Серпухов? – спросил Иван Петрович.

– В Серпухов, – сказал государь.

И была эта новость как гром для братьев Шуйских, но сей гром был живительный.

– Пришло ваше время! – Иван Петрович перекрестил и поцеловал сначала Василия, потом Андрея, поклонился государю.

– Спасибо за честь роду Шуйских.

Василий и Андрей упали на колени перед царем и воеводой.

– Да не оставит вас Господь Вседержитель! – сказал братьям Грозный.

31

Братья Шуйские еще в дороге были, торопясь к своим полкам, а к великому государю в Старицу уже летели челобитные дать суд на князя Василия. Челом ударил князь Михайла Одоевский: «Ему на государеве службе меньше князя Василья быть невместно».

Государь судьей по сему делу назначил князя Ивана Федоровича Мстиславского. Получив выписку суда, приговорил: «По родству и счету боярин князь Иван Петрович Шуйский меньши князя Никиты Романовича Одоевского, а сына княж Никитина князя Михаила – князь Иван Шуйский больши. А по лествиде в родстве своем князь Иван Петрович таков, каков княж Иванов сын Андреевича Шуйского – князь Дмитрий. А князь Михайла Одоевский по счету меньши князя Александра Ивановича Шуйского. А ныне князю Василью и князю Андрею Ивановичам Шуйским да князю Михаилу Никитичу Одоевскому быти на государевой службе по сему счету».

Обида воеводы князя Михайлы Одоевского заключалась в том, что он получил сторожевой полк, третий по значению. Боярский суд на этот раз был скорым. Одоевского приравняли к четвертому из Шуйских, к Александру, который и службы-то еще не начинал по малолетству.

Местничество искони приходилось лучшим союзником всех врагов Русского царства. На войну ли идти, от нашествия ли спасать города – не о службе думали бояре и дворяне, о своей чести, о своем счете. Поминали чины и места прадедов, пращуров, строили лестницу до неба, находя ступеньку себе, своим детям, внукам…

Пока Иван Петрович Шуйский ездил к государю, его место второго воеводы временно занял князь Иван Курлятев. На Курлятева тотчас написал государю Очин-Плещеев, третий воевода. Ему нельзя быть меньше Ивана Курлятева, а стало быть, невместно. Из Смоленска прилетели челобитья от воевод Морозова и Токмакова: им нельзя быть меньше второго воеводы князя Туренина.

Из Торопца воевода Колединский писал на Замытского, на Волконского и на Загрязского, что ему в меньших быть невместно.

Из Новгорода Иван Долматов бил челом на Ивана Колычева. Из Старой Руссы другой Туренин – на Салтыкова…

Вроде бы не было царю другого дела, как разбирать бесконечный этот спор. Государь приказывал ради войны быть без мест, без счета, но иные уезжали прочь со службы, лишь бы не поступиться своей спесью. И никого не заботило, годен ли высший по месту полки водить, довольно ли в нем разума сидеть в Государственной Думе, управлять городами…

Грозный царь забирал у князей уделы, отнимал земли, жизни, роды казнями пресекал, но на лестницу мест ополчиться не осмеливался.

Ревность и между своими процветала. Князь Дмитрий Шуйский хоть и привык быть все время на глазах царя, служа кравчим, очень радовался, что старшие братья его далеко, теперь от царя и царевича солнце и луна ему светят.

Жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, была столь искусна в домашних делах, что к ней за секретами вареньев, квасов, поучиться, как плести узоры, приходила и старшая сестра Мария – супруга Бориса Федоровича, – и жена царевича Федора, Ирина, и сама царица Мария Федоровна.

Все эти женщины были молоды, в мужьях счастливы. Разве что Екатерину зависть терзала.

Дмитрию она шептала по ночам:

– Борис – выскочка! Боярство ему сказано раньше твоих братьев. Теперь ты – кравчий. Ах, умел бы ты служить, как служил мой батюшка.

– Меня боярством мимо Василия и Андрея не пожалуют.

– Будь как Иван Петрович! Я же знаю, храбрее тебя нет у царя. Видом ты весьма величав. Тебе не в Серпухове на берегу стоять, а идти бы на короля Батория да притащить его на веревке. То-то бы тебя почтил великий государь.

Однажды слушал он такие речи, и поблазнилось ему, будто по потолку ходят красные сполохи.

– Ты видела? – выскакивая из-под одеяла, спросил князь.

– Чего?! Димитрушка, чего?

– Да вроде огонь…

– Померещилось.

Дмитрий прильнул к окошку, но слюда была старая, в трещинах. Оделся, вышел на крыльцо. Край облака над Волгой набряк багрянцем…

Князь крикнул сторожей, поднялись на колокольню. За рекой, в западной стороне, трепетало в небе зарево. И не одно.

Ударили сполошно набатом, Дмитрий поспешил в покои Ивана Васильевича. Царь, выслушав кравчего, не осерчал, но поспешил одеться и пожелал взойти на колокольню.

– А ведь пожаловали! – сказал Грозный Бельскому и Годунову. – Ты, Борис, ступай к Федору, ты, Дмитрий, в мои покои: пусть царица и царевич с царевной собираются тотчас в дорогу. А ты, Бельский, прикажи затинные пищали осмотреть и зарядить.

Поднялась суета, пошли слезы. Но слуги царя подали кареты для персон, повозки для челяди. Государь простился с царевичем Федором, с царицей Марией, и поезд ушел в ночь по тверской дороге, охраняемый двумя сотнями конницы. Начальником над этими сотнями царь назначил Бориса Годунова, приказав ему, как рассветет и ежели никаких дурных встреч и вестей не будет, возвращаться в Старицу, а в Тверь послать гонца за подмогой.

Проводив жену и сына, государь сам обошел стену.

Князь Дмитрий сопровождал Ивана Васильевича. Поднявшись на очередную башню и глядя, как живо трепещут багряные сполохи на облаке, царь окинул кравчего оценивающим взглядом:

– Ты уже и броню успел надеть! Возьми сотню, скачи к горящим селам и доподлинно узнай, выспроси, высмотри, велика ли сила идет на нас. Коли встретишь дюжину разбойников – побей их, коли сотню – в бой не вступай, скачи в Старицу. У нас было семь сотен, две ушли в провожатых, да у тебя сотня, так что помни о своем государстве.

Дмитрий поскакал в ночь с великой отвагой и надеждой. В начале августа ночи длятся треть суток. Брезжил рассвет, когда царская сотня вдруг наехала на выходящий из леса отряд чужеземной конницы. Велик ли был отряд, считать не пришлось. Князь Дмитрий выпалил разом из двух пистолетов, взвыл не хуже татарина, поскакал на врагов, размахивая саблей.

Выстрелы его поразили всадника, атака для ночных разбойников оказалась нежданной, обратились в бегство. Пошла погоня, рубка, пока не выехали к сожженному селу.

Остатки вражеского отряда ушли за ручей, а князь Дмитрий усердно расспросил крестьян о нападении. Мужики рассказали, что отбивались косами и вилами, привели пойманного, отставшего от отряда, вояку. Солдат лопотал на неведомом языке, явно не поляк, не литвин и даже не немец. Князь Дмитрий забрал его с собой, а по дороге нашел трех раненых. Это были литовцы. Сказали, что искали село, где живет царь. Хотели пленить и доставить королю Стефану. Король ныне идет ко Пскову.

В Старице литовцев допросили с пристрастием, узнали: по округе бродит отряд Филона Кмита. Оршанский воевода и впрямь вознамерился пленить московского царя, но крестьяне всюду ополчаются, убивают фуражиров. А от короля Стефана пришел строгий приказ: всем вольным отрядам немедля прибыть ко Пскову, дабы взять город до холодов.

Царь был доволен князем Дмитрием, наградил за храбрость серебряным кубком.

– Быть тебе большим воеводой, Шуйский. Но покуда оставайся при мне, твои великие битвы впереди.

32

Нападение Кмита на старицкую округу не испугало Ивана Васильевича. Он остался жить в городе, может быть, еще и потому, что сюда ехал из Москвы посол римского папы иезуит Антонио Поссевино, уже перекрещенный по русскому обычаю в Антона Посевина. Русские люди не любили щелкать языком, угождая иноземцам. Приехал на Русь – изволь быть русским: Элизиус тотчас становился Елисеем, Иоганн – Иваном, а вот татарские имена выговаривали, даже в Разрядных книгах не особенно коверкали. «В большом полку царевичи Будалей да Мустафалей да Арсланалей Кайбуличи» или «быть в полках царю Шигалею Шиговлеяровичу, царю Семиону Касаевичу, царевичам Ибаку да Кайбуле». Среди многих народов татарин русскому – близкий человек.

Антон Посевин привез московскому царю подарок от папы – книгу о Флорентийском соборе. Папа Григорий XIII писал Ивану Васильевичу с надеждой: «Я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская Церковь с тобою в одной вере была, а все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово».

Посевин по дороге в Москву заезжал к Стефану Баторию, и король приказал сказать великому князю: если он не вернет всех малых ливонских городов, то потеряет свой большой город, Псков или Новгород.

Иван Васильевич, вздыхая, согласился уступить Баторию шестьдесят шесть городов, оставив за собою тридцать пять. Взывал к сочувствию: «Король называет меня фараоном и просит у меня четыреста тысяч червонцев, но фараон египетский никому дани не давал… Сам на меня войной идет, мои города разоряет, и я же за его войну должен золотом платить!»

Посевин сочувствовал и, оставив разговоры о короле, просил царя построить в Москве католическую церковь.

«Венецианцам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, – отвечал Грозный. – А церквам римским в нашем государстве быть непригоже… До нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать».

Антон налегал на вопрос о соединении веры, и царь слушал иезуитские речи, удивляясь их красоте и ловкости, но сам отвечал кратко:

– Ты, Посевин, поезжай наскоро к королю Стефану, и Богом тебя прошу говорить ему о мире. А как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере.

С тем и проводили папского краснобая, без особой, впрочем, надежды, что он уговорит Обатура не воевать Псков и русские земли.

Время послов кончилось.

Пришел час князя Ивана Петровича Шуйского стоять с воеводами да с полком, со всем псковским народом, со священством, со святыми иконами за землю Русскую, за веру православную, за царя Ивана Васильевича.

На Флора и Лавра 18 августа ударил во Пскове осадный колокол: явился под стены коронный гетман и канцлер Польского королевства Ян Замойский. Еще только шатры ставили, а к гетману прискакали гонцы, прося помощи. Русские вышли из крепости, напали на воеводу Брацлавского и обратили в бегство.

Замойский рассчитывал успеть к приходу основных войск подвести к городу окопы, подавить огнем пушек русские пушки, а выманивая стрельцов и дворян за стены, нанести урон живой силе защитников.

Не тут-то было! Князь Иван Шуйский – сам великий охотник до вылазок – воспретил дворянам и ратникам удаляться от стен за черту огня затинных пищалей. Чтобы сразиться с русскими, полякам приходилось пересекать эту незримую черту. Русские, совершив набег на окопы, отходили, стреляя из ручниц, под защиту пушек, а когда полякам приходилось возвращаться на свои позиции, тотчас бросались догонять, бить в спину и опять проворно отступали, давая волю пушкарям…

Замойскому не удалось даже обстрела начать. Русские пушки били за целую версту ядрами по пятьдесят, по семьдесят фунтов, калечили орудийные стволы, побивали орудийную прислугу.

Рыть окопы под огнем, постоянно отражая выходивших на вылазки конных и пеших ратников, тоже стало невмоготу.

Наконец, 26 августа 1581 года, явился Стефан со всеми своими полками и пушками. В этот день в псковских храмах шли праздничные служения во славу Сретенья Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, спасшей Москву от нашествия Тамерлана.

Король задержался под городом Островом. Расколотил стены, частью побил, частью пленил защитников и был счастлив своей победой.

Увидавши Псков издали, наемники-офицеры из французов, бывшие возле Стефана Батория, пришли в восхищение:

– Париж! Париж!

Король помрачнел. Двенадцать тысяч пехоты для такого города мало. На лошадях такие стены не перепрыгнешь.

Гетман Замойский встретил Стефана на реке Черехе, указал удобное место для лагеря в Любятове, близ монастыря Николая Чудотворца.

Королю же не терпелось осмотреть стены Пскова. Он отдал войскам приказ: приступить к осаде, а разведке и начальникам объехать город.

И сам отправился смотреть стены, чтобы найти уязвимое место и кончить дело скоро, без больших потерь и без больших затрат.

– А ведь это сам Обатур, – узнал князь Иван Петрович, смотревший с башни на приход королевских войск, и послал сказать наряду: – А ну-ка, запорошите глаза глядельщикам.

По королю и его свите ударили азартно, и объезд города не удался. Ивану Петровичу доложили с Похваловского раската, где стояла огромная пушка «Барс»:

– Королевские шатры раскидывают возле Любятовского монастыря. Один другого богаче.

– Не стрелять! – приказал воевода. – Примечайте, приноровляйтесь, а гряньте по шатрам за полночь.

Грянули.

Утром посмотрели – пусто, а взятые днем «языки» рассказали: побито много ясновельможных панов. Король теперь за пять верст от Пскова шатры разбил, на реке Черехе, среди гор Промежицы.

На королевском военном совете генералы и воеводы решили вести к городским стенам пять траншей, и все со стороны Смоленской дороги: к Великим воротам, к церкви Алексея, человека Божия, к Свиным воротам, к Покровским и к тому месту, где стояла огромная пушка «Трескотуха».

Траншея времен Стефана Батория – это не узкий ход, где можно голову спрятать, но подземелье. В пяти траншеях, выкопанных за неделю, было сто тридцать два больших помещения для рот и хоругвей, где были поставлены печи, и еще девятьсот малых гнезд-укрытий.

Князь Иван Петрович Шуйский и князь Андрей Иванович Хованский, полк которого защищал Покровскую угловую и Свиную башни, делали одну вылазку за другой. Башенные пушки стреляли круглые сутки по месту, где враг строил траншеи. На ночь зажигали высокие башенки, чтоб стрелять по целям. Однако ж к седьмому сентября земляные работы были кончены, градоимцы Батория поставили пять тур*, защищенных насыпными валами, пушки в туры привезли. Вся Европа шла на русских. В первой траншее – литовцы, во второй – немцы, в третьей – поляки, в четвертой – шотландцы, французы, датчане, в пятой – венгры.

Утром седьмого литовский гетман Юрий Угровецкнй, получив соизволение короля, открыл огонь из всех орудий по башням и стенам Пскова.

Печорский игумен Тихон отслужил молебен и совершил крестный ход к Покровской угловой башне, осенил ее мощами святого князя Гавриила Всеволода.

Огрызнувшись из орудий и пищалей, воеводы все же предпочли сберечь свою огневую силу, сняли со Смоленской стены затинные пищали, откатили пушки из Свиной, из Покровской башен, и прежде всего великую «Трескотуху».

Все защитники принялись строить деревянную стену, но пока спасали наряд*, убирали порох, ядра – много времени ушло. Ломать же – не строить. Пушки короля Обатура превращали стены в крошево. У Покровской башни образовался пролом в двадцать четыре сажени, переднюю стену самой башни сбили до земли. Свиной пролом был неширок, но стену возле него сокрушили на шестьдесят девять саженей, хоть на конях заезжай.

Утром восьмого сентября, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, король Стефан, думая, что это день его славы и радости, пригласил воевод и генералов на королевский обед, назначив сразу после обеда приступить ко Пскову и взять его.

– Но мы готовы тотчас идти! – вскричал пылкий воевода венгров Бекеш Кабур.

– Не торопись, – улыбнулся король. – Мы времени даром не теряем. Я послал осмотреть проломы самых опытных градоимцев из пехоты Фаренбека. Зачем нам лишние потери?

– Король, мы по милости твоей обедаем у тебя в обозе, – поднял кубок пан Снос, – но отужинать с нами приглашаем тебя во Псков.

Радостью пылали глаза грозных воинов. Жаждали сражения и победы.