Текст книги "1917. Разложение армии"

Интересовались солдаты вопросом о жалобах: «Раньше скверно было, раньше нас обижали, мы жаловались начальству, а оно не обращало внимания. Теперь как же? Нам снова жаловаться начальству? Но если начальство старое, кто может довести наш голос до тех, которые теперь управляют и имеют силу, кто защищает наши интересы?» На этот вопрос было очень трудно ответить.

Нам приходилось говорить со многими офицерами, с высшим офицерским составом. Многие из них совершенно не ориентируются в положении и нас спрашивают: «Неужели вы не могли спросить армию, прежде чем производить революцию?» Мы говорим: «Так вышло. И вы сами, проснувшись, не узнали бы Петрограда». Они не представляют себе, что так могло быть. Они недовольны, что это сделано как-то без их спроса, наскоро, штатскими людьми, которые не считались с ними. Иногда они ко всему этому и ко всем приказам относятся отрицательно, и от солдат слышишь: «Это враг нового строя!» Один из командиров дивизии позволил себе так высказаться, что я вынес впечатление, что если он и не враг нового правительства, то во всяком случае слишком иронически на него смотрит. Хорошо, что разговор оборвался, а то я думал, что придется его арестовать. Между прочим, он сказал: «Все-таки я эту сволочь сек и буду сечь, а если он что-нибудь сделает, то я всыплю ему 50 розог!» Перед этим как раз было собрание солдат, и я вижу, что солдаты не расходятся. Я их спрашиваю, почему они не расходятся, а они говорят: «Мы так, не расходимся». А потом уже сказали: «Мы думали, что он вас арестует, он сторонник старого строя. Он вчера грозил расстрелом за снятие портрета. Уже казаков сотня была приготовлена, и мы бы его сразу…» Вот какая вещь… В одной части, когда мы приехали произносить речь, командир, которого не любили, сказал солдатам: – «Идите без винтовок». – Это возбудило страшное подозрение, и они все пришли с винтовками. Потом они нам задали вопрос: «Почему без винтовок?» Мы говорили, что без винтовок легче идти, и они успокоились. Если сейчас ничего нет, то если меры не принимать, то весьма возможно, что может что-нибудь произойти. Особенно офицерский состав неясно представляет себе, что произошло. Они не улавливают сути и думают, что у нас разрушена вся армия, что весь дух ее упал, и что нет основания, на котором зиждилась вся армия…

От. Филоненко. Мы объехали 142 версты по фронту в 36 часов. Снегу везде масса, мы ехали на санках. Было 18° мороза. Обыкновенно мы поступали так. Всюду, куда мы подъезжали, был приготовлен столик; мы всходили на этот столик, и сначала говорил я, а затем Николай Осипович. Обыкновенно мы передавали приветствие от государственной думы, а затем говорили о дисциплине и о том, чтобы они слушались голоса только правительства, чтобы не всякому слуху верили и чтобы слухи эти проверяли и не относились к ним так доверчиво. Затем, когда мы кончали эту парадную часть своего визита к ним, то обычно они начинали задавать вопросы. И тогда эти вопросы задавались из толпы, иногда они подходили близко, иногда просили при этом удалить г.г. офицеров. Вопросы задавались самые разнообразные, и мы старались их удовлетворить. И офицеры, а не только солдаты плохо представляют себе, что такое временное правительство и что такое учредительное собрание. Многие думают, что временное правительство все сейчас даст. Мы им все разъясняли…

Затем всех волновал вопрос, останется ли главнокомандующим Николай Николаевич. Офицеры говорили: «Как можно удалять такого популярного человека. Что скажут войска?» Когда солдаты задавали нам этот вопрос. – газеты не приходили туда три дня, – то мы говорили им, в виде слуха, что вопрос этот решается. Они говорили: «Довольно с нас Романовых. Нам не нужно великого князя, пусть будет кто угодно». Затем поднимался вопрос о продовольствии, но он стоит не очень остро…

Что касается присяги, то ее надо объяснять слово за слово, что тут нет присяги старому правительству. Присяга начинается словами: «Клянусь честью офицера» и дальше стоит в скобках «солдата», а они говорят: «Ведь что выходит, – они хотят, чтобы солдат клялся офицерам: кому мы присягаем». – Мы говорим: «Смотри дальше: Временному Правительству. Понятно?» – «Понятно. А учредительное собрание?» Дальше есть: «Впредь до учредительного собрания. Понятно?» – «Понятно». Таким образом, тут это мы уладили, и они успокоились.

Подъезжаем в другую часть; там присягу приняли, но некоторые не хотят подписываться, и таких много. По нашему мнению, не следует эти подписи брать. Раньше они присягали без подписи, и это «ниже подписуюсь» излишне.

Затем относительно настроения, относительно того, будто надо кончать войну, что они устали, мы слышали только в одном полку. Это вновь сформированный полк, и пока он еще не войдет в общую колею, у него нет сплоченности и спаянности. Кроме того, в эти вновь сформированные полки дается все худшее из частей полка. Я сам был на фронте и это знаю. Тут попалось много старых солдат, которые говорили: «А что же говорят про землю?» Вообще про землю очень часто говорили. Мы отвечали, что вопрос этот будет решен после учредительного собрания: «И ты голос подашь и я, а сейчас мы этого не можем решать. Но, во всяком случае, земельный вопрос так или иначе, а решен будет». А один солдат говорит: «Что земля, если меня не будет, то мне и земли не надо». Другой говорит: «Вот пускай нам дают жалованья 9 с полтиной в месяц, а если не дадут, то мы пошабашим». Я говорю: «Таких немного найдется; что, братцы, немного?» – «Немного, – кричат, – это он что говорит». – «Так вот ты один и можешь пошабашить».

Офицерский состав больше обеспокоен. Он страшно смущен и неясно представляет себе, что случилось и как произошел переворот. Они ставили на вид засилие солдатских депутатов и говорили, что это запасные части, что они и на войне не были и пороху не нюхали, а решают их судьбу. Мы рассказывали историю возникновения этих комитетов. Мы ставили на вид, что известные обстоятельства вынудили известным образом действовать, и что все приказы, хороши они или нехороши, но раз они издаются, должны быть исполнены. Офицерский состав к нам относился боязливо, очень корректно, любезно, но холодно и недоверчиво. Нам пришлось беседовать в одной школе прапорщиков: там было человек 250. Выставили они старшего офицера, полковника, который привел ряд вопросов. Очень долго мы там были, часа три, рассказывали им все, но, в сущности, они не представляют себе, зачем нужен был переворот, что особенно плохого было раньше, так что мы должны были разъяснять им, что было плохого при старом правительстве и при старом строе.

В начале войны самым культурным элементом были прапорщики, так как они были почти все с университетским образованием, а нынешние прапорщики какие-то недоучки, окончившие городское училище и затем кое-как отшлифованные за несколько месяцев в школе прапорщиков. Так что кадровые офицеры стоят гораздо выше прапорщиков. Они обращались к нам с вопросом: как быть? А мы говорили, что нужно перестроить систему отношений. Теперь нет возврата к старому. Хорошо или дурно, но с этим надо примириться. Мы знаем, что ваше положение тяжелое, но если вы поработаете с этими солдатами, то будет хорошо. Насколько они не приучены к новому строю, видно из того, что когда мы были у одного командира корпуса, то он устроил опять-таки собеседование для конвоя и для тех частей тыла, которые были у него, и они его попросили оставить одних, чтобы офицеры ушли. Офицеры и командир ушли, и казаки заявляют: «Вот, вы говорите, приказ. Он получен вчера, а сегодня мне комендант морду набил». Рукоприкладство в армии должно быть изъято, но оно настолько вкоренилось, что многие не могут от него отстать. Когда солдаты спрашивали нас, можно ли бить, то мы при офицерах говорили: «нет, нельзя», и ничего другого, конечно, говорить не могли.

Насколько мы были желанными гостями у них, показывает такой случай: пробеседовав с ними до 2 часов ночи, мы думали, что это уже последняя беседа, и поехали по узкоколейке. Оказалось, что там расположена железнодорожная рота и на каждой станции, несмотря на то, что это было ночью, как только мы подъезжали, раздавались крики «ура». Это было южнее Двинска, между Двинском и Молодечно. Мы выходили и говорили. Наконец, в 7 часов утра, страшно измученные, совсем без голоса, приезжаем мы к станции, где нужно пересаживаться на широкую колею. Здесь выстроился целый железнодорожный батальон. Опять мы думаем, что все кончено, но только что мы вошли в вагон, как врывается толпа солдат с ружьями. Мы сначала даже испугались: в чем дело? А они говорят, совсем запыхавшись: «Мы слышали, что вы были и говорили, а мы в это время держали караул и не могли слышать. Ради бога, скажите и нам». – «Нет времени». – «Хоть два слова». В это время поезд трогается. Они кричат «ура», и мы на ходу говорим несколько слов. У них к этому страшная жажда. Были полки, где нас более сдержанно принимали, но общее впечатление в громадном большинстве случаев такое, что после обмена приветствий, после такого ряда бесед они нас поднимали и выносили до наших саней. Мы не могли распрощаться. Они целовали нам руки и ноги. Ну, думаем, уже поехали, но они окружают толпой, лошади рвутся, и вот, думаешь, произойдет какое-нибудь несчастье.

У нас вообще впечатление отрадное, и если бы офицеры сумели перестроить свои отношения на новых началах, а это необходимо, то дело было бы сделано. Теперь самый острый вопрос, по нашему мнению, как свою задачу исполнит офицерство.

Янушкевич. Для характеристики отношения солдат я хочу еще добавить, что они выставляют непременным требованием посещение действующей армии членами государственной думы, хотя бы ежемесячно для осведомления. Авторитет думы стоит очень высоко, и они кричат: «Молодец, Родзянко! Ура, Родзянко!»[34]34
  Документ печатается с купюрами. (Прим. ред.)


[Закрыть]

(А.О. Р.; Ф. III., дело № 44; л. 273–288.)

№ 36. Из дневника начальника 4-й Финляндской стрелковой дивизии (49-й армейский корпус, 11-я армия, Юго-Западный фронт) генерал-лейтенанта В.И. Селивачева[35]35
  Селивачев Владимир Иванович (1868–1919), генерал-лейтенант. В начале Первой мировой войны – командир Финляндской бригады, затем развернутой в дивизию, с апреля 1917 года – начальник 49-го армейского корпуса. В ходе июньского наступления назначен командующим 7-й армией. В сентябре 1917 года выступил в поддержку Корнилова, за что был отстранен от должности и арестован. С декабря 1918 года – в РККА, а в августе – сентябре 1919 года помощник командующего Южным фронтом и начальник «группы Селивачева» в ходе наступления против правого фланга Добровольческой армии. Умер от тифа. (Прим. ред.)


[Закрыть] о падении боевого духа в офицерской среде (запись от 17 марта 1917 года)

11 ч. веч. (23 часа) пришел к-р артилл. бригады с к-ром 1-й батареи капитаном Цивинда, доложившим, что у него на батарее произошел инцидент. Младший офицер, ехавший на разведку, заговорил с разведчиком и высказался в духе приверженности старому строю, сказав: «Не было фуража при старом правительстве, нет его и при новом; война не кончится в нашу пользу, но как бы она ни кончилась, а я после войны сниму мундир и уеду в Германию». На это разведчик ответил ему: «Какой же вы русский офицер, если так говорите?»

На это офицер приказал ему замолчать, угрожая в противном случае пустить пулю в голову.

Днем капитан Цивинда, проходя через батарею и увидев собравшихся солдат, спросил, о чем они беседуют. Они отвечали, что говорят о подпоручике, которого за такие слова необходимо арестовать… Так как с такими взглядами он не должен служить в армии, ибо он может действовать на пользу врага.

(Селивачев В.И. Из дневника ген. В.И.Селивачева // Красный архив. 1925. Т. 2 (9). С. 121. Публикуется по: Антивоенные выступления… С. 18–19.)

№ 37. Телеграмма командующих фронтами военному министру от 18 марта 1917 года

В. срочно, в. секретно.

2116. 2216. 2203. Сегодня на военном совете всех командиров фронта под моим председательством единогласно решено: 1) армии желают и могут наступать, 2) наступление вполне возможно. Это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром, 3) это наступление избавит вас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах, 4) некоторый недостаток заставит лишь несколько сузить размер наступления, 5) нужно, главное, наладить продовольствие и регулярный подвоз, а это в средствах России и должно быть сделано, 6) настоятельно просим, чтобы никаких шагов перед союзниками в смысле отказа от выполнения наших обязательств не делалось, 7) армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь на театре войны, а не в тылах.

Брусилов, Баланин, Щербачев, Каледин, Балуев.

Резолюция: От Ген. – Кварма. Какое было бы счастье, если бы действительность оправдала эти надежды.

18/III 1917 г., № 1061.

(В.-уч. Арх.; дело № 1237; л. 32.)

№ 38. Письмо командующего 5-й армией главнокомандующему армиями Северного фронта генералу Рузскому от 29 марта 1917 года

В. секретно, в собственные руки.

Милостивый государь Николай Владимирович!

Общее настроение в армии с каждым днем делается напряженнее. Некоторое успокоение, которое замечалось в первые дни, после созыва общего собрания депутатов от всех частей, управлений и учреждений армии, в последние дни сменилось проявлением крайне опасного свойства. Аресты офицеров и начальников не прекращаются[36]36
  Два дня тому назад был арестован командир 144 пех. Каширского полка полковник Стефанский и полковой адъютант, ныне освобожденные. (Прим. подлинника.)


[Закрыть]. К прежним обвинениям о приверженности к старому режиму или несправедливом отношении к солдатам за последние дни стали высказываться обвинения начальников о несоблюдении очереди при постановке на позицию, о посылке людей на гибель для захвата пленного. Были случаи отказа идти на позицию нa том основании, что и в прошлом году полк стоял пасхальную ночь па позиции, и поэтому постановка его в окопы перед пасхой несправедлива и проч. Как иллюстрацию тех требований, которые предъявляются войсками и с каким невероятным трудом приходится их успокаивать, представляю при сем рапорт начальника 182-й пех. дивизии, генерала Попова, из коего видно, что солдаты начинают вмешиваться даже в вопросы о распределении войск между боевою частью и резервом и весьма туго поддаются на объяснения и увещевания их начальников.

Три дня подряд ко мне приходили полки, стоявшие в резерве, с изъявлением своей готовности вести войну до конца, выражали готовность по первому моему требованию идти куда угодно и сложить головы за родину, а наряду с этим крайне неохотно отзываются на каждый приказ идти в окопы, а на какое-либо боевое предприятие, даже на самый простой поиск, охотников не находится, и нет никакой возможности заставить кого-либо выйти из окопов. Боевое настроение упало. Не только у солдат нет никакого желания наступать, но даже простое упорство в обороне и то понизилось до степени, угрожающей исходу войны.

Все помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь идти в резерв, и все мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинске. За последние дин настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекие тыловые города, а на их место поставить войска Петроградского и других больших гарнизонов.

В массе войсковой все определеннее проводится неизвестными агитаторами требование о выборных начальниках, и уже появились прокламации об избиении офицеров. Бывшие случаи ареста солдатами генералов и офицеров, которые все кончались тем, что неугодные начальники были убраны, а солдаты никаких наказаний не понесли, в сущности, почти привели нас к тому положению, когда солдаты могут устранить кого угодно одною угрозою насилия над личностью начальника. Начальники же фактически лишены какой-либо возможности найти какую-либо опору в законе, и, по-видимому, не скоро еще наступит время, когда военные суды вновь займут то положение, которое ими совершенно утрачено.

Всё происходящее, конечно, мы все предвидели. Нельзя перед лицом противника вносить в армию такой разлад, какой внесли все распоряжения Совета Рабочих и Солдатских Депутатов и то особое положение, в какое был поставлен Петроградский гарнизон. Кроме того, политика, широко охватившая все слои армии, невольно отвлекла все внимание от Фронта к тому, что происходит в Петрограде, и заставила всю войсковую массу желать одного – прекращения войны и возвращения домой.

Все начальники до последнего ясно отдают себе отчет, до какой степени гибельно такое настроение, изо всех сил работают на поддержание боевой готовности, всеми мерами стараются влить в солдат свою решимость довести войну до достойного конца, но все их усилия до сего времени к реальным положительным результатам не привели. Настроение падает неудержимо до такой степени, что простая смена одной части другою на позиции составляет уже рискованную операцию, ибо никто не уверен, что заступающая часть в последнюю минуту не откажется становиться на позицию, как то было 28 марта с Ряжским полком (который после уговоров на позицию стал).

Учитывая изложенное выше настроение, у меня является весьма серьезное опасение, не вызовет ли предполагаемая перегруппировка самые серьезные волнения в войсках, которым из резервов необходимо будет становиться на позицию. Хотя все начальники примут все меры, чтобы внушить солдатам смысл и значение такой перегруппировки, но боюсь, что для массы, с ее теперешней впечатлительностью и подозрительностью, никакие доводы не пересилят того господствующего настроения протеста и нежелания делать больше, чем делали до сих пор, которое составляет основу нынешнего настроения.

В заключение доношу, что отказ от предполагаемой перегруппировки является безусловно необходимым и с точки зрения нравственного состояния начальников, которое событиями последнего времени было подвергнуто тягчайшим испытаниям, и вряд ли у них хватит сил справиться с новыми вспышками неповиновения, которыми грозит эта перегруппировка.

Прошу принять уверение в искреннем уважении и глубокой преданности.

А. Драгомиров

29/III 1917 г., № 2606.

(В.-уч. Арх.; дело № 1237; л. 38–39.)

№ 39. Рапорт начальника 182-й пехотной дивизии командиру 13-го армейского корпуса от 28 марта 1917 года

Секретно, спешно

Сегодня в 2 часа ночи командир 728-го полка доложил мне по телефону, что весь полк просит меня приехать и выяснить некоторые вопросы. По объяснению причин, оказалось, что полк желает меня видеть днем.

По окончании совещания в корпусе я прибыл в полк. Полк был в полном составе с офицерами построен для встречи. Поздоровавшись, я вызвал г. г. офицеров, членов полкового и ротного комитетов и приказал полку окружить меня.

Уполномоченные от солдат сделали следующие заявления, поддержанные шумными и громкими восклицаниями всего полка.

1) Разрешить отправить от полка, не ожидая окончания армейского совещания, четырех депутатов от полка в Петроград в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, чтобы узнать, что там делается, и сделать свои заявления. Ввиду имевшегося по этому поводу разрешения начальства, я приказал командиру полка это исполнить.

2) Расследовать с участием солдатских депутатов случай перехода солдата-разведчика 726-го полка к немцам, когда он был послан подбросить прокламации на немецком языке, присланные мне из штаба 19-го корпуса; я назначил начальника штаба полковника Дыммана произвести расследование с участием представителей солдат от всех четырех полков.

3) Так как дивизия, по мнению солдат, не закончив формирования, ввиду перегруппировок была поставлена на позицию раньше других формируемых дивизий и уже месяц стоит на позиции, а в г. Двинске стоят дивизии 19-го корпуса и отдыхают давно (например, 38-я дивизия), то они требуют, прежде чем ставить дивизию на новую позицию, дать ей отдых, чтобы поработали в окопах и те дивизии, которые отдыхают, и что без этого условия они на позицию не пойдут.

4) Они заявляют, что те части в Петрограде и других городах России, которые ходят в манифестациях, кричат и вывешивают флаги «война до полной победы», должны быть поставлены в окопы и испытать на себе, как достигается победа, а нам, послужившим в окопах и на войне почти три года, встать вместо тех.

Четыре часа моего разговора, разъяснений и убеждений не привели к желательному результату. Солдаты заявили мне, что они, лично доверяя мне и понимая, что я им помочь в этом деле не могу, требуют, чтобы я спешно об этом довел до сведения командира корпуса, а вас просят доложить командующему армией и дать им исчерпывающий ответ.

К сему докладываю, что, начиная с 1 марта, я во всех полках по очереди собирал баталионы, роты или целые полки, иногда по несколько раз, смотря по боевой обстановке, разъяснял события, сущность перемен, железную необходимость вести войну совместно с союзниками. В большинстве случаев после длинных переговоров, объяснений всякие волнения успокаивались, полки становились на позицию и доблестно несли боевую службу. Но с каждым днем все чаще появлялись недоразумения по пустякам в сущности, но грозные по характеру, все больше и больше нервировались солдаты и тем более офицеры. Сам лично пять часов я имел совещание с 45 депутатами, солдатами и офицерами от полков, пришедших ко мне враждебно настроенными, но ушедших успокоенными и согласными.

Но без сомнения агитация планомерная, рассчитанная и скрытая ведется весьма энергично, нервы солдат натянуты до озлобления; только что успокоенная часть, после личных бесед со мною или командиром полка, через день-два-три вдруг вспыхивает по какому-нибудь новому инциденту, самому пустому.

Донося о сем, докладываю, что, возможно, я не умею справиться с текущим моментом, но все, что было возможно по моему разумению, я делал, а с наступающим пожаром едва ли буду в состоянии справиться.

Генерал-майор Попов.

Начальник штаба полковник Дымман.

28/III 1917 г., № 122. Действ. армия.

Надпись. Представляю командующему 5-й армией. Г.-л. Кузнецов.

29/III 1917 г., № 03390.

(В.-уч. Арх.; дело № 1237; л. 36.)