Текст книги "Василий Шуйский, всея Руси самодержец"

Вскоре полки Грозного царя стояли под Венденом.

Думный дьяк Ерш Михайлов доставил Магнусу письмо Ивана Васильевича: «Царь всея Русин и сын его царевич ожидают тебя в своем стану без мешканья».

Магнусу было страшно, природная гордыня тоже взыгрывала. Послал двух своих дворян условиться о ведении переговоров.

– Переговоры?! С кем?! С липовым корольком?! – взъярился Иван Васильевич. – Взять их!

Посланцев Магнуса схватили.

– Выпороть!

Тотчас выпороли и отвезли к воротам Вендена.

Горожане ужаснулись, прибежали к Магнусу, умоляя поспешить к русскому царю: смиренно и нижайше просить пощады для себя и для жителей.

Магнус, желая смягчить гнев сюзерена и хоть сколько-то сохранить достоинство, сначала приказал открыть ворота, пустил в город русское войско и только после этого отправился на поклон. Все благородные семейства Вендена, священники, офицеры, весь гарнизон, опасаясь грабежей и насилий, затворились в замке, моля Бога, чтобы переговоры бумажного короля Ливонии и русского царя-медведя кончились миром.

Князь Шуйский глядел на явившегося Магнуса во все глаза: ведь это был первый иноземный король, которого довелось ему видеть. Пусть корона его почти шутовская, но сам-то он – принц, сын короля, претендент на короны Швеции, Дании.

Василий Иванович ожидал увидеть тонкое бледное лицо, особые королевские взоры, особые жесты…

Грозный запретил оказывать Магнусу какие-либо почести. Ливонский король вошел в шатер без оглашения, когда Иван Васильевич забавлялся ручным горностаем.

– Явился? – Взял горностая на ладонь, повернул в сторону Магнуса. – Гляди, черный хвостик, таков он, ливонский король.

Король был щекаст, на кончике подбородка рыжий клинышек бороды, шея короткая, спина окороком.

– Ну?! – крикнул Грозный, сунув горностая в клетку.

Магнус бросился на колени.

– Пощади, сюзерен! Я вел себя неразумно. Легкие победы вскружили мне голову.

Иван Васильевич смотрел на него молча, долго.

– Не будь ты королевским сыном, я бы научил тебя, как мне противиться, мои города забирать… – Глянул на стражу: – Уберите его с глаз долой.

Магнуса увели. Не толкали, но и не церемонились.

– Богдан, – подозвал государь Бельского, – поезжай в Венден, прикажи немцам выходить из замка. Милую.

Немцы заупрямились, пожелали видеть и говорить с Магнусом.

Иван Васильевич тотчас сел на коня и с дворовыми людьми поехал поглядеть замок, крепок ли?

Перед царем легкой рысью шла сотня Никиты Трубецкого, по сторонам сотни Федора Ивановича да Ивана Васильевича Годуновых, позади – Андрея Федоровича Нагого.

Рядом с царем были Богдан Бельский, первый рында Василий Иванович Шуйский, второй рында, с другим саадаком, – Федор Хабаров, третий, с копьем, – Федор Шестунов, четвертый, с сулицею, – Андрей Хилков, пятый, с меньшим саадаком, – Верига Бельский, шестой, с рогатиною, – Михайла Петров.

– Вроде невелик терем, а башня на башне, – сказал Бельский, – да в три ряда. Пушек небось не меньше, чем во всем нашем войске.

– Зачем нам с ними воевать?! – удивился Грозный, – Не думаю, чтоб Магнус был им уж так дорог. Не хотят нам служить – Бог судья, пусть идут, где лучше.

Вдруг звонко тявкнула пушка, огненный шар ядра просвистал между головами Грозного и Шуйского, ударил в живое. Забилась лошадь, закричал раненый.

Бельский, лютый, как волк, расшвыривал конем стеснившихся конников сотни Нагого и увлекал за собой царя, прочь из-под обстрела.

Пушка-дура разбудила демона войны. Вейден закрыли облака порохового дыма. Стреляли по замку, стреляли из замка…

– Куда ты меня тащишь?! – взъярился Иван Васильевич на Бельского.

Остановились. Государь потрогал правую щеку.

– Ведь обожгло! – Нашел глазами Шуйского. – А у тебя на левой щеке роза.

Засмеялся. Засмеялся и Бельский.

– Прости, государь, что тащил тебя.

– Простить его! Спасибо за быструю смекалку. Второе ядро было бы наше с князем.

Повернул коня к Вендену.

– На помазанника Божия посягнули? Ну, так уж будет вам суд, и не только на небе. Богдан!

Бельский подъехал ближе. Грозный горбился, молчал. Лицо стало серым, веки подрагивали.

– Поезжай, скажи! Всех до единого! За покушение на помазанника. Всех!

Приказ царя исполнили.

Замок три дня полыхал ответным пушечным боем. На четвертый на самой высокой башне осажденные подняли белый флаг. Стрельба прекратилась.

На башне появился священник. Хорошим русским языком сообщил подъехавшему для переговоров Филиппу Нащокину:

– Знайте! Триста благороднейших жителей города ныне приобщаются Святых Тайн в лучшей палате замка. Под сию палату подставлены четыре больших бочки пороха. Ваш государь желал иметь новых работ – он не получит их. Помолитесь о нас! Я иду к моей пастве.

Осада прекратилась.

– Чего-то они задумали, – говорили недоверчивые. – Немцы – большие хитрецы.

Вдруг грохнуло, стены замка содрогнулись, с башен пали каменные драконы.

– Сами себя кончили. Грех, да зато без измывательства, без насильничанья, – говорили ратники, крестясь.

А Магнуса царь простил. Дал-таки ему несколько городов, оставил корону, велел в Каркус ехать к жене, к только что родившейся дочери.

Впрочем, уже на другой год принц датский, король ливонский, предался полякам. Что ему оставалось? Поляки брали город за городом, разгромив восемнадцатитысячное войско четырех воевод: Ивана Голицына, Федора Шереметева, Андрея Палецкого, Андрея Щелканова. Русские пушкари, брошенные посреди поля, пока было можно, стреляли картечью, а когда враг ворвался в стан, повесились на своих пушках.

26

В январе 1579 года в Москву явились послы польского короля Стефана Батория – воевода Мазовецкий Станислав Крыйский да воевода Минский Николай Сапега. Приехали говорить о вечном мире, но Ивану Васильевичу были дороги победы над ливонскими городами. Наговорил послам много обидного, унижал Батория, возносил самого себя. Князь Василий Иванович Шуйский был в Грановитой палате на приеме послов, видел, как пылали щеки у Крыйского и как холодно взглядывал на царя Сапега. Иван же Васильевич никакого удержу не знал.

– Я веду мой род от полоцких литовских князей Рогволодовичей, – говорил царь, спину держа прямо, голову высоко. – Это были славные князья, всей вселенной вéдомые! Они мне братья, и потому корона польская и Великое княжество Литовское – наши вотчины. У сих князей других наследников, кроме меня да королевны Анны, не осталось. Но разве женщина наследует? О Семиградском же государстве, откуда выпорхнул Баторий, нигде не слыхали. Стефану в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет быть с нами в братстве и любви, пусть поклонится, почет нам окажет.

Станислав Крайский не стерпел:

– Давид, поваливший Голиафа*, избран на царство из низкого звания!

– Давида Бог избрал, а не люди. Мы Святое Писание читывали, помним пророчество Соломона: «Горе дому, им же жена обладает, и горе граду, им же мнози обладают». О вас сказано. Неправду глаголете. Это не мы вашего государя укоряем, вы его укоряете, разглашая на весь белый свет в своих грамотах, что Бог его безмерным своим милосердием помиловал и вы его на государство взяли; хвалитесь, что по великому Божию милосердию полюбили его. Из этого ясно: Стефан ваш Баторий – Обатур, как иные кличут, – государства был недостоин, но Бог и вправду его помиловал.

Слушал князь Василий Иванович царя, и сердце его трепетало восторгом: славно говорит, разит мысль мыслью, все равно что копьем.

Ах, умен Иван Васильевич! Царски умен! А живет, сидя на грехе верхом. Опять у него новая жена, царица невенчанная. И до чего уж дошел: не княжна, не боярыня и даже не дворянка – вдова дьяка. Изумительной красоты женщина, русская пава – Василиса Мелентьева.

Иван Васильевич до того любовью распалился, что подарил дьячихиным детям, Федору да Марье, – полторы тысячи десятин в Вязьме! Бояре таких дарений не видывали.

Осудил князь государя за Василису, да тотчас о своей Василисе вспомнил, о бревне в глазу.

Пост на себя наложил, исповедался, но все оставил по-прежнему. Братья Андрей и Дмитрий заговаривали с ним, указывали невест. Он и сам думал: пора бы иметь наследника, пора! И не мог лишить себя Василисы.

А тут новый поход приспел. Для Шуйских радостный, все три старших брата были записаны рындами царя: Василий – с большим саадаком, Андрей – с копьем, Дмитрий – с другим саадаком.

Государев полк вел воевода, недавно получивший боярский чин, Василий Федорович Скопин-Шуйский.

В те дни царь был щедр на пожалованья. Князь Хворостинин получил чин дворецкого, чин кравчего – Борис Годунов, оружейничего – Богдан Бельский…

В Новгороде стояли неделю. Тревожная весть пришла не с границы, а из Москвы: Стефан Баторий прислал в стольный град Московии гонца с объявлением войны. Сам он под Свирем, большого войска собрать не может: паны и шляхта всячески отговаривают короля идти на московского царя, денег на войну не дали. Охочих людей набирает Баторий на свои деньги. Черные люди да бедная шляхта говорят как один человек: пока Стефан на царстве – добра не жди, выбирать в короли нужно московского государя или уж датского, а лучше всего, если бы на царстве был сын московского царя.

Польские вести Ивана Васильевича особенно не встревожили. Послал в Ливонию и в Курляндию полк князя Хилкова, сам перешел во Псков.

И только-только разместились – прискакал еще один гонец: Стефан Баторий собирается идти на Полоцк. Грозный от такой вести отмахнулся, как от мухи, но, не получая вестей из Ливонии о движении польских войск, собрал ближнюю Думу. Спросил совета у боярина Никиты Романовича Юрьева, у Ивана Петровича Шуйского, у Афанасия Нагого да у дворецкого своего воеводы Федора Хворостинина.

Никита Романович сказал уклончиво:

– Что бы люди ни умыслили, Бог сделает по своей воле.

Афанасий Нагой знал: царь полоцкой вести не поверил и, подлаживаясь, посмеялся над королем.

– Обатур из кожи лезет, чтоб панам да шляхте угодить. У него, как сказывал гонец, всего пятнадцать тысяч. Где ему на царские города идти? Свои бы хоть отвоевал, ливонские.

Князь Иван Петрович тоже засомневался.

– Напасть на Полоцк заманчиво. В Ливонии много городов, много замков. Возле каждого надо постоять, надо потрудиться. Людей там у наших воевод маловато, но ведь на стенах пушки. А город возьмешь – добыча невелика после нашего похода. Еще и наголодаться можно. Если же идти к Полоцку – далеко, а главное неудобство – за спиной останется чужое войско, на подвоз никакой надежды.

– Король на Полоцк пойдет, – сказал Хворостинин.

– Это почему же?! – картинно изумился Нагой.

– Славы больше, земля войной не разорена. К тому же Полоцк на реке стоит, на Двине. По реке у короля будет подвоз.

– Я думаю, подождать надо, – решил царь. – Где объявится, туда и пошлем полки.

Василий Иванович Шуйский на том совете тоже был, слушал. Приговор царя ему понравился.

Ждать пришлось недолго: в самом конце июля Стефан Баторий явился под деревянные стены Полоцка. Крепость была новехонькая, построенная по приказу Грозного из дуба.

Раскаленные ядра особого вреда стенам не причиняли. Жители города были настороже, быстро тушили занимавшиеся пожары. Воду брали из Двины, спуская на веревках людей наполнять ведра и кадки. По смельчакам стреляли, убивали, но половчане духом были крепки.

Царь Иван Васильевич, узнавши о приходе польского короля, послал к Полоцку сначала передовой полк князя Дмитрия Хворостинина, через день-другой полк правой руки Ивана Петровича Шуйского и в город Сокол – окольничего Федора Васильевича Шереметева.

Сокол стоял на единственной хорошей дороге, по которой войскам Батория доставляли продовольствие. Дорогу Шереметев загородил, однако в бои не ввязывался. Ему противостояли литовские и польские полки Христофора Радзивилла да Яна Глебовича.

Три недели держался Полоцк против зубров Стефана Батория. А это были воистину зубры. Сведения, доставленные Грозному, оказались ложными. Новый польский король, затевая войну, подготовился как нельзя лучше. Его войско состояло не из вольной шляхты, а из видавшей виды пехоты, из железных наемников: шотландских, немецких, французских, из неистовых полков венгерского воинства. Артиллерия у Батория тоже была наемная, умеющая и стены ломать, и пожары устраивать, и расстреливать врага в чистом поле.

Три недели осады привели королевское войско в уныние. Шли дожди. В шатрах сыро, в земле ноги вязнут. Питание скудное, край дикий – леса, болота! Села и деревеньки войной разорены.

Войско требовало решительного приступа, но король рисковать не хотел.

– Русские превосходят европейские народы в обороне своих крепостей, – сказал Стефан Баторнй на военном совете. – Если приступ не даст нам победы, что же тогда делать? Отступать со стыдом?

Ночью король пришел к своим венгерским полкам.

– Сколько спросите, столько и получите, но завтра стены Полоцка должны сгореть.

Венгров только помани золотишком.

Двадцать девятого августа в скорбный праздник Усекновения главы Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна славный город Полоцк окружило стеной огня.

Жители как могли гасили пламя. Господь помогал им дождем. Всю ночь и весь день Стефан Баторий простоял с полками на дороге к Соколу. Ждал русских. Зарево пылающего Полоцка в Соколе увидят, воеводы должны поспешить на помощь.

Слишком хорошо думал Стефан Баторий о русских. Воевода окольничий Федор Васильевич Шереметев за стены Сокола даже носа не высунул. Не он горит – Телятевский с Волынским. Меньше чем через месяц, 25 сентября, лютые венгры возьмут, сожгут Сокол, устроят такую резню, что старый немецкий полковник, взявший за свою жизнь сотню городов, изумится кровожадности венгров, а более всего будет поражен обилием трупов, покрывавших городские площади и улицы.

Что сказать в оправданье Шереметеву? Он знал: у Батория не пятнадцать тысяч солдат, как сообщали Грозному, а сорок две тысячи. С тремя, с четырьмя такую силу не одолеешь. И еще знал Федор Васильевич указ царя Ивана; в чистом поле с немцами не сходиться, не губить попусту русских людей. В чистом поле немцы воюют не храбростью, но искусством. Только дело кончилось для умника полным бесславием: Полоцку не помог, свой полк в Соколе положил, в огне пожег, сам, знамо дело, уцелел, сдался на милость победителя. Возвращаться, ответ перед государем держать – духу не хватило. Поступил на службу к Стефану.

Когда огонь умерил ярость, увидели осаждающие, что одна стена Полоцка совершенно рухнула, три другие – обуглены, но стоят.

Венгры, жадные до грабежа, боясь упустить добычу, кинулись через огонь, а за стеной сгоревшей – ров, на валу пушки, смели наступавших огненным градом.

Снова и снова шли на приступ Полоцка немецкие роты, венгерские дружины, польские хоругви и всякий раз откатывались, оставляя убитых и раненых.

Стены удалось опять поджечь, и русские решили сдаваться. Стоять насмерть желали митрополит Киприан да воеводы Телятевский и Щербатов. Они затворились в соборе Святой Софии. Воевода же Волынский сдал город с правом свободного выхода всем защитникам.

Стефан Баторий не только сдержал слово, но предложил русским воинам перейти на его службу, обещал наградить землей в Литве. Среди стрельцов, а более среди холопов нашлись охотники идти за королем.

В середине сентября явились перед Баторием полки Хворостинина и Шуйского. В ту эпоху знающая искусство строя немецкая пехота была много сильнее дворянской конницы. Король Стефан крепко поколотил обоих воевод, сжег Сокол, взял города Туровлю, Сушу, Дриссу и с победой, но без добычи – обогатиться в этих городах было нечем – воротился в Краков.

А что же Грозный? Почему он не решился покинуть Псков?

Вот роспись войска, бывшего под рукой царя: 10 532 дворянина, 3119 стрельцов и казаков, 23 641 человек ополчения и татарской конницы. Всего чуть больше тридцати семи тысяч ратников.

Но в это же самое время шведский король Юхан III послал под Нарву корабли и десять тысяч солдат. Город держал осаду, ожидая помощи. Могли всякий день объявиться крымские татары. В какую сторону кидаться, что спасать? Увял Иван Васильевич. Погасли глаза, спина выгнулась горбом. Смотрел на слуг, заискивая, а те грозы ждали.

Однажды вечером царь пришел в дом, где стоял князь Василий Иванович Шуйский. Застал рынду за книгой. Прочитал, скользя пальцем по странице:

– «Не удивляйтесь, что иудеев я назвал жалкими… Они были ветвями святого корня, но отломились: мы не принадлежали к корню и принесли плод благочестия. Они с малолетства читали пророков и распяли Того, о Ком возвещали пророки: мы не слышали божественных глаголов, и Тому, о Ком предсказано в них, воздали поклонение. Вот почему жалкие они…»

Спросил:

– Скажи, а почему я жалок, как иудей?

– Смилуйся, государь! Может ли раб иметь подобное помышление о господине?

– О самом Господе Боге думают преподло. Знаю: зло неотмщенным не бывает. Я велел убить твоего деда, посадил на кол друга детства – Федора Овчину, отсек голову Ивану Дорогобужскому – и получил свое. При всем честном народе дюжина нянек уронила в воду моего первенца Дмитрия. Тотчас и выловили, а Бог взял его у меня… Города вот теперь забирает. А за них кровью плачено. – Посмотрел на князя, будто в снег окунул. – Люблю твое молчание… Пошли.

На дворе ждала побитая кибитка. На козлах сидели двое. Выехали за стену крепости, покатили берегом реки Великой. Остановились перед избушкой. Князь сунулся идти первым, заслоняя царя, но тот придержал его и сам открыл дверь.

Хорошо пахло сушеными грибами. Под крохотным окошком у стола сидел старичок, насаживая на нитку грибы. Тут же на столе сидела мышь.

– Норушка! Погляди, какие гости к нам пожаловали! – не повернув головы к вошедшим, сказал старец.

Мышь обмерла, потом заметалась по столу, скакнула на пол, исчезла.

– Завидя тебя, горе ты наше, даже бессловесная тварь мертвеет, а потом бежит без оглядки, – покачал сокрушенно головою старик, перед Иваном Васильевичем не вставая, не кланяясь. – Пришел узнать, что у тебя впереди?

Грозный дальше порога не шел, и Василию Ивановичу приходилось тесниться уж на самом порожке, он и дверь-то не имел возможности за собой притворить как следует.

– Не томи слугу своего! – сказал старец сердито. – Это нынче он тебе не ровня.

Грозный испуганно оглянулся, шагнул в избу, князь Василий, более всего озабоченный незатворенной дверью, вошел и затворил ее наконец.

– Прости меня, Микула Свят! – Иван Грозный опустился на колени перед старцем.

– Твои поклоны недорого стоят, – засмеялся спаситель Пскова. – А прощать тебя не смею. Посмеет ли Господь Бог?

– Со всех сторон ополчились на меня! – сказал царь. – Поляки, шведы, теперь и хана надо ждать.

– Все, что от тебя, – станет прахом и пылью. Не забудут имени твоего. Еще и поклоняться ему будут.

– Еще скажи, старик! Еще! Что завтра будет?

– Что тебе говорить – все равно к ворожеям поскачешь… Ты давно плакал, царь?

– Давно. По жене моей, по Настасье.

– Ах, Ваня, Ваня, плакать тебе, как малому дитяте. Всю слободку свою слезами зальешь. Слава Богу, не кровью! А соски тебе не дадут.

Иван Васильевич поискал на поясе, достал золотой, положил на край стола.

– Норушка! Иди скорей! Нас с тобой, как воевод, наградили! Ты уж и Норушке пожалуй золотца!

– Больше нет со мной, – сказал Грозный.

Князь Василий Иванович, торопясь, сорвал с пальца перстень.

– Вот, возьми.

– Мне не нужно, – замахал руками Микула Свят. – Это Норушке.

Мышь снова явилась на столе, обнюхивала золото.

– Ступайте с Богом! – сказал гостям блаженный и крикнул вдогонку: – Эй, Василий! Бедненький! Я о тебе сам поплачу, с небес.

Назад ехали быстро. Иван Васильевич злился.

– Озолотили, дураки, дурака!

Но уже на следующий день великий государь в единочасье собрался и уехал в Москву, увез сына и весь свой двор.

27

Не от врага бежал Иван Васильевич – от самого себя. Видно, почувствовал смертельную немочь. Добравшись до Александровской слободы, до крепости своей, слег. Был в беспамятстве, а как очнулся, послал в Москву гонцов за боярами, за митрополитом.

Встретил духовенство и синклит лежа на высоких подушках, сказал внятно:

– Выберите, пока жив, царя, дабы не осиротело царство в жестокую годину нашествия. Выберите из князей Рюрикова рода, из Гедиминовичей… Воля ваша. Однако ж родовитее многих мой сын Иван. Он и Рюрикович, он и Гедиминович, и с багрянородными Мономахами – одна кровь… Совершите деяние без мешканья, желаю ко Господу отойти в спокойствии за царство… Меня же простите, коли сил в себе найдете простить…

Побледнел, закрыл глаза. К царю врачи кинулись, а бояре вышли. Духовенство вскоре тоже выставили.

Думу думать бояре уселись в слободе. Судили, рядили, составили приговор – присягать царевичу Ивану Ивановичу. Поспешили известить о том умирающего, но умирающий ожил.

И уже через неделю нещадно побил палкой сына. При живом отце посмел позариться на достояние отцовское – на священные царские регалии, на трон, на власть, славу.

Москва ждала новых многих казней, да Господь миловал. Болезнь царя не была притворной, он, хоть и поднялся с постели, сил в себе не чувствовал, а жизнь приготовила ему еще одно испытание. Захворала и умерла цветущая красотой и здоровьем Василиса Мелентьева. Горе придавило гнев, утихомирило.

…Князь Василий Иванович Шуйский возвращался с войны, которую так и не видывал, в великом нетерпении, ибо зело наскучался по Василисе, но вместо жданных радостей окатили его новостью, как водой из ушата.

Василиса забрюхатела, и Дарья отправила девицу с глаз долой, к отцу-матери.

– Скалку! – крикнул князь, побелел – уши стали белы.

Бил Дарью по толстым ее ручищам, по жирной холке, по гузну толстомясому. Бил с наслаждением, приговаривая:

– Крикнешь – угощу в темя! До смерти!

Тотчас снарядили гонца с наказом: обидчиков, кто бы ни был, хоть отец родной, – выпороть. Саму Василису доставить в Шую, в большой дом, где она должна жить хозяйкой, пока не родит. А как родит, воротить в Москву. Ребенка растить в Шуе, приставив кормилицу и добрых нянек. Денег гонец повез – десять рублей, большие деньги.

Поплакал Василий Иванович: Микула Свят сказал правду. Так думалось князю. И про царя пророчество, как сон в руку, горевал ведь небось о Василисе Мелентьевой. Разливанных слез, конечно, не лил, а вместо соски стал государю Земский собор, созванный в январе 1580 года. Воевать да побеждать без денег невозможно. Соборным приговором обложили всю «землю» повинностью давать в казну дополнительные деньги. Было указано взыскать деньги со всех городов, со всего купечества. Добрался-таки наконец царь Иван Васильевич и до монастырских сокровищниц.

Во времена опричнины земли удельных князей, казненных, опальных, перешли большею частью к монастырям.

Собор приговорил: княжеские вотчины, когда-либо отданные в собственность монастырей, переходят на государево имя. Выкупать у Церкви бывшие свои земли удельным князьям воспрещено.

Деньги в казне появились, но появились и новые расходы.

Из украинных городков скакали дозоры: в поле рыщут татарские разъезды. 17 мая под Тулою, Плавском, под Каширой воеводы отразили нападение Есенея-мурзы.

Пришлось отправить в Серпухов большой полк с боярином Федором Ивановичем Мстиславским.

Но нужно было ждать и Стефана Батория. Из Кракова царские соглядатаи доносили: под королевское знамя паны и шляхта идут с большей охотой, чем в прошлом году. Ивану Васильевичу доставили даже точную роспись королевских полков. В них насчитывалось 48 399 воинов. Вот только где ждать короля?

К Великим Лукам Грозный послал большой полк воеводы князя Василия Хилкова, полки Головина и Борятинского. Во Ржев воевод: князя Семена Пронского, князя Андрея Куракина, князя Дмитрия Хворостинина. В Порохове стоял князь Иван Петрович Шуйский. Ему было приказано: если король придет к Смоленску, а не ко Пскову, не к Великим Лукам, поспешать на соединение с воеводами, стоящими во Ржеве. Общее командование переходило тогда к нему и к Ивану Васильевичу Годунову.

Стефан Баторий напал всей мощью своей ученой по-немецки армии на Великие Луки (потом уже стало известно: совет королю подал Федор Васильевич Шереметев). Последний ремонт деревянных стен в Великих Луках производил Иван Андреевич Шуйский, шестнадцать лет тому назад.

Город оказался невелик, а король под рукой имел двадцать одну тысячу наемной пехоты да двадцать семь тысяч конных. Что для такого войска деревянная крепостенка с пятью тысячами защитников? По дороге поляки успели зажечь и взять Велиж, Усвят.

Канцлер и гетман Ян Замойский решил кончить дело одним общим приступом, но русские пушкари таким ветерком дунули на поляков, венгров, немцев и прочих – многим поотрывало головы. А когда, нахлебавшись собственной крови, гордые воители побежали, из Великих Лук вышли стрельцы, пробились до самых шатров гетманских и принесли в город королевское знамя.

Десять дней выстояли Луки Великие. Не спасли город царские послы, приехавшие к Стефану Баторию.

Князь Сицкий предлагал королю именем царя всю Курляндию, двадцать четыре города в Ливонии, Полоцк, но Стефан Баторий не желал мира. Он приказывал отдать всю Ливонию, Смоленск, Псков, Новгород, ну и, конечно, Великие Луки.

Четвертого сентября 1580 года деревянные стены осажденной крепости запылали. Воеводы послали десять человек договориться о сдаче города, но жаждущие наживы бешеные венгры самовольно кинулись в город и начали дикую резню. За венграми поспешили поляки, чтоб тоже не остаться внакладе.

Замойский едва спас двух воевод.

Прошлогодняя история повторилась. Полоцку не пришел на помощь Шереметев, Великим Лукам – Хилков. Его полк уничтожил под Торопцом князь Збаражский.

Пали Невель, Озерище, Заволочье.

Один воевода Оршанский Филон Кмит, заранее именовавший себя воеводой Смоленским, был сначала остановлен в деревне Настасьине, а потом и бит на Спасских лугах Иваном Бутурлиным. Сильно поредевший десятитысячный отряд Кмита потерял знамена, шатры, пушки, затинные пищали…* Триста семьдесят человек попали в плен. Все это были литовцы.

Так закончился второй поход Стефана Батория, стоивший ему и польской казне очень больших денег.

Пока Великие Луки пылали в огне, горел Невель, полк князя Хилкова истекал кровью под ударами польской и венгерской конницы, великий государь царь Иван Васильевич и сын его царевич Иван Иванович играли двойную свадьбу.

28

Пятой венчанной женой Грозного стала Мария Федоровна Нагая. Смиренный владыка Антоний, митрополит стольного града Москвы, не посмел возразить государю и на этот раз, на себя взял грех.

Царевич Иван Иванович пошел под венец в третий раз. С первыми супругами, с Сабуровой, с Петраву-Соловой, жил по году. Отец находил сыну жен и сам же отнимал, отправляя прочь с глаз, в монастыри.

Князь Василий Иванович на венчании по старшинству рода своего стоял впереди, перед самыми Царскими вратами, к тому же был дружкой царя на свадьбе. Зажжено было такое множество свечей, что лица венчающихся озарялись дивным праздничным светом, а все же князю было страшно. Хотелось быть дальше! Меньше видеть, меньше знать, меньше думать.

Лицо Ивана Васильевича сплошь покрывала паутина морщин. Тяжелые складки от носа вниз рассекали лицо, будто шрамами. У правой брови, которую Грозный часто нарочито ломал, глубокая морщина резала лоб на две неравные части. Один нос у царя был молод, да еще мгновениями глаза. Во время венчания глаза Грозного» жениха торжествовали. Невеста – сама юность – совершенная елочка, снизу доверху ни единого изъяна. А уж коль о белизне говорить, о румянце, то надо поминать лебедей, облака, белую зиму да пламень зари.

Царевич Иван венчался с Еленой Ивановной Шереметевой тотчас после отца.

В этом двойном венчании Шуйскому чудилось затаенное, зловещее коварство, прикрытое святостью обряда.

Слушок-то успел уже облететь сановную Москву: царевич без батюшкина указа нашел невесту по себе.

Когда отец и сын с юными супругами сходили, осыпанные золотом, с паперти, князь Василий Иванович наконец понял, отчего она, смертная тоска.

Сравнивали! Все стоявшие перед святым алтарем святейшего московского собора и здесь, у паперти, сравнивали: отца и сына, избранницу матерого и избранницу молодого, впервой взыгравшего супротив отцовской воли.

Елена Ивановна Шереметева была прекрасна иной красотою, нежели Мария Нагая. Сам ясный день явился свидетелем ее счастья. Все в этой деве было уютно и покойно. Лицо пригожее, в глазах от великого смущения посверкивало, так роса на листьях переливается ранним утром.

В осанке Нагой бояре и народ углядели торжество, в осанке Шереметевой, в трепете руки ее, – беспомощную нежность, кою не спрячешь перед столькими-то опытными взорами.

А уж как было глядельщикам не сравнить отца и сына? Знали, крови на царевиче тоже немало, но ведь то отец повязал своего дитятю, как и всех слуг своих, кровавыми узами.

Лицом Иван-молодой открыт, челом высок, глазами серьезен, печален. Кто ведает, сколько выстрадал за свои двадцать семь лет?

На свадебном пиру, где отец и сын выглядели любящими друг друга, счастливыми, Шуйского не покидала мысль о выборе царевича. Хороша Елена, но отец ее, Иван Меньшой, побывал в Пыточном застенке, царь уличил его в измене, в службе крымскому хану, как и Мстиславского. Один из дядьев казнен, другой насильно пострижен в монахи, а уж этого монаха, Вассиана, Грозный зело не любил! Третий дядя предался польскому королю.

Иван Васильевич, если нынче забыл ради счастья сына про свои обиды, так завтра вспомнит.

Страшно было князю Василию Ивановичу на двойной свадьбе. Великий государь сыпал милостями: кравчего Бориса Федоровича Годунова пожаловал боярским чином, а чином кравчего третьего из Шуйских – Дмитрия Ивановича, свояка Годунову.

Дома, в постели, перекидываясь с бока на бок, Василий Иванович, как проклятый, терзал себя безотвязной мыслью: «А ну как царь-старик, сладострастец, а ну как помрет на молодой жене?» Много ли служб сослужено Ивану-то Ивановичу? Андрей, слава богу, служил царевичу, а вот я, старший, умный, шарахался от всякой близости, страшась вызвать подозрение Грозного».

29

В июне 1581 года великий государь с двором, с молодой женой, с царевичем Федором пошел в Старицу, на Волге пожить, в Успенском монастыре помолиться. Успенскому монастырю государь не раз жертвовал и земли и деньги. Отмаливал грех за убиение старицкого князя Владимира Андреевича – брата! – малых детей его, жены, матери-монахини. Введенскую церковь выстроил, диво шатровое.

Ивана в Старицу не взял, взял Федора. Федору двадцать четыре года, а как малое дитя. Все бы ему на птиц смотреть, как в небе летают, в колокола звонить. Раскраснеется на колокольне-то, уж так счастлив, что и пригож вдруг станет.

С Иваном тяжело стало. Если не скажет слова поперек, так поглядит! Глаза несогласные, упрямство в них дикое и тоска. Заждался последнего отцовского часа. С изменниками породнился. Оно, может быть, и умно – приласкать великий боярский род, а все же измена-то уж в постель забралась!