Текст книги "Тишайший (сборник)"

Глава восьмая

1

Двадцатого февраля 1646 года стольник Петр Тихонович Траханиотов выехал в город Владимир с наказом царя «строить и посадских людей собирать и беречь и землю посадскую очистить».

Петр Тихонович, уповая на могущество царской грамоты, отправился на сыск с одним только слугою. Загоняя лошадей, мчался с яма на ям и прибыл во Владимир двадцатого же, поздно вечером.

Траханиотову для строжайшего исполнения воли царя была придана полусотня рейтар под командой поручика Лазорева, но рейтары отправились в поход двадцать второго, а прибыли во Владимир двадцать четвертого. Встречали отряд колоколами, крестным ходом, хлебом и солью, но каково же было изумление и ужас отцов древнего града, когда обнаружилось, что с рейтарами прибыли два подьячих, а доверенное лицо государя вот уже несколько дней, а сколько – точно неизвестно, проживает во Владимире. Правда, «свои» люди в стольном успели донести владимирскому начальству не только имя доверенного лица, дату подписания указа и причину посылки Траханиотова, но доложили и о родственных связях этого малоизвестного человека, о его пристрастиях, слабостях.

– Где же он, ваш начальник? – допытывался воевода у Лазорева.

– Мне сказано так, – отчеканил поручик, – если нужда в рейтарах случится, тогда кликнут. А покуда нужды нет, велено отдыхать.

Вся эта чрезвычайная таинственность пришибла местное начальство. Если Тихоня, как тотчас прозвали Траханиотова, начнет копать по поводу превышения власти, чрезмерных поборов и взяток, то, собственно, и копать не нужно. Но чего ради заниматься такими пустяками? Если же он будет, как, впрочем, и велено ему, искать людишек, вышедших из посада, то здесь москвичу и спину обломают, и руки отобьют. В самом деле, не кинется же стольник, уподобясь лающей шавке, на золотую колымагу имений патриарха всея Руси или на крепости самого Никиты Ивановича Романова, дяди государя…

Петр Тихонович, сначала напугавший Владимир, а потом как бы и рассмешивший, жил в доме некоего мещанина, у него же столуясь и слушая дела. «Дела» ему докладывали «верные» люди под началом юркого человечка Втора, того самого, кто обокрал царскую милостыню в Троице-Сергиевом монастыре.

Сам Петр Тихонович послал бы во Владимир одного, ну двух сметливых людей, как ему и советовал Борис Иванович Морозов, но Плещеев рассудил по-другому. Плещееву почудилось, что сложное это дело есть тот самый оселок, на котором правитель собирался проверить будущих своих сотрудников. Проверяя Траханиотова, Морозов проверял и Плещеева, хлопотавшего за Петра Тихоновича. И послал во Владимир Плещеев не двух людишек, а две дюжины. Об одной дюжине Петр Тихонович знал и мог ею распоряжаться по своему усмотрению, о другой дюжине знали только Втор да сам Плещеев.

К приезду Траханиотова все земли и угодья, когда-то принадлежавшие посаду, были учтены; многие люди, укрывшиеся от тягла на землях монастырей и сильных бояр, найдены и записаны в тайные пока книжицы.

Посад во Владимире был жалкий, вконец запутавшийся в долгах, от бессилья готовый взорваться бунтом, но и для бунта не имевший силы. В посаде не было и ста дворов, а тяготы он нес за все триста тридцать девять.

В первый день марта Петр Тихонович явился к владимирскому воеводе, предъявил грамоты и приказал ехать вместе с ним на двор управляющего Никиты Ивановича Романова.

– Беден я! – замахал руками воевода. – Болен и болен! Еле дотащился сюда, чтоб тебя, друга боярина Бориса Ивановича, приветствовать.

– Не боярина, а ближнего боярина! – жестко поправил Траханиотов и повернулся к Лазореву, который прибыл в Съезжую избу в полном вооружении и со всей полусотней: – Поручик, кликни людей да помоги воеводе, унесите его в мой возок да и поезжайте с Богом на двор Романова.

– Как это?! – подскочил воевода. – Да что же это?

– Ну, хорошо, Лазорев, не зови людей, – отменил приказ Тихоня. – Воевода сам пойдет.

– Не пойду!

– Лазорев!

– Слушаюсь.

– Зови людей.

– Вот и носите меня, коли так! – прослезился несчастный воевода. – Сам шагу не сделаю.

Воеводу отнесли в возок, поехали.

Управляющий боярина Никиты Ивановича приказал было запереть ворота, но рейтары запоры сбили, заняли двор, и стало всем понятно: у Траханиотова власть огромная, и все смешки веселым-то отольются слезами.

Траханиотов представил управляющему всесильного боярина роспись земель, незаконно отнятых у посада, и сообщил, что сорок пять пажен у Никиты Ивановича изымаются и отныне эти удобные для выгона скота земли принадлежат истинному хозяину – посаду города Владимира. Кроме того, у боярина забирают восемьдесят семь дворов и сто пятьдесят человек мужского только полу для возвращения в посад.

Управляющий умчался в Москву в тот же день, и город притих, ожидая молнии и грома.

Петр Тихонович возвратился после своего геройства в дом мещанина. Этот дом был уже известен всему Владимиру – люди на погляд приходили: кто с другой стороны улицы, а кто и в окошко заглядывал. Одним будто бы тьма в глаза кинулась, будто дым из-под полу черными кольцами клубит в горнице, другие видели горницу пресветлой, в ней старца тоже пресветлого, в золотой шапке, третьим померещилась голая баба. Изгибается баба так и этак, без всякого стыда, руки в бока упирает, ноги вскидывает. Срам и ужас.

О слухах Петр Тихонович ничего не знал. Жил он все дни праведно, а после геройского наскока на владения Никиты Ивановича Романова расхворался вконец. Велел истопить печь пожарче, голову кафтаном замотал и залег, чтоб ничего не видеть, не слышать. Так и пролежал бы целый день, когда б не прослабило.

А вечером мысль пришла: «Что же это выходит? На одного Никиту Ивановича напал, будто обиду какую выместил. Уж если разворошил осиное гнездо, надо и ос передавить, не то зажалят. До смерти!»

На следующий день у дворян Тургеневых были отобраны в пользу посада лес и покосы, у князя Борятинского взяли два поля.

Прибыл Петр Тихонович и в Рождественский монастырь. У этого монастыря нужно было изъять двадцать пажен. Да каких! На этих двадцати пажнях ставилось по две с половиной тысячи копен сена. Отстоял вечерню, поужинал в келье игумена, а про дело говорить не решился.

Укатил на ночь глядя в Суздаль, суздальский посад «строить и собирать».

За день дошлые его людишки вызнали: больше сорока посадских семейств живут на землях патриарха, монастырей и суздальского архиепископа. Тяжко раздумался бедный Петр Тихонович. Церковь – не боярин, Церковь и на смертном одре обиды свои выместит.

Суздальский архиепископ затеял в те дни торжественную службу в одной из церквей знаменитого женского монастыря, где коротала когда-то свой век Сабурова, бесплодная жена царя Василия III. Уже во время службы приметил Петр Тихонович послушницу. Она, видно, за свечами приглядывала, убирала догоревшие. Вот и прошла несколько раз мимо. Никакая одежда, и монашеская тоже, не могла, знать, скрыть торжествующих по молодости прелестей, а уж глаза и подавно не укроешь – агаты, горящие потаенным огнем. Петра Тихоновича будто в кипяток каждый раз окунали, как монашенка эта проходила мимо.

Словно вина, в которое зелья подмешали, глотнул. Все страхи свои забыл и себя самого, подозвал поручика Лазорева и, указуя глазами на красавицу, шепнул:

– Все вызнай!

Весьма удивился поручик, но и весьма обрадовался: черт побрал, пахло загулом.

2

О Господи! Колесо крутящееся, вихрь и ночь посреди дня, разверзшийся ад, сады дьявольские и прочая, прочая! Скакали на лошадях, увозили ласково льнущую добычу. Пили вино ковшами в лесных, неведомо чьих хоромах и на бреге черного, подо льдом, озера. Кружили, прикасались то ручкой, то щечкой, а то и губами ласковые молодухи одна другой моложе, да все пригожие, шаловливые, как стригунки, а на всю дюжину – он, Петр Тихонович, да Лазорев-молодец.

– В баньку! В баньку! – шептали Петру Тихоновичу из-за плеча. – С дороги.

«А где же та, что в церкви была?» – свербила мыслишка, но Петр Тихонович уже совсем пустился по воле волн – будь что будет! Хоть и несдобровать, да погибель-то больно сладкая.

Послушался, пошел в баню. Баня как баня, только света много.

Налил воды в ушат, попробовал растопыренной пятерней воздух на подловке – плотен ли, поискал веник, а ему веничек-то и подают.

Оглянулся – она. Бог ты мой, она! И тоже для бани совсем готова.

В себя не успели прийти – дверь настежь, и вся ватага с пленным Лазоревым, вереща и умирая со смеху, ввалилась в блаженное духмяное тепло бесовской полуночной бани.

– Пропали! – радостно вопил Лазорев, сдавшись сразу всем.

– Тут и сказке конец! – почему-то выкрикнул Петр Тихонович.

Но сказка кружила нестерпимым вихрем, и, когда пришло наконец отрезвляющее бессилье, «доверенное лицо» запоздало перепугалось своры голых безумствующих баб, которые уже занялись собой, забыв замордованных мужиков. И стоило Петру Тихоновичу испугаться, как снова распахнулась дверь, и во всей монашеской смиренности явилась содому игуменья монастыря.

Петр Тихонович, может, и умер бы от одной только мысли: что же теперь будет, но Лазорев, куролес, хлоп лбом об пол.

Игуменья постояла, окаменев, поглядела и ушла.

И больше ничего.

Ни шуму, ни угроз, ни торговли какой. Монашки убрались, Лазорев тоже лошадей в санки заложил, вернулись в Суздаль другой дорогой. И в Суздале – ничего.

В ожидании кары сидел три дня Петр Тихонович в отведенном ему для постоя дому и так ничего и не дождался. Хотел он уж было во Владимир съехать, как прилетел из Москвы Леонтий Стефанович Плещеев.

Застал «доверенное лицо» за обеденным столом. Петр Тихонович потчевал себя пустыми щами, квасом и солеными груздями.

– Пощусь! – объяснил он бедность стола Леонтию Стефановичу.

– Так ведь Великий пост, – согласился Плещеев, окунул ложку в щи, попробовал, поморщился и принялся уплетать грузди.

– Ты уж говори, зачем приехал! – взмолился Петр Тихонович. – Управляющий боярина Никиты Ивановича жаловаться в Москву ускакал… А все ты!

Плещеев вытер платочком губы, пощупал бороду: не накапал ли.

– Накормишь как следует, расскажу, что тебя в Москве ждет, а на голодный желудок… и рассказ будет тощий.

– Эй! – крикнул покорно Траханиотов слугу. – Собери на стол гостю.

Плещеев, выдерживая характер, плотно поел, а потом вдруг и затопал ногами на родственника:

– Сидишь пень пнем! Спрятался! Пол-Суздаля перепортил и на грибках сидит!

Петр Тихонович побледнел:

– Кому же это? Как же это? Никому ведь не ведомо!

– Мне все ведомо! – засмеялся Плещеев. – Да очнись ты наконец. Сообрази, наше время пришло. Ты в штаны пускаешь от каждого бреха, а бояться ныне во всем Московском царстве нужно одного человека, родственничка твоего свет Бориса Ивановича. Никак ты не возьмешь себе в толк! Ты хоть и наполовину дело сделаешь, а врагов все равно наживешь, и уже нажил. Да только и друзей у тебя не будет. Обе, обе руки врагу секи! Пусть все боятся, а один любит. Любовь одного сильного стоит ненависти многих немощных.

– Что же делать-то мне, скажи? – взмолился Траханиотов. – Ведь самого патриарха нужно задирать, чтоб все-то дело устроить.

– Я же тебе толкую! – плюнул Плещеев под ноги и растер плевок каблуком. – За двумя зайцами погонишься – пропадешь. Петя, ты же самого Романова тронул! Чего теперь тебе бояться? Некуда отступать… И вот мой последний наказ: если через неделю ты доложишь в Москве: дело, мол, сделано, – быть тебе судьей приказа и окольничим. И боярство тебе забрезжит. Промедлишь – не помышляй о наградах. И родство тебе не поможет. Морозову нужны новые слуги, быстрые слуги.

Шестнадцатого марта Петр Тихонович Траханиотов доложил на приеме государю, что посады городов Владимира и Суздаля устроены. В Суздале взято у патриарха, архиепископа и монастырей и возвращено посаду сорок одно семейство, во Владимире – двести восемьдесят семь семейств.

Ближний боярин Борис Иванович Морозов, бывший на этом приеме у царя, зачитал письмо, присланное в Москву. Суздальцы просили, чтоб ведал их господин Траханиотов, потому что Петра Тихоновича они знают с младенчества, посулов и поминок он не емлет, а дела посадские делает вправду.

Государь допустил стольника к руке, а на следующей день, семнадцатого марта, Петр Тихонович Траханиотов за скорую и добрую службу был пожалован чином окольничего и получил в управление Пушкарский приказ.

Глава девятая

1

Наитайнейший боярин царя Михаила Федор Иванович Шереметев, смертельно уставший от недомогания, встречал гостей сидя, но каждому, кто подходил к нему поклониться, улыбался. Улыбка получалась отрешенной, словно у слепого, и все пришедшие получить у мудрого царедворца совет понимали, что зря пришли.

Ужас охватывал. Да тот ли это Федор Иванович?

Прежний-то поглядит, бывало, умным взором – тут и поймешь, что ты чурка нетесаная, пустота пустая. От одного погляда взмокал человек как мышь. Господи, Господи! И малые, и великие – все в твоей руце. Полгода не минуло, а Федор Иванович, краса Русского государства, по важности-то, по осанке – старикашечка, иссохший, ничего для себя не желающий, а значит, и для других бесполезный.

Приехали к Федору Ивановичу люди знаменитые, владыки прежнего царства: князья Черкасские, Дмитрий Мамстрюкович и Яков Куденетович; приехал Никита Иванович Романов, приехали Стрешневы: брат покойной царицы Евдокии, Семен Лукьянович, и оба Ивана, Большой и Меньшой; приехал Василий Петрович Шереметев, судья Разбойного приказа.

Бояре садились за стол, отведывали меды. Разговоры заводили вполголоса, как при покойнике.

– Морозов, Бориска-то, говорят, чародея завел. Тот думы потаенные угадывает! – запустил первую пробную стрелу Семен Лукьянович.

Собрались известно для чего. Ближайший боярин Морозов начал правление мягко, да за полгода прибрал к рукам всю власть. Хватка у нового правителя как у волкодава: если кого за горло возьмет, упирайся не упирайся, а до хрящика доберется и прижмет – пусть не до смерти, но и не до живу.

– Ему теперь ой как нужно знать чужие думки-то! Заступнику-то народному! – воскликнул Никита Иванович Романов и, тараща удивленно глаза, поглядел на каждого за столом. – У меня во Владимире земли отнял! Да что у меня – у патриарха! И ведь не себе взял – народу вернул. Благодетель.

– Благодетель! – поддакнул Василий Петрович Шереметев. – Теперь, почитай, вся Россия под кнутом извивается. Недоимки за все прошлое царствование взялись выколачивать.

– Про то не нам говорить. Про то пусть народ говорит, – блеснул мелкими длинными зубами Семен Лукьянович Стрешнев. – У тебя, Никита Иванович, да и у тебя, Яков Куденетович, дворы-то на Москве вон какие! Дворни-то у каждого по полтыщи человек! Вот пусть ходят по Москве и рассказывают о благодетеле, о свет Борисе Ивановиче, каков он есть на самом деле, и его чародея пусть в разговорах не забывают.

– Ох, Бориска, Бориска! – засмеялся Романов. – У него с братом Глебом земли больше, чем у меня, а все хапает. Выпросил у царя два села на Волге. А села-то какие! Богатющие, купеческие! Лысково да Мурашкино.

– Ах ты, Господи! Ах ты, Господи! – разохался Семен Лукьянович, словно кошелек с деньгами потерял.

– А что же князя Никиты Одоевского нет? – внятным сильным голосом спросил Федор Иванович.

Все вздрогнули. Почудился прежний Шереметев, наитайнейший.

– В Москве обещал быть, – сказал князь Яков Куденетович. – Забот у него много. Сегодня Большой полк уходит в Белгород, государь Никиту Ивановича воеводой поставил. Бориска против крымского хана сеть плетет, а заодно и князя Одоевского – с царских глаз долой.

– Сегодня, говоришь, полк уходит? А мне болтали, что он уже ушел, первого февраля еще!

– Стрельцы, верно, первого февраля ушли, а дворянское ополчение, как всегда, промешкало. Пока собрались, пока снарядились – сегодня уходят.

– Морозову передышка, дворяне-то крикливые стали. Зубки у них режутся.

Все воззрились на старика. Федор Иванович, задрав бороду, разглядывал на потолке синий зайчик: узорные у Шереметева были стекла в рамах.

– Пейте меды! Самое время меды пить! – пригласил хозяин. – Вам теперь только это и осталось.

– Федор Иванович! – взвился князь Яков Куденетович. – Не обижай нас! Ты ведь и сам не у дел.

– Мое время минуло, – улыбнулся Шереметев. – И ваше тоже минуло.

– Да мы еще и у кормила-то не были! – грянул князь Яков Куденетович.

– Благодарите Бога, что от кормушки не гонят… Бориска вон как за дела принялся! У патриарха земли забирает в посад! Построить посад – построить стены для нового дома, и не знаю, найдется ли в том доме место для теперешнего боярства.

– Федор Иванович! – взмолился Романов.

– Дай Бог, чтоб все так и устроилось, как я вам сказал. Великое было бы дело! Да только Бориска нашего корня. И жаден как волк. Так что вы его не бойтесь. Он будет хватать, пока не уронит… Но, помяните мое слово, ваше время ушло.

– Загадками говоришь, Федор Иванович! – Боярин Романов досадливо двинул по столу тяжелую серебряную братину. – Время, оно с ногами, что ли? Куда оно подевалось? Как жили, так и живем. Куда, спрашиваю, ушло время-то?

– В небытие.

Семен Лукьянович прильнул к ковшу, зыркнув глазками по боярам. Дмитрий Мамстрюкович сидел неподвижно, сложив руки на толстом животе, – он все время так сидел, как в Думе. Яков Куденетович дергал жилистой шеей, словно низанный жемчугом ворот златошитого кафтана обжигал. Романов сидел красный, тупо глядел на красные тяжелые руки, забытые на столе. Остальные глазами ели Федора Ивановича, и все молчали.

«Какую игру затевает премудрый старик? Да уж так ли он немощен? Голос как труба! – Мыслишки у Семена Лукьяновича взбухли, так лезет квашня из дежи. – Не стакнулся ли дедушка с Бориской? Глупость все! Глупость! Пуганый самого себя боится».

И опять побежал глазами по лицам бояр, от ковша не отрываясь.

«Кто к Бориске первым побежит пересказать сегодняшнее? Василий Петрович? Так он тоже Шереметев! Черкасские? Романов? Братья? Глупость все!»

– Фу! – сказал Семен Лукьянович, ставя на стол опустевший ковш. – Добрый мед у тебя, Федор Иванович. Да и правду ты говоришь, прошло наше время. Заведу себе соколиную охоту. Буду жить да поживать, в полях тешиться, как великий царь наш Алексей Михайлович.

Бояре молча поглядели на Стрешнева.

– Посады в городах если теперь не устроить, то и до бунта недолго, – сказал Василий Петрович Шереметев. – Народ измаялся. Немногие за многих воз тянут, а ведь и лошадь надо кормить, чтоб везла.

– Правда истинная! – закивал головой Дмитрий Мамстрюкович Черкасский.

«Господи! – подумал Федор Иванович. – До чего же ничтожны! Вот она у кого в руках, государыня Россия».

Дверь в палату открылась, порог переступил высокий молодой человек в дорогой шубе, поклонился.

– Отец велел сказать, что кланяется вам! – пролепетал вошедший. – Сам он не может быть. Вчера еще уехал.

– Кто ты? – спросил Федор Иванович.

– Князь Михаил Никитич Одоевский, сын Никиты Ивановича.

– Уехал отец-то, говоришь? – спросил Романов, поднимаясь из-за стола. – Раньше полка на войну уехал? – Захохотал.

– Отец уехал стоянки проверить. Войско большое, а на стоянках ничего для встречи не приготовлено.

– Твой отец – мудрый воевода, – сказал Федор Иванович. – Так и отпиши ему. Мол, Федор Иванович Шереметев поклон шлет и благодарит за службу царю и всему Русскому государству.

– Я отпишу.

Одоевский откланялся и вышел.

– Что вы все за люди? – выскочил из-за стола Яков Куденетович. – Нечего сказать – поговорили! Кланяюсь вам всем и тебе кланяюсь, мудрейший Федор Иванович.

– Верно, пора вам домой, – улыбнулся кротко наитайнейший. – Пора! Пироги уже, чай, к обеду приготовленные, стынут.

Бояре поднялись из-за стола, покрестились на иконы, и тут в дверь постучали, а постучав, открыли. Вошел поручик полка иноземного строя Андрей Лазорев.

– Нет ли среди вас боярина Василия Петровича Шереметева? – спросил поручик.

– Я Василий Петрович, – сказал Шереметев, тревожно поглядывая на бояр.

– Вот тебе указ великого государя. Ехать тебе, боярин, в Большой полк товарищем боярина Никиты Ивановича Одоевского.

– Поди-ка меду выпей! – пригласил поручика Федор Иванович Шереметев.

– Это мы с охотой! – Лазорев подошел к столу, поискал пустую чару, налил меду, выпил. – Добрый мед! Благодарствую.

Поклонился, повернулся и вышел. Бояре молча глядели на закрывшуюся дверь.

2

Борис Иванович Морозов, прижимая ладони к груди, стоял возле своего приказного стола. Кротко улыбаясь, склонил голову набок. Перед ним судья Пушкарского приказа окольничий Петр Тихонович Траханиотов клал поклоны – поклон за поклоном.

На двадцать восьмом поклоне отворилась дверь, и в комнату вошел, но тотчас, при виде кланяющегося человека, остановился Глеб Иванович, младший брат Бориса Ивановича.

– Глебушка! – всплеснул руками Борис Иванович и кинулся поднимать с полу Траханиотова. – Петр Тихонович, спасибо тебе, дружочек! Верю тебе, люблю тебя! Глебушка прибыл. Глеб Иванович!

Старший Морозов подбежал к Глебу, обнял, поцеловал.

– Соскучился по тебе! – И шепнул: – Ведь один я тут без тебя. Совсем один.

– Позволь и тебя приветствовать, боярин Глеб Иванович, как великого человека и как брата света нашего Бориса Ивановича.

Петр Тихонович истово пал на колени и положил первый поклон.

– Спасибо тебе, Петр Тихонович! – сказал Глеб Иванович. – Позволь и мне тебе поклониться.

– Смилуйся! Сначала я! И, как брату твоему старшему, на радость встречи, положу те же тридцать поклонов.

Братья смотрели, как дородный, осанистый человек встает и падает перед ними на колени, тянется бородой к их сафьяновым сапогам.

– Каждый день кланяться ездит, – сообщил Борис Иванович. – Государю добро послужил, а государь расщедрился и в окольничие его произвел, в судьи Пушкарского приказа поставил.

– Я… знаю, Петр… Тихонович верный и добрый слуга царю! – отирая слезы, выговорил со всхлипами Глеб Иванович: тоже растрогался.

– Пошел я, – сказал Петр Тихонович, отсчитав тридцать поклонов.

– Пушки все поставил Одоевскому? – спросил Борис Иванович.

– Благодетель мой, да как же не все! Ты мне доверяешь, я стараюсь: две пушки сверх запрошенного Большому полку поставили.

– Спасибо. Доложу государю, что стараешься. Только молю тебя, Петр Тихонович, больше не приезжай на поклоны… Хочешь постараться для меня, так лучше казну в приказе держи так, чтоб не скудела.

– Все исполню, светы мои! – Петр Тихонович поцеловал руки у братьев и удалился.

Братья сели друг против друга.

– Лицо-то у тебя хорошее какое! – улыбаясь, сказал Борис. – Румянец как у молодого. И седины-то поубавилось. Чуть-чуть вон в бороде. И глаза молодые.

– Спасибо, брат! – Глеб опустил глаза, попридержал нежданный вздох.

– Что? Не понравился я тебе?

– Не понравился. Серый, седой. Да кто ж тебя так измучил-то?.. Боря, да плюнь ты на все это. Что, у нас земли мало, работников мало? Чего у нас мало?

– Ох, не надо, Глеб! Кто пригубил из ковша, на котором начертано «власть», тот человек пропащий. От вина можно отстать и о женщинах можно забыть, не забудешь сам – старость поможет, а от жажды властвовать даже смертный одр не защитит. Ты меня не осуждай, брат. Я же тебя не осуждаю, что в мой решительный час ты уехал в дальний монастырь от земной суеты прочь. Хочешь приказ? Любой приказ тебе отдам. Не хочешь… А это значит, что я добавлю к своей серости и к своим сединам, потому что придется взять в руки еще один приказ, да один ли?.. Эх, Глебушка! Если я и захочу все бросить, так такие, как Петр Тихонович, не позволят. Они к власти пришли, к делу, к богатству, к царю в дом. Через меня пришли. Я – за дверь, а их – метлой. В тот же миг, как я ногу над порогом занесу, уходя. Кто на мое место глядит, известно. Эти не дадут нам дожить спокойно. Да ведь и в силе я, Глебушка. Разгребу старые конюшни – мне и полегчает. А ты мне все ж помоги. Будь при государе, пока я при делах. Алеша к людям прилипчивый. Как бы не проглядеть кого… Вот с кого глаз не спускай! С Никона, архимандрита Новоспасского монастыря. Настырный детина. Алеша ему уже в рот глядит. – Борис Иванович всплеснул руками. – Все говорю и говорю. Расскажи, как помолился, как в Кириллове. Хорошо ведь там. Небо, свинцовая вода, простор суровый, дивный.

– Там хорошо, – сказал Глеб. – Пост держал. Со схимником говорил. Затворился один в пещере, простой мужик, а ума на всю Думу государеву хватило бы.

– Я того и хочу! – воскликнул Борис Иванович. – Кто Россией правил испокон веку? Родовитейшие. А что им, Рюриковичам, от рода их высокого перепало-то? Весь ум в веках порастрясли, ну а дури накопили – матушки! И такая дурь и сякая, большая и великая, малая и манюсенькая. Править царством должны люди, к правлению способные. Ты ведь подумай, сколько всего нужно мыслью объять!

И, словно подтверждая слова правителя, кланяясь, появились в дверях думный дьяк Назарий Чистый, а с ним думный дворянин Ждан Кондырев.

– Пойду я, – сказал Глеб Иванович. – Вечером к тебе приеду.

– Нет, Глеб Иванович, послушай. Ты в Думе сидишь, а от дел поотстал.

Щегольнуть хотелось перед братом.

Задумал Борис Иванович покончить с крымскими разбойниками. Большой полк ушел под Белгород и Ливны. В Астрахань поехал воевода Семен Пожарский. В Воронеж посылал Борис Иванович Кондырева, наказ ему был сказан строго и четко:

– Великий государь Алексей Михайлович повелел тебе… – Борис Иванович, произнося имя царя, встал, – повелел тебе набрать три тысячи войска из охочих вольных людей. С этими людьми, как придет грамота государя, пойдешь на Крым помогать воеводе Пожарскому. Денег тебе государь дает пятнадцать тысяч рублей серебром. Припасы и оружие для войска получишь у воронежского воеводы. Каждому поверстанному выдашь по пять рублей. В помощь тебе, в товарищи, государь дает поручика Лазорева. Да только как наберете хотя бы и полвойска, ты его отпусти. Пойдет он в Царьград проведать, что замышляет турецкий султан Ибрагим.

– Кланяюсь тебе, ближний боярин Борис Иванович, – прогудел могучий Ждан Кондырев. – Надоумь меня, безмозглого, – не мало ли будет трех тысяч против крымского хана?

– Хвалю! – воскликнул Борис Иванович и поглядел, довольный, на брата: вот, мол, какие умные люди служат у меня. – Пожарский с терским войском, с астраханскими стрельцами и с донскими казаками пойдет на Крым со стороны Азова, из Воронежа пойдешь ты, со стороны Днепра пойдет войско польского короля, а за спиной у тебя, Ждан Кондырев, будет стоять Большой полк князя Одоевского. А еще государь посылает целое войско плотников, строить города против крымской и турецкой напасти. Конец приходит крымскому царю. Ему одно и остается – бежать к Ибрагиму-султану. Да побежит-то он один, гнездо его волчье мы разорим, а волчат каких передушим, а каких развеем по земле… А где же Лазорев? – спросил Борис Иванович у Назария Чистого.

Думный дьяк удивленно оглядел комнату, словно бы поручик Лазорев был, но куда-то вдруг запропастился.

3

А с поручиком Лазоревым случилось происшествие. Ехал он в приказ верхом ко времени, и всей дороги осталось ему с четверть версты. На улице было тесно, люди с поздней обедни из церкви возвращались, да так тесно, хоть слазь с коня да под уздцы веди. И тут вдруг гик, крик. Какой-то молодец навстречу мчится, конный. Люди шарахнулись в стороны, а старушка бедная туда кинулась, сюда – да и оскользнись. Затоптал конем старушку лихоимец. И не оглянулся.

Будто кто поручика Андрея по лицу плетью ожег. Завизжал как татарин, коня крутанул, а рука сама саблю из ножен вынесла.

– Рассеку!

Обернулся молодчик. Лазорев коня осадил, кричит:

– Саблю доставай! Убью!

А молодчик-то – старший сын князя Одоевского, Михаил, он после встречи с боярами себя не помнил от обиды. Увидал перед собой яростного поручика с саблей наголо, ужаснулся содеянному: задавил кого-то. Но ведь княжич, столько в его крови за века гордыни накопилось, бровью не повел.

– Ты же сам видишь: нет у меня сабли! Да и кто ты, чтоб меня, Одоевского, на поединок вызвать? – Повернулся и поехал.

– Ах, сабли у тебя нет! – Лазорев «сестричку» в ножны и со всего плеча перепоясал плеткой княжеского коня.

Породистый конь рухнул на задние ноги, скакнул, да сразу на дыбы, да в сторону; князь Михаил Одоевский только ручками взмахнул да кубарем простому люду в ноги, а людям смешно. Среди толпы был Семен Лукьянович Стрешнев.

Лазорев к старушке поспешил, вокруг бедной – толпа.

– Готова! – сказал кто-то.

– Отмучилась.

Поручик сдернул с головы шапку и пешком пошел к приказу, о своей матери раздумался. О слетевшем с коня молодце и не вспомнил.

Между тем Семен Лукьянович Стрешнев уже стучался в дверь приказной палаты Морозова.

– Вот и Лазорев наконец! – суровея, сказал Назарий Чистый, собираясь выговорить беспечному солдату, а строгость-то пришлось растопить в улыбке: – Здравствуй, боярин Семен Лукьянович!

Семен Лукьянович и сам опешил, увидав столько людей.

Бояре раскланялись.

– Всё в хлопотах? – спросил Стрешнев, здороваясь с Чистым и Кондыревым.

– В хлопотах, – ответил Борис Иванович. – Отпускаю Кондырева войско собирать.

– Вот мы сейчас у Федора Ивановича и говорили: старается, мол, Борис Иванович. Сил не щадя, служит великому государю. Федор Иванович одобряет тебя, ближний боярин.

– Рады слышать. – Борис Иванович слегка поклонился.

– А я чего приехал… – как бы спохватился Стрешнев. – Пожаловаться на твоих драгун.

– Чего они натворили?

– Да Михаил Никитич, старший сын Одоевского, бабку конем сшиб, а твой драгун саблю выхватил да и за князем.

Наступила тяжелая пауза. Стрешнев улыбнулся:

– Слава Богу, худого не случилось. Князь Михаил драться не стал, а драгун хлестнул лошадь княжича да и был таков. Упал, правда, Михаил Никитич, но ведь молодой, да и упал-то в снег.

– Я найду и накажу драгуна, – сказал Морозов.

– Накажи его, накажи! А то ишь – на князя руку поднял!

Тут дверь палаты опять распахнулась, и вошел Лазорев. Семен Лукьянович вскинул бровки, а глаза тотчас и прикрыл мохнатыми, черными, как у сестры-покойницы, ресницами.

– Смилуйтесь, государи мои, – сказал Лазорев, отвешивая один общий поклон. – На пожаре был, вот и припоздал.

– Много ли сгорело? – спросил Борис Иванович.

– Три доски в потолке сменяет хозяин, всего и убытку.

– Знаешь, зачем я тебя позвал?

– Пошлешь службу служить, а какую – мне все едино.

– Вот и славно, что любая служба тебе по плечу. Поедешь с Кондыревым в Воронеж. А в Воронеже управишься – будет тебе еще одна дорога. Какая – про то тебе думный дьяк скажет. С Богом!

Назарий Чистый, Кондырев и Лазорев откланялись и вышли.

– Не этот ли драгун обидел князя Михаила? – спросил Борис Иванович, уставясь пронзительно на Стрешнева.

– Этот… высокий, а тот пониже был и пошире и на лицо другой.

– Обязательно разыщу обидчика, – пообещал Морозов, ласково улыбаясь Семену Лукьяновичу.