Текст книги "Аввакум"

После Саввиного жития было прочтено житие Илии Муромца Чоботка. Уроженец города Мурома Илия верой и правдой служил святому князю Владимиру. Скончался он, сложив персты правой руки для молитвы по греческому обряду: три первые перста вместе, а два последних пригнув к ладони.

– Вон оно когда Бог на троеперстие указал Русской земле! – воскликнул Алексей Михайлович, наклоняясь к вздремнувшему и вздрогнувшему патриарху Макарию. – Самый большой русский богатырь крестился, как Восток учит. С Востока Божественная правда, и лучшим русским людям она ведома. Спасибо святейшему Никону – на путь истины, на путь спасения наставил Христово свое стадо. Да молятся о нас святые наши угодники перед Престолом Господним.

Алексей Михайлович взял Макария за руку и подвел к раке Саввы. Монахи тотчас уловили желание царя, открыли раку, и мощи были представлены Антиохийскому патриарху на особо доверительное поклонение.

– Я мощи-то сам из земли вынимал. – Государь совсем по-свойски развернул мумифицированный череп святого. – Гляжу, коренного зуба нет. Туда, сюда, всю могилу облазил. Вот он, зубок-то! Я его сам нашел, себе на спасение. Заболели в тот день у меня зубы. Хоть белугой реви. Тащить страшно, лекари мои заморские в Москве. Так я взял этот зуб да и потер больное место. И – ни боли, ни изъяна в зубу.

Приложился к мощам, поглядел на Павла, стоявшего в отдалении, поманил к себе:

– Приложись. И у тебя ведь небось не все-то слава Богу, а будет все по-божески.

Тут к государю, набравшись духу, подошел и пал в ноги высокий, с измученным лицом чернец.

– О чем просишь? – пожаловал его царским вниманием Алексей Михайлович.

– Великий государь и заступник наш! Был я патриаршим дьяконом. Совсем за малую провинность святейший патриарх Никон запретил мне служить, назначив заточение в твоем Саввином монастыре. Дозволь, государь, завтра службу служить.

– Нет, милый человек, не могу тебе разрешить того, чего ты желаешь всей душой. Осердить боюсь грозного патриарха. Уж на что сам-то я гневом распаляюсь, кулаками вас потчую, а Никон и того пуще во гневе. Я тебя помилую своей волей, а он-то, патриарх наш, всучит мне свой посох, да и скажет: встреваешь в мои дела, вот и паси сам монахов да священников. Прости меня, чернец, не могу я прекословить власти патриарха в его патриаршей вотчине.

Монах, сокрушенно вздыхая, согласился, и Алексей Михайлович тоже повздыхал, желая и не умея помочь бедняге.

После молитвенных трудов был отдых и великолепный обед в узком кругу в покоях государя. Объявили об отъезде, но напоследок антиохийцев поджидало нешуточное испытание для их глаз, обоняния и нервов.

Государь привел Макария и Павла в деревянный, длинный, как конюшня, дом и сказал на пороге, отряхая снег с ног:

– Благослови, владыко, братьев Христовых.

Служка отворил государю и его гостям дверь, и жуткий запах больного человеческого тела обнял их насмерть.

Света было немного, но услужливый монах зажег три свечи в канделябре, и государь, стоя у порога, перекрестился, поглядывая на патриарха, ожидая его молитвы.

Три ряда уходящих вдаль немыслимо грязных постелей, и на каждой по человеку, а то и по два, больных неведомо чем.

– Господи, прости нас! – сказал Алексей Михайлович, терпеливо выслушав запинающуюся на каждом слове молитву Макария.

И обнялся с первым же старцем, целуя его в голову, в уста, в руки и даря толикой денег, завернутых в бумагу. Ни единого не миновал, как бы хвор ни был человек.

На улицу вышел, утирая слезы, показал на сруб:

– Новую обитель для миленьких строю. В старой уж больно дух тяжел, ничем его не вытравишь. Лучше разобрать да сжечь.

23

Как царь в Москве – колоколам веселье. То одно великое шествие, то другое. Вернулся с антиохийским патриархом из Савво-Сторожевского монастыря – звоны. Ходил за двадцать верст от Москвы встречать Никона – звоны. Через три дня – еще один всенародный праздник: прибыл крест из Честного Древа, взятый бедным Василием Васильевичем Бутурлиным в Люблине. Крест с палец, коробка для него из серебра и хрусталя с книгу, а радости на каждого молящегося хватило. Государь не только вспомнил о Бутурлине, но приказал самым расторопным своим людям тотчас мчаться в Киев и везти гроб в Чудов монастырь без мешканья, не то… Тут уж самодержец Алексей недоговаривал, но слова его ныне и впрямь боялись.

Возмужал государь. Богу служит не хуже монаха, но царские дела блюдет. Рассказывали, что некий хваткий дворянин явился на службу без ратников, сказал, что моровая язва всех его мужиков, пригодных для ратного строя, забрала на тот свет. Государь ту сказку выслушал и вроде бы принял за правду, но тайные его люди поехали в волость дворянина и узнали: мужики дали своему господину денег и откупились от войны. Полетела голова хитреца без долгих затей. Когда государь броню примеривает да железную шапку – не до шуток. Слово сказано – дело сделано.

В феврале через Москву потянулись обозы на запад. Везли мороженые, разрубленные надвое свиные туши, кули с мукой, с крупами. А потом повезли ратников, что ни день, новый обоз, да какой! Голова обоза уж за горизонтом, а хвост еще из ворот не вышел.

Войну в России готовили по зимним дорогам.

Однажды, когда царь отправился на очередное богомолье, Никон пригласил Макария к себе и показал ему из окошка готовый к отправке санный поезд. Сани были загружены ящиками.

– Это ружья, которые я загодя купил у шведского короля. Пятьдесят тысяч ружей. У нас и своих много – в Оружейной палате в год изготовляют по семьдесят тысяч, да еще из франкских земель покупаем. Англичане три пушки прислали. Палят с дымом, а без грома. Пойдем глядеть, как мастера ружья на крепость пробуют.

На склоне Кремлевского холма на холстинах лежало множество ружей. Мастера набивали в стволы пороху и потом длинным, накаленным добела железным прутом зажигали на полке затравку. Ружье, выкатив из жерла огонь и грохот, привскакивало, как живое. Иные ружья разрывало на куски.

– И это тоже мой дар государю, – сказал Никон.

Патриарх Макарий покорно смотрел на все, что ему показывали, и восхищался всем, что восхищало Никона, но в тот день над Кремлевским холмом небо развесенилось, грачи, прилетевшие из-за моря, раскричались, и Макарий заплакал вдрут.

– Что с тобою, владыко?! – удивился Никон.

– Не знаю, – потряс головой Макарий. – Видно, с крыльев птиц повеяло запахом родной моей земли. Отпусти, патриарше! Сердце изнемогло от разлуки с домом. Не разбрелось ли Христово мое стадо, в то время как ем и пью на золоте, нищий духом – гуляю под золотыми куполами?

Никон быстро глянул на Макария, сощурил глаза, что-то быстро сообразив.

– Не печалуйся, владыко. Для такого святого человека, как ты, мой собинный друг казны не пожалеет. И я не пожалею. Потерпи уж совсем немного – выйдут недели через две новоисправленные книги, утверди их своею подписью и поезжай с Богом. И молю тебя – утверди именем восточных патриархов троеперстие.

– Да как же я его могу утвердить? Грамотою?

– И грамотою. Но, главное, прокляни всех, кто молится двумя перстами. Как раз Неделя Православия подоспела.

– Год тому назад проклинали иконы, теперь – крестящихся не по-нашему. Не много ли проклятий?

– А русский человек иначе не почешется – долби не долби… Хорошо хоть, Бога боится. Будь милостив, прокляни ослушников – для их же спасения.

Макарий сложил руки на груди и поклонился Никону.

24

12 февраля – память любимейшей патриархом Никоном Иверской иконы Божией Матери, память митрополита Московского и всея России чудотворца Алексия, но оба эти больших праздника отступили в тень перед торжеством святого Мелетия, архиепископа Антиохийского. И не за-ради почтения к антиохийцу Макарию. Патриарх Никон шел священной войною на всех своих ослушников.

Троеперстие приживалось плохо. Прихожане во время службы забывались, осеняли себя по-старому, двумя перстами. А ведь у патриарха было еще множество прямых противников, дуроломов, упрямцев и всякого вражеского семени. И не на реке Саре, где шастал Неронов! Супротивники обитали даже в Чудовском кремлевском монастыре. Здесь-то и служил Никон службу в память Мелетия.

Служил, а сам поглядывал, как монахи пред лицом двух патриархов персты складывают. И видел Никон: один игумен молится, как указано, а все другие двумя, то ли в затмении душевном, то ли в бесстыдстве диавольском. Дотерпел Никон службу до конца. И после службы сам прочитал монахам житие святого Мелетия, который уж тем был свят, что рукополагал во диаконы святителя Василия Великого и крестил Иоанна Златоуста. А кроме того, был он в Константинополе председателем Второго Вселенского собора в 381 году, во времена византийского императора Феодосия Великого. Перед началом собора Мелетий поднял руку и показал три перста. Соединил два, один пригнул и, благословив святым крестным знамением народ, сказал: «Три ипостаси разумеем, о едином же существе беседуем». В тот же миг огонь осенил Мелетия и его истинные слова.

Прочитав житие, Никон обратился к Макарию и спросил его:

– Пастырь, посланный Богом от святынь Антиохии и всего Востока, вразуми нас, грешных, объясни, как понимать сказанное святым Мелетием и осененное небом.

Макарий поднял обе руки и сказал Никону и монахам:

– Я преемник и наследник престола святого Мелетия. Святой Мелетий показал: если три перста разлучены друг от друга, то и знамения нет. Кто тремя перстами на лице своем образ креста не образует, но творит двумя перстами, тот есть арменоподражатель. Если же ты почитаешь себя за православного, то соедини три перста и твори крестное знамение, как указал святой Мелетий.

Московский патриарх остался не вполне доволен ученой речью Антиохийского владыки. Все это увещевание. Много ли в увещевании проку, если не страшно?

И Никон принялся готовить особую службу на Неделе Православия.

В первое воскресенье Великого поста в Успенском соборе не то что яблоко, орешек бы и то не сыскал места, где упасть.

Служба была и для московских кремлевских служб чрезмерно долгая. Вечную память пели не только павшим в боях на польской войне боярам и дворянам, но и всем ратникам. Из особых ящиков доставали записки с именами и зачитывали. Ни один из убитых за два военных года не был забыт.

После невыносимо долгого, но важного для всех русских и для их царя действа к молящимся из Царских врат вышли восточные иерархи: кир Макарий, патриарх великого града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока, сербский митрополит Гавриил и никейский митрополит Григорий. Все трое, подняв десницы, сложили три перста, и Макарий сказал:

– Сими тремя первыми великими персты всякому православному христианину подобает изображати на лице своем крестное изображение, а кто будет творить знамение по ложному преданию, тот проклят есть!

Митрополиты повторили анафему, а Никон благословил паству и отпустил по домам.

Неспокойно стало в Москве. Подожгли дом священника – уж больно щепоть-то свою выставлял, молясь пред алтарем. Попугали монахинь Новодевичьего монастыря, их Никон из украинских монастырей напривозил. Драки были, всякое баловство.

Никона, впрочем, и пролитая кровь не смутила бы. Во что уверовал, тому и быть.

Не смутясь брюжения в народе, презирая боярские толки, сам сочинил грамоту, которую и представил на подпись восточным иерархам:

«Предание прияхом от начала веры от святых апостол и святых отец и святых седмы Соборов, творити знамение Честного Креста тремя первыми персты десныя руки, и кто от христиан православных не творит крест тако, по преданию восточные церкве, еже держа с начала веры даже до днесь, есть еретик и подражатель арменом. И сего ради имамы его отлученна от Отца и Сына и Святого Духа и проклята. Извещение истины подписях своею рукою».

И поставлены были четыре подписи: Макарий, Гавриил, Григорий и Гедеон.

Гедеон прибыл от молдавского господаря Георгия Стефана просить царя Алексея Михайловича о подданстве.

25

Никон пришел к государю, словно Бог его послал. Алексей Михайлович принимал второго логофета Молдавии Григория Нянюлу и не сдержался, покричал во гневе. Покричал, будто у себя на соколином дворе. Гнев был правый, но забываться перед заморскими послами – негоже.

Господарь Георгий Стефан, затеяв распрю с бывшим господарем Василием Лупу, соединил свои войска с поляками, погубил сына Хмельницкого Тимоша.

Не верил Алексей Михайлович ни Стефану, ни его послам, хотя те запаслись письмом от патриарха Иерусалимского, который молил Московского царя спасти христиан Молдавии от турецкой сабли.

Никон и восточные иерархи представили государю запись о троеперстии и, после малого вступленьица, дали сказать Макарию, который принялся горячо молить государя заступиться за православие и за саму жизнь христиан Молдавии, спасти ее от мусульманского ига.

Алексей Михайлович растрогался, сменил гнев на милость и дал согласие принять в свое подданство Молдавское княжество.

За Георгием Стефаном царь утверждал пожизненное господарство и признавал право на господарский престол только для коренных жителей страны. В течение десяти лет Молдавия освобождалась от дани. Турки и татары подлежали изгнанию, от господаря же требовалось выступать с войском против турок и татар во время царских походов против оных.

Об одном вздыхал Алексей Михайлович:

– Далеко Молдавия! Пока войско дойдет до ее земель, турки да татары три раза ее сожгут.

Глава третья

1

Никон, возвращаясь из хождения по монастырям и уже зная о скором отпуске Антиохийского патриарха, устроил в его честь пир и ради потехи пригласил на этот пир северных людей. То были ненцы, пришедшие в Москву, чтобы участвовать в государевом походе на его недругов.

С ног до головы в шкурах, на поясах ножи, за спинами луки, низкорослы, широки, ходят перекатываясь. Никон приметил, как его заморские гости прячут глаза, боясь лишний раз поглядеть на непривычные лица северян. Про себя посмеивался: «Жидковаты на расправу!»

Шепнул своему патриаршему боярину князю Дмитрию Мещерскому:

– А ну-ка, вели принести сырой рыбы.

Вышел из-за стола, стал спрашивать у ненцев об их житье-бытье.

Все гости тоже покинули свои столы и расположились вокруг Никона. Московский патриарх взял у одного воина лук, потянул за тетиву – зазвенела как струна.

– Из чего это сделано?

– Из жил, батюшка! – ответил ненец.

– Из чьих жил-то?

– Всякий жила хорошо! Олень, тюлень, большой рыба.

– Человечьи-то жилы хоть не берете?

– Берем, батюшка! Хороший жила! – радостно закивал головой ненец.

Никон подержал в руках кинжал, полюбовался резной рукоятью.

– Рыбья кость, – объяснил ненец. – Моя рыбу кушай.

– А где ж вы варите рыбу? Печей-то у вас нет.

– Зачем варить? – изумился ненец. – Ненец сырой рыба кушай.

– А чем еще питаетесь?

– Зверь кушай, птица кушай.

– А человека съедите?

– И человека кушай!

Ненец пошутил, но он был так искренен, так прост, что у архидиакона Павла засосало под ложечкой.

Никон поднял голову и оглядел своих гостей. У Павла предательски задрожали ресницы, и Никон тотчас подошел к нему и стал легонько подталкивать к ненцам:

– Съешьте этого!

Все смеялись, и ненцы смеялись, и Павел улыбнулся, но пот бисером выступил на его смуглом лице.

Никон оставил антиохийца в покое и шагнул к громадному, тучному архидиакону сербскому:

– Вот этот потолще будет, повкуснее.

Ненцы подскочили к бедняге со всех сторон, тот стал упираться, попробовал стряхнуть с себя людоедов – не тут-то было: одежды затрещали, лопнули, куча мала повалилась на пол, архидиакон заорал дурным голосом, и князь Мещерский тотчас спас его и сказал ненцам:

– Вот вам сырая рыба. Ешьте!

Рыбу принесли на огромных подносах и поставили на пол. Ненцы уселись на полу, достали ножи и, отрезая от рыбин полоски, принялись за трапезу.

Никон смеялся от души испугу иноземцев. Сербский архидиакон за свои страхи и лишения был награжден деньгами, новой, очень дорогой одеждой и даже соболями.

Всем участвующим в застолье ненцы преподнесли резные изделия из драгоценного рыбьего зуба, всем, кроме сербского митрополита Гавриила.

Когда стали поднимать заздравные чаши, Никон вдруг сказал Гавриилу:

– А ты, святой отец, ехал бы в Коломенское, к отцу Александру. Он сегодня служит раннюю, помоги ему.

И бесцеремонно выпроводил из-за стола.

Видно, Гавриил имел неосторожность посочувствовать коломенскому епископу. Никон на последнем соборе упразднил Коломенскую епархию, учредив вместо нее Вятскую.

Вятский край был велик и далек. Никон совершал благо для вятичей, но он отправлял туда епископа Александра, который привык быть возле царя.

Злые бесстрашные языки поговаривали: из корысти Никон затеял перемену, позарился на вотчины Коломенской епархии, на богатые приходы, на казну. Все ведь отписал на патриарха, себе самому.

За неделю до отпуска Макария на родину Никон повез его помолиться перед святынями Троице-Сергиева монастыря.

Много чему антиохийцы удивлялись в Русской земле. На этот раз поражены были жестокосердием Московского патриарха.

Гуляя по монастырю, Макарий услышал отчаянные стоны и призывы о помощи. В каменной келии с одним окошком, узким как бойница, были заперты три дьякона. В моровое поветрие у них умерли жены. Детей у каждого помногу, и они пренебрегли запретом, женились во второй раз. Суд Никона был скорым и ужасным: заковал греховодников в цепи и назначил им в наказание голодную смерть.

Сам Бог послал дьяконам Макария. Молили испросить для них у Никона разрешения постричься в монахи.

Никон не был на той прогулке с гостями, занимался делами самыми земными. Война и для монастырей бремя. Людей надо дать царю, оружие, деньги, хлеб. На Белоозеро Никон посылал архимандрита Серапиона. Серапион подчистую вымел монастырские житницы. Из ржаной муки для государева запаса выпекли хлебы, из хлебов насушили сухарей. Из овса – толокно, из пшеницы – крупы. Все это было приказано доставить в Вязьму.

Воевода Замыцкий бил Никону челом, просил убавить поставку. Собрали по уезду с ворот по четверяку круп, толокна, сухарей. Набрали вдвое меньше, чем указано. Круп и толокна по сто четей, хлеба в сухарях триста четей. Везти государев запас тоже не на чем, с великой нуждою выколачивали у крестьян и монастырей подводы. Замыцкий Богом молил другую половину государева запаса не поставлять, голодно будет на Белом озере.

– Война жалости не ведает, – сказал Никон и поставку не отменил. Позволил, однако, половину запаса доставить водой, а другую половину – зимним путем.

После таких запросов просьба патриарха Макария о трех дьяконах была как пушинка, севшая на ладонь. Отпустили дьяконов на все четыре стороны.

Поворчал все же великий господин:

– Никон им строг! Не моего гнева надо страшиться, но Божьего! Геенна огненная времени не ведает.

Кто же любит, чтоб о нем плохо думали.

Вернувшись с Макарием в Москву, Никон повел антиохийцев в Благовещенскую церковь и показал все самые большие святыни: мощи Иоанна Крестителя, длань евангелиста Марка и пять его перстов, коими он начертал свое Евангелие; длани апостола Андрея Первозванного[47]47
  Андрей Первозванный – святой апостол, брат Петра, с которым занимался рыбной ловлей на Галилейском озере, когда Иисус призвал его следовать за Ним. По повествованию евангелиста Иоанна, он был одним из учеников Иоанна Крестителя и еще ранее своего брата был призван на Иордане Иисусом. Поэтому он носит имя Первозванного.


[Закрыть], Иоанна Златоуста, святого царя Константина, главу Федора Стратилата, главу Григория Богослова, главу мученицы Евгении и главу мученика Христофора, похожую на собачью. Были и другие мощи: правая рука Феодосия Великого, нога святого Пимена, частицы мученицы Евгении…

Показали антиохийцам Ризу Спасителя. Открыли ковчег, позволили приложиться к святыне.

На площади Никон воздел руки к сияющим куполам Благовещенской церкви и погордился:

– Есть ли в целом мире такое чудо? Все крыши и все девять куполов из чистого золота в палец толщиной. И крест из чистого золота!

Обед Никон устроил тоже напоказ.

Пригласил юродивого Киприана. Кушанья подносил ему сам, с поклоном, питье подавал в серебряных кубках, то, что в кубках оставалось, допивал, крошки доедал.

Киприан сидел за патриаршим столом не робея. Как всегда голый, в железных веригах, глаза устремлены в свою огненную думу. Божий человек ни на один вопрос Никона не ответил, молча поел, попил, благословился у Макария и ушел, спасибо хозяину не сказав.

Никон, смущенный суровостью Киприана, гостей от себя не отпустил. Дал им с час отдохнуть в своей келье и повел в иконописные мастерские.

В своей книге о путешествии в Россию Павел Алеппский напишет: «Знай, что иконописцы в этом городе не имеют себе подобных на лице земли по своему искусству, тонкости кисти и навыку в мастерстве. Они изготовляют образки, восхищают сердце зрителя, где каждый святой или ангел бывает величиною с чечевичное зернышко или с османи[48]48
  Османи – мелкая, маленькая турецкая монета.


[Закрыть]».

Не меньше, чем сами иконы, поразили антиохийцев живописцы-отроки. Большинство из них выполняли работу учеников, но были и такие, кто писал самостоятельно.

Меньшие дети Малаха из Рыженькой, Федотка и Егорка, так и загляделись на темноликого Макария. Они наловчились писать иконы вдвоем и писали икону Ильи Пророка в пустыне. Антиохийский патриарх был как само воплощение святых мест. Сердца живописцев трепетали, словно они на миг перенеслись в тот край, где совершал свои грозные подвиги неистово любящий Бога Илья[49]49
  …словно они на миг перенеслись в тот край, где совершал свои грозные подвиги неистово любящий Бога Илья. – Илья (Илия) – пророк IX в. до н. э. из восточноиорданского местечка Фесва. Был наиболее ярким поборником веры в Ягве в борьбе против культа Ваала. Являлся грозным мстителем за попрание святыни, совершал много чудес, долженствовавших вразумить нечестивых.


[Закрыть].

Иконы писали артельно. Подмастерья готовили доски и левкас[50]50
  Левкас – у иноконописцев: род жидкой шпаклевки, мел с клеем – для подготовки под краску и позолоту; грунт.


[Закрыть]. Знаменщики прочерчивали контуры. Одни живописцы писали одежды, города, землю, другие – лики. Федотка и Егорка так быстро прошли все степени ученичества, что стали чудом артели, ее баловнями. Писали они иконы, исполняя все работы, от выбора доски до последней золотинки. Брали их иконы в царицын терем. Потому и воля им была особая.

Испрося позволения, Федотка и Егорка поднесли патриарху Макарию два образа: «Умиление» и «Святитель Петр Московский с клеймами жития».

Макарий благодарно подошел к месту, где трудились молодые живописцы, поглядел на пронизанную солнцем пустыню, на Илью с очами как молнии, благословил и одарил шкатулкой с землей Вифлеема.

– Рай! Рай! – говорил Макарий, покидая иконописцев.

А ему уже приготовили еще одну духовную радость.

Во время вечерни в Успенском соборе Никон облачился в саккос святого Сергия, патриарха Константинополя, а Макария облачили в саккос святого Фотия, тоже константинопольского патриарха, но еще более знаменитого, учителя Кирилла, брата Мефодия, способника крещения Болгарии, стойкого борца с папами-католиками.

Реликвии соединяют времена. А когда эта реликвия на тебе и ты служишь Богу, как до тебя в той же вот ризе служил Богу восемьсот лет тому назад пастырь, могучий духом, то в тебе совершается обновление и душу твою пронзают молнии великого озарения.

2

За три дня до отпуска Макарий был у Алексея Михайловича в комнатах.

– Как горестно расставаться с тобой, святейший мой отец! – сказал царь через переводчика.

– Мне было покойно и благостно в твоей стране, великий государь! – ответил Макарий. – Но душа болит за паству, родина снится каждую ночь. Сегодня мне явилась оливковая ветвь, и на листах ее роса. Душа тоскует и плачет по моему Халебу.

– Я сам тосклив, – признался государь. – Уйду из Москвы, а уж через неделю так бы и сбежал в свой терем…

Макарий решил, что минута самая верная, и попросил за сербского митрополита Гавриила – Никон всячески помыкает святым отцом, но отпустить не хочет.

– Обо всем-то ты печешься, всех жалеешь. – Государю нравились заступники. – Отпустим Гавриила. Завтра же и отпустим. Не то он проклинать нас будет, а нам его молитвы дороги.

(Государь слово исполнил. Отпустил сербского митрополита, Никона не спросясь. Пожаловал на дорогу четыре сорока соболей, четыреста ефимков и пять золотых грамот – хрисовул, дающих право их обладателям, монастырям, приезжать за милостыней.)

Алексею Михайловичу хотелось с восточным патриархом побеседовать об умном, об ученом, о Божественных тайнах, о вечности, но через переводчика говорить – все равно что через стену перекрикиваться.

У Макария тоже было много вопросов к государю, но задал он всего один.

– Я слышал такую историю, – сказал Макарий, – будто бы в Новгороде язычники посадили апостола Андрея Первозванного в раскаленную баню и стали поливать камни холодной водой, чтобы сжечь ученика Спасителя огненным паром. «Ах, я вспотел!» – молвил истязателям апостол Андрей, и это по-гречески звучит как «Россия». Отсюда ли произошло наименование твоей великой страны, великий государь?

– Когда святой Андрей приходил в нашу землю, Новгорода еще не было, – ответил Алексей Михайлович. – Есть река Рось, но никто точно не знает, кто дал имя земле и народу. Одно скажу: наше это имя – русское, и наша эта земля – Русь. Будешь в своей стране, не забывай Русь, русских и меня, грешного, в своих молитвах. Всякое доброе слово нам в прибыль.

На отпуске государь был щедр и милостив. Было Макарию дадено: пятьдесят сороков соболей, четыре тысячи белок, хрисовулы для монастыря Белеменд в Триполи, для монастыря Святого Георгия в Хмере, под Дамаском, и для Сиднайского монастыря. Рыбьего зуба подарили совсем немного, но другие просьбы исполнили. Вручили тридцать икон в позлащенных окладах, слюду, четыре медных паникадила. А вот митры и облачения государь не пожаловал.

Отвел Макария и толмача в сторону и наедине сказал:

– Прости нас, святейший! Не все даем, что ты просил, и не столь обильно, как бы нам этого хотелось. Я скоро выступаю в поход, а война, сам знаешь, – это пес, пожирающий людей и хлеб их, но более всего пожирающий деньги.

Макария до слез тронула сердечная откровенность Алексея Михайловича.

Дарами антиохийский патриарх был доволен. Иных искателей милостыни отпускали со столь малой казной, что не могли покрыть дорожных расходов. Полюбил царь темного лицом, да светлого душой патриарха, чья страна украшена святым преданием, подобно тому как земля украшена солнцем.

23 марта 1656 года антиохийский патриарх Макарий с большим обозом и с крепкой охраной отправился в обратную дорогу.

3

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова в карете, где прозрачного – стекла и хрустального камня – больше, чем непрозрачного – серебра, золоченого дерева, – на лошадях, от сбруи которых полыхало на всю Москву алмазной россыпью, с дворовою охраною в три сотни одетых как на праздник молодцов, катила к деверю в кремлевские его хоромы близ Чудова монастыря.

Дожди согнали снег, но развели такую грязь, что москвичи сидели по домам, не желая потонуть в лужах и грязи. Увязали так, что тащить приходилось – смех и грех!

Для шестерки, может быть, лучших в мире лошадей – уж у царя-то точно таких нет, – боярыня прокатила по Москве как по маслу. Торопилась Федосья Прокопьевна ради успокоения огорченного и разгневанного ближнего боярина Морозова. Она везла Борису Ивановичу боярскую шапку из лучшего баргузинского соболя. Состарясь, Морозов совсем погашал, слуги и домочадцы уж и позабыли, каким колесом крутились перед своим господином. И вспомнили. И батоги на конюшне были, и затрещины в людских. А от чистого, ясного, петушьего голоска, летевшего из господских комнат, весь дом цепенел.

Уж какое там спешно – опрометью! – шили ферязь[51]51
  Ферязь – мужское длинное платье с длинными рукавами, без воротника.


[Закрыть], охлябень, шубу, шапку, штаны, сапоги и даже исподнее.

Шуба показалась боярину куцеватой, охлябень – затрапезным, ферязь – только в чулане сидеть. Шапка – крива, штаны – широки, на сапогах жемчугу мало.

– Одни исподники годятся, потому что никто их не увидит! – красный от досады, кричал Борис Иванович и сапожникам, и портным, и дворецкому. – Все переделать и перешить за ночь. Мне ведь одежонку обносить надо, чтоб колом-то не стояла! Обновой одни дураки похваляются!

Суматоха поднялась из-за того, что государь пожаловал своего воспитателя, указал ему в Вербное воскресенье водить Ослю. То была высочайшая милость! Вести за узду с царем лошадь – значило изображать апостолов. На лошади, именуемой по-евангельски Осля, восседал, подобно Христу, патриарх. Вербное, или праздник Вайи, – это действо в память входа Иисуса Христа в Иерусалим.

Шапка, привезенная Федосьей Прокопьевной, так понравилась, что вся хандра сошла с Бориса Ивановича, и стал он по-прежнему ласков, спокоен и грустен.

– Последнее, знать, великое служение посылает мне, грешному, Спаситель наш.

– Отчего же последнее?! – отвела Федосья Прокопьевна, упаси Господи, вещие слова в сторону да за себя. – У государя дела нынче грозные да страшные, ему без добрых советников никак не обойтись.

– Наш царь враз одного слушает, а многих – нет. Было дело – меня слушал. Теперь слушает Никона.

– Слушал! Теперь не очень-то.

– Никон и сам столп. Не обойдешь, не объедешь.

– Бог с ними! – согласилась Федосья Прокопьевна. – Нам на тебя, Борис Иванович, будет дорого поглядеть с Красной площади. Люблю Вербное. Все веселы, все добры. Дети дивно поют. Верба как невеста. Вся Москва тебе порадуется в воскресенье.

– Москва? Помню, как по-собачьи лаяла Москва-то, прося у царя моей головы. Ласковая твоя да веселая. Мне этой веселости до самого смертного часа не забыть. А для кого старался? Для кого рублишки в казну собирал? Не для народа ли московского в первую голову? Москвичи взалкали смерти моей. Как волки, Кремль окружили. Если бы не добрый наш государь – волчьей шерстью небось обросли бы. Уж щелкали-то зубами точно по-волчьи.

Федосья Прокопьевна сидела призадумавшись. И улыбнулась:

– А все же ты, Борис Иванович, любишь и москвичей и Москву. Столько серебра на паникадило отвалил – подумать страшно! Сто пудов! Сто пудов!

– Паникадило скоро готово будет. В Успенский собор вклад. Не ради Москвы и уж никак не ради москвичей. Это моя благодарственная молитва Богу! – Борис Иванович сдвинул брови, его даже передернуло. – Я москвичей за народ не держу! Народ – в Мурашкине моем, в Лыскове. В царевом Скопине, в Черкизове. В Москве – приживалы живут! Коты жирные! Все бы им блюда за хозяевами облизывать.

– Ты и впрямь не простил их! – удивилась Федосья Прокопьевна.

– И не прощу! Будь я возле царя, давно бы все жили в сыте, в силе, в славе! А меня от царя отринули. Проще говоря, пинка дали, да такого, что на Белоозеро улетел. Ни гроша Москве не оставлю. Ни единого гроша.

Вербное воскресенье пришлось на 30 марта. Погода установилась, ручьи обмелели, поджались лужи, грязь обветрилась, затвердела. Вся Москва притекла на Красную площадь.

Верба, установленная в санях, была на диво юная, пушинками своими светила нежно, по-девичьи. Деревце обвешали связками изюма, яблоками, леденцами, а все же не затмили, не попортили ее красоты.

Борис Иванович Морозов вел Ослю, столь углубясь в действо и в себя самого, что Москва залюбовалась его сановитостью, его поступью. Признала умнейшим из всех, кто возле царя.

– Борис Иванович никогда дурного не сделает, – говорили охочие до разговоров москвичи. – Надежда наша.

– Надежда наша князь Черкасский, – поправляли люди сведущие. – Царь на войну сбирается.