Текст книги "Никон (сборник)"

И вышел.

– Носом-то как крутит! – крикнул ему в спину Наседка. – Грамотей. Беда, ребята! Черные вороны греческие по наши головы слетаются.

– Тише! – осадил друга старик Савватий. – Ничего дурного человек не сказал.

– А он и не скажет, он – сделает.

Арсен шел от справщиков и морщился: как избавляться от всей этой братии? Повыгоняешь – врагов не оберешься.

Он вошел в палату, где хранились книги, открыл сундук, стоящий в самом дальнем углу, достал охапку манускриптов, отнес их на стол у окна. Сел на тяжелый вечный стул, взял первую попавшуюся грамоту и – вздохнул. Со всхлипом вздохнулось.

То оттаяли слезы в заледеневшей груди, а оттаяв, накатились на глаза, и преломился в них свет горячими сверкающими звездами.

Привел Господь, через соловецкую каменную муку, привел-таки к сладчайшему делу Познания.

Не успел Арсен и одного столбца вычитать, прибежал Наседка. Морда красная, глазки оловянные таращит, в обеих руках листы.

– Ересь! Ересь! – завопил.

«Боже мой! Это же дикая свинья, – с ужасом смотрел Арсен на московского грамотея. – Ему бы еще клыки из пасти!»

Арсен молчал, но Иван Наседка не унимался:

– Ересь! Ересь! Тьма нашла на Россию! Господи! Да спаси же ты нас от греков и киевлян!

Надо было что-то делать.

Арсен встал, взял у справщика листы, стал читать, заткнув уши.

Листы были из новой, готовящейся к печати «Псалтыри» со статьей о замене двуперстного знамения на трехперстное.

Мысли у Арсена заметались. Троеперстие принято у греков, и, если оно появилось в новой «Псалтыри», – значит, на то воля Никона. Тотчас вспомнились его загадочные слова: «Озарила меня мысль, величавая мысль!»

– О какой ереси ты говоришь? – спросил Арсен, придерживая и голос, и само дыхание. – Троекратие принято во всем православном мире. И на Афоне, который в Москве почитают.

– «Стоглав»! «Стоглав»! Не замай! – кричал Наседка бессвязно. – Мелетий и Феодорий – твои же, греки! Они возвещают: кто не знаменуется двумя перстами, как Христос знаменовался, тот проклят!

Сгреб листы со стола Арсена, кинул на пол, принялся топтать, крича:

– Ересь! Ересь!

Тут еще прибежал старец Савватий, Наседку оттолкнул, листы с полу поднял, но тотчас и сам петушком на Арсена кинулся:

– Эту пагубу мы переписывать не станем! Мало этой геенны! Статья о двенадцати земных поклонах молитвы Ефрема Сирина попорчена.

– Вы будете делать то, что укажет патриарх! – сказал Арсен властно, зычно. И вовремя: в палату вошел Никон.

– О святейший, не выдавай нас грекам! – Наседка и Савватий дружно кинулись патриарху в ноги.

Никон поглядел на них, поднял посох да и огрел по очереди.

– Рыла неотесанные! Греков они учить вздумали! Патриарху указывать!

И еще раз огрел.

Однако ж выгнать старых грамотеев, собранных прежним патриархом Иосифом для исправления церковных книг, попорченных небрежением переписчиков, Никон не отважился. Знал – государю кинутся жаловаться. А чью сторону государь возьмет? Уж конечно не сторону Наседки, но дело все же непростое. Большое дело, для Москвы новое – сравниться наконец духовной жизнью с жизнью многомудрых греков и заодно московской отсебятине конец положить.

Не ошибся Никон: справщики Наседка, Савватий и мирянин Сила государю пожаловались.

12

Патриарх Никон садился обедать.

Помолясь на икону Спаса Нерукотворного, он прошел на свое место во главе стола, сел и, разведя руки, пригласил сотрапезников. За стол были приглашены на этот раз: патриаршие бояре князь Дмитрий Мещерский, молодой, деловой, только что приехавший с Валдайского озера, и почтенный Никита Алексеевич Зюзин, из духовных – епископ коломенский Павел, киевлянин Епифаний Славинецкий, Арсен Грек, соловецкий монах Иона и келейник Киприан.

– Что Бог послал! – улыбнулся Никон, беря золотую ложку и откусив хлеба, запуская ложку в золотое блюдо с прозрачной, в алмазных блестках, ухой.

Отведал, поглядел в потолок, смакуя.

– Отрадная ушица!

Виночерпий разлил в серебряные чарки драгоценное фряжское вино, а Никону из золотого, византийской работы, тонкогорлого кувшинчика – в золотую стопочку.

Уха была тройная: сначала ее сварили из ершей, потом, отбросив ершей, из стерляди, после стерляди – из белуги. На второе поставили осетра, лососину, черную икру, рыбный пирог и соусы на шафране.

Князь Мещерский за обедом рассказывал о строительстве Иверского монастыря. Дело спорилось, строителей много, всего у строителей вдосталь. Была, однако, опасность, что деньги, расходуемые хоть и с толком, но широко, вскоре иссякнут.

– Иверский монастырь – Никонов первенец! Никон своего первенца не оставит, – сказал патриарх и усталым движением протер глаза. – Знаете, что такое быть патриархом? У всякого человека дела разделяются на большие и на малые, а вот у патриарха малых дел нет, все одного роста. К патриарху идут, когда идти уже не к кому. Боярину город подай, псаломщику – кусок хлеба. А в том куске у псаломщика вся его жизнь и жизнь его домочадцев. У патриарха на любого страждущего должно хватить терпения и доброты.

– Слава тебе, святейший! – воскликнул Арсен Грек. – Твои слова следует заносить в книги, чтоб были те книги поучением не только русским людям, но и для всех прочих народов, не имеющих такого пастыря.

Павел Коломенский долгим взглядом из-под тяжелых бровей посверлил Арсена Грека. Как на больного поглядел.

А Никон на Павла. Епископ, не смутясь, прихлебнул вина и сказал:

– Нектар! Вот я и жизнь прожил, а такого вина не отведывал.

И покосился на золотой сосуд, поставленный для патриарха. Никон отпил своего вина из золотой стопки и ответил Павлу:

– Дело обычное. У крестьянина есть хлеб на столе – вот и вкусно ему. И у каждого из вас стол сытен и лаком, а все же ваш стол – не чета царскому. Но есть еще один великий стол, за которым все мы будем равны, тот стол Господа Бога. И не по чинам за тем столом сидят, но по делам праведным. – И обратился к Арсену Греку: – Ты один из нас бывал на Афоне, расскажи про жизнь праведников афонских.

Арсен встал, поклонился в пояс, сел. Призадумался.

– Гора Афонская – великолепие для глаз, – сказал, и белое лицо его запламенело, глаза стали еще больше, и в них светились откровенная нежность и откровенная грусть. – Афон – это Греция. Я не знаю другой страны, в которой люди были бы столь уважительны к древности, ибо в памяти греческого народа сохраняются рассказы о событиях, минувших за многие тысячи лет до нас. Например, рассказывают, что о скалы Афонской горы разбился в бурю флот персидского царя Мардония, а произошло это за пятьсот лет до Рождества Христова. Как вам описать Афон? Эгейское море похоже на русское осеннее небо в ясные дни – столь оно прекрасно! На побережье громады скал, глубокие ущелья, а рядом – ласковые долины, дымка оливковых рощ, темно-зеленые леса. А сколько виноградников! О, этот ни с чем не сравнимый запах, когда сжигают осенью старые листья и отжившие ветки!

– А по мне, нет слаще русского воздуха! – сказал епископ Павел. – Ух, как морозец-то в ноздрях лапой дерет! А летом! Вспомните-ка июньские луга. Или жниву! Жнивой тоже сладко пахнет Как еще сладко-то! И про весну не смолчишь. Весенний дух так и подкатывает под самое сердце!

– Дух духом! – Никон в сердцах голос повысил. – Дух духом, а что-то нет у нас монастырей такой святости, как монастыри Афонской горы. Там ведь «Троеручица», «Иверская Богоматерь», глава и десница Настасьи Узоразрешительницы, Богоматери «Акафистная-Хилендарская», «Млекопитательница», «Одигитрия», «Закланная», «Утешение».

– В Хилендарском монастыре многопочитаема еще и «Попская» икона богоматери. С нею совершаются все крестные ходы, – сказал Арсен. – Некогда в монастырь под видом монаха пробрался еретик. Намерения у него были самые недобрые, но однажды на водосвятие он нес эту икону и, оступившись над обрывом, упал в море и утонул. Был он иерей, и носят теперь эту икону обязательно иереи.

– Я, грешный, питаю невыразимую любовь к «Иверской Богоматери»! – воскликнул Никон. – Каждый день молюсь за архимандрита Пахомия, по милости которого прислана нам точная копия иконы. И за инока Иамвлиха молюсь, написавшего икону…

Всем было известно, что «Иверскую Богоматерь» Никон заказал, еще будучи Новоспасским архимандритом. Всем был памятен день 13 октября 1648 года, когда икона прибыла в Москву. Встречали ее всем народом. Вовремя прибыла! Москва отстраивалась после больших пожаров, отходила сердцем от бури, когда народ восстал и учинил расправу над жестоким Плещеевым и тихим жуликом Траханиотовым.

– Я, когда на Волге жил, – вспомнилось Никону, – глядя на большую волжскую воду, особенно на закате – там солнце огненным столбом через всю реку пылает, – много раз думал про «Иверскую». Как она, стоя на волнах, плыла по морю из Никеи на Афон. Бескрайнее море, икона и столп света над ней. И как святой Гавриил-грузин идет по воде, чтоб принять икону. Много я о том чуде думал, и вот, слава богу, монастырь Иверский строим.

Заглянул в чару Павла Коломенского и, увидав, что пуста, сам налил ему из своего золотого кувшинчика.

– Посоветоваться с тобой хочу, епископ. Строительство мною затеяно немалое, а задуманного еще больше. Не переписать ли нам всех духовных, от попов до просвирни? Пусть каждый на строительство нашей матери русской церкви свою лепту вносит. Да и самим попам только польза будет, некогда станет лениться. Ленивому попу люди денег не принесут. Не правду ли я говорю?

– Правду, – сказал Павел, поднимая на патриарха синие чистые глаза. – Только и ты вспомни, святейший, родную нижегородскую землю. Богаты ли там попы? Скудно ведь живут! А иные в такой бедности, что не лучше побирушек.

– Плохому работнику, – жестко ответил Никон, – и самому плохо, и господину его нет никакой прибыли. Я, Павел, ленивого работника искореню! Господу Богу служить через пень-колоду – недолго и гнев навлечь. Пей патриаршье питье. Оно ведь особой сладости.

Павел выпил и брови поднял: патриарх угощался чистой водой, правда, из золотой посудины.

13

Никоновы наушники донесли: Иван Наседка и старец Савватий царю пожаловались через постельничего Федора Ртищева. Шел патриарх в палату книжников, посохом пристукивая, до крови собирался бить безумцев – тягаться вздумали!

И на греков с киевлянами тоже у него сердце разгоралось: сколько сидят, а что высидели? Ни одной книги все еще не перевели.

Зашел в палату и – удивился. Да так, что весь гнев из него вылетел. Палата по колено была завалена книгами и свитками грамот.

Среди этого моря столы справщиков выглядели лодками. Согбенные спины, тишина. Серьезное плаванье!

Приветствуя патриарха, все дружно встали, поклонились.

– Благослови, великий святитель! – подошел к Никону Арсен Грек.

Патриарх дал ему для поцелуя руку, крестным знамением осенил книжных работников.

– Я велел очистить сундуки, – объяснил непривычный вид палаты Арсен. – Все было свалено как придется, нужной бумаги не сыскать. Мы все это перечитаем и всякой грамоте определим свое место, чтоб найти можно было тотчас.

– А ну-ка и мне дайте! – позавидовал дружной работе Никон, поднял с полу охапку грамот, унес к себе и уже ничем более не занимался – читал.

Большому удачнику во всяком деле удача. Среди первой же охапки столбцов попалась Никону греческая грамота. Попробовал прочитать, и сердце так и захолонуло в предчувствии.

– Киприан! Веди Арсена ко мне! Да бегом! Как боров ворочается.

Киприан даже плюнул.

– С молитвы согнал!

– Я тебе поворчу! – Никон в бешенстве схватил со стола каламарь и пустил в келейника. Каламарь, тяжелый, бронзовый, врезался в стену над самой головой Киприана – чернила так и брызнули во все стороны.

Подхватив подол рясы, келейник опрометью кинулся исполнять патриаршью просьбу.

Арсен Грек тоже рысью примчал.

– Читай! Читай! – Никон встретил его уже на пороге.

Арсен взял свиток, повернулся к свету.

– Грамота писана в 1589 году в Константинополе. Это об учреждении в России патриаршества Константинопольским собором.

– Читай! – приказал Никон. – Читай! Слово в слово.

В грамоте был наказ вселенских патриархов и обязательство русской церкви, которая «прияла совершение не токмо по благоразумию и благочестию догматов, но и по священному церковных вещей уставу». То есть не только брала обязательство следовать букве канонических основ греческой церкви, но и в обрядах никоим образом не самовольствовать. Всякую новину московские патриархи должны были истреблять и предавать анафеме.

Никон трижды заставил Арсена перечитать древний документ. Слушал, и холодный пот бисером выступил на складках его светлого, аккуратного лба.

О московское ротозейство!

Можно было до смерти патриаршествовать, не ведая о договоре, неисполнение которого – прямая дорога в преисподнюю.

– Иди и переведи! – приказал Никон Арсену. – Чтоб через полчаса готова была. – И от нетерпения подтолкнул. – Киприан! Одеваться. К царю еду!

Никон жил все еще на Новгородском подворье, затеяв перестройку патриарших палат.

14

Алексей Михайлович Никону так обрадовался, будто год не видел.

– Клюковкой вот балуюсь! – Взял из туесочка горсть отборной ягоды и высыпал в подставленные патриархом ладони. – По мне, лучше нет! И сладка, а уж как проберет вдруг, как скрутит, так весь набок и съедешь.

– Клюква и мне люба. – Никон кинул полгорсти в рот, хрупнул и призадумался: левый глаз у него прищурило, правая бровь вверх пошла. – Эко к слову-то пришлось! Ну и кисло!

Царь засмеялся, и Никон засмеялся, всем лицом утонул в смехе. Щеки тугие блестят, и глаза блестят, но зрачки как два зева одной черной пещеры – что там на уме у государя?

А царь от души веселится.

– И ты бери клюковки! – За рукав потянул к столу постельничего Федора Ртищева. – Бери! Бери! Царь с патриархом куксятся, а он со стороны, как гусь, глядит. Ну-тко, и мы на тебя полюбуемся.

Федор Михайлович положил в рот клюквы да и затряс бородою, будто козел, которому на рога ворона села.

Алексей Михайлович даже ноги вскинул от хохота.

– Кисла! Ух, кисла! – И, вытирая смешливые слезы, сказал Никону: – Федя большой молодец у меня. Все бы такие были!.. Я тут с малороссийскими делами путаюсь-путаюсь, как в клубке шерсть. Один Федя радует. Позвал сницера из Печерского киевского монастыря да из того же монастыря иконописца Варлама. И уже едут. А с ними сницер старец Филипп из Молченского путивльского монастыря.

– Федор Михайлович! – обрадовался Никон. – Ты их, как они работу у тебя сделают, ко мне отпусти. Сницер – это ведь резчик по камню? Мне теперь в Иверском монастыре всякий мастер нужен.

– Отпустит, отпустит! – сказал царь и поскучнел. – Хилков из Путивля грамотой вот порадовал. Недрыгаловский приказной человек Небольсин содрал с казаков посулы, сена у него просили в нашей земле накосить, а как накосили, он им – кукиш! Да еще грозится то сено пожечь. Видно, содрал, да мало ему показалось.

– Что же ты решил, государь? – спросил Никон.

– Ничего не решил. Может, и впрямь Небольсин виноват, а может, оговорили. Есть такие охотники – оговорить доброго человека.

– Не больно велик, чтоб подсиживали, – усмехнулся Никон, набирая новую горсть клюквы. – Мошенник и мерзавец! Из-за такого истинных друзей в Малороссии потерять можно. В тюрьму его, государь! Под замок!

– Да я и сам так думал! – Алексей Михайлович почесал в затылке. – Посадить сукина сына на неделю, коли виноват!

– А украинским казакам про то обязательно сообщить нужно! – подхватил Никон. – Пусть знают, что ты для них – опора и защита.

Государь взял из туеска несколько ягод, подержал на ладони, любуясь их налитостью, спелостью, положил в рот, хрумкнул и очень изумился:

– Все сладкие! – и опять вздохнул. – Гетман Хмельницкий греческому митрополиту Гавриилу сказывал: от Москвы не помощь – одни обещания – нынче да завтра. И сказывал, что если бы мы захотели вернуть Смоленск с городами, то теперь самое время.

– Ах, великий государь, прав гетман! Вернуть России русскую землю – божеское дело. Всему православному миру – прибавка и радость. Подними, государь, десницу за правду. Разгорись душой, подними!

– Да ведь и поднял бы! – Алексей Михайлович взял еще клюквы, но кинул в туесок обратно, разволновался. – И поднял бы, но в доме-то нашем не больно ладно: то смута, то мятеж.

– Алексеюшко! За тебя сам Алексей – человек Божий на небесах помолится! Смута страшна, да как быть ей, смуте, когда ты за свои древние города грозой встанешь. Весь народ тебя за то благословит и за тобой пойдет. Великое дело всякого человека возвышает, и царя, и холопа! – Никон вскочил. Пылая глазами, подошел к иконам, поцеловал руку Пантократора. – Государь! Как перед Богом, тебе скажу! Вижу, государь, славу твою не меньшей, чем слава Константина Багрянородного и Константина Великого, ибо тебе, как и им, светочам, устроять и украшать царство свое и церковь – нашу великую мать! Недаром я зову в Москву киевлян. Недаром, государь! Киевский князь Олег ко вратам Царьграда прибил свой щит. Велика была сила и слава русских людей. А где она теперь, русская слава? Киев – у латинян. Смоленск – и тот у латинян! О государь, свет мой, да услышь ты моление наше! И я, сирый патриарх, тебя молю, царь мой прелюбомудрый, прехрабрый!

Слезы блестели на глазах Никона, икнул, захлебнувшись своей же речью. Алексей Михайлович подбежал к нему, отер ему рукою слезы, поднял и встряхнул туесочек.

– Так вить и я того хочу! Как не хотеть! Но… пред тобою ли, великим святителем, таиться? Боюсь! Своих же воевод боюсь. Как пойдут местничаться, бороды друг у друга рвать – и про войну забудут.

– А ты умных людей приглядывай да и ободряй своей царской лаской! – строго сказал Никон.

– И этот совет твой добрый! – Царь сел на лавку, усталый, взмокший. – Сам Господь тебя послал укрепить меня, сироту. Ох, отче, спасибо тебе!

– Да за что же спасибо?

– А за то, что ты есть, что друг мне и заместо отца.

Никон смиренно опустил глаза и, постояв потупясь, сказал тихо и грустно:

– Я ведь по делу к тебе, государь. Справщики Наседка и старец Савватий челом тебе били, что исказил-де я своею волей древние церковные обряды.

Царь покраснел, будто его в чужом горохе застали.

– Погляди, что я сыскал. – Никон поклонился и положил на стол грамоту об установлении в Московском царстве патриаршества.

15

В ту ночь Никону не спалось. Жену свою вдруг вспомнил. Всю прежнюю жизнь и жену. Двенадцати лет от роду ушел он в монастырь Макария Желтоводского. К родителям вернулся семнадцатилетним. Обрадовались, женили. Два года крестьянствовал, а потом поступил клириком в сельскую церковь. Грамоте в монастыре научили, книги пристрастился читать, потому и был церковным начальством замечен, и уже на следующее лето, в 1625 году, его посвятили в священники. Двадцати двух лет перебрался в Москву. Ни шатко ни валко прожил до тридцати. И спохватился – пустая выходит жизнь. Для такой жизни и родиться было незачем. В 1635 году постриг в монахини чуть ли не силой жену и ушел в самый дальний Анзерский скит. Не ушел, уплыл. В море тот скит в студеном. Постригся, прославился строгостью, перессорился с монахами. В Кожеозерской пустыне потом спасался, игуменом избрали. А с сорок шестого года, после встречи с молодым царем, иная совсем жизнь началась: архимандрит в московском Спасове монастыре, через два года – митрополит, через четыре – патриарх.

Перебирал в памяти дни, годы, людей, но все это заслоняла жена, соблазнительный образ ее. Перепугал однажды бедную. Было дело, выпил, распалился бесовским огнем и в баню к ней влез. Сам горел и жену привел в неистовство. Забыв о Боге, три дня кряду Сатане служили.

И как пришел он в себя, ужаснулся ада, вселившегося в сердце его. Покаялся тотчас и положил завет перед святыми иконами: сорвать жизнь свою с плодоносящего древа, спрятать в черное, недоступное соблазну, ради света души.

Жену поколотить пришлось, и не раз, отучая от себя. Не хотела в монахини, к нему рвалась.

Оттого и сгинул в океане, на Анзерском острове.

И вот! Столько лет минуло, а та ночь в бане, самая пагубная его ночь, до последней, до самой стыдной малости перед глазами, живее живой, и в висках бухает.

Открыл глаза в лунном свете тень на стене как женское крутое бедро. Закрыл глаза – высокая белая грудь жены и сосок в пупырышках, как ягода ежевика.

Встал с постели. Тотчас поднялся и Киприан.

– Дай вина! – попросил Никон. – Целый ковш дай!

Выхлебал сладкое заморское пойло, покосился на соблазнительную тень на стене, усмехнулся:

– Ужо мне!

Лег.

Подумалось: «Великих патриархов без великих государей не бывает. Ох, царек! За уши тебя придется тянуть в великие. Да ведь и вытащу! Как не вытащить собинного друга».

Поглядел на стену без страха – экое седалище. И опять усмехнулся:

– Ужо мне!

И заснул. С младенчества не спал так сладко. Пробудился от радости. Встал – снег за окном, первый за зиму снег.

– Выспался? – спросил Киприан.

– Выспался.

– Ну, так одевайся! К тебе царевна приехала.

– Какая?

– Татьяна Михайловна.

Никон проворно подскочил к умывальнику.

– Одежу достань лучшую. Гребень, гребень! Расчеши-ка мне волосы, как кудель, спутались.

Вошла царевна, и было видно – не дышит. Щеки пылают, но огонь благороднейший, не свекольный, как у девок, – румяный и словно бы в инее. О глазах иначе и не скажешь – звезды. И такой в них щемящий душу вопрос, что и Никон дышать перестал.

– У нас с ночи натоплено, – сказал царевне неучтивый мужик Киприан, но сказал то, что нужно. Царевна кортель соболью скинула, и у Никона под коленями липко стало, руки – словно кур воровал.

Весна и весна! И не дуновением ветра или лучом неосязаемым, а сама плоть. Сама плоть весны! Ожерелье – стоячий воротник, алмазами горит, вместо пуговиц по платью дюжина сапфиров, платье тяжелое, шито золотом и жемчугом, но ни блеск, ни тяжесть не укрыли молодого, радостного тела.

Это ведь только утро жизни царевны, каков же тогда полдень будет!

– О святой отец! – прошептала Татьяна Михайловна. – Спаси меня, ночи не сплю! И сегодня глаз не сомкнула. – Упала на колени. – Спаси!

Никон подошел к девушке, взял ее за плечи и почувствовал – дрожит.

Дикими глазами зыркнул на Киприана. Келейник выскочил тотчас за дверь. И Никон, словно во сне, трепеща, как сама царевна, простонал:

– Молись! Молись, несчастная!

Слезы, как весенняя капель, выступали из-под плотно сжатых ресниц царевны и катились, катились…

«Боже мой! – подумал Никон. – Есть ли на Руси женщины более несчастные, чем царевны – вечные старые девы…»

Когда царевна ушла, Никон открыл изголовник и достал памятную книжицу. Против имени царевны было у него записано: «5 января 7144 года». Меньше чем через месяц Татьяне Михайловне исполнялось семнадцать лет.