Текст книги "Гомоза"

– Сидите-сидите! – в один голос забубнили Люда с Мишей. – Я быстро, это по работе. Вернусь, и мы продолжим. Вас пока девчата мои развлекут.

– Оставайтесь, Николай Иванович, – сказала старику Света.

– Ну что ж, – не находил себе место он, – езжайте, подождём.

– Вот спасибо! – обрадовался Миша. – Мы скоро. Люда! Хватать не будет – тащи вторую. Она на полке над холодильником. Всем до встречи! – сказал он и выбежал из беседки. Через минуту машина, стоявшая у участка, уехала.

Гомозин никак не мог понять, почему эти незнакомцы так хотят, чтобы они с Николаем Ивановичем – чужие, в сущности, люди – гостили у них. Единственным логичным ответом он видел провинциальную скуку и вызванное ею желание видеть новые лица и заводить новые знакомства.

«Быстро его уволокли. Директор – зверь?» – спросил себя Гомозин, а вслух сказал:

– Ещё по рюмочке, может? – Он вдруг почувствовал, что без хозяина в доме у него развязались руки. И язык.

– Если хотите, – сказала Люда, заметно заскучавшая после отъезда мужа.

– А вы не будете? – Гомозин имел привычку спаивать женщин, когда напивался сам.

– Мне хватит, – сдержанно улыбнулась Люда.

– Ну и мы тогда не будем, да, Николай Иванович?

– Не будем. – Старик сложил руки на груди и недовольно шмыгнул носом.

Гомозину будто одному из всей компании было весело.

– Дождёмся хозяина. Когда его свой хозяин отпустит, – добавил он и расхохотался.

– А он сам себе хозяин, – сказала Света.

– Вот как? А чего же он так подорвался? – Сам того не замечая, Егор Дмитриевич пытался, унизив достоинство Миши, возвыситься над ним перед женщинами.

– Да он машины перепродаёт, – объяснила Гомозину Люда, чтобы прекратить его пребывание в неловком положении.

– Ах! Он заложник графика, а не директора! Это радует, – вывел Гомозин и захрустел огурцом. Света слегка улыбнулась.

– А вы не заложник? – спросила она.

– А я не работаю. Я заложник скуки разве что, – ухмыльнулся Гомозин, опасаясь, что девушка продолжит расспрашивать его о личных вещах.

– А как же эта ситуация? Вы не заложник этой ситуации? – лукаво улыбнулась она.

– Которой? – не понимал он.

Николай Иванович оживился и заулыбался, наблюдая за Егором Дмитриевичем. Он, очевидно, узнал поведение своей юной «коллеги» по театру и ждал развития.

– Света, ты чего? – зевая, спросила её мать.

– Ну вот ситуация: вас оставили развлекать двух симпатичных дам, а вам хватило трёх рюмок, чтобы растерять всё своё остроумие. Ещё и шишка эта на голове, и плащ рваный. А дамы если смеются, то только чтобы вы не обижались, – объяснила ситуацию Света и, облокотившись на стол, выжидающе наклонилась к Гомозину. Николай Иванович весь сиял, а Люда украдкой улыбалась, наблюдая за реакцией гостя, очевидно, польщённая словом «симпатичная», хоть и прозвучало оно из уст дочери.

Гомозин заметно смутился и покраснел. Он сосредоточенно думал над ответом.

– Да, ситуация сложная, – наконец выдал он сдавленным голосом, и весь стол задрожал от разразившегося смеха.

– Я вас так прощупываю, – сказала, оправившись от смеха, Света.

– Не берите в голову, Егор, это она так людей мучить любит, – добавила Люда.

– Вишь как? – толкал его локтем старик.

Гомозин тоже смеялся, но его не покидало ощущение, что эта девочка в точности обрисовала сложившуюся ситуацию, хоть и замаскировала это под шутку, и ему было не по себе от этого; ведь она и теперь он наверняка ощущали тяжесть и дурацкость его положения.

– Ну что, Егор Дмитриевич, чем развлекать будете? – продолжала шутить Света.

– Фокусы могу показать. Пора, кстати, уже. Кролик в рукаве уже всего исчесал, – стал отвечать Гомозин.

– Угораздило попасть в семейку, да, Егор Дмитриевич? – спрашивала Света.

– Хорошо хоть я под боком, – смеялся Николай Иванович. – Всё, Светлана, кончай. Заморишь бедного. Распустили тебя родители.

– Я сама распустилась.

– Значит, надо спутывать обратно, – сказал старик, очарованный девушкой.

– Займёмся, – скучающе проговорила Людмила.

– Я думаю, всё же можно ещё по одной, – сказал Гомозин.

– Ну давайте-давайте, – согласилась женщина и подставила свою рюмку. – Свет, пока отца нет, чуть-чуть будешь?

– А можно? – спросила она, незаметно обрадовавшись.

– Не ты одна у нас шутница, – сказала Люда, и все засмеялись.

– Ну что вы? Пусть действительно одну выпьет, – предложил Егор Дмитриевич. – Это лучше, чем с пацанами в подъезде.

– Будешь? – Людмила ещё раз спросила дочь.

– Ты серьёзно? – не верила Света.

– Да. Давай сюда стакан. – Люда взяла наполовину наполненный стакан с соком и сама подлила туда немного водки. – Отцу ни слова!

– Вы тоже, – попросила Света и заулыбалась, блеснув брекетами.

И все выпили. Света для приличия немного покашляла в кулак, Николай Иванович сердито нахмурился, будто сделал что-то плохое и чувствовал себя виноватым, а Люда совсем растворилась в прохладном воздухе, сделалась незаметной и сама никого не замечала. Гомозин по мере опьянения настраивался на ностальгический лад, угадывая в лице Светы свою детскую влюблённость, и теперь в пьяном помутнении чувствовал, будто эта невинная любовь возвращается к нему, но подходит с другой стороны. Это было не стремление к новому, как детская и юношеская влюблённость, – это была тоска по ушедшему; и Гомозин теперь этой тоской упивался, и ему даже нравилось её тормошить и кормить. Конечно, это никакой любовью не было – Егор Дмитриевич лишь чувствовал глухое подвывание где-то в груди, которое испытывает человек, смотрящий прекрасный сон и смутно догадывающийся, что всё это ему только снится. Гомозин действительно сейчас пребывал в каком-то полусонном состоянии, и ему хотелось не очнуться, но уснуть совершенно. Он вдруг вспомнил, как они с Леной когда-то вместе смотрели фильм и она, держа его за руку, уснула у него на плече. Сквозь сон она стала дёргаться и вырывать у него руку, а он, поцеловав её в лоб, спросил: «Что ты, зайка? Капкан приснился?» Она сразу же успокоилась, улыбнулась, крепче сжала руку и ещё крепче уснула. Егор Дмитриевич часто вспоминал этот вечер, когда чувствовал, что делает что-то неправильное. Он таким образом наказывал себя, как бы заставляя соседствовать в своём сознании одно из приятнейших воспоминаний о жене со свежей мыслью о другой женщине или дурном поступке, словно оскверняя одной мыслью другую. Обыкновенно, вспомнив этот вечер, Гомозин становился смурным, уходил в себя и не вступал в сношения с внешним миром, но теперь почему-то ему сделалось тепло и спокойно от этого воспоминания. До сих пор, думая о жене, он насильно заставлял себя испытывать чувство вины за то, что он может жить, а она – нет; и чтобы вину эту как-то искупить, не беря греха на душу, он старался не жить полной жизнью, чтобы быть с ней «на равных». Верно говорил Николай Иванович, подумал Гомозин, что вернуться к жизни поможет Бог, ведь если он есть, то Лена продолжает жить, а значит, можно жить и ему, Гомозину. И Бог теперь будто дал о себе знать, решил Егор Дмитриевич, ведь, как он сам считал, Бог – это случайные совпадения. Встреча с детской влюблённостью через двадцать пять лет и проломленная крыша сарая – разве не та самая случайность? Не «режиссёр» ли сталкивает нас с жизнью лбами? Думая об этом, Егор Дмитриевич забыл уточнить для себя, с кем конкретно его сталкивает «режиссёр»: с Людой или Светой; потому что не видел в этом никакой важности. Если сталкивает, то сталкивает с жизнью, но не с человеком. И думал он теперь об этих женщинах как о марионетках в руках судьбы, но не как о живых людях с волей. И о себе тоже стал думать не как о человеке со свободой воли, а как о кукле, управляемой кем-то извне. И Гомозину хотелось довериться этому «кому-то», отдать ему управление, ведь «он лучше знает», ведь так легче, так спокойнее. Однако позже, протрезвев, Егор Дмитриевич смеялся сам себе и своим инфантильным пьяным мыслям, стыдился и отгонял их.

– Мы, с вашего позволения, дамы, выйдем покурить, – зачем-то с загадочной интонацией произнёс Гомозин.

– Я бы с вами, – проснулась Люда.

– Идите, я не хочу, – проворчал старик.

– Пойдёмте тогда, Людочка. Ведите, – встал из-за стола Гомозин и пропустил женщину вперёд.

Едва он встал, Света пересела ближе к Николаю Ивановичу и о чём-то стала с ним разговаривать. Издалека они были похожи на двух шушукающихся, хохочущих подружек.

– Хороший у вас участочек, – сказал Гомозин, поджигая сигарету о ещё горячий уголь в мангале.

– Лучше спичкой – уже остыли, наверное, – следила за его сигаретой Люда.

– А вот и нет! – обрадовался Егор Дмитриевич затлевшей сигарете. – Давайте я вам тоже зажгу – так вкуснее.

– Давайте. – И Людмила протянула ему дамскую сигаретку.

– Вот, держите, – вернул он ей её. – Ценители сигар вообще рекомендуют зажигать их от естественного огня – никаких зажигалок. И спичек тоже будто никаких. От камина – самое лучшее.

– Почему? – спросила Люда.

– Ну, будто газ из зажигалок как-то влияет на вкус.

– Если бы вкуса вообще не было, то да. А так – какая разница?

– Вам вкус сигарет не нравится? – спросил Гомозин.

– Нет, – ответила Люда, выдыхая дым.

– А зачем тогда курите?

– Привыкла.

– А мне нравится вкус.

– Молодцы, – ответила Люда.

– Вам что-нибудь через ваши очки видно? – спросил, помолчав, Гомозин.

– Это чтобы не щуриться, – ответила ему Люда. – Чтоб морщин не было.

– А если зрение упадёт?

– А этого никто, кроме меня, не увидит. И с чего ему вдруг падать? – Людмилу слегка пошатывало – видно, охмелела. И смотрела она ровно в одну точку на заборе, не глядя на Гомозина.

– Ну, мне кажется, света недостаточно для глаз. Вы ведь очки даже в беседке не снимали.

– Хватает мне света, – отрезала она. – Наоборот, всё чётче видеть начинаешь. – Люду очевидно раздражали эти нападки на её привычки, потому что её пытались убедить, будто она отчего-то должна чувствовать себя некомфортно; и её в этот момент стало бесить гостеприимство мужа. А Гомозин мысленно смеялся себе, как он мог в детстве любить такую косную, неинтересную женщину; и теперь, пьяный, чувствовал себя победителем в каком-то соревновании и смотрел на Люду свысока.

– Ну, меня-то вы не узнали – значит, со зрением уже проблемы начались.

Люда повернула голову к Егору Дмитриевичу и пристально уставилась на него, задрав одну бровь.

– А мы встречались раньше? – с какой-то брезгливостью в голосе спросила она.

– Встречались, – улыбнулся Гомозин. Люда выжидающе смотрела на него, опасаясь какого-нибудь компрометирующего коварства. – Спина перестала болеть? – спросил её он.

– Будто ничего, – осторожно отвечала она.

– На массаж когда в последний раз ходили? – продолжал Гомозин.

– Пару лет, – ещё сильнее насторожилась Люда и вся сжалась.

– Ну? Не узнаёте? – Гомозин стал вертеть головой, чтобы она могла его рассмотреть.

– У меня девочка массажистом была, – сказала Люда, медленно повернувшись к нему боком.

– А я подменял её пару раз, когда она заболела, – не сдавался Гомозин. – Вы курите-курите, а то вся истлеет. Ну, не узнаёте?

– Кажется, – задумалась Людмила. – Егор Дмитриевич?.. Правда? Вы? – стала узнавать его она и задышала чаще.

– Ну, – обрадовался он, расплывшись в улыбке.

– А как вы?.. Вы же из Москвы?.. – совсем терялась женщина.

– А я заезжал мать проведать на пару месяцев и заодно подработал. Я курсы массажистов оканчивал.

– Как я вас не узнала-то? – развела руками и замотала головой Люда. – Вот это да! А вы поседели.

– И поредел, – добавил Гомозин.

– Да-да. Шевелюра у вас была такая. Жёсткие волосы были, – вспоминала она человека, выдуманного Гомозиным.

– Ничего? Помог массаж? – спрашивал, улыбаясь, Гомозин.

– Да, всё теперь хорошо, – терялась Люда. – А чего вы сразу не назвались?

– А всё ждал, пока вы сами узнаете.

– Коварно, Егор Дмитриевич. Тут ведь муж, дети, – сказала она дрожащим голосом. – Ну я ведь вас в сторонку отвёл, – сказал он, поняв, что наткнулся на гнойник.

– Хорошо хоть так, – прошептала она и обхватила левой рукой локоть.

– Люда, Людмила. – Гомозин положил ей руку на плечо, и она мелко задрожала. – Я шучу над вами. Никакой я не массажист.

Она уставилась на него испуганными, ничего не понимающими глазами.

– Я это всё придумал, – продолжал убеждать её он; но по её виду было понятно: она не верит ему. – Слышите? Я говорю, что пошутил.

– Откуда вы про массаж знаете? – спросила она его серьёзно.

– Я не знал, я просто предположил, – улыбался виноватой улыбкой он.

– Какое точное предположение! – сощурила глаза Людмила.

– Осторожнее, Людмила: морщины выступят, – сказал он и расхохотался. Она тоже засмеялась несколько истерическим смехом.

– Скажите правду: откуда вы знаете? – резко перестала смеяться она и навела на него жалостливый взгляд.

– Люда, я клянусь вам, никакой я не массажист! Я это выдумал, – пытался убеждающе говорить он, не отнимая руки от её плеча, но звучал как типичный мошенник.

– Как вы могли так точно попасть? – всё не верила Люда. – Это проще простого. Почти каждый человек после тридцати лет страдает проблемами со спиной. У нас ведь сидячий образ жизни. Не хотите кого-то расстроить тем, что забыли его, – просто спросите, как его спина, и всё будет хорошо. Чем старше человек, тем больше шансов не прогадать. – По мере объяснения Людмила успокаивалась.

– А массаж?

– Ну, если бы у меня болела спина, я бы наверняка походил на массаж, – сказал Гомозин, широко улыбаясь. – А внешность мою вы сами подогнали под массажиста. Это психология. Я вас насильно в этом убедил. Главное – играть поубедительнее.

– Блин! – крикнула она и, ударив ладонью Егора Дмитриевича по груди, истерически рассмеялась. – Вы меня чуть заикой не оставили, – дрожащим от смеха голосом говорила она.

Егор Дмитриевич приобнял её и прижал лицом к своей груди.

– Извините, – хохотал он. – Я не думал, что так точно попаду.

– Больше так не делайте, – попросила Людмила, и Гомозин почувствовал, что она плачет. Он отнял её от себя и, положив руки Людмиле на плечи, виновато заглянул ей в лицо.

– Ну что вы? Не плачьте. Я всего лишь пошутил. Это безобидная шутка.

– Ничего, я сейчас, – стеснялась она своих слёз и продолжала смеяться.

– Ну всё-всё, всё хорошо. Я обыкновенный московский дурак. – Гомозину не хотелось, чтобы кто-нибудь застал его на месте преступного доведения женщины до слёз.

– Всё, всё, я скоро закончу. – Людмила задирала взгляд и часто моргала, засовывая пальцы с длинными ногтями под оправу очков. – Это истерика называется.

– Правда, извините меня. Я не ожидал такой реакции. У меня и платка с собой, как назло, нет. Рукав сгодится? – спросил он и протянул к ней свою руку с порванным рукавом. Она, отвернувшись, рассмеялась ещё сильнее. – Так. Вы мне скажите, что делать? Не смешить пока? – бубнил Гомозин, а она вновь подверглась приступу истерического смеха. – Господи, осторожнее! Ведь от такого смеха и тромб оторваться может.

– Пожалуйста, – смеялась она, – чуть-чуть тишины! Я сейчас закончу.

– Молчу, всё. А от смеха действительно давление повышается. И может тромб отойти, – вошёл в кураж Егор Дмитриевич.

– Егор! – зло закричала Людмила и продолжила смеяться. – Дмитриевич! – добавила она.

– Чщ-чщ-чщ… – Он стал гладить её по голове. – Спокойно. Дышим. За водичкой, может, сбегать? Где у вас вода? В колодце?

– Пожалуйста, ничего не надо, – смеялась она. – Вы создаёте принуждённую обстановку.

– Всё, молчу-молчу. Сейчас создам непринуждённую. Какой у вас смех очаровательный! – выпалил он.

– Ну пожалуйста! – Ею овладел новый приступ смеха. – Прекратите! Я сейчас задохнусь. Это уже не смешно.

– Так не смейтесь, – предложил ей Гомозин.

– Спасибо за предложение, – стала спокойнее дышать она.

– Вот-вот, хорошо. Теперь закройте глаза, – успокаивающим голосом заговорил Гомозин, и она закрыла. – Представьте себе красный шарик, качающийся на волнах. Представьте озеро, горы, лес. Вспомните детство, юность. Представьте капли. Кап. Кап. Кап. Лучше?

– Лучше, – выдохнула она.

– Теперь представьте какой-нибудь нудный процесс. Будто вы на машинке печатаете. Или варежки вяжете. Пропалываете огород. Да-а-а… Вырываете сорняки с корнями, а они между пальцами давят. Чуть ли не режут. А земля под ногти лезет. Влажная земля, прохладная. Всё. Постепенно возвращаемся в действительность. Представляем меня. Рваный плащ, проседи, плешь. Всё?

– Всё, – сказала Люда и, открыв мокрые глаза, шмыгнула носом.

Гомозин молча смотрел на неё и улыбался.

– А мы ведь с вами действительно встречались. Ещё в детстве. У озера…

– Ну ладно, пойдёмте в беседку, – перебила его она и, слегка улыбнувшись, нежно подтолкнула его. – На сегодня хватит истерик.

Николай Иванович, когда Люда с Гомозиным вошли в беседку, что-то активно изображал жестами, а Света, искренне выпучив удивлённые глаза, ахала.

– Что, Николай Иванович, – обратился к старику Гомозин, – про МММ рассказываешь?

– Накурились? – спросил в ответ он.

– Мама? – Света уставилась на Люду, когда та уселась на своё место, совершенно забыв про рассказ Николая Ивановича.

– Что? – шмыгнула она носом.

– Чего случилось? – тихо спросила Света, щекой ощущая взгляд Гомозина (она не стала пересаживаться, и он сел на её место).

– Это я её до слёз довёл, – виновато прощебетал Егор Дмитриевич.

– Он преувеличивает, – сразу поспешила объяснить Люда.

Николай Иванович гневно посмотрел на Гомозина.

– Ты чего, Егор, обалдел? – грубо спросил он.

– Это у меня нестабильная психика, – всё продолжала оправдывать Егора Дмитриевича Людмила. – Он ничего не сделал. Просто рассмешил.

– Рассказал страшную историю, каюсь, – сказал Гомозин, обращаясь к Свете. – И уже сто раз извинился и двести раз проклял себя.

– Что за история? – спросила Света.

– Про массажиста… – начал было говорить Егор Дмитриевич.

– …и про боли в спине, – закончила за него Люда.

– Точно всё хорошо? – спросил её старик. – А то мы быстренько перевоспитаем. – Было видно: он сильно охмелел.

– Всё прекрасно, – убеждала Люда. – Вы кушайте лучше мясо, пока не остыло. Давайте я вам положу.

Гомозин выпал из обсуждения и задумался. Семья, сперва показавшаяся ему крепкой и сплочённой, по-видимому, была таковой только номинально. Люда, выглядевшая заботливой матерью и доброй хранительницей очага, на деле скрывала грязную тайну от своих родных и, видимо, с каждым днём сокрытия становилась всё психопатичнее, подозрительнее и всего боялась. В детстве, когда он следил за тем, как Миша её обнажает, Гомозину казалось, что она идеал чистоты и женской нежности; теперь же этот образ трансформировался в грязную гедонистку и лгунью. По всей видимости, у неё было много мужчин, помимо Миши, раз она не помнит внешности любовника. «Зачем, – думал он, – стоило связывать себя союзом с мужчиной, которого, по-видимому, не любишь, и обрекать тем самым на несчастье его, себя и будущих детей?» Егор Дмитриевич, конечно, не знал и не мог знать подробностей их отношений, но ему казалось, что она коварно обманывает бедного Мишу и бедных детей, и ему становилось жалко и детей, и Мишу. Миша был добрым человеком, который, по-видимому, желал своим близким счастья, а она от этого счастья отказывалась. Гомозин пытался отогнать от себя эти мысли, которые, как он сам понимал, были навеяны ему водкой и парой слов, брошенных пьяным человеком (к тому же он мог не так эти слова понять), но ему почему-то казалось, что мысли эти были справедливы. В конце концов он укрепился во мнении, что справедливыми ему эти мысли показались лишь потому, что он давно затаил обиду на эту девушку, не ответившую ему взаимностью на невинную детскую любовь, о которой она и не догадывалась и из-за которой её ухажёр сломал ему удочку. И Гомозин посчитал себя глупцом и мерзавцем, поставившим крест на человеке из-за своих детских обид и комплексов.

5. Тяжёлые сны

Миша с Русланом приехали через полтора часа на другой машине – не на той, на которой уехали. Отец часто брал с собой сына на встречи. Покупатели доверительнее относились к продавцу с маленьким ребёнком и проще сходились в цене. Миша, конечно, не занимался никаким мошенничеством, не продавал краденого – он просто покупал подешевле, а продавал подороже, – но всё же люди, покупающие подержанные машины, всегда чувствуют подвох, и поэтому ребёнок при продавце действовал на них успокаивающе. Да и способ заработка Миша выбрал под стать своему характеру. Люди действительно хотели водить автомобиль, которым управлял именно он. Обычно Миша поднимал цену на двадцать – тридцать тысяч. Иногда везло, и он мог продать машину на пятьдесят тысяч дороже. В среднем он продавал по две-три машины в месяц – этого вполне хватало на жизнь. Много времени он тратил на поиск хороших предложений и на поездки по необъятной Родине. Был случай, когда он купил автомобиль в Ижевске, а продал в Петербурге. Руслан любил ездить с отцом в дальние поездки – а тому в свою очередь было нескучно. В садик мальчик не ходил и сидению дома с матерью-домохозяйкой предпочитал путешествия с отцом. Ему нравилось, когда они останавливались ночевать в мотелях, нравилось питаться в придорожных кафе, нравилось, когда они немного корректировали маршрут, чтобы посмотреть какие-нибудь водопады или музей скульптур из покрышек, нравилось возвращаться домой поездом или автобусом, а ещё больше нравилось, когда сделка срывалась и они ехали домой на той же машине, на которой приехали, а отец становился не злым, а, почему-то наоборот, мягким, меланхоличным.

Первым делом Миша, вернувшись домой, достал вторую бутылку водки и поставил её на стол. Гомозин совершенно разошёлся в тот день и сильно напился. Миша, на радостях от успешной продажи никому не нужной рухляди, так ещё и в своём собственном городе, тоже пустился в отрыв и крепко разговорился с Гомозиным. Николаю Ивановичу к трём часам застолье совершенно осточертело, и он, распрощавшись с хозяевами, под предлогом прополки огорода и кормления скота ушёл к себе. Через час Люда с детьми тоже уехала домой, на квартиру, а Гомозин с Мишей продолжили пить.

Егору Дмитриевичу было легко с Мишей. Тот не пытался выковырять из него личные подробности, не пошлил, не расспрашивал о жене, о родителях, о том, почему нет детей. Они говорили на общие темы, спорили о политике, о Боге, упражнялись в остроумии. Досидев в беседке до заката, они пошли греться в дом и пить дальше. Лидия Тимофеевна позвонила сыну в половине девятого вечера и спросила, когда тот придёт домой, а он ответил что-то невнятное. Тогда мужиков пришёл проведать Николай Иванович. Тот, выпив пару рюмок с ними за компанию, ушёл спать в свой дом, а они продолжили пить.

Дом у Миши вечером был особенно приятен. За окном поблёскивало холодное звёздное небо, в кустах шумел ветер, где-то вдалеке скулили собаки, а у Гомозина с Мишей было светло, тепло и уютно. Приколоченный к белой стене тусклый светильник едва-едва выделял из мрака силуэты предметов: бутылок, рюмок и мебели. Тюль перед форточкой слегка колыхался от сквозняка. В воздухе стоял сладковатый запах перегара, растворённый в табачном мареве. Егору Дмитриевичу казалось в этот момент, что эта кухня сейчас – самое оживлённое место во Вселенной.

– Жена-то у тебя курящая барышня, – пробормотал Гомозин, глотая слоги.

– Ну, – сказал Миша.

– Чего ты не переучишь?

– Зачем? Курит и курит.

– Любишь её? – спросил Гомозин.

– А как не любить? – засмеявшись, спросил Миша. – Завтра крышу с тобой будем перекрывать, – переменил тему он. – Я за досками с утра съезжу, тебя заберу, и займёмся.

– Займёмся-займёмся, – сбился с мысли Егор Дмитриевич.

– Давай ещё по одной, – предложил Миша и полез за новой бутылкой, пытаясь дотянуться до неё, не вставая со стула.

– У тебя там батарея, что ли? – мямлил Гомозин.

– Эн зэ.

– Ну давай, лей, – подставил Гомозин свою рюмку.

Пробка звонко цокнула, и водка, булькая, полилась.

– Давай. – Миша поднял свою рюмку и тут же осушил, закусив салом. Гомозин закусывать не стал.

– Завтра я буду умирать, Миша. Но сейчас мне с тобой очень хорошо, ты понимаешь? – Он обхватил его за шею.

– Понимаю, – серьёзно ответил тот.

– Я сто лет не пил, тысячу, миллион лет! Слышишь? И вот пью теперь и думаю. Думаю: чего не пил-то? Я вот в Москве этой сраной… Мне там общаться просто не с кем. Понимаешь?

– Понимаю, – кивал Миша.

– Они все будто неживые. Я ему: «Привет», а он мне: «Сколько получил в этом месяце, что за машина?» Как они это продают? – Гомозин попытался голосом и движениями изобразить кокетство. – Это же канцероген! Это есть нельзя. Безглютеновое, мать их, молоко, хлеб, блин, булки! Безглютеновый бензин. Жизнь безглютеновая. Вот ты, да?

– Да, – согласился, сам не понимая с чем, Миша.

– Вот ты простой русский мужик. Верно?

– Верно.

– Тебя за жопу жизнь ухватит, да?

– Да.

– Что ты будешь делать? Строчить блоги будешь? В полицию пойдёшь? Ты ноги в руки возьмёшь! И – вперёд! – стукнул кулаком по стулу Гомозин. – Жену любишь?! – крикнул он.

– Люблю! – крикнул ему в ответ Миша.

– Молодец! Крепкая семья у вас?

– Крепкая! Айда, может, с тобой как-нибудь на рыбалку сходим? – вновь сменил тему Миша. – Любишь порыбачить?

Гомозин, сощурившись, внимательно взглянул на Мишу, пульсируя жилками челюсти. Миша ждал ответа, а Егор Дмитриевич пытался его понять, едва заметно покачивая головой.

– Люблю, – ответил он, лукаво улыбаясь. – С детства ещё люблю.

– И я люблю. Значит, поедем с тобой рыбачить. Есть домик на острове. Банька, кладка. Всё как у людей. Приедем с тобой, разместимся. Старика твоего возьмём.

– Хорош старик, да? – спросил Егор Дмитриевич.

– Ворчливый только.

– Это он уставший был. Я его сам только два дня знаю. Мой батя родной лет уж двадцать как помер. Ну не двадцать, пятнадцать, – поправился Гомозин. – Что тот мужик был хороший, так этот ещё лучше. Молодец маманя у меня.

– Отчего батя помер? Молодой, кажись, ещё был?

– Да, шестидесяти не было. Сердце. Слабенькое сердечко было, а он всякой чушью занимался, нагружал сильно. В общем, не выдержало и стало. Твои живые? – спросил Гомозин.

– Да я сирота, вообще-то.

– Ух ты, блин! Хреново, – замотал головой Егор Дмитриевич. – Людмила тоже?

– Э нет, у неё родня – будь здоров! Тёща до сих пор на меня огрызается. Злодейка! – захохотал Миша.

– Мои тесть с тёщей со мной тоже не дружат. Не общаются. Увидят – не поздороваются.

– Чего так?

– Ну, дескать, я не доглядел. Винят… – заговорился Егор Дмитриевич. – Что-то… Давай, это самое, сматывать удочки. Хорош. Спать пора.

Миша смотрел на Гомозина и молчал, видимо, поняв, что тот скрывал смерть жены.

– Егор, умерла у тебя жена, да? – спросил он, изо всех сил стараясь не запнуться.

– Умерла, – ответил тот, помолчав перед этим.

Миша, набрав воздух в лёгкие, нахмурился, закачал головой и застучал ногтями по рюмке.

– Надо было сказать. А то я ж наговорил, наверное…

– Да ничего, – отмахнулся Гомозин. – Давай по последней и собираться.

– А можем прямо тут залечь. Ходить ещё пьяными соседей пугать.

– Мать башку открутит – надо идти.

– Ах, трус какой! – попытался подбодрить гостя Миша. – Ты бы ещё папиросу палочками держал! Ты же мужик у нас? – крикнул, как офицер на построении, хозяин.

– Мужик! – крикнул в ответ Гомозин. – Но всё же мать расстраивать не хочу, – улыбнувшись, добавил он.

– Тьфу ты! – плюнул Миша. – Ладно, на, – протянул он Егору Дмитриевичу налитую рюмку.

Выпили.

– Я за руль не сяду, – предупредил Миша.

– А тебя никто и не заставляет.

– И иди-ка ты, вообще-то, сам. Я здесь лягу.

– Прогуляюсь, – сказал Гомозин, вставая с места и держась за спинку стула.

– Так. Ты мне адрес напиши. Сейчас ручку найду.

И Миша стал суетливо рыться в полках тумбочек и шкафов. Найдя огрызок карандаша и оторвав краешек газеты, он вручил их Гомозину.

– Володарского четырнадцать, третий подъезд, – комментировал свои записи Егор Дмитриевич. – Давай в двенадцать. Нет, лучше в час. В полвторого.

– Четырнадцать, значит, – широко улыбнувшись, закачал головой Миша.

– Ну ладно, давай в два, – согласился Гомозин и направился к выходу.

– Да я не о том, но ладно, давай в два, – согласился Миша.

Хозяин выжидающе подпирал дверной косяк, пока Гомозин пытался натянуть на ноги туфли.

– Нет ложки?

– Столовая только.

– Как вы без ложки? – кряхтел Егор Дмитриевич, засовывая ноги в ботинки.

– Носим свои размеры, – сострил Миша.

– Молодцы, – наконец расправился со вторым башмаком Гомозин. – Ну ладно, – расставил он руки, – спасибо большое за гостепр… приимство.

– Да ладно, какой там. – Миша крепко обнял Егора Дмитриевича.

– Всё, давай, давай, дружище. Рад очень знакомству.

– Тьфу, блин! – оттолкнул он Гомозина. – Пальто твоё так и не зашили.

– Да хрен с этим пальтом. Мать зашьёт.

– Ну ладно, всё, давай, Егор, не проспи.

– Ты тоже. – И с поднятым вверх кулаком он вышел из дома на холодный воздух.

Улицы были совершенно пусты. Деревня спала. Дорожные фонари тускло мерцали, гудя и треща. Гомозин не видел, куда наступал, и раздражался, что ему нужно очень много обходить, хотя мог бы спуститься в город напрямую, не по просёлку. И тут же решил, что залезет в ближайшую дыру в заборе.

Совсем скоро он увидел выемку в заборе и громко рассмеялся: забор напомнил ему одного прораба с двумя выбитыми передними зубами. Думая о том, почему тот прораб при своей зарплате не поставил себе протезы, Гомозин и не заметил, как его ноги стали свисать над обрывом, а он сам, лёжа на животе, крепко цеплялся за высокую траву. Трава не выдерживала его веса и обрывалась, а он скатывался ниже, хватаясь за другие пучки. Он даже не успел понять, что происходит, и как следует испугаться, как уже летел с высоты полутора метров на какие-то колючие кусты. После мягкого приземления Гомозин, как ни в чём не бывало перешагнув через другой косой забор, вышел на асфальтированную дорогу.

Он шёл прямо по проезжей части. Редкие автомобили никуда уже не торопились и, заметив Гомозина, спокойно его объезжали. Егор Дмитриевич смотрел в небо и задумывался над тем, что тысячу лет не видел таких ярких звёзд. Воспроизводя в памяти эпизоды прошедшего дня, он то и дело сам себе улыбался, а иногда сильно зажмуривался, рассудив, что надо было сказать так, а не иначе. Думая о семье соседей, он дошёл до дома.

У подъезда стояла дама в леопардовом пуховике и, держа одной рукой локоть другой, курила.

– О-о-о, какие люди! – протянул Гомозин, узнав её. – Чего так поздно гуляем?

– А ты? – спросила его Лена.

– А мы отдыхаем. А вы работаете? – расхохотался Гомозин.

– Очень смешно, – оскорбилась Лена.

– А то, если работаете, я бы снял, – продолжал смеяться он.

– Тебе чего надо? Иди, куда шёл.

Гомозин увидел у неё под глазами размазанную тушь.

– Что-то случилось? – спросил он её, переменив тон.

– Иди, а, – не смотрела на него она.