Текст книги "Дети иллюзий"

Его слова заставляют меня поморщиться:

– Давайте не будем о грустном, вечер только начался. За что, кстати, пьём?

– За нас в искусстве! – бодро заявляет Панк Петров.

– Может, лучше за искусство в нас? – несмело предлагает Дон Москито.

– Давайте, просто за нас, – Че поднимается, держа на вытянутой руке рюмку, – мы лучшее, что есть за этим столом!

– Принимается, – говорю я, вставая.

– Не люблю пить стоя, вы же знаете, – ворчит Панк Петров, но тоже встаёт.

– Нескромно, ну и ладно… – Дон Москито присоединяется к компании, возвышаясь над нами, он среди нас самый длинный. – Сам себя не похвалишь…

Мы дружно чокаемся, и хотя желаемого звона наши рюмки не производят, на мгновение в окрестности нашего стола образуется атмосфера праздника, ради которой и затеваются все новые годы, дни рождения, юбилеи и просто рядовые пьянки. Ледяная водка пьётся легко, хотя в ней чувствуется нехороший привкус – Че был прав, она действительно палёная.

– Ну, я готов, – говорит Дон Москито, с характерным звуком ставя на стол пустую рюмку.

– Тогда иди, поэт! – хором отвечаем ему мы. Это уже своего рода традиция.

Дон Москито делает знак рукой подзаснувшему на сцене конферансье. Получив от того подтверждение в виде утвердительных кивков, он выходит из-за стола и направляется к сцене бодрым, почти строевым шагом, что внушает нам некоторую уверенность в том, что в этот раз всё обойдётся. На ходу Дон Москито извлекает из одного кармана листок с текстом и очки из другого.

– А теперь-с, – переходя на фальцет, объявляет подскочивший к микрофону конферансье, – вы будете иметь удовольствие прослушать новое сочинение нашего дорогого гостя, поэта, чьи произведения не раз и не два звучали в этом зале. Поприветствуем знаменитого Николая Комарова!

Из зала, а точнее, из-за нашего столика, доносятся энергичные аплодисменты и одобрительные возгласы. Объявленный подходит к микрофону и жестом просит нас помолчать. Мы подчиняемся и принимаем, наконец, сидячее положение. Лично я с удовольствием плюхаюсь на стул и вытягиваю под столом ноги. Дон Москито в это время безо всякого вступления начинает:

 
Мне тут моя закатила истерику:
«Мол, всё надоело, хочу в Америку!»
«На кой ляд, – говорю, – ты там сдалась?»
А она мне с размаху по морде – хрясь!
 
 
Я ей: «Давай лучше в Питер на майские!»
Она ни в какую, коза валдайская!
«Тогда, может, с друзьями на дачу?»
«Гопники, – говорит, – твои друзья, и алкаши в придачу!»
 

«Что бы это могло значить?» – думаю я, переваривая смысл услышанного. Додумать мысль мне не удаётся, поскольку мой взгляд, который был прикован к читающему Дону Москито, вдруг сам собой фокусируется на девушке, сидящей за столиком между нами и сценой. Оказывается, она смотрит, и, вероятно, смотрела раньше, в мою сторону. Наши взгляды встречаются, но девушка не отводит глаз, напротив, продолжает смотреть, чуть повернув голову влево, видимо, демонстрируя свой самый выгодный ракурс.

Честно скажу, в таких случаях я всегда чувствую себя неловко – не могу спокойно выдержать женский взгляд, особенно такой. Может, какие наглые красавцы на это и способны, но только не я. Поэтому после нескольких секунд гляделок я отвожу взгляд в сторону, то есть на Дона Москито.

Со сцены доносится:

 
Вот так и живём – ни друзья, ни враги,
Я ей: «Люблю!»; Она: «Купи сапоги!»
Ведь женщина – очень капризный предмет:
Кончились деньги – её сразу нет.
 

– Последнюю фразу я бы приказал высечь в камне, – шепчет мне на ухо Че.

Машинально киваю в ответ, а у самого не выходит из головы та, что с полминуты назад активно на меня таращилась. Бросаю якобы случайный взгляд в её сторону, но она занята разговором с тем, кто сидит рядом, и мне виден сейчас только её затылок.

«Может, она меня с кем-то спутала? – думаю я. – Или с одеждой что-нибудь не так?»

Критически осматриваю себя, и, ничего странного не обнаружив, снова смотрю на девушку, теперь всем телом повернувшуюся к сцене. В это время Дона Москито, сделав довольно длинную для декламации стихов паузу, неожиданно резко повышает тон:

 
Без неё не могу, а с нею – никак!
На сердце камень, в душе – бардак!
Я знаю, есть средство, как мир простое:
В петлю тот камень, на шею и в море…
 

«Что же ей всё-таки от меня было нужно? – вертится в голове. – И с чего это Коля так разорался?»

– Серёж, тебе никого не напоминает вон та девушка в сером свитере? – спрашиваю я Че, взглядом показав, кого я имею в виду.

– За тем столиком? – уточняет он, мотнув головой в её сторону.

– Угу, – подтверждаю я.

Че близоруко щурится и смешно вытягивает тощую шею из воротника рубашки в направлении объекта исследования.

– Не-а, – заключает он, – первый раз вижу. Только, знаешь, это ни фига не свитер, а вязаное платье. А почему ты, собственно…

Нас прерывают аплодисменты. Не жидкие хлопочки, сделанные из вежливости, а самые настоящие рукоплескания со свистом и топотом. Бросаю взгляд на сцену и – о ужас! – там, всё ещё сжимая в правой руке микрофон, а в левой – листок с бессмертными стихами, с опешившего конферансье мокрым комбинезоном свисает наш поэт.

Мы с Че вскакиваем с мест и что есть сил рвём на сцену. В три прыжка достигаем места крушения, хватаем нашего опавшего друга под руки и, словно раненого, уносим со сцены. К счастью, Дон Москито не сопротивляется, он лишь вяло сучит ногами по полу и что-то бормочет – видимо, ту часть своей мини-поэмы, которую не успел дочитать. Шум в зале, между тем, не утихает, напротив, становится громче.

– Уважаемый, успокойте народ! – шипит Че в сторону конферансье, который увязался за нами.

– Не могу-с! – отзывается из-за моей спины тот. – Не в силах-с! Вот сюда, пожалуйста, в уборную-с!

Проблема в том, что уборная-с находится в противоположном конце помещения, и чтобы в неё попасть, нам нужно протащить Дона Москито через весь зал.

Трудно передать, что творится за столиками. Издевательские аплодисменты – это полбеды, каждый, то есть, абсолютно каждый считает своим долгом крикнуть в наш адрес что-нибудь обидное. «Не вынесла душа поэта», «Сгорел на работе», «Опал, как озимый», «Обожратушки – перепрятушки» и тому подобное – всё это приходится нам выслушивать, пока мы совершаем проход по залу.

– Вот ведь гады, – говорю я на ходу, – ничего святого нет. Ну, напился человек, ну вырубился, чего орать-то?

– Они хотели зрелища, – бурчит Че, – они его получили, теперь наслаждаются. Подобные случаи лучше всего обнажают зловонные стороны гнилых душ.

– Да, вы, батенька, тоже поэт! – пытаюсь острить я, как всегда неуместно.

– Ты-то хоть помолчи! – огрызается он. – Без тебя тошно. Это я во всём виноват, не надо было водки ему давать! Теперь нас и сюда перестанут пускать…

– На сцену – это уж точно-с! – снова подаёт голос конферансье. – А в зал, пожалуйста! Бухайте-с!

– Вот ведь козёл, – говорю я негромко, но так, чтобы тот расслышал.

Наконец добираемся до вожделенного сортира. К счастью, он свободен – об этом позаботился Панк Петров, убедивший мужика в очереди пропустить нас вперёд.

– Только давайте, недолго, – говорит тот, – а то я ноги ошпарю.

Заносим тело в небольшую квадратную комнату с узким оконцем, из которого виден освещённый фонарём кусочек улицы Герцена, в смысле Большой Никитской. Че наклоняет поэта над раковиной, Панк Петров открывает кран, из которого после серии неприличных звуков на склонённую голову обрушивается ледяной водопад, и пшеничные кудри Дона Москито, которыми тот так гордится, мигом превращаются в мокрые крысиные хвостики.

Реанимация протекает успешно. Не проходит и минуты, как Николай начинает оживать – мотать головой и вяло материться, ещё через минуту он уже пытается вырваться и брыкается правой ногой, но друзья крепко удерживают его голову под краном. Неожиданно я замечаю, что в туалете оказывается невероятно тесно, он явно не рассчитан на единовременное присутствие четверых крупных мужчин.

– Думаю, я тут лишний, – говорю я.

– Да, иди за стол, последи за вещами, – не оборачиваясь, бросает мне Че, – не хватало ещё, чтобы у кого-нибудь шапку спёрли.

Выхожу из туалета с перекошенным от злости лицом, но, сделав всего пару шагов, меняю его на беззаботное – пусть думают, что мне тоже весело. Пробираюсь между столиками на место, но никто не смотрит в мою сторону – видимо, уже забыли. Около нашего нос к носу сталкиваюсь с девушкой, которой несколько минут назад проиграл в гляделки. Она, оказывается, почти с меня ростом и довольно широка в плечах, для девушки, разумеется. На её лице озабоченность.

– С вашим другом всё в порядке? – спрашивает она.

– Да, спасибо, – отвечаю я, – он просто перебрал.

– Видимо, не просто, раз так упал?

– Ну, не так уж он сильно и упал… и потом, быстро поднятый поэт упавшим не считается…

Улыбаюсь, чтобы обозначить шутку, но девушка не реагирует. Наступает неловкая пауза.

– Татьяна, – девушка довольно резко протягивает мне руку.

Слегка пожимаю прохладную ладонь:

– Валерий, можно Лерик.

– Лерик, как мило. А это, – Татьяна показывает отогнутым большим пальцем себе за спину, – Аня.

Из-за её спины появляется девица с густо накрашенным, но совершенно детским личиком, в которой я узнаю ту самую «Ахматову», то есть мадемуазель Анну. Она тоже подаёт мне руку, только, скорее, для поцелуя, нежели для рукопожатия. Мне не остаётся ничего другого, как, слегка нагнувшись, приложиться к ней губами.

– Так это вы – убийца Маяковского? – спрашиваю я, выпрямившись.

– Одна из, – отвечает мадемуазель Анна, – нас много.

– И чем же, простите, вам не угодил Владимир Владимирович?

– Он убил русскую поэзию, и за это мы должны убить его.

– Но он ведь уже, – быстро произвожу расчёт в уме, – шестьдесят восемь лет как мёртв.

На Анином скуластом лице появляется странное выражение – смесь гнева и удивления.

– Это, безусловно, делает вам честь, – медленно и отчётливо произносит она, – что вы знаете официальную дату кончины Маяковского, но на самом деле он ещё жив.

Трудно описать то, что происходит в моей голове.

– И сколько ему стукнуло? – должно быть, несколько эмоционально осведомляюсь я. – Пардон, запамятовал, когда Владимир Владимирович уродился.

– Не в прямом смысле, конечно, жив, – оговаривается Аня, – физически он, разумеется, мёртв. Его застрелила Вероника Полонская, но дух его мечется над нашей родиной, находя пристанища в неокрепших поэтических душах, например, в душе вашего друга. Наша задача – изгнать его оттуда…

– Ладно тебе, перестань, – перебивает её Татьяна, – может, лучше сядем?

Бегло осмотрев наши шмотки на предмет пропажи чего-либо, я принимаю приглашение, и вместе со стулом и недопитой кружкой перемещаюсь за столик к девушкам, на котором вижу два конусообразных бокала и тарелочку с орешками. Перехватив мой взгляд, Аня выдаёт:

– Абсент здесь не наливают. Наверное, поэтому тут читают такие дерьмовые стихи.

– Абсент? – не понимаю я.

– Напиток поэтов, – поясняет Татьяна.

– Ах да, «Зелёная фея»! Читали, читали… Только мне как-то ближе напиток не поэтов, а варваров.

– От абсента – стихи, а от пива – бодун и очередь в сортир, – презрительно роняет Анна.

И хотя её слова мне не особенно приятны, по сути, она права – очередь туда, откуда я только что вернулся, вызвана именно им.

– Как бы там ни было, – говорю я, поднимая кружку, – за наше случайное знакомство!

Девушки тоже поднимают бокалы и благосклонно со мной чокаются.

– А вы, Валерий, имеете какое-нибудь отношение к литературе? – спрашивает Аня, ловко закидывая в рот пару орешков.

– В некотором роде, – отвечаю я, – аз есмь писатель. Пишу роман.

– Тогда вам надо пить водку.

– А лучше всего, кальвадос, – поддакивает Татьяна, – без закуси.

– Не, кальвадос нельзя, – мотаю я головой из стороны в сторону, – «Триумфальная арка» получится.

Моя фраза почему-то вызывает у девушек необъяснимый восторг. Обе, как по команде, заливаются звонким, таким школьным смехом.

– Не получится! – сквозь него говорит Татьяна.

Я киваю в ответ: мол, понятное дело, не получится – какой из меня Ремарк. Наши с Татьяной взгляды встречаются, и в этот момент в моей голове проносится мысль о том, что передо мной сейчас не просто девушка, а «та самая», о которой я думал вчера на кухне.

«Так вот же она, – стучит у меня в голове, – вот она! Она! Она! Она…»

А девушка эта смотрит на меня с любопытством и хитринкой, которая так привлекает; во взгляде её – смесь кокетства, задора и интереса, будто она меня дразнит и одновременно изучает. Но я держусь, не отвожу взгляда от её серых, самую капельку раскосых глаз, в которых отражается огонёк коптящей на столе свечи, словно кто-то невидимый могучей пятерней держит меня за затылок, не давая малодушно уронить глаза в стол или отвернуться.

Откуда-то извне до меня доносится высокий Анин голос:

– Эй, про меня не забыли?

– Ну как про тебя забудешь! – на выдохе произносит Татьяна, и второй раунд гляделок заканчивается. Вничью.

Я прикладываюсь к кружке и делаю большой, должно быть, самый большой за сегодня, глоток. Затем ставлю кружку на стол и закуриваю. В голове творится что-то странное.

Появляется реанимационная бригада, мои друзья. Первым идёт Че, за ним, чуть пошатываясь, прилизанный мокрой пятерней Дон Москито, замыкает процессию чему-то улыбающийся Панк Петров. Все трое подходят к нашему столику.

– Я смотрю, ты времени даром не терял! – воодушевлённо произносит Че. – Не представишь нас дамам?

– Разумеется. – Я встаю. – Так, по порядку: Сергей, Николай, Олег. Они же: Че, Дон Москито и Панк Петров. А это, – показываю на девушек, – Анна и Татьяна.

Девушки синхронно кланяются, что выходит у них очень мило.

– Ну, с Анной мы все знакомы, – льстиво говорит Че, – прекрасные стихи.

– Спасибо, – кивает Анна, – не искренне, но, всё равно, спасибо.

Че пропускает её слова мимо ушей и делает небольшой шажок в сторону Татьяны.

– А вас я вижу впервые. Тоже пишете?

– Н-е-ет, – отвечает Татьяна с ухмылкой, – упаси бог. Моё отношение к поэзии ограничивается дружбой с поэтессами.

– И поэтами, – вставляет Аня.

– Ну, не без этого, – пожимает плечами Татьяна, – мне нравятся мужчины со странностями.

– Со странностями? Это ко мне! – восклицает Че, хватает свой стул и оказывается между нашими новыми знакомицами, причём ближе к Татьяне, от чего я испытываю несильный, но достаточно чувствительный укол ревности.

– Так, и в чём же странность? – по-медицински интересуется Татьяна, – Сергей, правильно?

– Да, в общем-то… – начинает Че.

– Серёжа у нас актёр, – встреваю я, – играет в театре.

– Надеюсь, не в анатомическом? – уточняет Анна.

– Нет, он лицедействует на четверть ставки в театре в прошлом красной, а теперь трёхцветной армии.

– Разрешите представиться: король массовки, – Че привстаёт и, махая русой чёлкой, словно поп кропилом, картинно кланяется по очереди вправо и влево, Татьяне и Анне. Девушки хихикают, а я переживаю второй, гораздо более ощутимый укол ревности.

– А вот этот молодой человек с боевой раскраской, которую заработал, защищая свою барышню от хулиганов – скульптор, – не давая девушкам сосредоточиться на Че, – говорю я, – ваяет, в основном, обнажённых дам, так что если хотите быть увековечены в мраморе или граните, милости прошу в натурщицы.

– Ну, насчёт мрамора ты загнул, и, тем более, насчёт гранита, – отзывается, закуривший одну из своих длиннющих сигарилл, Панк Петров, – я работаю в основном с песчаником, туфом, иногда с гипсом… а насчёт натуры, это да, всегда, пожалуйста. Моя студия к вашим услугам.

Девушки молча переглядываются. Че смотрит на меня с плохо скрываемым удивлением, я же отвечаю на его взгляд страшными глазами, в которых аршинными буквами написано: «Уйди, я её первый увидел!»

– Что же до нашего четвёртого друга, – показываю рукой на Дона Москито, – то, как вы уже догадались, он – поэт.

– Да, мы догадались, – кивает головой Татьяна.

– Слышали, – подтверждает Анна, – и видели.

– От лица компании прошу его извинить, – мёртвым голосом произносит Че, – он сегодня немного не в форме. Перебрал-с. Обычно Коля себе такого не позволяет, но сегодня, видимо, что-то не так на небосводе.

Услышав своё имя, Дон Москито поднимает на нас мутный, полный страданий взгляд, но уже через пару секунд его мокрая голова поникшим бутоном снова свисает с плеч. Девушки, чуть скривив лица, отворачиваются.

– Судя по содержанию его стихов, – на вдохе сообщает Анна, – у него личная драма. Возможно, в этом причина.

– Очень даже может быть, – соглашается Че, – он у нас нежный. Не мужчина, а облако в штанах.

Анна мечет на него негодующий взгляд, на что мы с Татьяной, предварительно переглянувшись, реагируем улыбами.

– Не вижу ничего смешного! – фыркает Анна.

– Я что-то не так сказал? – удивляется Че.

– Анна считает, что Маяковский убил русскую поэзию, – поясняю я, – и поэтому ненавидит всё, что с ним связано.

– Не совсем так, – чуть успокоившись, произносит Анна, – но, по сути, верно.

– Простите великодушно. – Че прикладывает сложенные руки к груди. – Не знал, что это для вас так важно. Чем я могу искупить свою бестактность?

– Разве что смертью, – сощурив глаза до щёлочек, сообщает Анна после секундного раздумья. – Скажите, а в театре, где вы служите, ставят Маяковского?

– Это «Клопа», что ли? – уточняет Че. – Или эту, как её, «Баню»?

– Не только, – кивает Анна, – ещё бывают спектакли по мотивам его поэм.

Че сосредоточенно трёт лоб.

– Нет, ничего такого у нас не ставят. Раньше, может быть, но не теперь. Сейчас идут: «Мария Стюарт», «Гамлет», «На бойком месте» и «Мастер и Маргарита». Я в нём, кстати, задействован…

– «Мастер и Маргарита»? – в унисон спрашивают девушки.

Видимо, почувствовав интерес к себе, Че принимает академическую позу.

– Да, да, я знаю, спектакль очень сложный, – с апломбом вещает он, – но в нашем театре ставили и не такое. Может быть, вы слышали, в восьмидесятые был такой спектакль…

Анна перебивает его.

– А кто играет Маргариту?

– Воробьёва, – удивлённо отвечает Че, – Гиена, в смысле, Елена Львовна. А что?

– Эта та, которая в «Гусар-девице», что ли играла? – спрашивает Татьяна.

– Она, – кивает головой Че.

– Так ей же сто лет в среду! – кричит Анна. – Какая из неё Маргарита?

Че разводит руками:

– Какая есть. У нас говорят: «Возраст для актрисы не главное, главное, чтобы её муж был директором театра».

Девушки задорно смеются, а вот мне не до смеха. Ревность тонюсенькой, но чертовски острой шпажкой колет меня под ребра слева после каждой удачной реплики Че, который подводит свой спич про театр к логическому завершению.

– Кстати, если у вас есть желание лицезреть госпожу Титову в образе Маргариты Николаевны, – вкрадчиво начинает он, – а заодно и вашего покорного слугу в роли третьего легионера в пятом ряду, буду счастлив устроить вам контрамарки.

Девушки снова переглядываются. По выражению их лиц я пытаюсь понять, какова будет реакция на предложение Че, что у меня, разумеется, не получается.

– Мы на секундочку вас покинем, – объявляет Татьяна, делая глазами знак Анне.

– Да, надо припудрить носик, – откликается та. – Мы быстро.

Девушки встают и, взяв сумочки, направляются в сторону уборной. Мы провожаем взглядами их удаляющиеся тылы. Девушки движутся строем «пеленг», давая нам возможность всё внимательно рассмотреть и сравнить. После того, как они выходят из нашего поля зрения, Панк Петров также отбывает в, как он выразился: «тронный зал», оставляя нас с Че наедине. Чуть тёплый Дон Москито не в счёт.

– Ну и чего ты завёлся? – вопрошает Че после долгого и неудобного молчания.

– Ревность, – отвечаю я, чувствуя приливающую к лицу кровь.

– Понятно, – кивает головой он, – запал, что ли?

– Ещё не знаю, – честно признаюсь я, – просто, понимаешь…

Че делает снисходительный жест рукой:

– Валер, это называется: «чувство собственника».

Он абсолютно прав, и от понимания этого мне становится ещё гаже.

– Называй, как знаешь, – бурчу я в ответ.

Че только пожимает плечами: мол, всё равно.

Напряжённое молчание продолжается. Смотрю на дверь женской уборной, в надежде, что та распахнётся и явит наших новых знакомиц, но та остаётся закрытой. Проходит ещё некоторое время в молчании.

– Интересно, чего они так долго? – наконец, не выдерживаю я.

– Надо полагать, общаются, – невозмутимо отвечает Че.

– Интересно, о чём?

– О нас, скорее всего. Распределяют цели.

– Может, и мы с тобой распределим?

Че смотрит на меня с неподдельным удивлением.

– Да не нужна она мне тысячу лет! И прекрати вести себя, как идиот, ладно?

Киваю в знак согласия. Я не верю тому, что он говорит, но правду выяснять не хочется. Через минуту возвращается помрачневший Панк Петров.

– Где бабы? – спрашивает он, зевая.

– Ещё не вернулись, – отвечает Че.

– Понятно, а вы чего такие кислые?

– Цели распределяли, – поясняю я.

Лицо Петрова вытягивается:

– А мне-е-е-е?

– У тебя рука в этом самом… – говорит Че совершенно серьёзно, – давайте решать, что будем делать с Колей.

Смотрю на Дона Москито, и понимаю, что он совсем плох, и с ним действительно надо что-то делать. Раньше он достаточно уверенно держался в седле, то есть на стуле, теперь же это получается у него совсем плохо – он вот-вот завалится на бок. Только поддержка подошедшего Панка Петрова спасает его от второго за сегодняшний день падения.

– Да, надо бы его на воздух, – заключает Че.

– Может, лучше сразу домой? – предлагает Панк Петров, с трудом удерживающий Дона Москито в состоянии неустойчивого равновесия.

– Согласен, – говорю я, – кто его повезёт?

– Один не справлюсь, – стонет Панк Петров, – он тяж-ж-жёлый.

– Если уходить, то всем, – подытоживает Че, – возьмём вскладчину мотор.

Я соглашаюсь, хотя такой исход дела для меня не особо выгоден – Татьяна будет для меня наверняка безвозвратно потеряна, хоть и не достанется никому из нас. В смысле, нас с Че. «Бесприданница», блин.

– Тогда давайте расплатимся, – говорю я, сжигая, таким образом, за собой мосты.

Че высоко поднятой рукой подзывает официантку. Та появляется довольно быстро с кислой миной на лице и какой-то тряпкой в руках.

– Девушка, посчитайте нас, пожалуйста, – произносит он, улыбаясь. – И, если можно, побыстрее.

– Оба столика вместе? – уточняет подобревшая «девушка».

Мы переглядываемся.

– Да, сделайте общий счёт, – уверено заявляет Че, и, обращаясь к нам: – Сделаем девушкам приятное.

– Ты уверен? – осторожно интересуется Панк Петров, когда официантка, лихо вильнув кормой прямо перед нашими физиономиями, уходит. – Может, они до этого «Курвуазье» пили?

– Честно говоря, я ни в чём не уверен, но, как говорится, кто не рискует… да и «Курвуазье» тут не подают.

Возвращается официантка со счётом. Че берет небольшую кожаную книжечку и с умным видом изучает содержимое. Мы с Панком Петровым замираем в ожидании.

– А девушки, оказывается, на диете, – объявляет Че, – два Мартини и пакетик арахиса.

Панк Петров облегчённо выдыхает.

– Джентльмены, с нас тысяча сто рупий за всё, из чего следует, что с носа примерно по триста. За Колю, так и быть, плачу я.

Мы лезем за бумажниками и отсчитываем требуемую сумму. Че вкладывает всё вместе в книжечку, и, подумав немного, добавляет ещё.

– На чай, – поясняет он.

Официантка забирает счёт ровно за секунду до того, как на горизонте появляются девушки. Татьяна идёт впереди, Анна следом. Мы поднимаемся.

– Дамы, ваше общество прекрасно, но долг зовёт, – говорит Че, когда те подходят.

– Что-то случилось? – спрашивает Анна.

– Ничего страшного, – отвечает он, – просто Колю нужно везти домой.

– Благородно, – говорит Татьяна.

– Да, очень, – поддакивает Анна, – нажравшихся друзей надо выручать.

Мы пожимаем плечами, мол, ничего не поделаешь.

– Тогда, до свидания, Лерик, – с грустью в голосе говорит Татьяна и протягивает мне ладонь.

Во второй раз за вечер прикасаюсь к её руке и вдруг чувствую, как мне в ладонь ложится что-то плоское и квадратное. Смотрю на Татьяну и вижу в её глазах знакомый лукавый блеск.

– До свидания, мадемуазель, – картинно раскланиваюсь я и сую то, что получил, в карман.

«Хач-мобиль» подъезжает к тому месту, где мы стоим, кажется, даже раньше, чем Че поднимает руку.

– Новогвинеево[5]5
  Обиходное название района «Новогиреево»


[Закрыть], двести, – заявляет он голове лица кавказской национальности, высунувшейся из опущенного окна.

– Куда в Новогвинэево? – уточняет голова.

– Улица Молостовых.

– Двэсти пэтдэсят.

Че утвердительно машет рукой, и с сарайным скрипом открывает пассажирскую дверь «Хач-мобиля». Мы втроём садимся сзади. Первым залазит Панк Петров, затем мы общими усилиями заносим внутрь Дона Москито, а уже после залезаю я.

В машине жарко. Пахнет табачным дымом и освежителем воздуха. Дон Москито почти сразу роняет голову мне на плечо и, кажется, засыпает.

– Пеэрэбрал да? – спрашивает повернувшаяся к нам голова лица.

– Есть немного, – отвечаю я, с трудом поборов желание скопировать акцент.

– Блэвать нэ будэт?

– Не должен, – заверяет Панк Петров, предварительно осмотрев Дона Москито, – но мы проследим.

Удовлетворённая ответом, голова отворачивается.

Сделав разворот на пятачке, «Хач-мобиль» выруливает на улицу Герцена, которая теперь Большая Никитская, затем на Моховую, где сразу же уходит в левый ряд.

За окном начинает мелькать замёрзшая и грязная Москва.

– Курить можно? – опережает меня вопросом Панк Петров.

– Курыте, пацаны, – отвечает голова.

Закуриваем. В машине становится совершенно нечем дышать, и Панк Петров опускает стекло со своей стороны, а я со своей. Холодный ветер хлещет меня по щёкам, немного отрезвляя.

Терпение лопается, когда мы выезжаем на шоссе Энтузиастов. Запускаю руку в карман и достаю оттуда то, что мне всучила Татьяна – сложенный вчетверо листок. Аккуратно, чтобы никто не видел, разворачиваю: семизначный номер и подпись «Т. А.»

Смотрю в окно на ночную Москву, которая, оказывается, так прекрасна.