Текст книги "Поисковый запрос «Жемчужина». Повесть"

Зоя Германовна, преподававшая нам русский и литературу, красившаяся и пудрившаяся, как цирковой клоун, перед Пасхой грозила:

– Я живу напротив. С моего балкона отлично видно, кто в собор входит…

Историчка Леопольда Викторовна регулярно сообщала, что коммунизм непременно будет построен, причем довольно скоро. Сохраняла оптимизм даже в 1988 году, когда ЦК КПСС на это уже не надеялся. Ватрушкин, когда на арену выходила облаченная в хемингуэевский свитер Леопольда Викторовна, расплывался в сопливой улыбке: это был единственный урок, на котором ему не было скучно. Древняя Греция, Средневековье, Великая Отечественная…

Серые (в целом) будни советской десятилетки немного скрашивала надевавшая интересные блузки и юбки, недавно окончившая местный пединститут учительница. Нина Всеволодовна вела в нашей школе ботанику, зоологию, биологию, анатомию и прочее природоведение.

Рюря и Ватруха, когда она проходила между рядами, изучали конструкцию застежки не самого примитивного лифчика.

Фуфа, заглянувший как-то учительнице под юбку, утверждал: у зооботанички чулки пристегнуты к поясу.

– Может, это трусы такие? – сомневался Ватрушкин.

В школе знания не только в рамках школьной программы получают. Однажды Пентагон стянул у своего отца пачку черно-белых порнографических фотокарточек. Одна из срамных картинок несколько уроков провисела под стеклом рядом с кабинетом директора – какой-то весельчак впихнул поверх школьной стенгазеты.

Классе в седьмом все начали «ходить» и «дружить». В восьмом кто-то уже и родил даже. У Оксанки Крупской был покровитель (на два класса старше). По крайней мере, та называла его своим заступником. За барышень в нашей школе почему-то всегда кто-то «заступался».

Ее подруга Ленка, не имея такой крыши или, наоборот, имея таковую, попала в какую-то нехорошую историю. Вид у нее был отчего-то виноватый, а у Фуфелкина – ехидный, когда он ей на что-то намекал.

– За меня заступятся, – не слишком уверенно, но и не без гордости говорила Юлька Жетонова.

– Пыль, грязь, ни одного театра, краеведческий музей, несколько библиотек, в которых половина фонда – работы Ленина, Маркса, Энгельса, а также подшивки газеты «Правда». Однажды, уже и перестройка прошла, кажется, я в центральной библиотеке Драчен спросил (без особой надежды) что-нибудь… Маркеса. Библиотекарша кивнула в сторону стеллажей, стоящих на самом почетном месте, и гордо сообщила: «Все есть», – живописал я Петровичу «ужасы нашего городка».

– Там стояло полное собрание сочинений Маркса… – догадался Бурунзин.

В восьмом каждый решал: переходить в девятый и, после окончания десятилетки, поступать в вуз или, оставив школу, продолжать обучение в профессионально-техническом училище или техникуме. Я, Сидоров, Кактусов, другие переходящие в девятый класс планировали получать высшее образование.

Наши гопнички, включая гоп-барышень, весь восьмой класс, начав уже в седьмом, мечтали о том, как они заживут «нормальной взрослой» жизнью. В ПТУ можно почти не учиться – диплом всё равно получишь, можно курить, пить алкоголь, вступать в половые связи. ПТУ – не школа, в которой остаются учиться рахитичные ботаны.

Мы тогда, кажется, догадывались, что олицетворяем разные системы ценностей, а в отдельных случаях так и вообще – знание реальной жизни и бегство от нее.

Отец во время наших с ним совместных прогулок по городу и вылазок на природу довольно подробно пересказывал мне свои любимые книги. Начал с «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и приключений Шерлока Холмса. К десяти-одиннадцати годам я уже ориентировался в мировой художественной литературе, поскольку прослушал в отцовской интерпретации немало произведений Гоголя, Дойла, Хемингуэя, Бальзака…

О великом множестве исторических событий, о том, какая рыба обитает в окрестных прудах и речках, на что и когда клюет, о выходе первого человека – советского гражданина Леонова – в открытый космос, о жизни Бальзака, Фадеева и Льва Толстого, о судьбе Робертино Лорети, о том, как устроен трактор, танк, транзисторный радиоприемник, самолет, я услышал впервые именно от отца.

Но внушительный, для того возраста, объем информации, в основном неведомый Ватрухе (его отец проводил досуг исключительно в компании себе подобных, сдабривая беседу недорогим спиртным), не отменял ряда установок, полученных одноклассником в редкие периоды папашиной трезвости.

Ватруха с раннего детства был посвящен в брутальный мачизм.

Рюря класса с седьмого открыто курил, таскал с собой мафон, редко стригся. Торчащие из-за ушей сальные локоны придавали Леньке отдаленное сходство с мушкетером короля. Круглого отличника Лешку Сидорова Рюрькин приветствовал перед уроками часто так:

– Ну что, Сидор, опять все уроки выучил?

Лицо Рюри парадоксальным образом фиксировало при этом противоположный смысл: «Что ж ты, тупица такая, снова уроки не выучил!»

Выученные на пять баллов домашние задания Рюря искренне считал моветоном.

– Да не, – бессовестно врал Лешка, – я вчера до двенадцати телек смотрел.

Рюря разглядывал «наглого» Сидора, сам вид которого говорил: полное собрание сочинений Джека Лондона прочитал, теперь за «Дым» Тургенева принялся. Ленчик знал: Лешка отвратительно лжет – в отличие от него, гонявшего до полуночи мяч на футбольном поле за домом, учил классный ботан, учил, сволочь, уроки!

Жизнь шла своим чередом: Сидоров получал пятерку, Рюря – пару. Лешка шел на золотую, она была нужна, чтобы сдавать на вступительных в престижнейший Московский физико-технический институт один первый экзамен.

Я, скорее всего, никогда бы не узнал, что Сидоров занимается сразу на двух заочных подготовительных курсах, если б не Кактусов, поведавший однажды, что готовится так в областной Политех.

– Подумаешь! Я уже второй год задания по почте из Физтеха и Бауманки получаю, – спалился Лешка.

Много лет спустя, повышая квалификацию в одном из американских университетов, Сидоров на вопрос, легко ли грызть гранит науки на английском, отвечал:

– Почти ни на одной лекции не был!

Давно уже не нужно было мимикрировать, стараясь казаться хуже, чем есть, но привычка осталась.

Никогда Рюря не упрекал за выученные уроки бугая Аркашу. Тот их редко учил. К оценкам Аркаша относился философски, но стремился к мировой гармонии. Для этого ему своими пальцами-сардельками с грязной каймой надо было ломать всё подвернувшееся под руку: чужие линейки, ручки, карандаши, школьную мебель. Он порой разламывал на мелкие части даже собственные ручки и карандаши.

Во мне говорит какая-то старая обида. Аркаша наверняка когда-то, сто лет назад, запустил моим учебником в мощную спину Крупской, и мне потом пришлось порванную книгу склеивать. В моем распоряжении были моря, океаны, дальние страны, экзотические острова, открытые мне Дефо, Стивенсоном, Ж. Верном… У Аркаши внутренний полет зависел от внешнего вандализма. Он жил в реальности.

Как-то в отношении Аркаши, пытающегося сокрушить дверь гардероба, – грохот разносился по всему первому этажу – я позволил себе резкую оценку:

– Ну ты и дурак!

Оказавшийся неподалеку Рюря возмутился:

– А ты сам-то умный, что ли?

А как же, я наивно считал себя умным. Оказавшись за дверью квартиры, в своем воображении я продолжал путешествие на одном из пяти кораблей командора Магеллана.

Даже «Шизгару» какую-нибудь в Драченах знали мало и понимали плохо. Народ предпочитал блатняк и разную примитивную попсу. Дельтовский спекулянт-меломан мог записать за деньги «Венеру» ВИА «Шокирующий синий», но о содержании песни даже он, мотающийся раз в месяц в Москву продвинутый фарцовщик, не имел и отдаленного представления. Смешно сказать, молодые парни на «Дельте», которым в самую пору, казалось бы, балдеть от «Металлики» и «Гражданской обороны», тащились от Журавлевой и Добрынина!

В то же время американские джинсы, японская магнитола, гамка, колбаса прочно засели в сознании почти всякого «строителя коммунизма», в том числе провинциального. Да, ассортимент продуктов и промтоваров – от сарделек до кроссовок – снабжение! – в Драченах внушал пессимизм (прекрасные колбасные изделия производились на местном мясокомбинате, покупать их ездили в Москву). Но народ так или иначе умудрялся приобщиться к «благам цивилизации». Зайдя однажды к Игорьку Кубикову, обнаружил у того дома кучу настоящей японской жвачки. Какой-то родственник из загранплавания привез. Наш учитель музыки съездил в ГДР, после этого года два в режиме нон-стоп жевал резинку. Ну, джинсы, само собой. Однажды встретил его с дочкой – оба в джинсах, оба жуют… Люди стремились к прекрасному…

Одним из талантов Леньки Рюрькина было умение рисовать логотипы популярных брендов. Запечатлеть такую красоту он мог на последней странице тетради, на портфеле, на парте, на руке, на стене… Когда советское телевидение в очередной раз демонстрировало популярный шпионский сериал «Семнадцать мгновений весны», часть одноклассников стала изображать фашистов. Несколько советских школьников хотели быть похожими на носивших красивую черную форму офицеров-нацистов. Рюря «напечатал» шариковой ручкой «аусвайсы» пропахшему табачным дымом Фуфелкину (Попляков сказал, что он «за наших»); постоянно покрытому испариной – косая сажень в плечах – Аркаше; ставшему, кажется, иногда высмаркиваться Ватрушкину. Конечно, старательно нарисовал и собственный «аусвайс», представляя себя чуть ли не главным эсэсовцем… На переменах пацаны по-нацистски приветствовали друг друга. Они были в восторге от дизайна формы. Это была «красота», которой им, да и их родителям так не хватало в окружающей жизни, в советском ширпотребе. Смыслы, несмотря на усиленную пропаганду советских ценностей по телевизору, на улице, в школе, Рюрю и Ватруху трогали мало. «Промывка мозгов» граждан СССР давно уже происходила вхолостую. Уроки исторички с элементами патриотического воспитания, а еще больше – рассказы военрука о его участии в Сталинградской битве пользовались популярностью, однако были каплей в океане консюмеризма, затопившего мозг советского обывателя.

– У нас, помню, на первом курсе все на повышенную стипендию экзамены сдавали, а на втором – сессию не завалил – и ладно. В третьем и четвертом семестрах столько вина было выпито! – вспоминал отец Сидорова свое лихое студенчество.

Я тогда был с визитом в Лешкиной общаге. Сидор поступил не в МФТИ, а на экономфак МГУ, который больше отвечал потребностям накрывающего страну дикого капитализма.

К нему, находясь в Москве в командировке, заглянул отец.

– Поехали в ресторан, – приглашает папа сына.

Идем на трамвайную остановку. Мне в миитовскую общагу – до метро – по пути.

– В районе Павелецкого вокзала есть что-нибудь? – Сидорову-старшему через четыре часа надо на поезд. – Поедим нормально. Может, по рюмке… В поезде услышал анекдот…

Мой отец анекдотов «про Хулио» не рассказывал, выпить по рюмке, будучи убежденным трезвенником, не предлагал. Мама, провожая на построенном при царе-батюшке вокзале, внушала:

– Будь хорошим человеком! Учись на пятерки! Ни с кем не ссорься!

А я не понимал, как это «быть хорошим человеком». Что для этого, кроме отличных отметок, надо? Не ссориться ни с кем? А если в моей комнате некоторые перепутавшие день с ночью студенты свет до четырех утра не гасят, а на занятия надо вставать в 7:30?

Помню, – я только что стал иногородним студентом, – сидим с отцом на станции метро «Парк культуры».

Мимо нашей лавки проносится состав. Гул огромной массы и грохот колес улетают в тоннель.

– Спрашивай, что непонятно, – говорит и даже немного требует отец.

Он в Москве проездом, всего несколько часов. Они с матерью очень волнуются, как я и что – в общежитии, в институте.

А в моей студенческой жизни много нового. И что-то в этой реальности грубее, что-то интереснее.

Кровать – неудобная железная сетка.

Комната – проходной двор.

Даже среди первокурсников хватает тех, кто значительно старше, после армии.

Если к часу ночи все успокоились, это для меня большое везение (не понимаю, как кто-то умудряется выспаться за три-четыре часа, укладываясь уже под утро). Не позже 9:50 надо быть в институте. Лабораторные же по химии вообще в восемь начинаются, потому я три из них проспал. Если с параллельной группой не сделаю, к сессии не допустят.

Нормально поесть получается далеко не каждый день. Часто весь мой рацион – это черный хлеб, чай, яблоко. Иногда белый хлеб с молоком из пакета. Изредка, в виде исключения, хожу с кем-нибудь в пельменную, но вообще там недешево.

В этот свой приезд отец сводил меня в пирожковую на Кузнецком. Там сейчас модные дорогие забегаловки. А тогда – два вида пожаренных на масле пирожков и кофе с молоком в граненом стакане. Столы высокие, за каждым плечом к плечу стоит несколько человек. Туалета нет, вместо салфеток резаная бумага… Дома, конечно, сытнее и комфортнее.

Но Москва – огромный мир, интересный сам по себе. А в конце восьмидесятых в столице больше, чем где-либо в Советском Союзе, ощущается оживление политической жизни. Даже самые зацикленные на колбасе обыватели нет-нет да и сорвутся:

– Культ личности!

– Годы застоя!

– Перманентная революция!

«Перемен! Мы ждем перемен!» – вторят им сотни тысяч магнитофонов.

После семнадцати лет жизни в Драченах я впервые имею возможность не отчитываться перед родителями, что я и как.

Взял, например, и поехал с кем-нибудь на Арбат, где уличные музыканты. Или на Пушку, где власть до сорванных связок попрекают спецпайками.

Или – почему бы и нет? – отправился с кем-нибудь из однокурсников в кино: на экранах столицы «Маленькая Вера»!

Нередко я беру с кем-нибудь недорогие билеты в Ленком или Художественный.

Один из вариантов досуга: захватив гитару, пойти к кубинцу на четвертый этаж, есть вероятность, что симпатичная кубинка заглянет на огонек.

Обитатели общаги не только учатся. Они выпивают, на свиданки ходят. Часто и далеко идти не надо. Половина обитателей шестнадцатиэтажной общаги – молодые женщины.

– Спрашивай, что непонятно…

Я ни о чем не спрашиваю. Поставлена слишком абстрактная задача. Мне в мои семнадцать лет почти всё непонятно, я даже не знаю, за что зацепиться. Есть какие-то моменты, о которых я бы спросил, но…

– Спрашивай, что непонятно…

Будучи, кажется, восьмиклассником, смотрел с родителями в кинотеатре чехословацкую, в общем-то абсолютно невинную комедию «Конец агента».

Когда «суперагент» расстегивал экранной блондинке бюстгальтер, по-моему, нам всем стало неловко.

– Спрашивай…

Молчу. А что сказать-то?

Подходит следующий метропоезд…

Если я признаюсь, что лабораторки по химии пропустил, отец не скажет:

– Я на втором курсе три раза сопромат сдавал.

Знаю, что у бати выражение лица станет еще более тревожным; он тут же примется внушать:

– Обязательно, сегодня же, как придешь, первым делом прочитай по этим темам учебник, а завтра выясни, когда можно сделать с другой группой. Не откладывай. Понял?

И взгляд в глаза.

– Понял?!

Ну как тут скажешь: «Не понял»?

– Понял.

Я понимаю, что надо сдать лабораторки, потому что иначе – невыход на сессию. А ее несдача, весьма возможно, означает пополнение рядов Советской армии.

Мне неприятно, что мы чего-то боимся. А еще я понимаю: одних зачетов и «отлично», чтобы все было действительно отлично, явно недостаточно.

Подходит следующий метропоезд. Постояв, улетает в тоннель.

Мы довольно долго сидим на «Парке культуры».

Память моя вынимает из своего архива, по какому-то неведомому мне принципу, эпизод.

Я, семилетний, сидя на детском сиденье на раме папиного велосипеда, под защитой его сильной спины, плеч, рук, мчу под горку, вцепившись ручонками в самодельные грипсы – намотанную в двух местах на руль «Десны» изоляционную ленту.

Мы едем на рыбалку. До речки уже недалеко.

Дорога под горку, раннее – нет еще и пяти – утро, из машин – редкие поливающие водой улицы автоцистерны – и мы несемся с огромной, на какую только способен съезжающий с крутой горы велосипед, скоростью.

Пожалуй, не будет преувеличением сказать: до пубертатного периода отец – мой абсолютный кумир.

В Московский институт инженеров транспорта определили меня родители, считая, что я буду придерживаться стиля «учиться, учиться, учиться», выведшего в люди не одного только Максима Горького.

Как они решились отправить домашнего мальчика Федю в столицу?

Думаю, мама уповала на то, что ее главное наставление «Ни в коем случае никуда не лезь!» живет во мне на уровне всех существующих в человеческом организме рефлексов и является своеобразным залогом будущего успеха.

И не то чтобы я куда-то особенно лез. Мне просто очень нравился рок-н-ролл. Я восхищался профессиональными музыкантами, журналистами, телеведущими, звукорежиссерами, звукооператорами и даже рабочими сцены, потому что они работали в Рок-н-ролле! Эти люди занимались Искусством!

В первые месяцы в Москве (мне едва исполнилось восемнадцать) я приобрел в арбатском зоомагазине хомяка, не желая себе признаться в том, что подражаю Робертовичу.

У длинноволосого студента из Питера, которого все звали, делая ударение как кому нравится, жила белая лабораторная крыса – Хомичус.

«Классный чувак» появился в нашей общаге для вписки на найт вместе с животным в декабре того года, когда я поступил в МИИТ. Голову странника венчала жокейская шапочка. В Драченах юноша в таком головном уборе быстро получил бы по ушам.

Вместе с Робертовичем и его крысой приехала двенадцатиструнная акустическая гитара в черном матерчатом чехле. Ручной багаж романтика состоял из армейского вещмешка. Робертович держал в нем пропахший вагонными рундуками скарб: корм для Хомичуса, несколько книг, комплект струн.

Робертович был облачен в соответствующий образу советского рокера растянутый «бабушкин» свитер и самопальные брюки клеш.

Ночевать ему пришлось в спортзале, где поздно вечером он дал незапланированный концерт.

За окнами – густой декабрьский снегопад. Публика – на матах. Всего нас человек восемь-девять. Разливаем в стаканы туркменское вино, купленное у приторговывающего спиртным кубинца с четвертого этажа.

Кто-то обсуждает житейские проблемы:

– «Останкинская» – по два девяноста. Но лучше «Студенческую» за два двадцать…

– Робертович, спой что-нибудь обидное, – просит студент-казах, похоже, курнувший чего-то казахского.

«Классный чувак» быстро, с достоинством, подтягивает струны слегка расстроенного инструмента (ночь гитара провела в поезде Таллин – Москва).

Кто-то бубнит:

– В «Свет» почаще заглядывай. Там кипятильники и утюги выбрасывают. Купил, полякам скинул…

Робертович ударяет по струнам и поет:

 
В подобную ночь мое любимое слово «налей»…
 

У него здорово получается копировать БГ.

И «Зоопарк»:

 
Я был невинен как младенец, скромен как монах,
Пока в ту ночь я не увидел…
 

В этом месте Робертович особенно живо трясет немытым хайром.

 
Страх-трах-трах в твоих глазах!!
 

В голых стенах спортзала двенадцатиструнная гитара дает эффект стадионного рок-концерта.

Робертович, довольный своим успехом, продолжает исполнять хиты ленинградского рока с еще большим накалом.

Теперь из-за эха до нас долетают только обрывки рок-н-ролльных куплетов:

 
…клубами плавал никотин
И к концу подходил…
 

Я смотрю на поцарапанную деку ленинградской двенадцатиструнки и слушаю, впитываю образы изломанной и почему-то невероятно привлекательной жизни:

 
Я видел чудеса обеих столиц:
Святых без рук и женщин без лиц.
 

Я хочу прожить ближайшие годы так, чтобы потом можно было с полным правом говорить: «Видел чудеса обеих столиц».

От выпитого туркменского вина и скуренной самокрутки Робертович вдруг побелел лицом.

Как-то странно на всех посмотрев и добежав до туалета, «классный чувак» стал мучительно изрыгать съеденные на ужин сосиски. Согнувшись пополам и держась за живот обеими руками, дотащился до мата и упал на выданное ему благодарной аудиторией казенное одеяло.

Через час-полтора многим уже надо было отправляться в институт на первую пару.

«Как бы хорошо, – думал я тогда, – жить так, как Робертович. Переезжать из города в город с одной гитарой, останавливаться у знакомых, зависать в сквотах, что-то сочинять, петь, музицировать, выпивать с интересными личностями».

Перекати-поле, который в каком-нибудь средненьком голливудском кино выглядит, может быть, и симпатично (там научились красиво изображать бредущего по обочине бродягу), был долгое время, смешно сказать, неким привлекательным для меня образом. А для провинциала в Москве подобные «идеалы» – непозволительная роскошь. С такими установками в чужом большом городе можно и не выжить. Прошел не один год, прежде чем я выбросил розовые очки. Я даже помню, где это произошло. На площади перед входом в станцию метро «Баррикадная».

Окончив областной мясо-молочный вуз, Макс Жетонов, брат Юльки Жетоновой, вернувшись в Драчены, где у него были связи на мясокомбинате, рассказывал:

– Это там – большой город! – и тогда – молодость! – было важно, на какой ты машине, а здесь и сейчас мне уже все равно, какие колеса.

У Макса, по его словам, там и тогда была «крутая тачка».

На драченский мясокомбинат он теперь ездил на старом белом мерсе, осторожно ныряющем, словно корабль в сильный шторм, в асфальтовые пробоины драченских улиц.

Как-то я поехал с Жетоновым на его машине.

Вытягивая из барабана ремень, услышал:

– Не позорь машину.

Нам предстоял выезд на скоростную магистраль, но, к стыду своему, я почему-то не стал пристегиваться.

Что остановило разменявшего четвертый десяток мужчину? Я же всегда пристегиваюсь!

Думаю, остановил дремавший драченский рефлекс – нельзя показать свою «слабость». Это когда, если посмотреть с другой стороны, «сила» выражается в мелкой анархии – нарушениях ПДД и тому подобных проявлениях «крутого» стиля.

Одного местного качка дальняя родственница, жившая в Германии, звала бодигардом в стрип-клуб, где она ежевечерне выходила к шесту. Европа, красивая жизнь, зарплата в евро…

Драченский атлет совсем недавно отметил свою тридцатую весну. Он еще мог запрыгнуть в последний вагон и начать новую жизнь на «цивилизованном Западе». Парень отслужил в десантных войсках, окончил областной Политех, но подумал-подумал и предпочел продолжить жарить в придорожном кафе шашлыки – работы по специальности в Драченах не было, а искать ее еще где-то он не хотел. Синица (шашлыки) в руках и всё такое…

«Реальный пацан» часто не очень амбициозен и – так нередко бывает – не желает, хотя бы и временно, расставаться с маминой кашей по утрам, с кроватью-полуторкой, на которой спал еще школьником, с очередной невестой, с привычным окружением: я всех знаю, меня все знают!

Недоедать, не иметь четких перспектив, жить на птичьих правах, не знать, где будешь ночевать следующей ночью, перехватывать рубль-другой до гонорара, надеяться только на будущий успех – всё это, возможно, не так круто, как ехать по шоссе не пристегнутым.

Иной раз, закурив сигарету, я шел по кольцу бесконечных Садовых, обдумывая, куда и когда лучше позвонить: вписка на найт – это тоже искусство. У таксофона останавливался. Бывало, приходилось осуществлять телефонное соединение хитрым ударом, а потом проникать на станцию метро, зайдя через выход или придержав створку турникета.

Мама в письме как-то написала, что, по ее мнению, такой образ жизни не вызывает у окружающих большого уважения.

Мать беспокоилась о судьбе сына, это более чем нормально.

Да, думал я, у ровесников и вообще большинства обывателей всё солидно: тарелка супа всегда перед носом. Но сомнения терзали. Морально такие вещи могут быть тяжелы не меньше, чем физически. Иногда я заставлял себя вспомнить о том, что я особенный, что у меня если и не дар, то способности значительно выше среднего уровня. Человеку необходимо верить хотя бы и во что-то несуществующее.

Когда-то весь мир помещался в весьма ограниченном пространстве не просто Драчен – родительской квартиры в хрущевской пятиэтажке и сквера под окнами.

А потом я оказался в якобы взрослой жизни в Москве…

Совсем недавно вроде бы, едучи по скверу на своем трехколесном велике, обнаружил трояк.

– Ма-а, я три рубля нашел!! – кричал я тогда.

Форточка на кухне всегда была открыта, мать наблюдала за гуляющим в сквере сыном.

Трояк оказался настоящим, как и жизнь.

Хотя поначалу та показалась мне чем-то вроде фильма про войну – цветного и широкоформатного в большом зале недавно построенного ДК, видного из окна спальни.

Еще из нашей «амбразуры» неплохо просматривалась автобусная остановка. Оживленная, поскольку конечная.

Под квартирой – на первом этаже – стоматология. Выходившие из ее дверей пациенты нет-нет да и оставляли под кустами сквера кровавые плевки и алые тампоны.

Недалеко от того места, где был найден трояк, я нашел железный уголок, который отец приварил к гаражной двери – ручка!

В том самом сквере я в первой четверти первого класса впервые затянулся табачным дымом.

Небо моментально приблизилось.

И тягучая тошнота…

В моем сознании на долгие годы зафиксировалось ощущение 1988 года: школа закончилась – впереди целая жизнь. Проходившие один-два года я не считал поводом думать: мой старт позади. Родители меня настроили так: «Не торопись! Какие твои годы!» Возможно, они тогда просто пошутили.

Так – школа закончилась, впереди целая жизнь – продолжалось довольно долго. И в 1989 году, и в 90-м, когда декан «Мостов и тоннелей» отправил меня на повтор, я думал: «Еще успею! Какие мои годы».

Так же полагал я и в августе 91-го, когда целый день, а был это третий день путча, ехал в общем вагоне, слушая по радио новости и волнуясь по поводу будущего разговора в деканате.

И осенью 93-го мне так казалось, когда я на синем запоре, груженном потрепанными коробками с итальянскими сапогами, объезжал пробку, создавшуюся из-за пикетов, выставленных вокруг взбунтовавшегося против Ельцина парламента.

В те годы (о, мое чудовищное самомнение!) раза два посещала меня мысль о том, что будущие поколения жить будут в новой России благодаря генерации-70, своим протестом, панком, твистом и свистом приближавшей… в общем, что-то приближавшей.

Бурунзин выпивал чаще всего свою порцию в два приема. Я растягивал. Иногда мы чокались.

Я, наконец, распробовал сыр. Вкусный, но… я совершенно не знаю, что это за сорт. Во Франции такой дилетантизм, пожалуй, могут счесть формой слабоумия.

– В России сегодня, Петрович, уровень жизни вполне португальский…

Бурунзин, стоя у распахнутого окна, уставившись – кажется – на два бесшумно скользящих по горизонту огромных океанских лайнера, делился своими ценными наблюдениями:

– Федя, я лет на двадцать тебя старше. Что жизнь везде одинакова, когда приехал, почти сразу понял. Давно наблюдаю, как люди страдают от собственной глупости или элементарного невезения. Даже на Тенерифе, где круглый год лето, масса несчастных людей! Да что далеко ходить! Я там пережил весьма непростые времена. Хотя, казалось бы, жуй кокосы, ешь бананы! Ты, Федя, бывал на Тенерифе?

– Да.

– Жил, скорее всего, в отеле с видом на океан, с утра ходил на пляж купаться, потом в Парк Лоро дрессированных китов с дельфинами смотреть…

– Точно. У меня там был на удивление малобюджетный и большой номер с видом на океан. А в чудесном Лоро-парке я по журналистской ксиве бесплатно побывал. Экономия больше тридцати евро.

Петрович вернулся в свое кресло и теперь вещал уже с него:

– Вот видишь, Федя, как хорошо. А я в этом самом Пуэрто-де-ла-Круз жил в каморке без воды и санузла. Строил хоромы какому-то прохиндею. За два года на пляже раз пять всего побывал. Мороженого я на Тенерифе за всё то время съел… Знаешь, сколько?

– Нисколько.

– Одно, Федя. Одно мороженое за два года. Невозможно ошибиться в подсчете, ведь это же был настоящий праздник! Я его купил – и съел, одно, целиком и сразу.

– А портвейн, Петрович, сколько раз ты за два года пил, неужели всего один раз?

– Портвейн, Федя, что в Португалии, что на Канарах, принято пить изредка и по чуть-чуть. Так, как с тобой сегодня, редко удается выпить. А тогда на стройку нам, рабочим, привозили какую-то еду – и по бутылке дешевого, хорошо – холодного, пива.

Бурунзин собрал на лбу складки… С набережной, с океана фоном к нам залетали обычные для такого места звуки: шум, создаваемый волнами у берега, крики по-хичкоковски прожорливых чаек, голоса отдыхающих, хлопающие двери автомобилей…

Пройти внутрь фака мог любой. Старое, напротив Кремля, здание МГУ с широкой парадной лестницей было, по сути, проходным двором и напоминало вокзал. До позднего вечера в «зале ожидания» – на вместительной площадке за входными дверями, на лестнице, возле колонн – толпились «пассажиры». Составлялись и разрушались компании, формировались и распадались парочки. Кто-то читал учебник. Кто-то – Кастанеду. Кто-то скучал. Кто-то записывал что-то в тетрадь. Кто-то курил. Кто-то пил пиво.

Мы с приятелями посмотрели недавно вышедший фильм Стоуна «Дорз». Уже был мертв Моррисон, но еще был жив Кобейн. Сбившись в кучу в большом и не очень уютном здании XVIII века, там, где во времена Ивана Грозного находился Опричный двор, мы пребывали, если говорить о настроении, скорее в тональности ми-минор, чем ре-мажор. Примитивную версию песни «Riders on the Storm» можно было сыграть на «удобных» аккордах. Иногда неспешное и состоящее из нечетких, как бы плывущих, звуков соло хита – на фоне шума дождя – причудливым образом вплеталось в реальность. Мы двигались куда-то под этот завораживающий гитарный рифф.

В восьмидесятые годы в Советском Союзе на гитарах пытались играть многие подростки, юноши. Почти каждый «гитарист» хотел стать rock star.

Мне, четырнадцатилетнему, в июле 1985 года, после смены в пионерлагере, бабушка подарила четвертной. На гитару. Ничего в них я тогда не понимал, играть не умел совершенно. На драченской автостанции был магазин, где я заприметил произведенный в Пензе инструмент. Акустическая гитара стоила как раз двадцать пять рублей. Помню, в магазине мужик лет тридцати в пиджаке из кожзаменителя предложил (из любви к искусству?) настроить инструмент.

Я проигнорировал инициативу Кожзама. Услышал брошенное им своему спутнику высокомерное:

– Боится…

Точно. Кожзам возьмет гитару в руки – и всё, скажет, моя. Так хулиганье наше дворовое и поступало, как правило, с тем, что понравится.

Драченские рефлексы просты: из дому не выносить, вынес – прятать.

И неважно, что в тот момент я гитару еще не купил: за нее продавец отвечал. У страха глаза велики. А к тому же Кожзам совсем не был похож на гитариста, скорее уж на тракториста. Такой – ни музыкального слуха, ни малейшего намека на вокальные данные – бряцает аккордами любимой им «Поспели вишни в саду у дяди Вани», не сомневаясь: осчастливил всех окружающих!

Редкая советская гитара такого класса не нуждалась хотя бы в легкой доработке напильником. На моем инструменте ровнять пришлось все девятнадцать ладов. Корпус гитары едва резонировал. Но она настраивалась. Повезло. Запросто могла бы и не строить.