Текст книги "Дети иллюзий"

4

Раньше, то есть когда я жил с родителями, мне очень хотелось жить так, чтобы не знать, что такое утро. Просыпаться к обеду, завтракать в кафе, заниматься чем-нибудь (типа, работать) до вечера, а с наступлением темноты валить куда-нибудь, где потно и пьяно, душно и шумно или темно и тихо. Без разницы.

Когда я съехал, мечта трансформировалась в прямо противоположную. Я понял, что, на самом деле, утро – самое прекрасное время дня, когда ты, ровно, как и вечером, предоставлен самому себе, и сознательно вычёркивать его из своей жизни есть страшное преступление, расплата за которое – сама жизнь. Поэтому теперь я встаю как можно раньше, варю себе кофе, и потом долго сижу на кухне, размышляя о том, о сём, пописывая или почитывая что-нибудь. Есть ещё такой вариант: выйти из дома на час раньше и засесть в каком-нибудь кафе обязательно у окна и, попивая кофе с вроде как круассаном, глазеть на бегущих снаружи прохожих, попутно занося гениальные мысли в записную книжку.

Сегодня я выбираю вариант с кафе. И хотя сильно заранее из дома выйти не удаётся, и свободного времени образуется не так много, из метро «Калужская» я выхожу в противоположную, относительно работы, сторону. Дело в том, что подходящих кафешек в районе метро просто нет, зато чуть подальше в центр по «Профсоюзной» есть советского образца гастроном с бакалейным отделом, где под видом кофе по гранёным стаканам разливают что-то коричневое из алюминиевого чайника. Не бог весть что, конечно, но обозначенное выше действо здесь провернуть можно, особенно если принести круассан с собой.

По невероятно скользкому тротуару минут за пять добираюсь до гастронома. Беру у необъятной тётки с золотой фиксой горяченный стакан с «кофе» и встаю за ближний к окну столик. Достаю блокнот для гениальных мыслей, ручку, на которой красуется логотип нашей фирмы – мы раздаём такие на выставках – и купленный заранее круассан.

За мутноватым окном-витриной мне виден тротуар и улица Профсоюзная, по которой в камуфляже из дорожной химии и грязи катятся разномастные авто со счастливыми обладателями оных внутри. Обросший же ледяными торосами тротуар практически пуст. Редкие прохожие (за минуту я насчитал четырёх), балансируя, словно канатоходцы, пробираются мимо, к метро. На лице у каждого выражение, которое можно определить одним словом: «неприятности».

Так как за окном смотреть не на что, начинаю вертеть головой по сторонам, и моё внимание привлекает мужчина у соседнего столика – лохматый и седой, с длинным некрасивым лицом. Упёршись локтями о стол, тот гипнотизирует стоящий на столе стакан, в котором, похоже, совсем не кофе. На мужике, с виду тяжёлое длинное пальто без воротника и высокие грязные валенки, на руках – дырявые перчатки. Заменяя утраченный воротник, вокруг шеи обмотан грязно-зелёный шарф.

«Пропил, – доходит до меня, – воротник отпорол и пропил».

Продолжая рассматривать соседа, замечаю, что под его столом, оказывается, лежит собака с ошейником, от которого к ноге хозяина тянется грязная бельевая верёвка. Собака, свернувшись калачиком вокруг ножки стола, спит.

«Интересно, кто тут к кому привязан? – думаю я. – И кто кому хозяин?»

Эта мысль кажется мне занятной, и я незамедлительно записываю её в блокнот.

Мужик делает попытку выпить то, чем до половины наполнен стакан. В смысле, донести до ротового отверстия. Сжимая стакан обеими руками, он резким движением подносит его к губам, но в последний момент несчастного начинает бешено колотить, и, видимо, поняв, что ничего не выйдет, ставит стакан обратно на стол и обречённо разводит в стороны трясущиеся руки. Похоже, это уже не первая его попытка, поскольку стол покрывают небольшие лужицы, а в воздухе улавливается запах спиртного.

Неожиданно я проникаюсь сочувствием к этому человеку.

– Вам помочь? – спрашиваю я.

Мужик медленно поворачивает ко мне торчащую из шарфа голову.

– Сделайте одолжение, – произносит он таким голосом, от которого хочется раз и навсегда завязать со спиртным.

Оставив на столе недоеденный круассан, беру со стола стакан и аккуратно подношу к трясущимся губам страждущего. Тот открывает рот, немного выпятив вперёд нижнюю губу. Досчитав до трёх, резко опрокидываю стакан.

То, как мужик глотает эту отраву (я даже боюсь представить, что это), показывает, насколько ему хреново. В какой-то момент едва не происходит помпаж, но мужик, для верности зажав рот ладонями, глотками загоняет-таки жидкость внутрь. Мучительные спазмы ещё какое-то время сотрясают его переломленное где-то чуть повыше пояса тело. Наконец он успокаивается, убирает руки ото рта и, навалившись грудью на стол, затихает.

Бросив взгляд на тётку у прилавка, которая, занятая собой, кажется, ничего не заметила, возвращаюсь к кофе и круассану. На душе неспокойно – вроде бы доброе дело сделал, а вроде…

– Эвтаназия… – еле слышно произносит спасённый мужик.

– Что, простите? – переспрашиваю я.

– Я говорю, в этом есть что-то общее с эвтаназией, – немного погодя поясняет он. – Вы мне помогли, избавили от мучений, но приблизили неизбежное…

– Я думал, вы скажете мне спасибо.

– Спасибо, – стонет мужик, – и простите за ненужную болтовню – язык мой, враг мой.

Я киваю и отворачиваюсь обратно к окну, за которым всё то же: грязные авто и редкие прохожие.

«Наверное, стоит отложить утренние посещения кафе до весны, а то и до лета, – думаю я, – зимой тут делать нечего».

Закрываю глаза и пытаюсь представить, как должен выглядеть вид из окна, чтобы пробудить во мне вдохновение. В моей фантазии голая и ледяная улица Профсоюзная оттаивает и одевается в зелёное и шелестящее; на широких тротуарах появляются девушки в коротких платьях с маленькими собачками на длинных поводках, мужчины в белых шляпах и летних костюмах; авто, все как одно дорогущие и блестящие, деловито урча, шуршат в сторону области; не по-московски голубое небо наискосок пересекает белый спортивный самолёт с молодой авиатриссой внутри. На моём столе сама собой образуется клетчатая скатерть, бутылка красного вина и пузатый бокал, а на мне самом – тёмно-синий пиджак с золотым гербом на нагрудном кармане, белые штучные брюки, итальянская рубашка с запонками и часы «Petek Filip» на левом запястье… Картинка выходит приторной и яркой; люди и предметы видятся чуть размытыми, как делается в кино, когда необходимо показать, что герой замечтался.

«Штампы… – с отвращением к себе думаю я, – интересно, у всех так, или у меня одного?»

– Говорят, Высоцкого мог бы спасти всего один стакан, но тот от него отказался, – слышу я бодрый голос слева. – А вот я никогда не отказываюсь!

Оборачиваюсь. Ба! Мужик-то, оказывается, преобразился. Руки его теперь совсем не трясутся – правой он поигрывает чем-то вроде брелока для ключей – а его лицо, до этого сморщенное, стало практически гладким и даже несколько симпатичным, хотя прочие атрибуты его опустившегося состояния, разумеется, остались.

– Как же вам удалось так быстро прийти в себя? – удивляюсь я.

– Долгие годы упорных тренировок, молодой человек! Кстати, Михаил, – мужик протягивает мне руку, предварительно стянув с неё перчатку, – БИЧ – бывший интеллигентный человек.

– Валерий, – отвечаю я и не без опаски пожимаю грязноватую ладонь.

Мужик достаёт из кармана сушку, ломает пополам и отправляет одну половинку в рот, а вторую – под стол, откуда сразу начинает раздаваться бодрый хруст.

– Я заметил, вы что-то записывали в блокнот, – говорит он, пытаясь справиться со своей половиной. – Вы пишете? В смысле, вы писатель?

Немного ошарашенный, молчу, совершенно не зная, как ответить. Кровь приливает к лицу, и мне вдруг становится так стыдно, будто меня только что уличили не в графомании, а в публичном онанизме.

– Вижу, я вас смутил, – расплывается жутковатой, из-за состояния зубов, улыбке мужик, – простите великодушно. На самом деле я вас прекрасно понимаю. Сам, знаете ли, писал в молодости, и даже печатался. В «Литературной газете», в «Молодой гвардии», в «Юности», но до издания книги дело не дошло.

– Почему? – аккуратно интересуюсь я.

Мужик делает непонятный жест рукой, устремив глаза в потолок:

– Видимо, так было угодно высшим силам. Рукопись прошла все круги ада, была включена в план издательства на счастливый восемьдесят второй год, но после смерти дорогого Леонида Ильича её почему-то передвинули на восемьдесят третий, потом на восемьдесят четвёртый, а при Горбачёве из плана исключили и вообще признали неактуальной, а потом я запил…

Мужик отрешённо и расслабленно роняет руку вниз, будто навсегда прощается с кем-то или с чем-то.

– А в каком издательстве вы пытались печататься? – спрашиваю я.

– В «Детской литературе», больше никуда не приняли.

– А что за книга?

– Роман… – мечтательно произносит мужик. – «Одна восьмая истины» – о маленьких детях со взрослыми чувствами. Пятнадцать авторских листов, не хухры-мухры. Два года писал с перекурами. В смысле, с перерывами.

– И где она теперь? – не унимаюсь я.

– Рукопись-то? – удивляется мужик. – Дома где-то валяется. А что?

– Может, сейчас попробуете издать?

Мужик заходится беззвучным смехом:

– Сейчас-то? Точно не получится.

– Почему?

– Потому что сейчас это уже никому не ин-те-ре-сно, – произносит он по слогам. – Да и мне, если честно, тоже. Есть такая болезнь, когда очень хочешь, чтобы тебя издали, и я ей уже переболел.

– А я вот нет, – признаюсь я.

На лице у моего собеседника проявляется странная гримаса – страдальческая и насмешливая одновременно.

– Проблема в системе ценностей, – говорит он почти ласково. – Согласитесь, то, что раньше было важным, сейчас кажется смешным. Вспомните своё детство, и вам всё станет кристально ясно. Лет десять-пятнадцать назад я только и думал о том, чтобы меня издали, теперь же просто не могу понять, как я мог быть таким дураком, и насколько это было глупо.

– А что же важно для вас сейчас? – спрашиваю я, хотя прекрасно знаю ответ.

– Для меня-то? Вот это, – мужик показывает пальцем на стакан.

– То есть, писательская стезя вас больше не интересует?

Мужик по-лошадиному мотает головой:

– Понимаете, мой юный друг, людьми движет вполне нормальное стремление оставить после себя потомство, в данном случае, творческое, или же самое обычное тщеславие. Я же давным-давно от того и от другого избавился, чего и вам желаю. А всё потому, что в этом нет ни грамма смысла!

– Не могу с вами согласиться, – уверенно говорю я, – смысл есть.

На лице у моего собеседника возникает ленинский прищур:

– А вы уже ответили себе на вопрос, почему вы хотите напечататься? Вы сами-то знаете, зачем вам это нужно?

Ненадолго задумываюсь. Вопрос не то чтобы ставит меня в тупик, просто он один из тех, на которые вроде бы знаешь сразу несколько ответов, но если тебе его вдруг задают, быстро выясняется, что, на самом деле, не можешь выдавить из себя ни одного. Разумеется, я не раз и не два отвечал себе на него, и в разное время по-разному. Когда-то мне хотелось вписать своё имя в историю отечественной, а может и мировой литературы. Стыдно в этом признаваться, но так оно и было. Теперь же, понимая всю невыполнимость поставленных задач, я объясняю себе собственное стремление быть напечатанным исключительно желанием подтвердить наличие у себя писательских способностей. Ну, и ещё, может быть, доказать кое-кому кое-что…

«Вот так вот и девальвируют мечты юности, – с горечью думаю я, – ещё год, два, и я, возможно, тоже приму сторону моего безымянного собеседника…»

– Что молчите? – отрывает меня от размышлений мой собеседник. – Никак не придумаете, что бы такое соврать?

Откашливаюсь для важности:

– Отчего же, знаю. Мне это нужно для того, чтобы реализовать свой творческий потенциал, который, как мне кажется, у меня имеется.

– Для этого совсем не обязательно печататься! – хохочет мужик. – Достаточно писать «в стол».

– Нет, не достаточно! – протестую я. – Реализация творческого потенциала подразумевает под собой результат, которым и является изданная на бумаге книга.

– Понимаю, – кивает мужик, – техническое образование не пропьёшь.

– Причём здесь моё образование? – не понимаю я.

Вместо ответа мужик вяло машет на меня рукой:

– Вот представьте: ну, будет стоять у вас на полке «кирпич» с вашей фамилией на обложке. Представили? (я киваю) Что изменится?

– Да, по большому счёту, ничего.

Мужик негромко мне аплодирует:

– Вот и я о том же. Ни-че-го!

Его самоуверенность начинает меня доставать. Тоже мне, умник нашёлся.

– Тогда, следую вашей логике практически всё можно подвести под категорию «ничего», – говорю я медленно, чтобы не дать воли эмоциям, – а есть хоть что-то, что им не является?

– Я вам уже сказал – вот это! – мужик снова показывает пальцем на стакан и противно улыбается. – In vino veritas! Истина в вине!

Неожиданно мне становится грустно. Настроение, ещё пять минут назад бывшее приподнятым, неизвестно куда испаряется, а вместо него приходит знакомое с детства и мало контролируемое раздражение. Мужик, видимо, уловив моё расположение духа, снимает с лица бесящую меня (и, почти уверен, всех остальных, кто когда-либо с ним общался) улыбку и заговорщицки мне подмигивает:

– Ладно, хватит о грустном. У меня с собой кое-что есть (из-за пазухи показывается горлышко с пластмассовой крышкой) может, составите компанию?

– Нет уж, спасибо. Мне на работу надо.

– Как знаете, а я всё-таки приму.

С этими словами собеседник достаёт бутылку, зубами срывает с неё крышку и, совершенно не соблюдая конспирации, выливает примерно треть содержимого в тот самый стакан, из которого я его поил.

– Тогда за ваше счастливое литературное будущее! – говорит он голосом диктора и, легко донеся стакан до рта, опрокидывает содержимое в себя.

Не успевает опустошённая тара коснуться поверхности стола, как универсам оглашается басовитым вокалом, заставляющим любого советского мужчину прижать уши.

– А ну-ка, алкаши, – летит из-за прилавка, – пошли отсюда!

Мы с мужиком чуть приседаем, как при близком разрыве, а разбуженная шумом собака отвечает задорным лаем.

– Ещё и кобеля с собой притащили! – громче прежнего голосит тётка. – А ну, пошли вон, не то я милицию вызову!

– Пойдёмте лучше на воздух, – говорит мужик, пряча бутылку обратно за пазуху, – если она выполнит своё обещание, то нам с вами несдобровать.

Поспешно выходим. Тётка, почему-то окрестив меня и моего случайного спутника вдогонку лишенцами, провожает нас тяжёлым и всё понимающим взглядом. Мне очень хочется думать, что она не запомнит меня в лицо, и я как-нибудь ещё зайду сюда без приключений выпить «кофе», но что-то подсказывает мне обратное. От таких мыслей я ещё больше злюсь на своего утреннего знакомца, которого меня чёрт дёрнул «спасти».

– Что ж, прощайте, мой нечаянный спаситель, – нараспев говорит он, выписывая в воздухе рукой замысловатую фигуру, – быть может, мы ещё встретимся.

– Обязательно встретимся, – без энтузиазма отвечаю я и поспешно отчаливаю в направлении работы. Слава богу, он меня не преследует.

– И выбросьте эту блажь из головы, – слышу я за спиной его голос, – всё это пустое! Слышите, пус-то-е!

В унисон хозяину подаёт голос собака. Громко и, как мне кажется, достаточно зло, гавкает она мне в спину, расталкивая до этой минуты мирно спящий где-то в глубине меня первобытный страх. Гонимый этим страхом, ускоряю шаг.

«Только не оборачиваться! – говорю я себе. – Нельзя показать, что я испугался».

Собака продолжает лаять. Ускоряюсь ещё больше, оскальзываюсь на льду и падаю на правое колено. Жгучая боль умножает обиду раз в двадцать. Помогая себе матюгами, встаю и всё же поворачиваюсь назад.

Мужик с собакой стоят, где мы с ним расстались; на лице у него та же мерзкая улыбочка.

«На самом деле я испугался не собаки, а того, что на секунду поверил в то, что мне наплёл этот алкаш, – соображаю я. – Но на самом-то деле его слова недорогого стоят, просто всякий неудачник пытается окрестить любого встречного в свою веру», – вспоминаю я чьи-то умные слова, и от этого становится намного легче. Улыбаюсь «в тридцать шесть зубов» и посылаю в адрес моего несостоявшегося собутыльника жест из одного пальца. Мужик на мою выходку не реагирует, но улыбки на лице уже не видно.

Разворачиваюсь и, не спеша, даже медленно, шагаю в сторону Научного проезда. Не из гордости – просто болит ушибленное колено. Какое-то время за спиной ещё слышится хриплый собачий лай, но очень скоро он растворяется в уличном шуме.

Разумеется, Востоков позвонил вчера в офис без пяти шесть и, как и следовало ожидать, никто ему не ответил. Так что утро рабочего вторника начинается для меня с неприятного разговора.

– Ты понимаешь, что ты не просто оставил пост, но и подорвал наше к тебе доверие? – вещает Игорь тоном проповедника. – Что ты можешь сказать в своё оправдание?

– Моим оправданием может служить лишь то, что я пошёл на служебное преступление ради девушки, – неожиданно для самого себя говорю я.

Выражение лица Игоря мгновенно меняется с укоризненного на хитрющее.

– Я требую подробностей! – заявляет он, взгромоздившись на собственный стол.

– Мне как-то неловко, Игорь… – пытаюсь я отвертеться, но господин генеральный директор непреклонен:

– Значит, уйти с работы раньше времени тебе было ловко, а рассказать старшему товарищу о том, куда ты направился в рабочее время, и что ты там делал, НЕловко. Так?

– Так, – соглашаюсь я.

– Ну и что же прикажешь с тобой делать? Я же не могу просто спустить это на тормозах. Может, наказать для профилактики… премии, например, лишить…

– А что, будет премия?

– Кому-то, может, и будет, а кому-то хрен по всей морде…

Несмотря на серьёзность темы – деньги это всегда серьёзно – в словах Игоря не слышится злобы или чего-то подобного, из чего я делаю вывод, что наказывать он меня не собирается.

«Ему, видимо, просто хочется с утра немного развлечься, – думаю я, – и развлекать его, похоже, придётся мне».

– Хорошо, я расскажу, – соглашаюсь я, – только прошу ваше генеральское директорство сохранить сказанное мной в тайне.

– О чём разговор! – Востоков кладёт свою узкую ладонь на нагрудный карман бежевого в тонкую синюю полоску пиджака. – Скорее небеса упадут на землю, и Дунай потечёт в обратную сторону, чем с моих губ сорвётся хоть что-то из того, что я сейчас услышу.

С недоверием смотрю на Игоря, но тот уже сама честность: губы поджаты, бровки «домиком», а голубенько-сероватенькие глазки широко раскрыты и буквально светятся правдой.

– Не, на меня такие штуки не действуют, – отмахиваюсь я, – ошиблись полом, ваше генеральское директорство.

Игорь без труда расстаётся с маской невинности и возвращается в своё обычное естество – нагловатого хлыща.

– Ладно, не будь жлобом, расскажи, – просит он, – и потом, чем больше ты мне расскажешь, тем меньше я растреплю.

Кажется, я понимаю, о чём он, и поэтому рассказываю. Не всё, конечно. Эпизод с Зоей и Эдуардом я опускаю, как и не было, во всём же остальном мой рассказ полностью соответствует произошедшему. Ну, и ещё меняю имя девушки – вместо Татьяны она у меня становится Аней. Закончив спич, закуриваю.

Рассказ мой выходит не слишком длинным, но Востоков, кажется, доволен. Он сидит на краешке своего стола, сложив руки на груди, и качает ногой в кожаном ботинке, не помню какой испанской фирмы. Где-то с минуту, не говоря ни слова, смотрит мне прямо в глаза, будто пытается прочитать мысли и узнать ещё что-нибудь.

– Интересно, – не меняя позы, говорит он, – правда, интересно. Больше всего мне понравилось то, как твоя девушка поспорила с подругой о том, кто из вас позвонит первым.

– Да, мне тоже понравилось, – отвечаю я, – это был нестандартный ход.

– А ты не задумывался над тем, почему ты, а не твой друг позвонил первым?

– Должно быть, у него на тот момент была более выгодная альтернатива, или же он просто…

– Испугался? – заканчивает Игорь мою мысль.

– Вы как всегда правы, ваше…

Дверь офиса тихо открывается, и в шоу-рум буквально вваливается Эдуард.

– Доброе утро, коллеги, – быстро говорит он, выглядывая обратно в коридор перед тем, как закрыть за собой дверь.

– Тамбовский волк тебе коллега, – отвечает Игорь, – за тобой гнались, что ли?

Эдуард неловко улыбается:

– Это я просто так… привычка.

Игорь меряет его с ног до головы долгим взглядом и только после этого произносит:

– Зачем пожаловали, Эдуард? Если насчёт рекламы в твоём известном на весь мир издании, то ничего не выйдет: слишком дорого, я тебе тысячу раз говорил.

– Нет, что ты, – качает головой Эдуард и снова улыбается. – Я бы хотел с Валерой поговорить.

Игорь вопросительно смотрит на меня, потом на гостя:

– Говори, кто тебе мешает.

Эдуард смущённо опускает взгляд на ковровое покрытие:

– Я бы хотел наедине…

– Боже ж ты мой! – Игорь хлопает себя по коленям, а я получаю ещё один вопросительный взгляд.

Мотаю головой из стороны в сторону, поскольку сам не понимаю, зачем понадобился Эдуарду.

– Если тебя не затруднит… – не отрывая взгляда от ковролина, произносит незваный гость.

Игорь легко спрыгивает со стола и направляется к двери.

– Не затруднит, – на ходу бросает он, – мне всё равно надо в комнату для маленьких мальчиков. Так что, голубки, у вас есть пара минут на всё про всё.

Дождавшись, пока хлопнет дверь, Эдуард подходит ко мне почти вплотную. По напряжённому выражению его лица я понимаю, что ему нужны не только деньги и галстук, но и ещё что-то.

– Я насчёт вчерашнего, – начинает Эдуард.

Достаю из сумки сложенный галстук.

– Ой, оставь себе, – ненатурально морщится гость, – и про деньги тоже забудь, я за другое хотел спросить.

– О чём же? – также ненатурально интересуюсь я, попутно всё же вкладывая ему в руку злосчастный галстук.

Эдуард выдерживает паузу.

– Ты, это, Зою, тоже… того? – существенно понизив голос и подмигивая после каждого слова, спрашивает он.

– Чего? Того? – так же тихо переспрашиваю я.

У Эдуарда расширяются глаза.

– Чего, чего! – яростно шепчет он. – Ты маленький что ли? Не понимаешь? Ну, того, трахнул!

– А, трахнул! – кошу я под дурачка. – Так бы сразу и сказал.

Эдуард, похоже, теряет терпение:

– Ну?

– Нет, я её не того, в смысле, не трахал. Не мой тип. А тебе зачем?

Эдуард ожесточённо чешет обеими руками затылок:

– Просто вчера, понимаешь, мы с ней без глушителя…

– И чего?

– Чего, чего… как думаешь, был ли у меня шанс намотать на винт?

Теперь до меня, наконец, доходит, что именно его беспокоит.

– Всё может быть… – серьёзно начинаю я, – Зоя девушка популярная, к ней многие ходят… думаю, ты у неё, как Боинг – семьсот сорок седьмой.

– Да-а-а? – удивляется Эдуард.

– Да-а-а! – подтверждаю я. – Так что я бы на твоём месте в целях личной и общественной санитарной безопасности срочно обратился бы к врачу.

Вселенская тоска и скорбь всех до единого христианских мучеников умещается во взгляде моего визави. В ответ я многозначительно качаю головой – один отец небесный знает, каких сил мне стоит сохранять серьёз. Видимо, регулярная игра в «Каменное лицо» не прошла для меня даром.

– Понимаешь, у меня есть девушка, – гнусавит Эдуард, – у нас, вроде, всё серьёзно, и если я её… ну, ты понимаешь?

Я снова киваю, чувствуя, что запасы стойкости во мне иссякают с каждой секундой. На моё счастье заходит Востоков.

– Ну что, девушки, поговорили? – спрашивает он.

– Да, Эдуард хотел предложить мне небольшую халтурку, – сочиняю я на ходу, – но я отказался.

Эдуард, неуверенно принимая мою подачу, глупо улыбается.

– Что за халтура? – вяло интересуется Игорь.

– Ерунда, инструкция к фотоаппарату… – отмахиваюсь я, чувствуя, как во мне просыпается желание ещё как-нибудь подколоть нашего похотливого друга. Не в силах с этим бороться, выдаю: – А ещё он расспрашивал меня о том, не знаю ли я, где здесь поблизости можно познакомиться с девушками.

Игорь моментально оживляется:

– Неужели? И что же ты ему ответил?

– Я ответил, что не знаю.

Игорь переводит полный изумления взгляд с меня на ошалевшего Эдуарда.

– Так что же ты меня об этом не спросил? Я же крупный специалист в этом вопросе!

– Да, как-то не догадался… – кривится Эдуард.

– Ты один пойдёшь, или с товарищами? – набрасывается на него Игорь.

– Ещё не знаю, я просто… – мямлит тот.

– Короче, в любом случае тебе прямая дорога в «Коко Джамбо», там девушки входят в счёт. Он тут, недалеко, на Херсонской, во дворах. Ты на какую сумму рассчитываешь?

– Ну, не знаю…

– Там недорого! – хлопает его по плечу Игорь. – И сауна есть. Ты как насчёт сауны?

– Да не особо… – мнётся Эдуард.

– Жаль. А какие там коктейли! Там смешивают отличные коктейли, почти как в «Дикой утке»!

Игорь продолжает перечислять достоинства ночного клуба, а на самом деле публичного дома «Коко Джамбо», в котором я лично не был, но много чего о нём слышал. Изрядно покрасневший Эдуард под его напором медленно пятится к выходу задом. Дойдя таким Макаром до двери, он прощается и, немного поборовшись с несговорчивой дверной ручкой, вываливается в коридор.

Игорь возвращается в шоу-рум, обтряхивая руки, словно после грязной работы.

– Во всех смыслах противный субъект, – заключает он, подождав, пока удаляющиеся шаги нашего гостя перестают быть слышны, – не люблю таких.

– За что, если не совсекретно? – спрашиваю я.

Игорь подходит к своему креслу и принимает, что называется, «англосаксонскую» позу.

– Во-первых, Эдуард глуп, – констатирует он, – во-вторых, он глуп, и он глуп, в-третьих.

– И только поэтому ты его выставил? Это же дискриминация по интеллектуальному признаку! Я иду звонить в Страсбургский суд.

Игорь улыбается:

– Нет, не поэтому.

– Тогда почему? – не понимаю я.

Добрая улыбка на лице моего начальника медленно мутирует в саркастическую.

– Ты же мне не скажешь, о чём вы с ним действительно говорили? – отчётливо, будто я слабослышащий и понимаю только по артикуляции, произносит он. – Вот и я тебе ничего не скажу.

Я открываю рот, чтобы возразить, но тут раздаётся длинная трель телефонного звонка. Игорь прикладывает указательный палец к усам и подходит к телефону.

– Алло, «Регейн»! – говорит он в трубку с интонацией автоответчика, некоторое время молчит, а затем протягивает её мне:

– Это тебя.

Беру из его руки тёплую шершавую трубку.

– Привет, – слышу я в потрескивающей глубине голос Дона Москито.

– Хай, – отвечаю я. – Как сам?

– Ничего. А ты?

– Нормально.

Шум в трубке усиливается, и мне кажется, что связь вот-вот оборвётся.

– Надо бы поговорить, – слышу я где-то совсем далеко голос моего друга.

– Давай, после работы встретимся, – ору я в ответ, хотя прекрасно понимаю, что в этом нет никакого смысла.

– Нет, я сейчас хотел, – отвечает Дон Москито, – прямо сейчас.

– Ну, давай сейчас… что-то случилось?

– Случи-и-илось… – эхом повторяет за мной Дон Москито, и мне в душу закрадывается сомнение: уж больно хорошо мне знакомы эти его затягивания букв.

– Коль, ты в порядке? – аккуратно интересуюсь я, одновременно поглядывая на Игоря, который бродит по шоу-руму и делает вид, что рассматривает оправы, а у самого уши по-кошачьи развёрнуты в мою сторону.

– Нет, не в поря-я-ядке, – отвечает упавший голос, окончательно утверждая меня в предположении, что Дон Москито пьян.

– Ну, давай, рассказывай.

– Понима-а-аешь, Вале-е-ер, – тянет каждое слово Дон Москито, – ничего не происходит, время встало… двигаться некуда… мы топчемся на месте… на месте, понимаешь?

– Стоп, стоп, стоп, – останавливаю я его, – объясни нормально, что у тебя случилось?

– Всё случилось… – отвратительно блеет Дон Москито, – всё уже случилось, понимаешь? Больше уже ничего не будет! Ни-че-го!

Разговор начинает надоедать, но бросить просто так трубку я не могу – товарищ всё-таки.

– Слушай, – говорю я доверительным тоном, – извини, конечно: у тебя что-то не так с Катрин?

Некоторое время я слушаю треск, а затем долгий протяжный вздох, стоящий тысячи слов.

– Я не знаю, что мне теперь делать… за что хвататься… – рыдает Дон Москито. – Катрин ушла… навсегда…

Значит, Татьяна была права, и в этом всё дело. Я уже собираюсь сказать что-то вроде «Жизнь продолжается» или «На ней что, свет клином сошёлся?» и повесить трубку, как в мою голову падает совершенно невозможная мысль.

– Коль, а ты сейчас в каком пиджаке? – спрашиваю я.

– Что значит, в каком? – от неожиданности трезвым голосом отвечает Дон Москито. – Ни в каком… я в трусах на кухне сижу, а за окном снег…

– Почему дома? – удивляюсь я. – Почему не на работе?

– Отгул взял, – поясняет он, – чтобы напиться…

– Понятно… а в каком ты был в «Жёлтой кофте»?

– В каком, в каком… у меня он, вообще-то, один.

– Тогда пойди, найди его и поищи в карманах.

– Поискать что?

– Сложенный вчетверо листок.

– Сложенный вчетверо листок, – как попугай повторяет за мной Дон Москито, – ну, хорошо, подожди…

Я слышу, как трубка на том конце грохается на что-то твёрдое.

Долго, очень долго длятся секунды, пока Дон Москито изучает содержимое карманов своего единственного пиджака. Я вслушиваюсь в телефонный треск, сквозь который еле-еле пробивается далёкая тихая музыка.

– Нашёл, – наконец, слышу я, – что дальше?

– Разворачивай.

Снова пауза, на этот раз не такая продолжительная, но всё равно достаточная для развёртывания десятка сложенных вчетверо листков.

– Слушай, тут телефон какой-то, – донельзя удивлённо сообщает Дон Москито, – и подпись есть: «Анна».

Я радостно выдыхаю:

– Звони по нему, и будут тебе перемены в жизни.

Дон Москито долго молчит.

– Просто представь, что это твой пропуск в новую жизнь, – говорю я.

Снова молчание, изредка прерываемое вяловатым шмыганьем.

– Катрин уже не вернёшь, – использую я последний аргумент, – просто позвони.

– Спасибо, – произносит Дон Москито голосом, в котором уже больше надежды, чем отчаяния, – позвоню.

– Только прямо сейчас не звони…

– Не буду, нажравшийся в любви несовершенен…

Неимоверным усилием подавляю смешок:

– Вот и молодец, не пей больше.

– Да у меня и нечего… – упавшим голосом говорит Дон Москито, – пойду спать.

– Ну, тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Лерик. Пока.

– Пока, – говорю я уже в короткие гудки.

«Странно, – думаю я, положив трубку, – первый раз кто-то из моих друзей таким вот образом излил мне душу. Раньше я ничего подобного ни от кого из них не слышал, да и сам никому в жилетку не плакался. Может, это возраст? Конечно, доверие ко мне со стороны Дона Москито радует, но на него принято отвечать ответственностью…»

– Значит, твой друг не испугался позвонить, а просто не нашёл бумажку с телефоном? – подаёт голос Востоков, который, разумеется, внимательно слушал наш разговор от начала и до конца и теперь стоит рядом.

– Это некультурно, – назидательным тоном отвечаю я, – подслушивать чужие разговоры.

Игорь подходит ко мне и садится на соседний стул. В его глазах – вся хитрость мира.