Текст книги "Рыжее знамя упрямства"

Каперанг завладел «Балтийским ветром» и начал разливать по рюмкам.

– Мне половинку, – неловко попросил Кинтель. – Головушку берегу…

– А мне пока вовсе не надо, – виновато сказал Корнеич.

– Чего так, Даня? – удивился Каховский. – В прошлый раз ты вроде бы…

– Ну… так… – Корнеич посмотрел на дверь. – Обстоятельства… Я позже, когда вернется Ромка…

Все молчали вопросительно, и Корнеич нехотя объяснил:

– Этот обормот отправился с друзьями на концерт группы «Сигизмунд Кара», во Дворец спорта. И Татьяна заранее не в себе: не случилось бы чего. На таких сборищах это и правда случается, фанаты там всякие и тому подобное… Ну и… если что, придется, может быть, куда-то бежать, вытягивать за уши. При этом лучше не дышать спиртным в сторону представителей власти, сам станешь виноватым… Так рассуждает Ромочкина мама. Опыт показывает, что есть в ее доводах некая истина…

– Даня, ты и сам, по-моему, малость нервничаешь, – проницательно сказал Каховский.

– Пока нет. Буду после десяти, если этот… дирижаблестроитель не вернется вовремя.

Каперанг с грустью поставил бутылку.

– Долго не пробовать тебе балтийской «аква-виты»…

– Буду пока «Аква минерале». А вы давайте.

Они чокнулись (Корнеич – пузырящейся водичкой).

– За встречу, господа флагманы…

Пожевали, одобрили Татьянин салат с кальмарами и селедку под майонезом. Корнеич повернул бутылку этикеткой к себе.

– Не бойся, оставим, – улыбнулся Каховский.

– Не боюсь… Ты эту штуку вез из Петербурга?

– Оттуда, с берегов туманной Балтики…

– Сережа, а как тебя вообще занесло на эти берега? – спросил Каперанг, цепляя вилкой новую дозу салата. – Казалось, на всю жизнь окопался в Херсонесе.

– Ну, дорогие мои… когда-то мне тоже казалось. А потом стало ясно, что одним Херсонесом жив не будешь. Выявилась одна тема, которая… ну не надо, а то я заведу пластинку… Кроме того, ряд сопутствующих обстоятельств. Заграница там теперь… Да и осточертела грызня с одним старым оппонентом, который приходится мне дальним родственником и которого я звал в детстве дядей Витей. Тоже археолог… и большая сволочь, между нами говоря. Это я понял еще в свои двенадцать лет…

Каперанг и Корнеич покивали: мол, помним эту историю. Кинтель молча жевал салат, спрашивать считал невежливым. Корнеич (чтобы не думали, будто волнуется за Ромку), весело подцепил Каховского:

– Ну да, профессор, у тебя теперь другие масштабы. Вавилон и Теночтитлан, тибетские и египетские пирамиды…

– И крымские, кстати. Загадка из загадок… Но не в пирамидах дело…

– А в чем? – не удержался Кинтель.

– Ну… вы сами потянули меня за язык… – Каховский зашевелил плечами, сбросил пиджак, накинул на спинку стула. И… словно помолодел. Заблестел очками. – Если говорить кратко, дело в календарях. В тех, что находят при разных раскопках, в разных местах матушки-планеты. Казалось бы, вовсе они разные. Что общего у календаря на стене Софийского собора и знаменитого календаря ацтеков? Первый – вроде тюремной азбуки-бестужевки, второй – этакое громадное каменное колесо с массой хитрых изображений… Или, скажем, круги на пшеничных полях. Очень похоже, что это тоже календари, спроецированные из космоса…

– Общего, наверно, много, – заметил Каперанг, снова звякая горлышком о рюмки. – Все они помогают разобраться со временем…

– Не только это, – мотнул головой Каховский. – Кстати, летоисчисления в разных цивилизациях были очень даже несхожие, а закономерности в календарях общие. Так и прут… Дело в том, что календари несутинформацию . Крайне богатую и разнообразную, когда начинаешь расшифровывать…

– Была недавно статья в «Комсомолке»… – опять вмешался Кинтель.

– Совершенно верно, была! Очень интересная, с массой любопытных выводов. Я с ней почти согласен. Только… автор излагаемых там гипотез считает, что эту информацию вложили в календари некие инопланетяне. Для будущих жителей Земли… Возможно. В каких-то частностях… Но в общем и целом открываются такие вещи, что инопланетяне, если бы эти вещи обнаружили, так же, как и мы, зачесали бы в затылках…

– При наличии оных, – вставил Каперанг.

– Даже без наличия зачесали бы! – запальчиво возразил Каховский. Он все больше напоминал студента на диспуте о смысле жизни. – Потому что… Ну, ребята, мне трудно объяснить. Речь идет о причинно-следственных связях космического масштаба. О закономерностях, которую проявляет некая сила… Археологи это стали понимать раньше других. Например, когда открыли обсерватории Аркаима… А календари – это как иллюстрации таких вот законов… Я дубина в математике, ничего не могу объяснить, но, когда мне объяснял это Саша Медведев, я кое-что улавливал…

– Так вы этим и занимались вместе чуть не целый год? В девяносто восьмом, – нервно сказал Корнеич. – Когда он то и дело мотался к тебе в Питер!

– Ну, разумеется… Но меня-то всепланетная система календарей интересовала в первую очередь в историко-философском плане. Об этом я и написал потом свою «Правду о потерянном времени»… А Саша вдруг начал рыть эти проблемы со своей стороны. Уже «чисто математической лопатой». И скоро ахнул. Оказалось, все открытия с календарями укладывались в обоснование его собственной теории хронополя. В этой теории, как я слегка уразумел, сошлись и астро-физика, и просто физика, и квантовые премудрости, и чистая математика, причем весьма нетрадиционная… и философия… и, видимо, стала возникать какая-то уже новая наука. Судя по всему, она готова была нащупать множество решений в разных земных областях…

– И это вдруг кому-то очень не понравилось, – скучным голосом вставил Корнеич.

– Да почему? – удивился Каперанг. – Вроде бы чисто академические проблемы. Научная абстракция…

– Ха, – сказал Корнеич.

Каперанг отодвинул рюмку и спросил:

– Ты думаешь, поэтому в него и стреляли?

Тетрадь профессора Медведева

В профессора Медведева стреляли три года назад, у подъезда его дома, ранним февральским вечером. Когда он отпирал электронный замок.

То ли киллеры были без большого опыта, то ли заказчики не сказал им о профессоре всего, что следовало, но стрелки, видимо, думали, что он размазня-интеллигент. А профессор Медведев, заслышав мотор, спиной почуял – «не та машина». И сразу качнулся влево. Пуля ударила в железо над правым плечом. Вторая попала в кейс, где лежала тяжелая монография профессора Г.Адамса «Спирали бытия». Это когда уже Медведев – после мгновенного разворота – был в броске и прикрывал кейсом голову. Третий выстрел хлестнул вообще неизвестно куда. Медведев бросил кейс, двумя руками перехватил торчавший из-за опущенного стекла пистолет. Послышался хруст и вопль. Тяжелый «макаров» оказался у Медведева в руках. Машина взвыла, дернулась, помчалась вдоль дома. Медведев дважды ударил из пистолета ей вслед. Потом увидел съеженную старушку с детской коляской, вскинул ствол и третий раз, уже машинально, выстрелил вверх…

В милицию он позвонил прямо от подъезда, с мобильника. Прежде, чем отдать пистолет, Медведев при свете телефонного дисплея рассмотрел и хорошенько запомнил его номер…

В милиции чем-то недовольный пожилой капитан дотошно расспрашивал, не является ли пистолет собственностью его, профессора Медведева. Старательно сожалел, что он, профессор, не разглядел в сумерках номер машины. Пытался выяснить, нет ли у профессора врагов, которые могли бы заказать покушение из соображений личной неприязни. Александр Петрович начал закипать. Капитан перестал писать протокол и, глядя мимо профессора, сказал, что все это выглядит странно.

– Вы, в общем-то уже не молодой человек и самой мирной профессии, очень уж ловко обезоружили стрелявшего. Простите, но напоминает инсценировку… Как это?

Медведев посмотрел на лежавший у края стола пистолет.

– А вы, капитан, попробуйте выстрелить в меня. Можете боевыми. И я покажу как это … только за последствия не отвечаю. Имейте ввиду, что рука, перехватившая оружие, рефлекторно работает на ответный выстрел…

Похоже, что капитан обрадовался:

– Я не понимаю. Вы мне угрожаете, что ли? – Видимо, он был полный дурак. Или притворялся таковым.

– Я тоже не понимаю. Или понимаю. Кажется, вы тянете время, чтобы стрелявшие могли уехать как можно дальше, – выдал в ответ Медведев.

– Ну что вы, Александр Петрович, – добродушно сказал возникший в дверях подполковник. – Сразу же объявлен перехват, работают несколько бригад… Вы, конечно, сейчас взвинчены, это объяснимо. Мы отвезем вас домой, а потом, если будет надо, пригласим снова…

Милиция и в самом деле изображала активные телодвижения в деле поиска преступников. Прокурор города заявил, что взял дело под свой контроль. Но несмотря на это стрелявших все же нашли. Причем не тех двух бомжей, которых взяли почти сразу и которые на второй день пребывания в СИЗО признались в содеянном (мы мол, похитили стоявшую на улице машину и решили ограбить кого-нибудь этакого – представительной внешности и с толстым портфелем). Преступников отыскали люди из афганского союза «Желтые пески», с которыми по старой памяти связался Корнеич. Они каким-то образом (каким, не знали ни Корнеич, ни Медведев) использовали в поисках номер пистолета и, как говорится, «вышли на след». Дальше – дело техники.

Милицейские следователи неохотно отпустили помятых бомжей и взялись за двоих «настоящих» – стрелка и водителя. Те тоже признались. Но, когда речь шла о заказчиках преступления, несли ахинею. Якобы те действовали инкогнито, мотивов не называли, ничего не объясняли. Мол, вы делаете «работу», получаете пачку баксов в условном месте – и разбегаетесь. Когда же один молодой и не в меру активный следователь начал что-то нащупывать, его перевели на другую работу. Потом «стрелок» неожиданно умер в камере от инсульта, а водитель вдруг заявил, что ни в чем не виноват и что его вынудили признаться с помощью «незаконных методов». С ним повозились еще немного и… отпустили.

Медведеву было некогда протестовать и настаивать на продолжении следствия. Начались крупные неприятности. Такие, что грозила даже «статья». И ни мало, ни много, а об «измене родине». Оказалось, что он, ученый-математик Медведев передал за границу сведения, которые носили секретный характер. А все дело в том, что Александр Петрович узнал о трудах профессора Энрике Гонсалеса, жившего в Чили и вступил с ним в переписку. Поделились идеями и наработками. Идеи Гонсалеса были интересны уже тем, что, как и у Медведева, опирались в какой-то степени на открытия археологов. Латиноамериканский профессор побывал даже в экспедиции на раскопках древнего города инков…

Александру Петровичу сказали, что он не имел права сообщать результаты своих исследований иностранным ученым, поскольку результаты эти могут быть использованы в оборонных целях. Профессор Медведев ответил, что в оборонных целях можно использовать даже цветоводство. Например для того, чтобы возлагать розы и гиацинты на дураков-генералов, умерших от излишнего усердия.

Профессору посоветовали не шутить так.

Александр Петрович возразил, что шутит не он, а те, кто предъявляют ему идиотские обвинения. Разве он продал за рубеж технологию для китайских спутников или засекреченную статистику по экологии? Его работы носят абсолютно абстрактный характер, это область отвлеченной математики и философии.

Беседовавшие с профессором люди сказали, что «знаем мы эту философию; сегодня она абстрактная, а завтра пятьсот мегатонн в одном портсигаре». И взяли с него под писку о невыезде. Вдобавок сообщили, что дело примет очень серьезный оборот, когда «соответствующие специалисты» окончательно разберутся в сущности ушедших в Чили расчетов и выкладок.

Профессор ответил, что прекрасно, если разберутся. Потому что сам он пока разобраться не может очень во многом. Так же, как его коллега Энрике Гонсалес. Может быть, вышеупомянутые специалисты помогут ему проникнуть в суть явления, условно названного «хроновектор икс в степени эн», а также…

Его перебили и пообещали, что разберутся во всем.

Отступились, не разобрались. Видимо, потому, что «соответствующих специалистов», способных полностью вникнуть в эти вопросы, пока еще просто-напросто не было на Земле.

Профессор Медведев написал про этот случай ехидную статью, хотя ему «настоятельно рекомендовали» проявить благоразумие и «не обострять ситуацию». Статью напечатала ершистая газета «Титулярный советникъ». Последний абзац статьи был таким:

«Если уж чем-то неугоден сделался недостреленный математик, можно было поступить испытанным способом: сунуть ему в портфель ржавый наган или полкило героина и привычно раскрутить уголовное дело. А строить обвинения на основе философских абстракций и нерешенных еще математических проблем – это вопиющее невежество и самонадеянность… Да, наука математика может многое. Может, например, рассчитать смещение земной оси или способы изменения планетных орбит. Но это лишь область теории. А жаль. Потому что иногда хочется не в теории, а на практике тряхнуть эти орбиты – чтобы в Солнечной системе поубавилось человеческой глупости».

После публикации редактор газеты был «отечески предупрежден» (о чем «Советникъ» тут же известил читателей). А профессору Медведеву целый год не давали визу для поездки в Мексику, где теперь обитал переехавший из Чили Энрике Гонсалес. Наконец дали. Александр Петрович обрадованно улетел в Москву, а оттуда в Мехико. Там через три месяца его нашли мертвым в гостиничном номере. Врачи сказали, что паралич сердца. Но было непонятно – отчего? Ни на сердце, ни на другие хвори он никогда не жаловался. Несмотря на возраст, был спортсмен – лыжник, велосипедист…

Через посольство переслали в Преображенский технический университет, где раньше работал Медведев, урну. Ее захоронили в могиле родителей Александра Петровича. Стоял солнечный апрельский день, проклевывались почки. Не было оркестра, никто не говорил речей. Ветераны «Эспады» стояли отдельной группой. Корнеич заметил бывшую жену Медведева, с которой тот был давно в разводе. Здесь же стояла его взрослая дочь – с таким выражением лица, словно опаздывала в косметический салон. Корнеич подошел.

– Перед отъездом Александр Петрович оставил у меня кое-какие книги и бумаги. Может быть, вам что-то нужно?

Бывшая жена покачала головой:

– Зачем? Что мы в этом понимаем…

– А в мае, перед Днем Победы, меня навестили два научных сотрудника, – сказал Корнеич, когда сидели вчетвером на кухне. – Молодые, аккуратные. Вежливые. Сказали, что доценты из Технического университета. Доцент Семенов и доцент Савченко. Я вам, по-моему, про это еще не говорил…

– Доценты в штатском… – вставил Кинтель.

– Очень интеллигентные… Говорят: «Даниил Корнеевич, до нас дошла информация, что перед отъездом Александр Петрович отдал вам на хранение кое-какие свои материалы…»

Я говорю: «Не на хранение, а в подарок».

«Конечно, конечно, – говорят. – Мы понимаем. Но это же такие специфические документы. Вам они совершенно неинтересны. А для нашей кафедры они…»

«Для кафедры?» – говорю.

«Да-да, именно… Особенно интересна черная толстая тетрадь с записями от руки…»

Думаю, и откуда только узнали про тетрадь? Видать, Саша не был очень скрытен среди своих коллег…

Не стал я упираться и рыпаться, говорю сразу:

«Да ради Бога! Вам нужен обязательно оригинал или можно дубликат?»

Они малость изменились в лице:

«А что, разве есть копия?»

«Конечно, – объясняю я. – И не одна. С хорошего ксерокса. А если поискать в Интернете, можно, по-моему, и там найти, на математических сайтах…»

Они обменялись такими взглядами… ну, будто спрашивают друг друга: «Ты не брал мой бумажник?» А потом ко мне. Укоризненно так:

«Напрасно вы это сделали, Даниил Корнеевич».

Я честно вытаращил глаза:

«Господи, да причем здесь я? Это он сам. Такие записи не хранят в одном экземпляре, это даже козе понятно… простите, конечно».

Повздыхали они, покивали, а потом все-таки:

«Ну, а тетрадочку-то разрешите? Мы разберемся, скопируем, а дальше можем и вернуть вам, если она дорога как память…»

«Очень, – говорю, – буду признателен».

– Не вернули, конечно? – спросил Каховский.

– Вернули! Недели через две пришли снова, доцент Семенов и доцент Савченко.

«Вот, – говорят, – пожалуйста… А скажите, не делился ли Александр Петрович с вами какими-то соображениями по поводу своих записей?»

Я захлопал глазами.

"Он , – говорю. – Со мной ? Это все равно, что рассуждать с сельским ветеринаром о тонкостях древнеяпонской лингвистики".

«Ну да, ну конечно, у вас разные сферы… А все-таки, может быть, как-то между делом… Не объяснял ли он вам случайно, что значит этот символ?» – и показывают мне в записях значок. Что-то вроде колечка со спицами и петелькой сверху. И таких значков там, кстати, на странице немало…

Я, конечно, только руками развел. Понятия, мол, не имею.

«Похоже, – говорю, – на скрипичный ключ…»

Тут у одного, у Савченко, по-моему, вырвалось:

«Ключ-то ключ, да только от какой музыки…»

– Непрофессионально, – заметил Каперанг. – Даня, а может, они правда из университета? Ты не выяснял?

– А на фиг мне это? – горько сказал Корнеич. – Саню все равно не вернешь… И никогда никто не найдет тех гадов, которые добрались до него там, в Мехико…

– Ты что… думаешь, с ним, как с Троцким? Только работа почище? – угрюмо спросил Каперанг.

Корнеич с прежней горечью сказал:

– А ты веришь в паралич сердца?

Каперанг хотел налить в рюмки, но раздумал. Стал смотреть в окно. Еще светило солнце, но уже вечернее, желтоватое. На дворе перекликались ребятишки. В комнате двигала гладильную доску Татьяна, оттуда пахло свежим горячим бельем…

– Можно, я спрошу? – сказал Кинтель. – Это, конечно не для моего понимания, не для рядового программиста из нотариальной конторы…

– Да ладно тебе, – поморщился Корнеич.

– …Но все равно спрошу. Не доходит до меня: почему математика Медведева кто-то боялся? Ведь не физик-ядерщик, не супер-оружейник. Что там? Цифры да календарики… Простите, Сергей Евг… ой, Владимирович.

– Не просто цифры, дорогой мой, – веско проговорил Каховский. – Видимо, дело в теории хронополя. Саша был близок к тем проблемам, которыми занимался известный ученый Козырев.

– Это который открыл вулканы на Луне? – оживился Каперанг.

Каховский чуть улыбнулся:

– Похоже, Дима, что ты читал не только уставы и литературу о субмаринах.

– Не только. Значит, тот? Ему единственному у нас в стране, кроме Гагарина, Международная академия астронавтики дала золотую медаль с алмазами. За его лунные открытия…

– Да. Но речь не о вулканах на Луне, а о том, что он усиленно изучал свойства времени. Как физического явления. И это всю его жизнь многим очень не нравилось… Ну, то, что в лагерях сидел, это понятно, тогда кто только не сидел. А за что в конце жизни уволили из обсерватории, не давали работать?.. Значит, не столь уж безобидная теория…

– Сережа, – вдруг тихо сказал Каперанг. – А ты… тоже будь осторожен. Раз каким-то боком к этому делу…

– А я осторожен, Дима, – так же серьезно отозвался Каховский.

Кинтель вдруг встревожился:

– Корнеич, а тетрадка-то теперь где? У тебя?

– У меня…

– Ты покажи Салазкину. Он знаешь как в нее вцепится… Может, даже разберется, что за скрипичный ключ…

Корнеич вдруг энергично замотал головой:

– Едва ли разберется… Доценты были недалеки от истины, когда интересовались: не говорил ли Саня про этот значок. Он говорил. Между делом, перелистывая тетрадь, вдруг сказал: «Знаешь, Даня, в этой штучке столько всего… Чтобы расшифровать, нужна еще одна такая же тетрадка…» Боюсь, что эту тетрадку у него как раз и украли вместе с портфелем.

Все смотрели непонимающе. Никто не знал про такую кражу.

– Когда уже были готовы документы для отъезда, у Саши на улице какие-то хулиганы… якобы хулиганы… вырвали кейс и убежали. Саня просто почернел от досады. В кейсе были паспорта, билеты… Ну, к счастью, все это через три дня подбросили в почтовый ящик. Саша ожил. «Все вернули, сволочи! Кроме денег, конечно. Да еще тетрадка пропала. Ключевая. Ладно, все равно никто в ней ничего не поймет…» Я говорю: «А как ты сам-то без нее, без ключевой?» Он засмеялся, похлопал по лбу: «У меня все здесь, как в компьютере. Надо будет, восстановлю в момент…» Кто теперь восстановит…

– А копий не было? – спросил Кинтель.

– С той тетрадки, видимо, не было – как-то виновато отозвался Корнеич. – По крайней мере, я не знаю…

Каперанг наконец наполнил рюмки (Кинтель опять попросил: «Мне чуть-чуть…»).

– Давайте, ребята, не чокаясь. За братьев, за Сашу и за Кузнечика. Вот судьба у обоих… Одно утешение, что рядом лежат…

Каперанг задержал руку с рюмкой.

– Как… рядом? Кузнечик же… говорили, что там… в братской… Потому что ничего не осталось после взрыва…

Корнеич скривился, как при операции без наркоза.

– Ну да… Но потом его друзья… на том месте… собрали комки земли с запекшейся кровью, запаяли в снарядную гильзу, привезли сюда. Мать жива еще была… Зарыли гильзу там, где отец… А теперь там уже четверо… – Он опрокинул в себя рюмку с «Аква-минерале», медленно проследил, как пьют остальные. Каховский встретился с ним взглядом.

– Надо, ребята, съездить на кладбище, – сказал он.

– Надо… – кивнул Корнеич. – Я с осени не был…

– Давайте завтра! – быстро сказал Кинтель. – Мы с Салазкиным собирались с утра…

– Завтра я не могу, – поморщился Каперанг. – На базе гонки многоборцев. Эти недоросли обязательно что-нибудь намудрят, если нет начальства…

– Ну, тогда, Дмитрий Олегович, с вами можно еще раз, – неловко сказал Кинтель. – А с Салазкиным мы уже точно договорились… Я давно уже не был там… у Зинаиды и у братишки… Мама Надя тоже собиралась, да прихворнула…

Все понимающе молчали. Все знали горькую историю мальчика Дани Рафалова по прозвищу Кинтель.

Его мать погибла на пароходе «Адмирал Нахимов» в 1986 году. Данька жил после этого у отца, с мачехой Зинаидой и сводной сестренкой Региной. Регишка в нем души не чаяла, Зинаида тоже относилась по-доброму, а с отцом упрямый Кинтель не ладил. И в конце концов ушел жить к деду, отставному корабельному врачу. В ту пору он и подружился с пятиклассником Саней Денисовым, которого упорно звал Салазкиным…

Зинаида скоро умерла, и Кинтель вернулся к отцу, потому что оставшаяся без матери Регишка отчаянно хотела, чтобы рядом были и отец, и брат…

А Кинтеля мучила горькая загадка и надежда. Он встретил однажды на улице женщину, которая показалась ему похожей на мать. И звали ее так же – Надежда Яковлевна. Стало казаться тоскующему мальчишке, что это и правда его мама. Что, наверно, не погибла она, а просто не хочет встречаться с сыном, которого когда-то оставила из-за своей тяжкой пьяной жизни…

Кинтель, бывало, приходил к дому Надежды Яковлевны и смотрел на ее освещенное окно. А однажды поведал свою тайну другу Салазкину. Тот уговорил Даньку послать под Новый год Надежде Яковлевне открытку: «Мама, поздравляю…»

После тяжелой травмы, с разбитой головой, Кинтель оказался в больнице, и все думали – конец. Салазкин бросился к Надежде Яковлевне: «Если вы его мама, идите в больницу! Может, хотя бы это порадует Даню хоть в последний миг!» Оказалось, она вовсе не Данькина мать. А новогодняя открытка Кинтеля ей едва не стоила жизни. Три года назад, в другом городе, у Надежды Яковлевны умер от лейкемии двенадцатилетний сын Витя. Каково ей было получить под Новый год послание: «Мама, поздравляю…»

Салазкин сказал, что теперь уже ничего не имеет значения.

«Главное, что он увидит: вы пришли. Он надеялся целый год…»

«Когда умирал Витя, я провела в палате несколько дней, – сказала она. – Думаешь, я выдержу это еще раз?»

Салазкин заплакал.

Надежда Яковлевна вытерла Салазкину щеки и поехала с ним в больницу.

Она несколько суток провела у постели незнакомого мальчишки. Он открывал глаза и улыбался. Когда он встал на ноги, они уже не расставались. Она стала для него «мама Надя».

Пять дет назад Кинтель съездил в город, где раньше жила мама Надя раньше, взял там из колумбария урну с Витиным пеплом, привез в Преображенск и зарыл на могиле мачехи Зинаиды. Заказал мраморную табличку: «Витя Воскобойников-Линдерс. !977-1989. Мама и брат помнят тебя». В сознании Кинтеля жило неколебимое понимание, что Витя – его брат.

Они и правда были родственниками – если не по крови, то по судьбе. В 1829 году командир русского фрегата, окруженного турецкой эскадрой, приказал спустить флаг, не стал взрывать его в безнадежной схватке. Он знал, что теряет честь, офицерство, дворянство, но счел, что жизнь двухсот матросов стоит того… Затем был суд, крепость, матросская лямка без выслуги. А дальше – монашество в северном монастыре, должность настоятеля в маленькой церкви поморского поселка… Тринадцатилетний Генри Линдерс, трубач английского морского полка, пришел к этому поселку на военном пароходе «Бриск» и высадился на берег в составе десантной роты. Он был полон жажды подвигов во имя Великой Британии и ее величества королевы. Заметив засаду, он вскинул трубу, заиграл сигнал тревоги. Один из рыбаков, защитников селения, вскинул старинную пищаль, чтобы снять сигналиста. Настоятель отец Федор, который был среди поморов, ударил по стволу распятием: «Опомнись! Мальчонка же!» Пуля только оцарапала горнисту плечо. Он попал в плен, был отправлен в Архангельск и там принят жителями не как вражеский солдат, а как мальчик-сирота, с которым несправедливо обошлась судьба-злодейка. Жил в семье преподавателя гимназии, учил его сыновей и дочек английской разговорной речи (грамматику-то знал не очень). А когда кончилась знаменитая Крымская компания, домой Генри не захотел. Что его ждало там, кроме сиротства и гарнизонной жизни? А здесь были ласка, добрый дом и… девочка Наташа, которая смотрела на него с растущей симпатией. А он на нее… Генри экстерном сдавал гимназические экзамены: за один класс, за другой…

Кинтель иногда, под настроение, рассказывал всю эту похожую на роман историю ребятам. «Вот смотрите: если бы тот капитан-лейтенант рванул свой фрегат, не было бы на свете меня, потому как одним из матросов служил там Иван Гаврилов, мой предок. Без предков не бывает потомков, правда ведь?.. А если бы потом этот разжалованный командир фрегата, который сделался через много лет священником, не ударил крестом по пищали, то что? Не было бы Надежды Яковлевны Линдерс, моей мамы Нади, которую вы знаете…»

Ребята кивали. Маму Надю знали, не раз бывали у нее и у Кинтеля, пили там чай и сушили промокшую под дождями и штормовыми брызгами форму. Кинтель не расстался с приемной матерью даже тогда, когда она вдруг вышла замуж. Впрочем, человек оказался хороший, инженер с завода «Металлист», знакомый Словкиного отца. С Кинтелем они подружились.

Но вообще-то Кинтель жил не в одном месте, а «на три дома». То у мамы Нади, то у заметно постаревшего деда с его ворчливой супругой тетей Варей, то у отца и сестренки. Там, правда, было теперь тесновато, потому что в той же квартире поселился молодой Регишкин муж – Ильдар Мурзаев, которого все знакомые по старой памяти звали Мурёнышем. Мурёныш отслужил в армейской автороте, стал классным водителем и теперь гонял по междугородным трассам тяжелые фургоны…

А Кинтеля в армию не взяли – травма давала себя знать. Он поступил на физмат, но после первого года ушел в академический отпуск: часто мучили головные боли. «А потом проявил преступное слабоволие и под научный кров не вернулся», – говорил он с дурашливым покаянием. Стал Кинтель очень даже неплохим специалистом в компьютерных делах, служил по этой линии в юридической конторе. Платили так себе, но и работа, по словам Кинтеля, была «не чеши дельфину брюхо». Поэтому флагман «Эспады» Рафалов немало времени тратил на дела в отряде. Особенно, когда Корнеич со своими научными и медицинскими делами мотался за границей или попадал в госпиталь. Впрочем, и сам Кинтель «сумел» угодить в том году в больницу. Возможно, поэтому и не смог противиться как надо новым порядкам супругов Толкуновых. Говорил Кинтелю: «У них возраст, дипломы, степени. А я кто…» Ладно хоть, что морскую теорию не давал забывать матросам и подшкиперам, да вместе с Ромкой Вострецовым проводил занятия по фехтованию…