Текст книги "Смута"

Слова эти не застревали в окаянной глотке, но они были – ложь. После царя Ивана разделила душу Стена.

– Пусть не будет мне покоя, лишь бы сыну драгоценному Федору Борисовичу на престоле сиделось прочно и вольготно.

Встал с постели, вышел к охране.

– Кто-то мне вчера сказал, будто татаре на украинах объявились. Не ты ли, Агап?

Спальный стражник отрицательно потряс головой.

– Будто бы сам хан испытать нашу силу вознамерился? Вы, до утра не откладывая, поспрашивайте. Из дворовых кто-то говорил. Хана встретить надо по-русски.

Человека, знавшего о готовящемся набеге, не нашли, но утром вся Москва гомонила не хуже перелетных птичьих стай.

Был первый день апреля. А уже на следующий к царю пожаловали народные депутации: от дворян, от гостей, от черных сотен.

– Помилуй, великий государь Борис Федорович, защити от басурмана!

Хан Казы-Гирей ведать не ведал, какое замечательное и огромное действо разворачивается на веселых, на зеленых брегах Оки в его грозную честь.

Рати сходились со всей Русской земли, как перед Куликовской битвой. Люди с тех давних пор расплодились, и на предлагаемые сто тысяч хана Годунов выставил полмиллиона. При царе Федоре ему уже приходилось отражать нашествие Казы-Гирея. За ту победу царь пожаловал его кубком Мамая, взятым на Куликовом поле. Борис позаботился, чтобы о его награде знал каждый ратник.

К войску царь прибыл 2 мая. Лично объезжал заставы, смотрел оружие, лошадей, награждал увесистым жалованьем примерных за примерность, нерадивых – чтоб радели. Когда платят тютелька в тютельку, то и сам ты тютелька. Когда же ты в цене, то царь вроде бы по имени тебя знает.

В июне по просохшим дорогам подошли обозы с продовольствием. Борис Федорович велел поставить в чистом поле столы и принялся славить грозное свое войско царскими пирами. На каждый пир собирали по семидесяти тысяч гостей. Ели, пили, у кого сколько силы было. Весело ждали крымцев. И они наконец пожаловали. То было посольство мурзы Алея.

Всю ночь ратники палили в небо из ружей, из пушек. Разразилась гроза, но куда грому небесному до грозы человеческой.

Утром измученных бессонницей послов повели к Годунову. Царский шатер от посольского стана был в семи верстах, и все эти семь верст мурза Алей и его товарищи ехали через сплошной строй ополченцев, стрельцов, немецких солдат, а позади строя проносились конники. Большего ужаса мурза Алей за всю жизнь свою не изведал: Крыму конец! Перед такой силой сама Турция не устоит.

Посол Казы-Гирея ухватился за мир как за спасительную соломинку.

Встречали Бориса в Москве колокольным звоном и всеобщей радостью. Победа была одержана небывалая: съедены многие тысячи возов отменного продовольствия, выпито – вторая Ока.

Не так уж это и глупо – воевать с пустым местом. Хан Казы-Гирей не о набегах теперь думал, боялся, как бы на него не набежали.

1 сентября, в праздник Нового года, патриарх Иов помазал Годунова миром и возложил на его главу царский венец.

И потрогал Борис венец на голове своей, и сорвалось с губ его румяных:

– Бог свидетель – не будет в моем царстве бедного человека! Последнюю рубашку разделю со всеми.

За ворот себя потряс, жемчугом шитый.

Видно, и в звездный час свой не чуял царь Борис в себе царя. Совесть требовала от него платы за венец. Большой платы, ибо получен не по праву, а одним только хотением.

Борис готов был платить: дворянам и соглядатаям, боярам и простолюдью, патриарху и самому Богу.

Слово, говорят, не воробей, у царя и подавно. Ту рубашку с жемчугами и впрямь пришлось вскоре отдать.

5

Уж такие злодеи Россией правили, каких мир в веках не видывал. Правили великой прохвосты и блаженные дурачки. При дурачках только и было покойно. От умных да ученых, кто хотел добра не себе одному, происходило всеобщее непотребство, разор и голод.

Умный царь тем и слаб, что умен. Править государством, полагаясь на ум, великая бессмыслица, ибо каждый новый день – это новый мир, вчерашнее правило для него уже негодно.

В конце концов гнездо, собранное по веточке, падает наземь и лежит на виду у всех, смятое ударом, залитое разбитыми яйцами. То, что было принято за Стену, – всего лишь мираж Стены.

Царь Борис смотрел на Москву, на царство свое с птичьего полета, с высшей точки на всем пространстве Русской земли: с колокольни во имя Иоанна Предтечи, еще только-только завершенной, но уже прозванной в народе Иваном Великим.

А кто строил?

Борис улыбнулся, но цепкие глаза его сами собой отыскали дворы Романовых, а потом и двор Василия Шуйского.

Уж чего-нибудь да затевают затейники против ненавистника своего.

Приложил к глазам руку, шутовски вглядываясь в помельчавшую московскую жизнь.

«Ишь копошатся!»

И разглядел черную срамную колымагу, на которой возили по городу, всем напоказ, схваченного за руку взяточника.

– Господи! Помоги одолеть злое и неразумное! – сказал громко, чтоб стоящие в стороне звонари и телохранители слышали разговор царя с Богом.

Однако пора было на землю.

Царь Борис задолго готовил, обстраивая подпорками и хитрыми клиньями, Большой день, в который совершалось сразу несколько дел, важных сами по себе, но еще более важных для главного царского дела, сокровенный смысл которого был известен одному устроителю.

Уж чего-чего, а отвести глаза Годунов умел.

Словно бы случай свел в один день пришествие к царю ливонских изгнанников и патриарха Иова.

Иов явился в сильном смущении, ему надлежало высказать Борису укоризны.

Подойдя под благословение, государь, по-детски радуясь встрече с патриархом, будто не видел его на всенощной, взявши его за руки, повел в малую комнату показать новую книгу «Цветная триодь», только что вышедшую из типографии Андроника Невежи. Борис знал, с чем пожаловал Иов, и пожелал вести разговор с глазу на глаз. Иов потел, вздыхал и наконец принялся хвалить государя:

– Слава тебе за доброту к православным! Слава тебе, что не забываешь народа простого, неразумного. Как запретил ты хлебным вином торговать кому ни попадя, так и беды меньше. Все русские беды от вина!

– Я готов помиловать десять разбойников, нежели одного корчмаря! – откликнулся на похвалу Борис. – Потому и надобны школы! Зная цену своей голове, разумный человек пропивать ума не станет.

Иов побледнел, примолк, Борис тоже замолчал. Минуты шли, разговора не возникало, и тогда патриарх пополз с лавки на пол, пока не бухнул на колени. И заплакал:

– Не надо школ! Не надо русских людей в немцев переделывать!

– В каких немцев?! – закричал Борис и хватил книгою по столу. – Господи, отчего я в России царь? Уж лучше бы у самоедов!

Иов плакал и твердил свое:

– Одежду носят куцую, брады бреют. Муж без брады! Боже! Уж и не поймешь, кто баба, кто мужик. Немцев в Москве куда ни ткнись. Спаси, государь, Россию! Не погуби!

Борис подбежал к Иову, утер ему слезы, посадил на стул, вложил ему в руки новую книгу.

– Мы с тобой умеем читать, и ладно. Не будет школ! Зачем корове пшеница, коли к сену привыкла. Кого царь забыл, того Бог не оставит. – И вдруг голос так и звякнул, как сталь о сталь. – Смотри, отче, не перечь моей посылке дворян в учение. И так не все ладится. В Англию хотел шестерых отправить, поехали четверо, в Любек пятеро, шестой в монастырь сбежал. Во Францию теперь собираем. Государство без ученых людей все равно что православие без храмов. Ты об этом, святой отец, и сам знай, и других наведи на ум.

На том беседа закончилась. Пришел дворецкий и доложил:

– Пожаловали ливонские дворяне и граждане. Числом тридцать пять человек. Ждут царя во дворе, ибо все они изгнанники, одеты как придется и потому идти во дворец не смеют.

– Зови всех к столу, – распорядился Борис. – Скажи, да слово в слово: хочу видеть людей, а не платье.

Чем только не потчевал оборванцев! В слове им ласка, кушанья на золоте, на серебре, обещания одно другого краше. А за что? За то, что нерусские? Иов кряхтел да тер прозябший нос скатертью.

После яств в Столовую палату принесли ткани, соболей, было роздано жалованье, грамоты на поместья.

– Дворяне у меня все князьями будут! – пылал от своих щедрот Борис. – Мещане дворянами. От вас же одного хочу: молитесь за мой Дом и не предавайте.

Дворянин Тизенгаузен в восторге от Бориса поклялся от имени всех ливонцев умереть за такого царя!

– Мы видели в твоем царстве, великий государь, среди сонма счастливых и всем довольных людей только одного огорченного. Его провезли по улицам города.

– То взяточник, – объяснил царь. – Я люблю всех моих подданных равной любовью. Гнев же мой – на взяточниках, сокрушающих порядок, и на корчмарях, потакающих пороку.

Пора было из-за стола, и все помолились Богу, а духовник Борисов сверх того прочитал, к удивлению Иова, совсем новую молитву:

– «Да пошлет Господь душевное спасение и телесное здравие слуге Божия, царю, Всевышним избранному и превознесенному, самодержцу всей Восточной страны и Северной; о царице и детях их; о благоденствии и тишине Отечества и Церкви под скипетром единого христианского венценосца в мире, чтобы все иные властители пред ним уклонялись и рабски служили ему, величая имя его от моря до моря и до конца вселенныя; чтобы россияне всегда с умилением славили Бога за такого монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце исполнено любви и долготерпения; чтобы все земли трепетали меча нашего, а земля Русская непрестанно высилась и расширялась, чтобы юные, цветущие ветви Борисова Дома возросли благословением небесным и непрерывно осеняли оную до скончания веков!»

– Хороша ли молитва, святейший? – спросил государь Иова. – Нет ли в ней такого, что неугодно твоему слуху? Все ли слова верны, так ли стоят?

– Хороша молитва! – ответил Иов, не умея возразить человеку, коему был обязан и саном митрополита, и патриаршеством. С глазу на глаз, может, и сказал бы чего, но при многих людях, при иноземцах! Спохватился: – Благословляю всех читающих молитву, всех слушающих. Да будет истина сих слов угодна Господу Богу.

Борис преклонил голову перед Иовом и вдруг положил ее, тяжелую, ему на грудь.

– Припадаю к тебе, как к отцу. Не о себе пекусь, о процветании и крепости государства. Ты, святой отец, уж постарайся, пусть читают молитву во всех домах, на всех трапезах, на всех вечернях, на всех праздниках за первыми чашами. Не грех Церкви помнить царя, который помнит Церковь. Кто и где возводил колокольню выше Ивановой? Нашей с тобою!.. Народ со всей земли идет поглядеть на чудо.

В тихой немощи покидал Иов царские палаты. Покинувши, приосанился – негоже от царя хмурым выходить. Приосанился с натугою, ради людей, а на крыльце-то уж совсем просиял. Господи! Зачем ходил – все исполнено. Царь обещал школ не заводить. Стало быть, слушает своего патриарха. Да и молитва складная.

Борис тоже был доволен прожитым днем. Добыл Дому своему тридцать пять ретивых заступников. Федору – опора, ее нужно готовить исподволь, пока время есть и казна нескудна.

Перед сном спели с Марией Григорьевной новую молитву, крестясь на образ Спаса Нерукотворного.

Трижды спели.

А как легли, Мария Григорьевна спросила:

– Помнишь, слух был о царевиче Дмитрии?

У Бориса даже дыхания не стало.

– Ты чего? – всполошилась Мария Григорьевна. – Врача, что ли, покликать?

Подождала, выпросталась из-под одеяла, и тут схватил он ее за бок железной рукой. Так крутнул, что в глазах потемнело, однако ж не пикнула. Голосом спросил ровным:

– О чем это ты?

Мария Григорьевна взяла Бориса за ручку и, целуя, заговорила быстрым холодным шепотом:

– Приезжала ко мне княгиня Марья, мать Митьки Пожарского. Была она в гостях у княгини Лыковой, а та своими ушами слышала от жены князя Скопина-Шуйского, как жена князя Шестунова у себя в людской застала прохожую странницу и та говорила, будто царевича Дмитрия за час до смерти подменили. Потому-то царица Манька Нагая и вопила притворным воем, потому всех и поубивали, кто правду сказать мог.

– Где же он, царевич Дмитрий? – спросил Борис пересохшей глоткой. – Отчего не объявится? Не попросит своего? Мы бы ему, боясь Бога и любя корень Рюриковичей, с радостью вернули бы то, что не наше.

Теперь примолкла Мария Григорьевна.

– Так отчего же он не объявляется? Где его искать, чтоб взять за белые руки да отвести на высокий московский престол?

– Говорят, время не пришло, – тихо откликнулась Мария Григорьевна.

Борис вздохнул, повернулся на бок.

– Коли так, давай спать. А княгинюшкам своим подскажи: пусть их мужья говорунов слушают и мне сказывают. Мне всякое слово знать дорого. И худое и доброе. Я за глупости не накажу, а вот за утайку пусть доброго к себе отношения не ждут.

6

Первым приехал с доносом на князей Лыкова и Голицына князь Дмитрий Пожарский. Князья крепко полоскали Борисово имя за царскую награду холопу Воинке.

Уж чего наговорил холоп Воинка на своего господина князя Шестунова, про то один Годунов знал. О верности государю и о кознях Шестунова объявлено было принародно с крыльца Челобитного приказа. Воинке государь пожаловал поместье и взял в свою службу, в дети боярские.

Шестуновым, однако, от царя ни опалы, ни укора. Да уж лучше бы, кажется, тюрьма, чем еженощное ожидание царевых слуг. За столом ложка из рук валится, мысли в голову не идут. Родня и близкие люди от тебя шмыгают, как мыши от кота. Дом торчит на виду у всех хуже зачумленного.

Всколыхнулась Москва от той Воинковой славы, как брага. Та же бражная вонь пошла, та же пена безобразная изо всех щелей, из тьмы подполий полезла наружу. Кинулись холопы в кремлевские приказы на господ своих с изветами. Стрельцы на стрелецких голов, дворяне на полковников, приказная строка на дьяков, попы на архиереев, бояре на бояр, жены боярские на жен боярских, девы на дев. Словно все только и ждали, когда в доносчики позовут.

В те дни, говорят, собаки в Москве заливались таким лаем, что голуби трепетали в небесах и падали замертво от усталости, но сесть на облаянную Москву не решались.

И наконец попалась в сеть достойная царской немилости рыба белуга – боярин Богдан Яковлевич Бельский. Бельский был из рода Малюты Скуратова, по Марии Григорьевне родственник Борису, старый друг его. Борис спас Бельского от смерти во время старой смуты, когда Бельский тянул на престол царевича Дмитрия, чтоб самовластвовать именем отрока. Вот они когда загуляли по Москве, слушки и слухи, будто бы Бельский отравил царя Ивана Грозного и желает смерти царя Федора Ивановича.

Двух умных для России всегда было много. Борис, достигнув шапки Мономаха, не желал иметь подле себя хваткого, многожаждущего вельможу. Нашел Богдану дело – поставить в степях, на берегу Донца, для укрощения донского казачества город Борисов.

Летописцы называют Богдана умным, только что они принимали за ум?

Безмерно хвастливый и гордый, от зависти теряющий нить времени, не умеющий понять истинного своего места, боярин Богдан принялся угощать своих стрельцов и строителей крепости такими щедрыми пирами, какие царю Борису и не снились.

Про те пиры Годунову донесли, как и про то, что крепость построена так скоро и так надежно – другой такой во всем царстве не сыщешь.

Деловитость Бельского уколола Годунова больней, нежели извет, что Бельский, кичась, говаривает: «Борис царь в Москве, а я царь в Борисове».

Бывший друг и впрямь о себе возомнил сверх меры, ежели на исповеди, перепугав попа насмерть, признался: «Говорили про меня, что отравил царя Иоанна и царя Федора. То была правда! Грешен! Давал отраву царю-извергу и царю-дурачку. Да только не сам до того додумался. По наущению Борьки Годунова!»

Про ту исповедь, не смея носить в себе столь сокровенное, поп донес патриарху Иову, Иов царю.

Такое на исповеди открывают не ради Бога и спасения души, то сама огнедышащая пропасть. То была месть Богдана Борису за то, что Борис в царях. Страшная месть. Саму душу Борисову ухватил руками костяков.

И еще говаривал Богдан Бельский:

– У меня в Борисове Россия только и будет! Москва под Борисом уж и нынче неметчина. Кто бороду жалеет, тот пусть к Богдану поспешает.

Поспешили к Богдану царевы молодцы.

Боярская Дума приговорила Бельского к лютой казни.

– Не я ли говорил, что, взойдя на престол, ни единой капли крови не пролью? – спросил Думу, благородно бледнея, Годунов. – Слово мое твердо! Пусть отвезут Богдана куда-нибудь в Астрахань или в иные украинные земли, с глаз моих долой. Не помнящему добра, хоть разбейся, мил не будешь.

– Неужто не пожалуешь, не накажешь охульника? За такие-то напраслины на царево имя?! – удивился Василий Шуйский.

Борис призадумался и спросил бояр:

– За пустые слова про бороды и чтоб помнил свое пустословие, не выщипать ли Богдану холеную его бородищу, коли всего его ума – борода?

Послал исполнить казнь хирурга, бритого шотландца Габриеля. Не любишь иноземцев, так хоть за дело не люби.

7

Не потакай гневу и ярости, ибо то конец твоему покою, твоей мудрости, твоему единству с небом и землей.

Страшась Рюриковичей и Гедиминовичей, Годунов воспретил жениться Василию Ивановичу Шуйскому и Федору Ивановичу Мстиславскому. Сыну расчищал место, умнеющему день ото дня Федору. Борисыч по-латыни с учителями на равных и говорит и пишет. Россию ожидает счастье быть под царем великой учености и великого сердца.

На себя спешил Борис принять мерзости царских застенков и утаек. Себе трупных червей и все омуты черные, сыну – золотые трубы и столпы света, землю нарядную, людей, свободных от злобы.

Без воды трех дней не проживешь, царь Борис дня не мог прожить без доносчиков. Столько гадостей о себе услышал и ни на кого, ни на единого, кроме дурака Бельского, десницы не поднял. Да и Бельского-то опытный человек ощипал. Свой бы клоками драл бородищу, а от щипцов хирурга – холодок да комариный укол. Борис на себе испробовал то, чему подверг Богдана. Седых волос в бороде убавил.

Нелюбовью веяло на Бориса от жарких, жадных до чужого несчастья доносов. Он искал, откуда веет на него сквозняками, и, в который раз поднявшись на колокольню Ивана Великого, остановил взгляд на просторных дворах Романовых.

– Я с любовью к тебе, царство мое! – Борис протянул руки, окуная душу в утреннюю летнюю благостную синеву, и на правую ладонь ему шмякнула птичья капля.

Отереть руку было не обо что. К Борису подбежал звонарь, скинул шапку, подставил царю голову.

Борис поцеловал звонаря, отер небесный подарок о полу золотого кафтана.

С колокольни сошел больным. Чтоб скрыть от глаз, как худо ему, идя к терему, улыбался, хотя ноги подгибались, а лицо было красным от ударившей в голову крови.

Врачам сказал почти всю правду:

– Устал я. Один я. Отдохнуть хочу.

Но отдохнуть не посмел, позвал Марию Григорьевну и велел ей, сдвинув брови, на большую строгость сил не было:

– За Романовыми гляди! Каждый день как на духу… мне… хоть на стену буду лезть, хоть бездыханному…

Уже через неделю вся Москва ожидала кончины государя. Многие опомнились: добрее царя Бориса Федоровича все-таки на Руси не бывало… Кто другой когда порадел о простом народе? А Борис, взойдя на престол, на целый год освободил крестьян от податей. С купцов пошлин не взимали целых два года.

И все же у той правды, которую Мария Григорьевна докладывала мужу по утрам, было две стороны. Романовы свозят со своих земель на московские дворы верных им холопов, и все те холопы ходят по городу с оружием, веселы и задиристы. Вокруг дворов Годуновых толкутся.

Борис попросил привести к себе сына.

В розовой, ласково льющейся по телу ферязи, шитой розовыми жемчужинами, розовыми камешками, светящими тихим, улыбчивым светом, стояла перед Годуновым его кровинушка, воплощение всего лучшего, что собирался оставить по себе Богу, престолу, людям.

Когда-то Борис тешил Грозного одним видом своим, белозубой улыбкой, буйными черными кудрями, гибким как лоза станом.

С высоких подушек смотрела теперь царствующая развалина, отдавшая молодость, силу, красоту, совесть, ум, душу саму за единый глоток из чаши, называемой «Власть», смотрела на отрока затая дыхание.

Высокий, тоненький, на висках, через которые, кажется, вся суть его на виду, что-то трепещущее, что-то меняющееся от всякого мирского дуновения.

«Тяжело ему будет, – сказал себе Борис, – за всякую дурь – ответчик».

Кудри у мальчика были материнские, светлые, в глазах строгость и тоска обреченного…

Жалостью сжало сердце Бориса.

– Ты все учишься. Ты поиграй. Мне лучше. Поиграй…

И не мог вспомнить, во что играют дети одиннадцати лет. Подозвал ближе, погладил по голове.

– Федя! Поиграй, покуда мальчик… Я тебя все к делам да к делам. Поиграй, милый… А я Богу помолюсь за нас с тобой.

И приказал собираться в церковь. Поднялся, а ноги не держат.

– Хоть на носилках! Пусть народ видит, что государь жив. На паперти Успенского собора в носилки вцепился блаженный.

– Овечка моя, овечка! – заблеял, кривляясь и так натягивая на лице кожу, что череп проступал. Отпрянул вдруг, заголосил: – Зубищи-то волчьи! Волк среди нас! Волк!

– Я помню тебя, – сказал Борис блаженному, – ты – смеялся, когда я приносил сюда гроб моего старшего сына. Помолись за моего младшего.

Блаженный принялся стучать лбом о каменные ступени и зарыдал, будто ребеночек.

Борис дрожащими руками, торопливо посыпал нищих денежками, пока его проносили через паперть. Денежки, для удобства, лежали у него на груди и на животе, и во время службы они все падали с Борисовых одежд, и от шелестящего их звяканья о каменный пол люди придерживали дыхание и попы сбивались, дважды и трижды повторяя слова молитв.

8

– Тебе, Юрий Богданович, для молодчества твоего! Для пущей красоты! Ты наша надежда и радость.

Перед Юшкою лежала великолепная выдра, просверкивая, как рябь над коричневыми торфяными безднами. Чугунные Юшкины глаза подернулись свинцовым блеском.

– Хороша.

– Хороша! – согласился его троюродный родственник, приехавший в Москву для продажи своего костромского и для покупок московского да иноземного, чего за лесами, за топями еще и не видывали.

Родственник был с реки Монзы, сосед монастыря на Железном Борку и Кисилей, что приписаны к селу Домнино – вотчине Федора Никитича Романова.

– Я и Федору Никитичу привез, но тебе лучшую.

Юшка впервые в жизни получил столь дорогой подарок и стелился перед родственником, как мог. Водил к полякам, пришедшим с посольством Льва Сапеги. У них было чего выменять. Водил в Немецкую слободу, в Чудов монастырь, к деду своему Замятне. Замятня был объезжим головою в Белом городе, глядел за порядком от речки Неглинной до Алексеевской башни. Добрая служба выпала уж в преклонных годах, и Замятня, порадев государю, сколько сил было, удалился от мира на покой.

Замятня любил внука. Но любовь его была сиволапая, свирепая.

– Выродки! Мелочь рыбья! – распалился монах, озирая внука. – До плеча дедова не дорос, руки и те разные. Где тебе в бой ходить? Такой, как я, наступит и не заметит, что наступил. Отец твой ростом был с меня, да в груди узок, а уж ты – совсем иного племени.

– Так, может, и впрямь иного! – Чугунные Юшкины глаза снова блистали свинцовым непроницаемым блеском. – Ишь ты! Новый помет! Скоры от отца-матери откреститься, коли отец с матерью не в степенях. – Взял огромными лапами внука за плечи. – Мало тебе Отрепьевым быть? Может, в цари желаешь, как Годунов? Такой же безродный! Так Малюты Скуратова нет с дочками. Да и сам невзрачен.

– А вот как стану царем, чего скажешь? – И зрачки пожрали черной жутью деда и струхнувшего от подобных речей родственника. – А может, Дмитрий-то, спасшийся, я и есть, коли на тебя непохож? Может, оттого и жили вы у черта на куличках, чтоб меня, кровь Иоаннову, в тишине лелеять?

– Цыц! – Дед пребольно шлепнул Юшку по губам. – У нас и стены слухмяны. За такое балабольство удавят, имени не спрося… Не в глухомани ты жил, внучок, в Москве. Здесь-то и нашел твой батюшка подсаадашный нож проклятого литвина… Ступайте подобру-поздорову, мне на всенощную пора.

Пригнул к себе голову внука, поцеловал.

– Держитесь Романовых. На-ко тебе! – сунул горсточку монеток.

Родственника перекрестил.

– Ты на Монзу свою не спеши. Пригодишься Романовым, и они тебе пригодятся. Нынче время на дни счет повело.

Перекрестил внука, по щеке погладил.

– Ох, Юшка! Не на саблю уповай, на умишко. Он у тебя поострей твоей сабли. С Богом, милые мои Отрепьевы! Да не иссякнет наш корень!

Чудов монастырь в Кремле, шепотки здесь первой свежести, из царских хором.

– Жаль, что ты от Романовых к Черкасским на службу перешел, – посокрушался костромич.

– Одно гнездо. Князь Борис на сестре Федора Никитича женат.

Сидели в Юшкиной закуте, пили хлебное вино, чтоб спалось крепче.

Только улеглись – грохнули выстрелы. Выскочили во двор, а там уж вся холопская рать. Стреляли возле Романовых, факелов там было – словно вся Москва сошлась.

Утром узнали: окольничий Михайло Салтыков по доносу Бартенева, казначея боярина Александра Никитича Романова, сыскал в его кладовых мешки с кореньями; а те коренья, якобы все нашептанные на злое, припасены для царского семейства. Не от этих ли кореньев немочь у государя?

Коренья привезли к патриарху в дом, туда же всех Романовых и многих бояр на свидетельство. Коренья из мешков повытряхнули, а они все черны, а то и красны, будто кровь. Страшное дело!

Всех Романовых – Федора, Александра, Михаила, Ивана, Василия – с женами, с детьми, с ближними слугами взяли под стражу. За ними Черкасских, Шестуновых, Репниных, Карповых, Сицких. Господ спрашивали со строгостью, а со слугами не стеснялись, пытали до смерти, но ни один господ своих не оговорил.

И уже иной был слух: коренья дал Бартеневу дворецкий Семен Годунов. Подлое дело. У царя Бориса все дела на подлости замешаны. Его добро говном воняет.

Слухи порхают, а дело делается.

Самого страшного для Бориса – Федора Никитича – постригли в монахи с именем Филарет, спровадили в Антониев-Сийский монастырь, наказав приставу Воейкову не пускать за стены обители ни единого богомольца, чтоб писем не было ни к Филарету, ни от Филарета. Александра Никитича отвезли к Белому морю, в Усолье-Луду. Михаила – в Ныробскую волость, в пермские леса, Василия – в Яренск, Ивана – в Пелым. Зятя Романовых Бориса Черкасского, с детьми Федора Никитича, с пятилетним Михаилом – будущим царем – на Белоозеро; жену Федора Никитича, Ксению Ивановну, постригли в монахини с именем Марфа, кинули в Заонежье, тещу Шестову – в Чебоксары. Всем нашли дальние места. И к каждому приставу царь Борис писал притворные письма, прося давать узникам покой и чтоб нужды им ни в чем не было. Однако Василию Никитичу только перед смертью сняли с ног цепи, да и Борис Черкасский, надо думать, помер тоже не от чрезмерной заботы, а может, как раз от нее, от чрезмерной. Что гадать! Палачи русские всегда были рады стараться. Астраханского воеводу Ивана Сицкого везли скованного с женою и сыном, наслаждаясь их муками.

Сгубили в темнице Александра Никитича. Может, и убили. Не стало Михаила – тоже за год доконали. Народ приходил к тюрьме на свирелях ему играть, а палачи за ту любовь цепи гирями утяжеляли. Чтоб голова к земле, спина колесом. Над могилою Михаила под Чердынью два кедра выросло.

9

Ночью шел дождь, утром хлопьями валил снег, свет прибывал, и прибывало холода. Снежинки уж не шуршали, царапались. Замерзшая трава хрустела. Юшка чувствовал себя под черной своей рясой синим, хотя руки были как лапы у гуся. Под кровлю бы, в тепло, но старец, у которого он был под началом, дал ему свою серебряную чарку и повелел наполнить этой чаркою из святого источника пятиведерную дежу.

– Плюну и уйду, – говорил себе Юшка, и сердце у него подкатывало к горлу, а в паху щемило, так бывает в детстве, на качелях.

Прежняя жизнь, добытая умом, службой, верностью, – стала прахом. Бежал из нее в чем был, унес один только страх. Было дело, на возу под белугами, белугой прикидываясь, от досужих взоров хоронился. От самого себя отказаться пришлось. Нет уж боле Юшки, есть чернец Григорий, постриженный на московском монастырском подворье второпях, тайком, вятским игуменом Трифоном.

Родственник, друг деда Замятни, архимандрит суздальского Спасо-Ефимьевского монастыря, понял беглеца с полуслова, принял без вклада. А вот забота его обернулась Гришке горьким наказанием. Наставник оказался уж таким праведником, хоть сегодня в рай. Поглядел он на Гришку и заплакал. Поплакав, помолился и взялся изгонять из юного инока сидевших в нем бесов.

– Уйду! – еще раз сказал себе Гришка, выплеснул святую воду на куст боярышника и отправился в кабак, в тепло.

Вина не пил, млел у печи, вздремывая, словно кот.

На него поглядел долгим взглядом гревшийся сбитнем молодой, но по виду решительный сударик, подсел, заговорил, наклонясь:

– Из наших, гляжу?

– Из каких это?

– Из московского холопства.

У Григория пошел холодок по спине, улыбнулся.

– Я – чернец. Я оставил мир и забыл страсти человеческие.

– Не бреши! Скидай черную шкурку, я тебе аленькую подарю. Ты ведь у Черкасских жил, а я у боярина Александра…

Григорий молчал, прикидывая, в какую сторону бежать ловчее.

– Не веришь ты мне, – засмеялся холоп Романовых. – Бежать навострился. Нынче на Москве уж никого не трогают. Холопов разогнали, дворы Борис в казну забрал, поместья доносчикам раздает. – И шепнул в самое ухо: – Мы теперь – ночные работнички. Пойдешь со мной – не пожалеешь.

– Зипунок бы мне! – вырвалось у Григория.

– С нами не хочешь, и в монастыре, знать, худо.

– Бога боюсь. К Богу можно прийти, а уйти нельзя.

Холоп ударил Григория по плечу.

– Помню, как ты по Китай-городу хаживал впереди холопов Черкасского, как царевых стрельцов гоняли. Мы твоей дерзости завидовали. Вот тебе одежда. Я себе достану.

Скинул с плеча подбитую лисой ферязь, обнял.

– Чует мое сердце – встретимся. Борька-царек вспомнит еще нас, икать ему не переикать!

И верно, много хлопот доставили Годунову оказавшиеся без службы, без крыши, без куска хлеба многие тысячи холопов, прогнанные со дворов опальных бояр и князей.

Предводитель их лихой человек Хлопко Косолап подошел под стены Москвы, в большом бою царского воеводу окольничего Ивана Басманова убил до смерти. И Москве бы не уцелеть, коли бы Хлопка не ссадила с коня дворянская сабля. Царь Борис отступил от слова своего: сдавшихся на милость вешал, четвертовал, глаза выкалывал. Ратью ненавистных Романовых были для него холопы.

А чернец Григорий, уйдя из Суздаля, объявился в Галиче, в родовом гнездовье Отрепьевых. Пожил, сколь духу хватило, в монастыре Иоанна Предтечи и побежал от невыносимого захолустного житья обратно в Москву, к деду Замятне, надеясь, что след Юшки соглядатаями Годунова потерян навеки.

Замятня за внука похлопотал. Протопоп Евфимий, служивший в Успенском соборе, – близкий Годунову человек, – поклонился архимандриту Пафнутию, и тот принял чернеца из его сиротства в братию Чудова монастыря без вклада.