Текст книги "Околицы Вавилона"

Язык народа орзак

Чем именно занимались орзаки на строительстве вавилонской башни, не знал ни один из тех правителей, которые участвовали в затее Нимрода. Не знал этого и сам царь Нимрод, следивший за всеми работами. Случалось, что ему попадались на глаза орзаки, которые один за другим подвозили на тележках к башне засушенных змей. Но на следующий день все орзаки буравили дыры в громадном камне, лежавшем неподалёку от стройки, и на вопрос царя Нимрода о назначении засушенных змей отвечали, что до змей им нет никакого дела.

Орзаки очень много говорят и пишут. Однако лишь небольшая часть из того, что они произносят и облекают в письменные знаки, является осмысленной речью. Всё остальное относится к реликтовому языковому шуму – особого рода звукам, сохранившимся от большого языкового взрыва. Взрыв случился как раз в тот день, когда орзаки принялись за новую работу. Они закапывали в большую яму, вырытую ими накануне, варёные абрикосы, живых гусей и эмалированные изразцы для облицовки башни. Работа орзаков изумила на этот раз не только царя Нимрода. Работников обступили со всех сторон разные народы, уже наделённые собственными языками, но ещё не знающие об этом. Народы вдруг закричали все разом, что-то гневно спрашивая у орзаков и показывая на яму. Орзаки были потрясены фантастической смесью непонятных звуков. Они выронили из рук лопаты, сели на землю возле ямы и втянули головы в плечи. Так они просидели до полудня, слушая, как вокруг них говорят народы. В полдень, когда говорение достигло такой громкости, что нельзя было уже расслышать ни песен йонцев, ни командных выкриков цоогов, которые продолжали по привычке поднимать лебёдками грузы, орзаки быстро уложили на телеги своё имущество, крикнули лошадям: «Яц-яль-губо-хельц!» («Но!») и навсегда покинули долину Сеннаарскую.

Реликтовый языковой шум, в состав которого входят искажённые обрывки слов различных языков, в современном орзакском обнаруживается с наибольшей явственностью – гораздо явственней, чем в любом другом языке мира. Орзакский затоплен этим неумолкающим шумом, который неуклонно воспроизводится в речи любого орзака. Говорить поорзакски означает встраивать орзакские слова в поток бессмысленных звуков, который рождается сам собой при малейшем намерении орзака что-либо сказать.

Цуа-куугунь-куль-шивик-лаанаж-нурган-эбе-яйя-фелич-яйя-поосихва-уривон-фебеиж-чезьма-инц!

Это приветствие диктора национального радио.

Орзакскими словами здесь являются только прилагательное эбе – «добрый» и существительное поосихва – «вечер». Но если эти слова – эбе поосихва – будут произнесены сами по себе, то не один орзак не воспримет их как слова, они покажутся ему причудливым сочетанием звуков, возникших в колдовской пустоте. Такова связь этого языка с реликтовым языковым шумом. Без него орзакского языка не существует, как не существует пения без дыхания. Шум же обходится и без орзакского языка. Этому есть неоспоримое доказательство. Орзаки иногда говорят часами, не встраивая в языковой шум ни единого орзакского слова.

Язык народа качивикэснакбуйдовир

Большинство слов качивикэснакбуйдовирского языка так длинны, что его носители стараются лишний раз не разговаривать. Даже местоимение биёчхильмосавирбаабаша – «я» – обходят стороной. Не любят якать. Предпочитают говорить о себе – да и вообще обо всём на свете – юбохорвильбуаб – «оно». Это самое короткое слово качивикэснакбуйдовирского языка. Его с удовольствием произносят и в младенчестве, и в глубокой старости – иногда даже без всякой надобности. «Онокают, чтоб было оно», как гласит народная мудрость. Народная же песня трактует иначе: «Онокают – окликают мир». В песне поётся о далёких предках качивикэснакбуйдовиров. О том, как во время Вавилонского столпотворения они сидели на земле, тесно прижавшись друг к другу, рядом с башней и выкрикивали на языке Адама: «Оно! Оно!» Потом качались из стороны в сторону всем народом. Больше ничего не делали.

Язык народа кивоз

За время Вавилонского столпотворения кивозы не произнесли ни слова на языке Адама, только мычали: «Муым-муым», когда злились на тех, кто ради забавы мочился или кидал песок в костры, которые они жгли вокруг башни, постоянно поддерживая в них огонь, – в этом состояла работа кивозов, не умевших говорить от рождения.

Теперь кивозы говорят всегда – днём и ночью, во сне и наяву. Так устроен кивозский язык: слова произносятся беспрерывно. Остановить говорение на кивозском без последствий для говорящего невозможно. Если кивоз замолчит на продолжительное время хотя бы однажды в жизни, он больше не заговорит никогда – ни на кивозском, ни на каком-нибудь другом языке, – останется немым.

Среди кивозов не часто встречаются люди, которые потеряли дар речи оттого, что им по какой-то причине случилось замолчать. Кивозы избегают таких случайностей. Они оберегают язык от губительного молчания. Любой кивоз знает наизусть все 170 тысяч слов, которые содержит «Сводный словарь современной кивозской лексики». Звучание кивозских слов не прекращается. Кивоз проговаривает их в алфавитном порядке – от первого – абеб («веранда») до последнего – цуцур («песня») – около 10 раз за месяц.

Некоторые, кроме слов, ничего больше не произносят – никаких фраз, никаких предложений. Именно такие люди считаются у кивозов самыми вдохновенными хранителями языка – чистого языка, не замутнённого человеческим мышлением.

Язык народа чудлай

У чудлайцев, которые семьдесят лет подряд били каждое утро в барабаны, созывая на работу народы, строившие Вавилонскую башню, нет совсем никакого языка. Тот язык, который им даровал Господь и который назывался чудлайским, они забыли. Есть только один пожилой чудлаец, помнящий слово тутьявурвасабал – «пуговица». Но с какой бы старательностью он его ни выговаривал, обращаясь к другим чудлайцам, те лишь приветливо улыбаются и ласково жмурят глаза в ответ, не понимая единственного в мире уцелевшего чудлайского слова.

Язык народа зёльк

Зёльки не знали, что на земле Сеннаар строится башня до неба, хоть и делали для неё сырые кирпичи. Не знали и знать не хотели. Такие были люди – лепили кирпичи и ни о чём не думали. Любили не думать. Когда у них появился отдельный язык, они полюбили это занятие ещё больше.

Язык не мешает, а наоборот, помогает зёлькам предаваться бездумью. «Зёлькский язык сам думает за зёльков», – гласит зёлькская поговорка.

Поговорками, пословицами и фразеологизмами является на поверку всё, что говорят и пишут зёльки. Свободных словосочетаний в зёлькском языке не существует. Не существует и свободных слов. Нет таких зёлькских словарей, в которых бы слова были представлены сами по себе. Нет и таких мыслей у зёльков, которые бы нуждались в самосущих словах. В учебнике зёлькского языка (который целиком состоит из фразеологических выражений) среди прочего говорится: «Глина и рубленая солома становятся кирпичом только в формовочной коробке. Звуки и буквы становятся словом только в устойчивом обороте».

Разумеется, зёльк может взять и произнести нечто такое, что в зёлькском языке не имеет хождения в качестве готового выражения, например: «Асиви велейва коче буливани бюс!» – «По небу летит простой [не цветной] карандаш!» Но для этого, во-первых, зёльк должен совершить насилие над своим умом. А во-вторых, другие зёльки не воспримут это вольное говорение как осмысленный речевой акт. Им покажется, что они слышат бесконтрольно издаваемые звуки, подобные невнятному бормотанию во сне. Если сказанное будет записано, то зёльки увидят знакомые буквы, соединённые в группы. И больше ничего.

В то же самое время достаточно выразиться немного иначе, а именно – сказать: «Асиви велейва коче буливани яльс!» – «По небу летит цветной [любого цвета] карандаш!» – и всё станет на свои места. Высказывание сделается не только понятным, но и привычным для всякого зёлька, владеющего родным языком. В таком виде оно представляет собою распространённый фразеологический оборот, который означает: «Что-то странное/неясное/никчёмное/удивительное происходит в воздухе над головой».

Язык народа удбор (несуществующего)

Удборский язык живёт сам по себе. Народа удбор нет и никогда не было в мире. Удборскому не нужны носители. Так его сотворил Господь. Язык носится во Вселенной сам собою – без говорящих и пишущих.

Фигуры Дона

Сторож моря

На левом берегу Дона в дупле высыхающей ивы сидит Прокофий Андреевич Туркин, ноги накрыл длинной бородой, так что одни только голые ступни торчат из-под седых волос. С утра до вечера он смотрит, как сползают вниз по течению к Азовскому морю баржи, как взбираются вверх по течению к Ростову пароходы. Гудит вместо них, считает их. В хуторе Усть-Койсуг, где про Туркина говорят, что он «сторожит море», только он один и знает, сколько их уплывает туда и приплывает оттуда. Когда поблизости не видно никакого судна, Прокофий Андреевич закрывает глаза и сидит молча. И тогда ему весело думать, что ноги его аж на том берегу реки, а сам он такой огромный, что цапли и чайки долго летят сквозь него, удивляясь неведомому пространству.

Недруг неба

По высоким Мишкинским холмам ходит в женской шубе без рукавов и дырявом платке поверх шапки Самсон Васильевич Шарбаронов. Бьёт длинной палкой небо. Когда изобьёт его, гладит пальцем по голове мышей, которых ловит на холмах. Одних, погладив, немедленно отпускает. Других – кладёт в рот. Третьих – которым назначены радость и свет – в карманы шубы.

Утром Шарбаронов спускается с холмов к реке Аксай, закидывает, будто камни, на другой берег тех мышей, что сидят в карманах. Потом возвращается и смотрит с холмов, как сияет роса на зелёной траве Аксайского займища.

Из хутора Малый Мишкин к Шарбаронову приходят старухи, кланяются ему, просят закинуть через речку на займище. Но Шарбаронов не слушает их – ругает небо, называет его «нищенкой», «сукой», «змеёй пустоглазой».

Кондуктор реки

Возле ерика Узкие Бакланцы стоит на кургане Иван Захарович Сабун. Никогда с кургана не сходит. Ноги у него короткие – руки длинные. Руками он достаёт до земли, опирается на неё кулаками.

Смотрит он только вверх и прямо – вниз и в сторону посмотреть не может. Острый горб на груди мешает ему двигать головой.

На животе у Ивана Захаровича висит кондукторская сумка. Если какой-нибудь шофёр не положит в неё монету, а проедет по узкой асфальтовой дороге мимо кургана в сторону Дона к паромной переправе, то Сабун громко воет. Его хорошо слышат на обоих берегах реки. И на левом – в станице Багаевской. И на правом – в станице Бессергеневской. Слышат и говорят: «Горюет Сабун-истукан! Не заплатили кондуктору Дона!»

Если же шофёр, поднявшись на курган, бросит деньги в толстую сумку, загадав себе счастливую переправу на левый берег Дона и лёгкую дорогу по Задонской степи, то Сабун радуется – бьёт ладонями по земле, приседает, подпрыгивает, трясёт животом, чтоб звенели в сумке монеты. Потом затихает – стоит неподвижно; на него заползают ящерицы, садятся птицы.

Слесарь степи

Недалеко от устья Западного Маныча ударяет молотком по земле Георгий Терентьевич Завадский. Бьёт не сильно и не часто. Стукнет несколько раз, потом долго думает, сидя на корточках и наклонив голову к степной траве. Подумав, снова принимается аккуратно стучать. В хуторе Голые Бугры про него говорят, что он ремонтирует степь – «чинит её, чтоб она не скрипела».

Спит Завадский только рано утром. Не работает в это время. Над Доном парят разбуженные солнцем коршуны; в Маныче шевелятся раки; в низинах лоснится туман. Георгий Терентьевич закрывает глаза. Он чувствует, засыпая, что степь теперь не скрипит нисколько, но молоток не выпускает из рук – крепко держит его возле лица во сне.

Гонитель смерти

Между балкой Сухая Кадамовка и речкой Грушевка катает по степи каменную сарматскую Бабу, переворачивая её со спины на живот, Адам Михайлович Измайлов. Докатит до речки – катит назад до балки. Зимой укатывает её далеко. Но в родной посёлок Кадамовский никогда не закатывает. В посёлке на него обижаются. Говорят, что хоть и называют его повсюду Адамом Кадамовским, а жалует он только чужие селения. Прикатывал Бабу и в станицу Кривянскую, и в станицу Заплавскую, и в посёлок Чаканиха, что за Доном. И даже в хутор Керчик-Савров, пеняют ему, катал – «туда, где есть люди старее камней».

Кадамовцы верят, что если в какое-нибудь селение Адам Михайлович прикатит Бабу, то там не будет покойника десять лет – «не умрёт ни младенец, ни старец».

Сам Измайлов об этой вере не знает. Он думает о своём – о тяжести камня, о бурьяне вблизи, о холмах вдали, об удивительной силе в руках. И нет ему дела, где очутится Баба. В задонских станицах говорят, что Адам Кадамовский докатывал истукана до калмыцкого поселения Нарын-Худук. И дальше. До Каспийского моря – до Иван-Караульской косы, где никто не живёт и некому умирать.

Узник дельты

На длинных ногах шагает в устье Дона по заливным лугам Фёдор Юрьевич Горкуша в матросском бушлате и бескозырке – ничего другого на себе не носит. Шагает аккуратно и не спеша. Согнёт одну ногу в колене и держит её в воздухе, потом медленно ставит в траву или в воду недалеко от другой. В станице Елизаветинской считают, что Горкуша много думает о цаплях – «сильно привечает их, оттого и ходит так».

И действительно. Когда встречаются Горкуше цапли, он низко кланяется им, заводя руки за спину и закрывая глаза, – серым, рыжим, белым.

Ближе к взморью, возле хутора Лагутник, где над дельтой света больше от сияния многочисленных водотоков, Горкуша раскидывает руки и быстро бежит, взмахивая ими, к Таганрогскому заливу – вьются и трепещут черные ленты бескозырки за его затылком. «Улетает Фёдор-птица!» – говорят хуторяне.

Набирая скорость, Фёдор Юрьевич запрокидывает голову, щурит глаза от яркого солнца и чудится ему, что уже никогда не вернётся он в дельту – что отпустили его озёра, ерики, тростниковые болота и пырейные луга.

Но проходит время, и снова видят, как шагает Фёдор-птица по буграм и низинам донской дельты, высоко поднимая голые ноги и кланяясь разноцветным цаплям.

Добытчик счастья

Вместе с сухими кустами качима, кермека и рогача мчится при сильном ветре по Раздорским холмам, подскакивая и кувыркаясь в пыльном воздухе, Ефим Петрович Надточий. «Катится, бедный, потому что лёгонький!» – жалеют его в станице Раздорской.

В тихую погоду Надточий неподвижно лежит лицом вверх возле хутора Каныгин на дне балки Каныгинский Лог – глаза и рот у него широко открыты.

Из станицы в балку к нему приходят женщины – кладут рядом с Ефимом Петровичем карамель, печенье, букеты чертополоха. Потом ходят вокруг него, повторяя: «Ешь мои сласти! Дай колючек недоле! Принеси счастье, Ефим-перекати-поле!»

Но Надточий не ест ничего. Выплёвывает даже кузнечиков, которые нечаянно запрыгивают ему в рот. И женщин не слушает. Он следит, поворачивая глаза то в одну, то в другую сторону, за летучими кустами, застывшими на склонах Каныгинского Лога. Как только ветер, сменяя затишье, подхватывает их, Ефим Петрович выскакивает из балки и вновь несётся с ними по холмам. Подпрыгивает, падает, катится – мелькают над холмами его тонкие ноги и руки, когда он высоко подлетает на кочках.

Любимец вод

Зимами бьётся выпуклым лбом об лёд донских рек Яков Степанович Веденеев. Всегда начинает с речки Крепкой, что течёт через слободу Аграфеновка – там он живёт на улице Гагарина в кабине заброшенного бульдозера. Потом отправляется на Аксай, на Тузлов, на Большой Несветай, на Кундрючью.

Когда по тонкому льду от его ударов расходятся хрустальные трещины, Яков Степанович рассматривает их, прикладывает к ним ухо, улыбается. После этого он с новой силой принимается бить по льду. Под лёд он никогда не проваливается. В Аграфеновке говорят, что реки любят Веденеева – «прощают Яше-ледоколу всё».

Даже летом, когда Яков Степанович плавает от берега к берегу по Крепкой в валенках и тулупе, тёплые речные воды не затягивают его на дно. Возвращаясь после купанья на улицу Гагарина в бульдозер, он крепко спит в ржавой кабине, разогретой солнцем, и снится ему замёрзшая Песковатка, что на самом севере области, и замёрзший Егорлык, что на самом юге.

Слуга горы

По хуторам Нижнего Дона ходит, выпрашивая у их обитателей большие камни, Харитон Макарович Карелов. Зачем – он сказать не может. Карелов немой. Он только громко мычит у ворот усадьбы или под окнами дома, пока хозяева не вынесут ему камень.

Больше всего Харитон Макарович любит ходить в хутор Недвиговка, где камни во дворах не переводятся. Недвиговские старики помнят, как детьми бегали вслед за Кареловым от дома к дому и выкрикивали: «Открой ставни! Открой дом! Неси камни! Пришёл Харитон!» В других хуторах вспоминают, как в детстве передразнивали его – мычали: «Му-ым! Кы-ым!»

Камни Харитон Макарович относит на степную возвышенность между речками Бургуста и Керчик, складывает их в кучу, которая видна с большого расстояния, – её называют Харитон-горой – и тут же оправляется за новыми. «Служит горе!» – говорят о нём в окрестных селениях.

Отдыхает Карелов только зимой – на вершине Харитон-горы. Свернувшись, он лежит там на боку, припорошённый снегом, неотличимый от камня.

Вещунья суходолов

На табуретке в Задонской степи сидит среди трав Екатерина Малаховна Чукаева. Заметить её трудно. Она согнулась и стала маленькой от старости – болтает в воздухе ногами; подбородок лежит на коленях. Чукаева ничего не видит и плохо слышит; по лицу и ушам её ползают пауки. Если человек случайно наткнётся в траве на Маленькую Катю – так называют Чукаеву в задонских станицах, – она скажет ему, кто он, откуда и куда идёт. Те, кто встречают её за Доном в разных местах – чаще всего на суходолах, – стараются узнать больше: сколько суждено прожить, кого – полюбить. Но Маленькая Катя в ответ только смеётся, глядя из травы на путника слепыми глазами.

История песен. Рассказы о Катулле

От автора

В Сирмионе (Италия, область Ломбардия) есть бронзовой бюст. Он стоит на площади Кардуччи спиной к озеру, которое сейчас называется Гарда (когда-то озеро Бенак). На постаменте из белого травертина – надпись:

GAIUS VALERIUS CATULLUS 87 A. C. – 54 A. C.

Грустно думать о том, что жители Сирмиона, где, кажется, каждое деревце шепчет имя поэта, выросшего в этом крохотном городке на одноимённом мысе, совсем не испытывают к Катуллу трепетных чувств, иначе они не посмели бы изобразить его в таком странном виде.

Бюст хоть и сделан тщательно и стоит в хорошем месте – с одной стороны площадь, с другой – озеро, вокруг пальмы, вверху прохладное альпийское небо, – но это не Катулл. Бюст изображает римского полководца. И притом такого величавого, такого ослепительно могучего, такого напыщенного полководца, каких никогда и не существовало.

Сирмионцам, как видно, угодно насмехаться над своим знаменитым земляком, что, разумеется, не заслуживает ни малейшего одобрения.

И всё же я должен поблагодарить их за то, что они создали ложный образ поэта. Я обязан поблагодарить исказителей за вопиющее искажение, так как оно побудило меня рассказать о том, как писались стихи Катулла и как жилось ему на свете.

Comites[1]1
  Свита (лат.).


[Закрыть]

Катулл был обидчивым человеком. Очень не любил, чтобы его обижали. Злился страшно. Не то чтобы ему совсем не нравилось, когда его обижали. Обижаться ему было интересно. От обиды ему хорошо писалось. Он даже нарочно ходил по Риму и подбивал прохожих, чтобы его обидели. Но никто не соглашался. Редко соглашались – не хотели обижать. Он, конечно, мог взять и плюнуть в кого-нибудь или сказать кому-нибудь ядовитое слово, чтобы добиться своего. Но тогда бы его обидели справедливо. А Катуллу хорошо злилось и хорошо писалось, когда его обижали несправедливо. Тогда и стихи выходили отличные.

По Риму он ходил не один. Всегда шли за ним два человека – Фурий и Аврелий. Куда Катулл – туда и они. Шли чуть-чуть позади него и радостно поглядывали по сторонам, потому что гордились, что идут за поэтом, – делали вид, что составляют ему компанию, составляют его окружение. Катулл их не прогонял, разрешал им сопровождать себя. Посмотрит назад через левое плечо – там Фурий, посмотрит через правое – там Аврелий. Оба приветливо улыбаются ему. Ну пусть, думает, идут.

Аврелий был высокий, светловолосый, а Фурий чернявый, смуглый, небольшого роста. Когда Катулл оглядывался через правое плечо, чтобы посмотреть на Аврелия, то поднимал лицо вверх и выкручивал шею, будто следил за птицей. Фурия же он искал далеко внизу и тоже выкручивал шею, надвигая подбородок на ключицу и отставляя ногу назад, будто рассматривал свою пятку, хотя в действительности Фурий был лишь немного пониже поэта, Аврелий – немного повыше. Иногда они сами давали о себе знать, чтобы Катулл лишний раз не оглядывался. Чуть только заметят, что он хочет повернуть голову налево или направо, тут же объявляют:

– Я здесь, Катулл! Я Фурий!

– Я здесь, Катулл! Я Аврелий! Привет тебе, славный поэт!

А потом идут дальше, гордо улыбаясь и не произнося ни слова. Сам же Катулл никогда с ними не заговаривал и ничего о них не знал. Только и знал, как их зовут. Да ещё, конечно, ему было известно, что они следуют за ним повсюду. Если кто-нибудь спрашивал у него, кто они такие, он отвечал: «Comites Catulli»[2]2
  Свита Катулла (лат.).


[Закрыть]. Именно так и говорил – comites. Нарочно употреблял это словечко, которым обозначалась свита очень важных сановников. Думал, что кто-нибудь посмеётся над ним – укажет на него пальцем и крикнет: «Catullus consulem se fert! Hahae!»[3]3
  Катулл разыгрывает из себя консула! Ха-ха! (лат.).


[Закрыть] А Катуллу только того и надо было, чтобы его кто-нибудь обидел. Но никто не обижал, не смеялся. Наоборот, почтительно кивали и говорили: «Свита. Ну хорошо». А то и просто пожимали плечами – мол, свита так свита.

Однажды Катулл целый день ходил туда-сюда по Риму, выискивая, кто бы его обидел. Что только ни делал, как только ни выкрутасничал. И на одной ноге скакал, и нижнюю губу выпячивал, и по земле катался. И ничего. Все в Риме любили Катулла и очень хорошо к нему относились. Он уже было расстроился и пошёл скорым шагом, ничего не делая. Только правой рукой необыкновенно сильно размахивал. Как вдруг пришла ему в голову одна мысль, от которой он сразу же остановился и развернулся. Фурий и Аврелий едва не налетели на него. Они крепко схватились друг за друга, чтобы не упасть, и застыли в неудобных позах. Катулл подождал, пока они выпрямятся, а потом спросил, указывая ладонью на одного и на другого:

– Ты – Фурий? Верно? А ты – Аврелий? Так?

Но те ничего не ответили ему, потому что им было удивительно, что Катулл с ними заговорил. К тому же они были юношами скромными и даже застенчивыми. Фурий, например, разговаривал чрезвычайно тихо, потому что боялся кого-нибудь потревожить своим голосом. А его товарищ Аврелий, хотя и разговаривал громко и весело, тоже был человеком вежливым – никогда никого не перебивал.

Так они стояли и молчали.

Тогда Катулл взял и прямо спросил у них: что они думают о его стихах? То есть не думают ли чего-нибудь плохого – чего-нибудь обидного для поэта?

Юноши живо ответили, что ничего плохого о стихах Катулла они ни в коем случае думать не могут.

Но Катуллу не понравились эти слова. Взгляд его сделался злым и холодным. Заметив это, юноши стали горячо уверять его, что никогда даже и не читали его стихов. Но и эти слова не понравились Катуллу. Взгляд его сделался ещё более злым – глаза сощурились, как у змеи. Он вытянул шею вперёд и сквозь зубы процедил:

– Так вы, значит, и стихов моих никогда не читали? Ни одного стиха моего не читали?

Фурий, говоривший медленно и тихо, на этот раз высказался быстро и громко. Он даже опередил Аврелия, который уже начал было что-то говорить.

– Нет-нет, Катулл, – сказал Фурий, – некоторые стихи твои мы немножечко читали.

– Читали, – подтвердил Аврелий, решив во всём доверяться Фурию.

– Немножечко… – произнёс Катулл, глядя на Фурия. – И что же?

Фурий молча опустил голову, не зная, что отвечать поэту. То же самое сделал Аврелий. Но Катулл настаивал на своём. Он топнул ногой и так сердито воскликнул: «Я жду! Отвечайте!» – что Фурий и Аврелий вздрогнули. Однако оба продолжали молчать. Тогда Катулл улыбнулся и стал говорить таким же ласковым голосом, каким говорил Фурий.

– Вам показалось, – сказал он, – что стишки мои немножечко игривы?.. Так? Так?

Фурий кивнул. Кивнул и Аврелий.

– И вы решили, что и сам я пакостный развратник?

У Фурия от этих слов задрожали губы, у Аврелия из глаз покатились слезы.

– Ну хорошо, – сказал Катулл, – вы решили, что я чуть-чуть нескромный?.. Так? Так?

Юноши кивнули и тут же закрыли лица ладонями. Оба вдруг зарыдали так горько, что Катулл растерялся и принялся их утешать. Он старался напомнить им о чём-нибудь приятном. Стал расспрашивать о родителях, о мечтах. Поинтересовался, целовались ли они когда-нибудь с девушками. Фурий и Аврелий отвечали невнятно. Они что-то бормотали сквозь затихающие рыдания, что-то говорили, вытирая раскрасневшиеся щеки и беспрестанно всхлипывая. Наконец они успокоились и даже сами стали задавать Катуллу разные вопросы.

Но Катулл их уже не слушал. Лицо его было запрокинуто в небо. Он стоял неподвижно и держал возле ушей крепко стиснутые кулаки.

Когда же он перестал смотреть в небо и взглянул на Фурия и Аврелия, те бросились бежать прочь, потому что никогда ещё не видели, чтобы в человеческих глазах сверкала такая бешеная обида. Они бежали, спотыкаясь и падая. А вслед им неслись слова:

 
Pedicabo ego vos et irrumabo,
Aureli pathice et cinaede Furi,
qui me ex versiculis meis putastis,
quod sunt molliculi, parum pudicum.
Nam castum esse decet pium poetam
ipsum, versiculos nihil necesse est;
qui tum denique habent salem ac leporem,
si sunt molliculi ac parum pudici,
et quod pruriat incitare possunt,
non dico pueris, sed his pilosis
qui duros nequeunt movere lumbos.
Vos, quod milia multa basiorum
legistis, male me marem putastis?
Pedicabo ego vos et irrumabo.
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим,
педерасты подлые Фурий и Аврелий,
посчитавшие меня нескромным
по стишкам моим слегка игривым.
Непорочным подобает быть поэту лично,
а стишки в том не нуждаются нисколько;
лишь тогда они прелестны, остроумны,
когда чуть нескромны и слегка игривы,
и когда способны распалить желанье, –
не в юнцах, конечно, но в тех седовласых,
что огонь утратили в чреслах онемевших.
Вам, сорвавшим тысячи поцелуев нежных,
я кажусь мужчиной никуда не годным?
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим[4]4
  Здесь и далее – перевод с латинского принадлежит автору.


[Закрыть].
 

Так была написана песнь шестнадцатая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.