Текст книги "Гомоза"

Алёну, сидевшую за первой партой прямо перед ними, они мучили каждый урок биологии: засовывали ей в волосы карандаши, пачкали чернилами белую спину сарафана, плевались в неё слюнявыми шариками бумаги и много чего ещё проделывали. А поскольку она никак на них не реагировала, Клавдия Георгиевна тоже молчала, либо не замечая выходок, либо считая их безобидными. Гомозина эта девочка раздражала. Объяснить чем он вряд ли бы смог. Поэтому иной раз он просто без остановки толкал её в спину и заунывно нашёптывал: «Мальцева, Мальцева, Мальцева, Мальцева».

И вот случилась первая контрольная Гомозина на новом месте. Получив задание, он, запустив пальцы в волосы, недолго подумал над вопросами и за неимением соседа под боком (Слава заболел) обратился за помощью к Алёне. Заискивающим умоляющим голосом он клянчил у неё листок с ответами, и она, не обращая на толчки никакого внимания, закончив писать свою работу, преспокойно передала листок назад. Гомозин, уже не надеявшийся на помощь и думающий лишь о том, как он её проучит, сильно обрадовался и, списав, даже поблагодарил девочку.

Через неделю Клавдия Георгиевна вернула листки с оценками. Оставшийся дома в прошлый раз Слава и Гомозин обнаружили, что Гомозин получил «отлично», а Алёна «хорошо», и долго смеялись над ней, тыкая в неё карандашами.

– Ну чего ты молчишь? – спрашивал её Егор, давясь от смеха. – Как же так получилось?

Он слегка дёрнул её за косичку, и с головы её упали очки. Слава, пока Алёна надевала их, одобрительно ткнул Гомозина локтем и закашлял, чтобы не засмеяться во весь голос. Егор же, воодушевлённый таким одобрением, дёрнул за косу ещё раз, но на этот раз со всей силы. Алёна успела удержать очки. Через пять секунд по шее девочки тонкими полосками потекла кровь. Слава с Гомозиным, испугавшись, перестали смеяться, а Гомозин и вовсе попросился у учительницы выйти. Она оставила его терпеть до перемены. Алёна же, будто совсем неживая, молча сидела, строго сложив руки, и, казалось, не чувствовала боли. Но прошло немного времени, и она осторожно коснулась мелко трясущейся бледной рукой окровавленного затылка. Едва Алёна дотронулась до шеи, она тотчас же нервно одёрнула руку и прикрыла ею рот. На глазах её выступили слёзы, а на лице изобразилась мокрая, морщинистая гримаса глубокой обиды, горя и стыда. Она не издавала ни единого звука, будто боясь чего-то. Застывшие от страха Слава с Гомозиным не знали, что делать и как оправдываться перед Клавдией Георгиевной. А та, в свою очередь, копошась в классном журнале, ничего вокруг не замечала. Тогда Алёна громко быстро всхлипнула, и сердца хулиганов упали в пятки.

– Что такое, Мальцева? – строго спросила учительница.

– Ничего, – ответила она сквозь слёзы, – зуб.

– Выйди воды попей, – посоветовала ей Клавдия Георгиевна.

– Спасибо, – отозвалась Алёна и выбежала из класса, спотыкаясь на ходу.

Гомозин и Слава с облегчением вздохнули, а через пять минут и вовсе забыли об инциденте. Через десять в кабинет вернулась Алёна с мокрыми на затылке волосами и слегка розовым, влажным на спине сарафаном. Вспоминая сейчас взгляд, которым его встретила, садясь на своё место, эта маленькая девочка, Егор Дмитриевич крепко сжал кулаки, закрыл глаза и стиснул челюсти. Перед ним с невероятной отчётливостью возникли два маленьких ясных голубых глаза, смотрящие прямо и бесстрашно, пара светлых сведённых бровей, бросающих рябь на круглый большой лоб, остро выпирающие из щёк углы нижней челюсти, видно, так торчащие из-за плотно стиснутых зубов, бледные тонкие губы и гордо вздёрнутый носик. Это смелое лицо выражало не боль, не трепет, не неприязнь, а невероятные жалость и сострадание. Как острый меч, поражал сейчас Егора Дмитриевича этот взгляд и доводил его до кома в горле. Маленькая девочка, невероятной осознанностью пересилив боль, обиду и стыд, не из желания наказать, а из патологической неприязни к злу и насилию, пожалела гнусного мелкого преступника прожигающим насквозь взглядом добрых глаз. Даже теперь, будучи взрослым, видавшим многое человеком, Гомозин не мог понять, откуда такие колоссальные душевные силы взялись у маленькой, скромной девочки.

Спустя неделю родители перевели Алёну в другую школу, и Гомозин о ней больше ничего не слышал.

3. Чужак

Поход на кладбище решили отложить на завтра. Лидия Тимофеевна, посмеиваясь, вслух удивлялась, как они с Николаем Ивановичем могли так долго проспать, совершенно при этом не собираясь даже подремать. А Николай Иванович боялся, что теперь не будет спать ночью, и шутя просил у Лидии Тимофеевны «снотворного», подразумевая под этим, конечно, водку. Она реагировала ярко, громко, отмахиваясь от него, крича, а он смеялся и дразнил её. Всё это они разыгрывали, сами того не понимая, для Егора Дмитриевича, чтобы он не скучал. И ему на сей раз от этого почему-то было весело и тепло на душе.

– А я объясняю, – чеканно, как номенклатурный работник, говорил Лидии Тимофеевне старик, – спирт – лучшее лекарство от бессонницы. Говорил я, что снов давно не видел? Говорил? А, Егор? А ну подтверди-ка!

– Подтверждаю, – кивнул, улыбаясь, Гомозин.

– А вот теперь сплю и вижу: в подъезде нашем ремонт; всё плиткой обклеили. Какие-то киргизы, что ли. И стены обклеили, и потолок – всё. И курят же, сволочи, прямо в подъезде, что на весь дом воняет. – Егор Дмитриевич усмехнулся. – А захожу в квартиру – и тут, гады, всё в плитку свою убрали. Какие-то тюли повсюду, шторы жёлтые. Во, – уставился он на старушку, – вишь как?

– Я тебя на цепь посажу и в будку упрячу, – медленно проговорила Лидия Тимофеевна, вызвав своими словами громкий смех мужчин. – Буду в миску водку тебе наливать. Лакай да и смотри сны про замки. Всё понял?

– Так точно! – вытянулся стрункой Николай Иванович.

Через час после пробуждения Лидия Тимофеевна накрыла ужинать. Нажарила картошки на сале и нарезала селёдку с луком. За окном холодные тучи редко давали закатному солнцу выглянуть, и, когда оно появлялось, лучи светили слабым болезненным светом. Низкие и тяжёлые облака клубились, уплотнялись и, назревая, всё никак не могли разрешиться дождём. Где-то вдалеке, в горах, уже сверкало и глухо громыхало. Воздух был свежий, влажный, тяжёлый; ветер поднимал с земли старые листья и небольшие веточки и быстро гонял их, иной раз закручиваясь в вихри.

– Точно шарахнет, – говорил, чавкая, Николай Иванович.

– Ты окна закрыл? Ставни? – спрашивала Лидия Тимофеевна про дом.

– Закрыл-закрыл, что же я? – слегка недовольно отзывался старик. – Егорка, будь другом, включи-ка большой свет.

Гомозин встал и прошёл в коридор, где нажал на выключатель. Кухню залил сплошной тёплый свет, и уют, который дарила небольшая настенная лампа в плафоне, исчез.

– А собачка там как? – садясь на место, спросил Егор Дмитриевич, взглянув в окно. – В будке отсидится?

– Смелая сука Зинка, – отозвался Николай Иванович. – У нас бы тут окна не повышибало.

– Да ещё, может, стороной пройдёт, – волновалась Лидия Тимофеевна.

– Шарахнет только так, – решил Николай Иванович. – Эх, я заленился. Надо было срезать у яблоньки ветку гнилую.

– А что? – спросил Гомозин.

– На крышу ещё упадёт.

– Ну не торнадо же идёт, – усмехнулся Егор Дмитриевич.

– Ой, тут знаешь, как деревья накосило, – вступила Лидия Тимофеевна. – Когда ж это? Коль?

– В тринадцатом, что ли, – задумался он.

– Всю гору расчесало. Как пшеница после уборки. Хорошо, в город не спустилось.

– Кто там в лесу водится? Поубивало? – спросил Гомозин.

– А чёрт его знает. Людей вроде бы не коснулось.

– А животные?

– Ну не знаю. Белки, может, там какие-нибудь.

– Всё понятно, – сказал Егор Дмитриевич, и повисло молчание – только вилки цокают по тарелкам. – Николай Иванович, – заговорил Гомозин, – дочка-то с мужем приедет?

– С детями только.

– Двое?

– Ага, Машенька и Илюша.

– Малые?

– Одна в сад ходит, другой в третьем классе. В третьем же, Лидья?

– В третьем, в третьем. В четвёртый пойдёт.

– А муж что? – осторожно спросил Егор Дмитриевич. – Разведены?

– Да, ушёл, зараза, – зажевал быстрее Николай Иванович. – Хороший мужик Виктор – да, видно, заклевала моя бестия, – захохотал он.

– Фу, брехло! – сморщилась Лидия Тимофеевна.

– Чего? – кивнул Николай Иванович.

– Да там божий одуванчик, – повернувшись к сыну, запричитала старушка. – И мухи не обидит.

– Да кто? – не понял Гомозин.

– Надя. Кто ж ещё?

– Ну рассказывай, – махнул рукой Николай Иванович.

– Ты погляди на него! – вылупила глаза Лидия Тимофеевна. – Такая умница выросла, такая красавица, а он её в грязь втаптывает! Не стыдно тебе? Погляди на него – и не краснеет. Да как же можно?

– Ну ладно тебе придумывать, – хмурился старик. – Девка как девка.

– Фу, брехло! – отмахнулась старушка. – Она же, бедная, двоих детей тянет и работает, и всё знает, и читает, и в театры водит. Какая мать так своих детей будет баловать? Всё им даёт! И на море каждый год, и секции, и дни рождения! И всё успевает! И не жалуется! А тут ворчун завёлся! Фу, гадость какая!

– Ну завелась, хватит, – попытался остановить её Николай Иванович.

– А ему Виктор – мужик хороший, – всё продолжала она. – Да какой он мужик? Сорняк!

– Ну всё, всё! – не вытерпел Николай Иванович. – Что ты, не понимаешь, что ли? Цену набить не даёт!

– Торгаш нашёлся, – помолчав и пристально поглядев в глаза сожителю, плюнула Лидия Тимофеевна.

– А кем же работает? Николай Иванович? – спросил Гомозин.

– Она в банке на какой-то должности важной, – ответила за него Лидия Тимофеевна.

– Ну хорошо, – закачал головой Егор Дмитриевич, не зная, что сказать. – Видно, умная девушка.

– Да не то слово.

– А что за должность?

– Ну не знаю, спросишь. Мы люди старые, не понимаем ничего.

– Тебе, Лидия, только языком молоть, – задумчиво сказал Николай Иванович.

– Что такое? – не поняла она.

– Ну приедет девка. Дикая, как незнамо что. Глупая, дурная. А ты тут Егору лапши навешала – он и поверит.

Гомозину почему-то казалось, что Николай Иванович своими словами хочет от чего-то уберечь дочь. Егор Дмитриевич был почти уверен, что старик считает её и умницей, и красавицей, и любит её больше жизни, а наговаривает на неё не то чтобы не сглазить, не то из родительской ревности, не то чтобы, увидев её, Гомозин был сильно удивлён.

– Я знаешь, что, Коля? – будто лично оскорбилась Лидия Тимофеевна. – Я всё ей передам да посоветую отказаться от тебя, и говори гадости, сколько хочешь. – Потом, помолчав, добавила: – А девочку я тебе обижать не дам! Это надо! Перед чужими людьми грязью обливает…

Старушка совсем не заметила случайно обронённого в пылу слова и продолжила отчитывать старика, но Егор Дмитриевич дальше её не слушал. «Чужой», – прокручивал он в голове эти пять букв, машинально копаясь вилкой в тарелке и едва заметно скользя языком по нёбу, про себя выговаривая это слово. Ему сделалось некомфортно, им овладело ощущение, что он лишний в этом доме.

«Дурак, – думал он. – Приехал, пять лет не бывши, и думает, что все у него на шее виснуть должны. Сам одним местом к ним повернулся – а они почему-то должны его в это самое место целовать». Гомозин понимал, что мать, скорее всего, сказала не то, что он подумал, что «чужой» он не для неё, а для дочери Николая Ивановича, но всё же в нём появилось грызущее мерзкое чувство неуместности, будто он приехал на попечение к людям, презирающим его, вынужденным сквозь силу улыбаться. Егор Дмитриевич подумал, что долгое пребывание здесь будет для него и них невыносимо тягостно, и решил, что в течение нескольких дней под каким-нибудь предлогом уедет, не дожидаясь приезда Нади. Таких мыслей у него бы не возникало, не сомневайся он ещё перед выездом, стоит ли ехать к матери. Ему было сложно решиться приехать, как сложно возобновить общение с человеком, с которым много лет назад разругался, но уже давно не держишь на него зла и обиды. И всё же, решившись, он всю дорогу провёл в сомнениях – соседи по купе помогли. Женщина, кажется, так и не назвавшая себя, рассказала ему, как сильно она плакала и жалела, когда умер отец, с которым она из-за своей упёртости не общалась много лет. И напугала Гомозина, что он всю жизнь будет жалеть и корить себя, если не решится показаться на глаза матери. Но теперь он сидел с ней, матерью, за одним столом и жалел, что показался. Столько воды утекло, думал он. Наивно пытаться делать вид, что всё так, как было раньше. Стоило обставить свой приезд, думал он, как-нибудь мягче, как-то подготовить маму, а не сваливаться как снег на голову. И теперь, видя перед собой это родное лицо, он корил себя за то, что столько лет не радовал её общением. И не был близок он к ней не столько физически, сколько духовно. Гомозин думал, что мать действительно всё про свою жизнь рассказывает ему по телефону, но он ничего не помнил. И казалась Гомозину теперь Лидия Тимофеевна какой-то чужой женщиной. Лицо её было похоже на лицо матери, но за ним скрывался кто-то чужой, подменивший её, и теперь этот кто-то делал из Егора Дмитриевича дурака, пытаясь убедить его в том, что они родные люди и что она любит его. «О чём я думаю? Что за бред?» – мысленно усмехался Егор Дмитриевич и, переводя эти мысли в шутку, пытался отогнать их от себя, но они пристали к нему, как паутина. Как он ни снимал с себя эти путы, какие-то мерзкие ниточки всё равно лезли в рот, глаза и уши. Так или иначе, решил Гомозин, проще уехать, чем разобраться в этом.

– Во сколько завтра на кладбище? – перебил он мать, не слыша, о чём она говорит.

– Ну, чтобы поспать тебе как следует, – предложил Николай Иванович, глядя на Лидию Тимофеевну. – К двенадцати, думаю, нормально будет.

– Давайте с утра пораньше. Часов в девять чтоб выйти. А оттуда пойдём крышу перекрывать. Чтобы затемно успеть.

– Да никто не гонит тебя, что ты! Отдохни лучше, ты же не работать приехал, – улыбался старик.

– Мне же, наоборот, с работой хочется побыстрее справиться и отдыхать, – убеждал его Гомозин.

– Да я сам потом эту крышу перекрою – не забивай себе голову, – открещивался от своей просьбы Николай Иванович.

– Куда ты там полезешь? – проворчала старушка. – Пусть Егор сделает.

– Да, Николай Иванович, мне это несложно, просто хочется поскорее, – убеждённо говорил Гомозин. Он будто хотел наказать себя трудом за свою неуместность.

– Ну, давай тогда на восемь подъём. Мы-то с Лидией жаворонки – нам не привыкать. Главное, чтобы ты встал.

– Я пятнадцать лет к семи на работу вставал, я тоже привыкший, – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Смотри, чтоб толкать тебя не пришлось. Озоном мы все надышимся – дрыхнуть будем как мертвецы.

– Фу, брехло! Сплюнь, дурак!

Через полчаса с густо почерневшего неба посыпались тяжёлые капли, и гром из глухого далёкого грохота превратился в звонкие металлические потрескивания. Через пять минут после начала ливень уже вовсю барабанил по стёклам, подоконникам и козырькам, а свет от ярких молний вспыхивал в доме, и от него рябило в глазах. На душе Гомозина сделалось покойно, как в погожий солнечный день. «Вода – такая же жизнь, как и солнце, если не бóльшая», – думал он. От сквозняка входная дверь зловеще гудела, и Лидия Тимофеевна позакрывала все форточки, чтобы шторы и тюли, надувавшиеся и сдувавшиеся, как человеческие лёгкие, не смахнули с подоконников горшки с цветами, – и «лёгкие» окон задержали дыхание.

Дождь перестал только к полуночи, когда все, убаюканные стуками капель и шелестом деревьев, уже сладко спали, плотно укутавшись в толстые мягкие одеяла. Егор Дмитриевич засыпал с мыслями о том, как дворовые коты и кошки прячутся от стихии по подвалам, складам и подъездам, сворачиваясь калачиком. Теперь ему снились мокрые коты, убегающие от огромной чёрной вороны, пытающейся пробить им клювом черепа.

Проснулся Егор Дмитриевич сам, от жары. Преломляясь мокрыми разводами на окнах, свет рассветного солнца каплями стекал по стенам и слегка трясся, сталкиваясь с нагретым водяным паром. Выспавшийся Гомозин с удивлением взглянул на часы: до подъёма ещё сорок минут. Выбравшись из-под одеяла, он лёжа наблюдал за игрой света и ждал, когда в соседней комнате начнут раздаваться звуки копошения и шелест шагов. Когда первой показалась мать, Гомозин засмеялся.

– Чего ты? – спросила она, присаживаясь к нему в ноги на раздвинутый диван, на котором он спал в эту ночь.

– А больше всех Николай Иванович вчера боялся не уснуть, – улыбался Егор Дмитриевич.

– Хорошо спалось? – спрашивала мать, гладя его по ноге.

– Спал как убитый. Хорошо у вас тут, – помолчав, добавил он, нежно взглянув на мать.

– Чего тебе на завтрак приготовить? – слегка смутившись, спросила она и медленно отняла руку от ноги. – Блинов хочешь со сметаной?

– Было бы замечательно, – всё улыбался он, радуясь красоте матери, проявившейся в странном световом узоре. Она будто светилась изнутри; растрёпанные белые волосы будто и вовсе горели в солнечных лучах, а мелкая пыль ореолом вилась вокруг неё.

– Или можно сырников. Чего хочешь?

– Что тебе готовить проще.

– Ой-ой-ой, поглядите на него! – сморщилась Лидия Тимофеевна. – Мне одинаково – не ломай комедию.

– И того, и другого тогда, раз несложно, – усмехнулся он. – И чашку капучино, будьте добры, с двумя ложками сахара.

– Кого? Может, по сопатке лучше? – тихонько, чтобы не разбудить Николая Ивановича, захохотала Лидия Тимофеевна.

– Могу я увидеть администратора? И жалобную книгу, будьте добры.

– Администратора с цепи спускать придётся. Вас устроит, сударь? – развеселилась старушка.

– Такого мне не надо. Пожалуй, поем в другом месте, – улыбался Гомозин.

– Ну так что? И того, и другого? – постучала его по ноге мать.

– Не сложно?

– Нет.

– Тогда давай и того, и другого.

– Можешь тогда подходить через двадцать минут. Пока горячие.

Жуя облитые сгущёнкой сырники, Гомозин заворачивал в горячие блины айвовое варенье со сметаной и мысленно усмехался своим вчерашним мыслям об отъезде. Лидия Тимофеевна, пока заваривался чай, мыла посуду, всякий раз закрывая кран, когда тёрла губкой тарелки.

– Чего ты? Дорогая, что ли, вода стала? – прочавкал Егор Дмитриевич.

– Не говори с набитым ртом. Дурость какая! – гадливо проворчала мать. – Экономить нужно. Для будущих поколений.

– Рассказать тебе про круговорот воды в природе? – спросил Гомозин.

– Кому сказала? Прожуй – потом говори!

– Да такая вкуснотища! Пока не кончится, не перестану, – раскраснелся Егор Дмитриевич и продолжил набивать рот едой.

– Ну помолчи тогда, – всё дёргала кран Лидия Тимофеевна. – Уж как-нибудь пять минут без твоей болтовни продержусь.

– Вода же всё равно потом испарится, потом – в облака, потом – в дождь, и обратно в кран.

– Ну, сорванец! – закончила мыть посуду старушка. – Что ты во всё лезешь? Ну нравится мне так мыть! Встал бы сам да и помыл, раз такой умный.

– Ох, маманя, я бы тебе счётчик намотал, – хохотал с набитым ртом Гомозин.

– Фу, брехло! Какая я тебе маманя? Лучше бы не балаболил, а что-нибудь важное рассказал.

– А что тут неважного? – прищурился Егор Дмитриевич. – Ты так взрыв устроишь. Колонка тоже надорваться может. Так в новостях и скажут: «Старушка-джигит устроила теракт в многоквартирном доме».

– Фу, брехло! Чего там с Андрюшей приключилось? Чего уволился? – чуть ли не накинулась на сына с вопросом Лидия Тимофеевна.

– Да ничего, мам, – посерьёзнел Гомозин. – Не сошлись характерами.

– Пятнадцать лет сходились, а теперь перестали? – наливая заварку по кружкам, расспрашивала мать.

– У него, знаешь, – прожевав, основательно заговорил Егор Дмитриевич, – большой палец укоротился. Тесачком тяпнул случайно.

– Ох ты, как же он так? – поставила кружки на стол Лидия Тимофеевна и села напротив сына.

– Да пьяный, видно, мясо резал. Ну и что, палец-то он отрубил, и за пару недель всё кожей заросло. А вот недавно у него ноготь там стал расти. Как кость. Крюком таким, знаешь. – Лидия Тимофеевна не то скептически, не то брезгливо морщилась. – И отрос у него такой крюк-коготь. Острющий страшно. Ну и давай он меня этим крюком цеплять. Цеплял-цеплял – мне надоело, и я ушёл.

– Брехло, Егорка! – отмахнулась от него Лидия Тимофеевна.

– Палец даю на отсечение, так и было, – вытянул перед матерью руку Гомозин.

– Вот возьму как-нибудь да отсеку, – ударила его по руке полотенцем старушка.

– Чего дерёмся? – показался в дверном проёме заспанный Николай Иванович. – Приятного аппетита.

– Спасибо, – отозвался Егор.

– Не говори с набитым ртом, кому говорю! – зло прошипела Лидия Тимофеевна.

– Десять минут, Егорка, и выходим, – сказал Николай Иванович и пошёл умываться.

– А есть? – спросил мать Гомозин, когда дверь за стариком захлопнулась.

– Он не завтракает. Чаю выпьет – и пойдёт.

– Чего это?

– Не может он с утра: тошнит.

– Это он тебе лапшу вешает. Наверное, кто-то другой подкармливает, – сказал Егор Дмитриевич. – Ты последи за ним: может, волосы чьи-нибудь принесёт на себе.

– Фу, брехло! Язык как помело. Как тебя люди терпят?

– Ты же как-то держишься, – хлюпал чаем Гомозин.

– Это потому, что я знаю, что ты брехло.

– Это тебе только кажется. Я твоего Николай Иваныча выведу на чистую воду.

– Доложишь, – заулыбалась, смягчившись, Лидия Тимофеевна.

– Какая-то ты, мама, ворчливая стала. Стареешь, видно, – сказал, помолчав, Егор Дмитриевич.

– Это тебе кажется, – слегка оскорбилась Лидия Тимофеевна и, пытаясь не подавать виду, не знала, куда деть руки. – Возьмёшь секатор, – переменила она тему, – дедов пострижёшь. Травку не трожь, а сорняки всякие пообрезай, будь добр.

– Сильно заросло, что ли?

– За месяц уж наверное.

Из ванной вышел, вытирая полотенцем лицо, Николай Иванович и, пройдя по коридору, встал в проёме:

– Поел, Егорка?

– Дай человеку чаю попить, – ответила за него Лидия Тимофеевна.

– Пойду одеваться пока, – сказал старик и ушёл.

Гомозин в несколько глотков осушил кружку.

– Куда так хлещешь? Сожжёшь кишки все! – побранила его мать.

– Спасибо, очень вкусно. – Вставая, он поцеловал её в макушку и понёс тарелку с кружкой к раковине.

– Да иди одевайся, я помою.

И Егор Дмитриевич пошёл в гостиную собираться. Пока никто не видит, он убрал в карман брюк пачку сигарет и мысленно усмехнулся этому.

Медленно спускаясь по ступеням подъезда, чтобы не заставлять старика гнаться за собой, Гомозин испытывал чувство неловкости от нависшего молчания. Николаю Ивановичу, видно, было трудно спускаться, но он старался не подавать виду и лишь тихонько кряхтел.

Выйдя из дому, они, оглянувшись, вздохнули полной грудью. У обоих от яркого света заболели глаза.

– Егор! – крикнула Лидия Тимофеевна с балкона. – Секатор-то забыл!

– Ох ты, чёрт! – выругался он и подошёл к дому. – Кидай!

– Осторожно!

Лидия Тимофеевна отпустила секатор в полиэтиленовом пакете, и Гомозин его поймал.

Николай Иванович и Егор медленно пошли в сторону кладбища по пустым, влажным, душным улицам. Разогревшееся солнце знойно обжигало, когда выглядывало из-за больших белых облаков, а когда уходило в тень, становилось прохладно, и дул ещё весенний ветер.

Николай Иванович, оглянувшись, достал из кармана пачку сигарет и, как нашкодивший ребёнок, взглянул на Гомозина.

– Егор, ты уж матери не говори – она этого не любит, – попросил он и вставил сигарету в рот.

– Вы тогда тоже – про меня, – улыбнулся Егор Дмитриевич и достал свою пачку.

– Это надо же! – захохотал старик. – Взрослые мужики, как школьники, шифруются!

– Нервы нужно беречь.

– Это точно: скандал такой закатит, что легче бросить, – закурил Николай Иванович. – Огонь есть? – спросил он Гомозина.

– Есть-есть, – ответил Егор Дмитриевич и тоже закурил.

– Хорошо, – протянул Николай Иванович.

– Теперь-то можно и поесть? – спросил Гомозин.

– Э, нет, брат, мне до обеда не захочется.

– Давно это у вас так?

– А чёрт его знает. С год, наверное.

– Может, врачу показаться? – спросил Егор Дмитриевич.

– Надо оно – шум поднимать? Всё остальное же хорошо. Старею, видно.

– Скорее всего, – закачал головой Гомозин, и повисло молчание.

– Егор, – осторожно заговорил Николай Иванович, – сразу тебе скажу: мать просила выведать, почему ты с работы ушёл…

– Вот неугомонная! – усмехнувшись, перебил он старика.

– Ты если не хочешь, не говори – я тебя честно в известность ставлю. – Было видно, что Николаю Ивановичу крайне неприятна эта скользкая роль разведчика.

– Да рассказывать-то нечего, Николай Иванович, – успокаивающим тоном заговорил Гомозин. – Такой же я упрямый, как мать, такой же упёртый. Только она упёртая в основном из любопытства, а я из-за какой-то глупой принципиальности – вот и всё. Я просил не говорить про жену, про Лену, и уж тем более не шутить, а он пошутил. Я собрал вещи и ушёл.

– Начальник? – нахмурившись, уточнил Николай Иванович.

– Если бы просто начальник, но он же мне друг.

– Андреем его?

– Ну.

– Кто он такой вообще? Айда здесь обойдём, – быстро вставил предложение Николай Иванович, пока Егор не заговорил. И Гомозин, перепрыгнув лужу, стал рассказывать:

– Я к нему после института устроился водителем. Мне сколько тогда было? Лет, наверное, двадцать пять. Работы не было совсем по специальности.

– А что ты оканчивал?

– Да что и мать с отцом: филологи мы. Под горой кладбище, как я помню? – спросил Егор Дмитриевич, указав взглядом на зелёный холм.

– Да, быстро дойдём. Ну-ну, продолжай.

– Ну устроился водителем, – вздохнув, будто через силу стал говорить Гомозин, постепенно горячась по мере рассказа. – Ему тогда уже за сорок было. Ваш ровесник он, наверное, – может, чуть младше. Своя фирма у него была. В Подмосковье дома строили, коттеджи. Вот я его поначалу возил по объектам. Он сам за руль не садился – любил выпить. Вечером, после объектов, обязательно в ресторан. А мужик он, вообще говоря, простой, без короны. Брал меня с собой – в машине не оставлял – ну, кормил и по счёту платил. И хотел он, чтобы и водитель был такой же, как он сам, простой. Другие, до меня, выслуживались как-то, боялись слово лишнее сказать, а меня – мать, наверное, рассказывала – не остановить: болтаю без умолку. Ну, в общем-то, хорошо мы с ним сошлись. В деле он, конечно, профессионал. Все на объектах и в офисе у него по струнке ходили, а со мной он, как с другом.

И был он, вообще-то, православный. Верующий очень. Я так на него сейчас смотрю: сплошные барские замашки. Толстый мужик, отъевшийся, богато одетый, надменный с подчинёнными, так ещё и религиозный. Он, видите, к богатству привыкнуть не успел – так у него всё быстро завязалось. Материально разбогател, а морально был бедным. Вот, видно, и тянулся к Богу. И, в общем, стал я его возить по разным святым местам. На всякие источники, по храмам, монастырям. Дома появлялся всё реже. Лена моя уже тяготиться этим стала. А мне, знаете, нравилось, интересно с ним было. Надо было больше дома бывать, понимаю… Я ему до сих пор благодарен за то, сколько он мне всего дал. И вот мы с ним году на третьем поехали во Псков. Он, когда мы далеко выезжали, всегда снимал лучшие гостиницы. Себе и мне люксы. А в Пскове много есть что посмотреть. И мы там остановились на три или четыре дня. Днём гуляем, смотрим храмы, а вечером пьём. Забыл сказать: он мне уже со второго, наверное, года стал за ужинами наливать – доверял мне. Считал, что хорошо вожу. Ну, наверное, прав был. И вот поначалу наливал он мне немного – одну-две за ужином максимум, – а потом уж мы с ним могли полулитровый графин осушить, и я потом его домой вёз, а сам к себе – на метро или такси. Бывало, остановят – а он всё решал. Сам бы я никак. Иной раз семью его возил. Дочку с женой. Ужасные были хабалки. Дочь он свою мне даже хотел в жёны, но я – в штыки. Когда он с Леной познакомился, то понял почему. Жалко, вы её не застали… – Гомозин, задумавшись, ненадолго замолчал и продолжил, тяжело дыша: – Ну вот, приехали мы с ним во Псков. И общение наше уже походило на коллективный запой. Не помню, чтоб мы трезвели: всё время под синенькой. А я же при этом за рулём. Такое время было, что за три года такого вождения меня даже не оштрафовали. Хорошо, хоть не убил никого. А Андрея под конец уже совсем понесло. Он, конечно, больше меня пил. Зашли мы с ним, пьяные, в храм. У него одышка: разжирел он тогда сильно. Он немного помолился и сел на лавку, меня – к себе. Стал что-то рассказывать. Да так громко. Ещё и ноги широко расставил. К нему монашка подходит. «В храме, – говорит, – так не сидят», – и зачем-то по плечу его ударила. Несильно, конечно, но он прямо взбесился. «Хорошо», – говорит и продолжает так же сидеть, а глаза, смотрю, злобой наливаются. Она же не уходит – ждёт, когда он сядет как надо. Я молчу: к нему лучше в такие моменты не прикасаться, а то рванёт. В итоге монашка первая не выдержала и повторила, а он как заорёт. «Да кто ты вообще такая, я вас всех позакрываю!», и так далее. Еле-еле его оттуда вывел. И я, видно, на нервах, ещё и пьяный, не углядел и влетел в столб. Сами целы, а машине – кирдык. Столб – на земле. В общем, по итогу лишили меня прав.

– А ты говоришь, мать рассказывала про тебя, – захохотал Николай Иванович.

– А то она знает? – улыбнулся Гомозин. – Это я вам чего-то разбалтываю.

– У нас с тобой солидарность. Я могила, – заверил старик. – Ну и что ж там дальше?

– А дальше работать как-то надо. А какой из меня водитель без прав? Пошёл в итоге на повышение. Так меня Андрей не хотел отпускать, что сделал меня директором. Сам он теперь совсем ничего не делал, только деньги считал. А я, пока возил его, опыта набрался и уже понимал, что и как устроено. И вот теперь за него искал заказчиков, подрядчиков, следил за объектами, нанимал сотрудников, увольнял – в общем, директорствовал. И первые полтора года меня возил какой-то мальчик. Потом стал сам. И стали мы с Андреем коллегами, почти совладельцами. Больше пятнадцати лет я у него работал, и вот – всё.

– И что теперь будешь делать? – поинтересовался Николай Иванович.

– А не знаю. Свободой пока наслаждаюсь. В себе разберусь. Лены когда не стало, я же с головой в работу ушёл. Лишь бы не думать ни о чём. И это, знаете, помогает со стрессом справиться. Только об одном думаешь, только работа и есть. Мы тогда за первый год на сто сорок процентов выросли – так я пахал. А теперь, когда я не работаю, те чувства повсплывали; будто я от них тогда не избавился, а законсервировал.

Гомозин сам себе удивлялся, что выбалтывает сокровенное малознакомому мужчине. Он много лет ни с кем не делился своими переживаниями, а теперь всё за десять минут выболтал, и Николай Иванович показался ему невероятно близким, чуть ли не родным человеком.

– Я тебя, наверное, расстрою, но оно никогда не уйдёт. Притупится разве что, но останется навсегда. Даже когда найдёшь себе новую невесту, будешь мучиться и вспоминать её, – ответил Николай Иванович.