Текст книги "Околицы Вавилона"

Poena[5]5
  Кара, наказание (лат.).


[Закрыть]

В детстве Катулл был очень любознательным мальчиком. Бывало, вытянет руку вперёд, раскрутится волчком, зажмурив глаза, потом останавливается и спрашивает у бабки Петронии:

– А что в той стороне света, бабушка?

– Там Этрурия, внучек, – отвечает Петрония ласковым голосом.

А сама думает: «Чтоб тебя черти съели! Уже целый день крутишься!»

– А за Этрурией что? – продолжает Катулл.

– За Этрурией Рим, сынок.

– А за Римом?

– Море.

– А за морем?

– Сицилия, Катуллушка.

– А за Сицилией?

– Опять море, милый.

– А за опять-морем?

– Африка.

– Ну хорошо.

Катулл снова раскрутится как следует и снова спрашивает Петронию о тех краях, куда нечаянно укажет рука. Подвижным был мальчиком. Ему и дела не было до того, что бабке всегда хотелось спать в загородном имении его родителя – на Бенакском озере, на кончике мыса Сирмион. Её усыплял там альпийский воздух. Катулла – наоборот – бодрил.

Однажды он взялся крутиться обычным манером и крутился до того долго, что Петрония, глядя на него, стала чувствовать тошноту. А потом и задремала на стуле. Как вдруг слышит:

– Петрония! Петрония! Не спи! Говори – что там?!

– Где?.. Где?.. – всполошилась бабка. – Дай посмотрю…

Посмотрела и видит, что рука Катулла указывает на северо-восток.

– Там Верхняя Панония, голубчик.

– А за Верхней Панонией что?

– За Верхней – Нижняя, – ответила Петрония и снова задремала.

– А дальше что?! – воскликнул Катулл звонким голосом.

– Дальше Дакия, – очнулась Петрония. – За Дакией – Геты, за Гетами – Скифы, за Скифами – Язиги, за Язигами – Роксоланы, за Роксоланами лежит Меотийское озеро… широкое-широкое озеро… лежит-лежит озеро…

– А за озером что?

– За озером живёт одноногий казак Равид. Живёт один-одинёшенек… Жёлто-серая степь кругом…

– А за казаком Равидом что?

– А за казаком Равидом больше нет ничего, – брякнула Петрония.

На том и уснула. Да так крепко, что, пробудившись, ещё долго не могла взять в толк, что желает узнать Катулл, подпрыгивая к её уху и выкрикивая на лету одни и те же слова:

– Qua facie est?! Qua facie est?![6]6
  Какой он на вид?! Какой он на вид?! (лат.).


[Закрыть]

– Кто?.. – откликнулась наконец Петрония.

– Казак Равид! – напомнил Катулл.

– А-а-а, казак Равид… Ну какой он… какой… Казак как казак. Носит синие шаровары с красными лампасами. Фуражка на нём. Из-под фуражки чуб торчит. На боку – шашка. За спиной – пика. Вот и весь казак.

– И что же он делает на краю света?

– Воюет, – вздохнула бабка. – Воюет. Ничего больше делать не хочет.

– Лжёшь, Петрония! – вдруг разозлился Катулл. – С кем ему воевать?! Он там один!

– А вот сам с собой и воюет. Даже ногу себе на войне отрубил, – возразила бабка.

Возразила и прикрыла глаза, заметив, что Катулл мечтательно задумался. Но не успела она уронить голову на грудь, как услышала возглас:

– Петрония!

– Что такое?..

– Хочу написать письмо казаку Равиду!

– Зачем письмо?.. Какое письмо?.. – испугалась бабка.

Но Катулл только топнул ногой – ещё в детстве умел люто топать ногой – не спорь, мол, со мной, Петрония, не смей.

Делать нечего. Кликнули писаря, принесли папирус, чернила, пемзу, камышовые перья – всё, что надо. Петрония устроилась поудобней на стуле:

– Ну, друг сердечный, диктуй.

Катулл вышел на средину атриума. Левую ногу выставил вперёд, правую руку поднял вверх и раздвинул пальцы, будто схватил апельсин. Молча постоял в такой позе минуту-другую, потом начал диктовать:

«Гай Валерий Катулл приветствует одноногого казака Равида!

Как ты живёшь? Я живу хорошо. У меня есть старший брат, есть бабка Петрония. Батюшка мой магистрат в Вероне. Он всё время сидит там, а мы с бабкой здесь, на Бенакском озере. Брат – не знаю где. У нас озеро узкое и длинное. А у тебя широкое. Не отруби себе вторую ногу, если будешь опять воевать. Я хочу стать поэтом, когда вырасту. И хочу жить в Риме, чтоб гулять по улицам. Озеро у нас синее, как море. На горах лежит снег. А твоё озеро ещё дальше гор. Но наш табеляриус к тебе прибежит, ты не бойся. У бабки моей есть красивый перстень. А у меня такого нет. Но батюшка сказал, что подарит мне свой. Мне бывает грустно и весело жить на свете.

Будь здоров, мой казак».

Послание уложили в футляр. Призвали раба-письмоносца и велели ему бежать на северо-восток до пределов мира. Табеляриус быстро выскочил из дома, громко топая ногами – топ-топ-топ… топ-топ-топ… Побежал.

С той поры и завелась у Катулла привычка писать письма одноногому казаку Равиду. И в детстве ему писал часто, и в отрочестве (уже своей рукой), и в юности. А когда переехал в Рим, стал писать ещё чаще. То и дело покупал рабов-письмоносцев и отправлял их к Равиду. Много денег на письма изводил. Никто не знал об этих тратах поэта. Один только всадник Марк Целий знал. У него-то и деньги Катулл одалживал на покупку проворнейших табеляриусов. Потом, конечно, не всегда отдавал. Но Целий не обижался – богатый и щедрый был человек. Очень крепко дружил с Катуллом.

– Кто этот Равид! Так – тьфу! Безвестный человечек! – часто говорил Целий по-дружески. – Не пиши ему, брось!

Целия огорчало, что Равид не отвечал Катуллу. А поэта это нисколько не огорчало.

– Ему бы только письмо написать да отправить. Нравится ему знать, что гонец побежал с его письмом на край мира, – объяснял Целий кредиторам.

Это было в то время, когда он уже разорился на катулловых посланиях и когда кредиторы принялись отсуживать у него имения. Но Целий и в этих затруднительных обстоятельствах добывал деньги для Катулла, чтобы тот мог слать письма на северо-восток. Всё ему хотелось дождаться, когда же Равид ответит поэту. И вот однажды Равид ответил. Письмо было коротенькое и безобразное. Некрасивое. Нехорошее.

«Привет Гаю Валерию Катуллу шлёт одноногий казак Равид.

Пишешь ты мне про свою любовь, которую зовут Лесбия. У неё такие алые губки и так она ласково целуется, что и я теперь хочу её полюбить, японский бог! А у нас тут тьма кромешная. Солнце не светит ни хрена.

Ну, прощай».

Катулл прочитал казацкое послание, и так его ужалили в сердце вероломные слова, что он упал, будто мёртвый, и, не поднимаясь, принялся диктовать с земли злым шёпотом Марку Целию, который был рядом, последнее письмо для Равида:

 
Quaenam te mala mens, miselle Ravide,
agit praecipitem in meos iambos?
Quis deus tibi non bene advocatus
vecordem parat excitare rixam?
An ut pervinias in ora vulgi?
Quid vis? qualubit esse notus optas?
Eris, quandoquidem meos amores
cum longa voluisti amare poena.
Что за вздорная мысль, ничтожный Равид,
гонит тебя в пропасть моих ямбов?
Что за бог – тебе плохой советчик –
на шальной раздор со мной толкает?
Хочешь ты стать притчей во языцех?
Славным жаждешь быть любой ценою?
Будешь! Удостоишься навеки этой кары,
коль мою любовь любить ты вздумал.
 

Так была написана песнь сороковая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Puella defututa[7]7
  Изъёбанная девка (лат.).


[Закрыть]

У Катулла всегда гулял ветер в кармане, хоть батюшка и присылал ему из Вероны копеечку. Пришлёт ему, к примеру, десять тысяч сестерциев сегодня, а назавтра у Катулла уже нет ничего. Другой бы огорчился – поэт только рад. Выскочит из дома босой, отнимет костыль у какого-нибудь калеки и бежит по улице вихрем.

– Нищий я, – кричит, – обездоленный! Подайте на девку! Девку не на что купить!

Всадник Марк Целий в таких случаях не оставлял друга. Бежал следом и спрашивал у прохожих:

– Ecquis ei unam libellam dedit?[8]8
  Дал ли ему кто-нибудь хоть один грош? (лат.).


[Закрыть]

Никто не давал, конечно. Наоборот, побыстрее сворачивали в какой-нибудь переулок. Или притворялись кривыми – мол, сами живём подаянием.

– Эх, вы! – корил Целий римлян за чёрствость и летел дальше.

Если же находился такой человек, который даже и костыль свой не отдавал Катуллу, принимаясь с ним злобно скандалить, то Целий не прощал такую дерзость. Ударит упрямца по голове и скажет: «Ты кому, собака, перечишь?! Ты первому поэту Рима перечишь!» А потом отберёт у него костыль и протянет Катуллу со словами: «Беги, душа любезная! Я за тобой!»

Однажды друзья мчались по городу. Катулл выкрикивал:

– Пожертвуйте на жалкую потаскушку с улицы Субура!

Целий следовал за ним, сжимая кулаки, чтобы ударить на ходу любого жадного прохожего.

И вот подвернулся им один пожилой писарь, который много лет служил в Азии и недавно возвратился в Рим к старшей дочке. Он смело шёл им навстречу – не притворялся убогим, никуда не прятался, потому что был человеком милосердным – обиженного не привык обходить стороной. Он сам остановил Катулла и спросил:

– А сколько же тебе нужно, сердечный?

– Десять тысяч сестерциев, – объявил Катулл, не раздумывая.

– Вот так раз, – изумился писарь, – а я думал дать тебе один.

Едва только он произнёс эти слова, как на него налетел Марк Целий:

– Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пёс!

Вспыхнул скандал. Собралась толпа, явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.

После драки – суд.

Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него – наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх. Дело запуталось ужасно. Разбирались четыре месяца. Наконец постановили так.

Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура, как будто нечаянно, – и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.

– Macte![9]9
  Отлично! (лат.).


[Закрыть] – прокричал Целий на весь Форум.

Тут же призвал своих рабов с носилками – сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, – и покатили друзья в кабачок пировать.

И пока пировали, Целий всё повторял, кивая в сторону Форума:

– Вот и славно!

А что – «славно», не объяснял Катуллу, которому с каждым глотком вина становилось на душе всё тяжелее и тяжелее, потому что он знал, что нельзя отыскать на улице Субура такой девки, чтоб запросила хотя бы двадцать сестерциев. И только к вечеру Целий всё объяснил.

– Вот сейчас, – говорит, – мой милый Катулл, выпьем по последней чарочке – ты поедешь домой, а я в квартал Субура. Найду там самую умную и красивую шлюху, подкуплю её, дьяволицу, чтоб она тебе завтра без запинки брякнула: «Десять тысяч!» Проучим паршивого писаря с подлым зятем и претора с судьями – чтоб не умничали!

Дома Катулл повеселел. Лежит на кушетке – мечтает, книги читает. Ждёт друга с известиями.

Целий явился во вторую ночную стражу – усталый, запылённый, выпил воды, отдышался и говорит:

– Ну, брат Катулл, всё устроил! Девку зовут Амеана. Красивая! Жалуется, кокетка, что нос чуть великоват, а сама с бронзовым зеркальцем не расстаётся – то и дело любуется собой. Ремесло своё хочет забросить, потому что завёлся у неё дружок – Мамурра родом из города Формии. Заведует в войске Цезаря строительством и провиантом. Немножко ворует, немножко жульничает, но человек порядочный… Да тебе всё это и не нужно знать, мой драгоценный Катулл. Девка куплена! Тебе нужно только сделать вид, будто это обычное дело, что субурская потаскушка просит десять тысяч.

– Конечно, – молвил Катулл.

И снова принялся мечтать о чём-то.

Что с ним случилось, когда рано утром за ним приехали на конях обвинители, свидетели, защитники, судьи, Целий, претор, писарь с зятем, – то ли Катулл переводил всю ночь греческую оду, то ли носились в его голове до рассвета фантазии, – никто не знает. Но только выглядел он так, будто не мог понять, зачем его усадили в крытую повозку; зачем привезли – ни свет ни заря – в квартал Субура; зачем выпустили на улицу; зачем сказали: «Иди!»; зачем попрятались по закоулкам…

Катулл пошёл.

Он шёл медленно, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Продолжал, как видно, думать о чём-то – чего не додумал дома. Даже голову не сразу поднял, когда перед ним очутилась девушка и громко сказала:

– Эй, красавчик! Плати десять тысяч сестерциев и пойдём со мной!

– Что?.. Что такое?.. – рассеянно отозвался Катулл.

Девушка смутилась:

– Я Амеана… Десять тысяч… Прошу десять тысяч…

Тут только Катулл очнулся

– Что?! Что?! – воскликнул он так грозно, что девушка в испуге попятилась к дому, из которого вышла.

Катулл же остался стоять на месте. Он весь задрожал, будто от лютой стужи. Потом вдруг запрокинул голову, прикрыл глаза. И полетели по всем переулкам квартала, разрушая утреннюю тишину, слова поэта, подхваченные эхом:

 
Ameana puella defututa
tota milia me decem poposcit,
ista turpiculo puella naso,
decoctoris amica Formiani.
Propinqui, quibus est puella curae,
amicos medicosque convocate:
non est sana puella, nec rogare
qualis sit solet aes imaginosum.
Амеана, изъёбанная девка,
десять тысяч разом с меня просит,
да, та девка с безобразным носом,
жулика формийского подружка.
Родичи, какие за неё в ответе,
и друзей, и лекарей зовите:
помешалась девка, и себя к тому же
в бронзе отражающей не видит.
 

Так была написана песнь сорок первая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Novem[10]10
  Девять (лат.).


[Закрыть]

Катулл любил думать. Чуть что – ляжет на спину посреди улицы, подсунет ладони под затылок – локти вверх торчат – и принимается думать.

Фурий и Аврелий – спутники Катулла – тоже ложились поодаль. И тоже локти вверх выставляли, видя такое дело.

На Фурия и Аврелия прохожие злились и даже ногами их старались стукнуть побольнее, чтоб не мешали проходу. Катулла же аккуратно обходили стороной – не желали его беспокоить. И только всадник Марк Целий, если натыкался на друга, не церемонился – поднимал его на ноги, усаживал в носилки и вёз угощать.

Однажды Целий угощал поэта в наилучшей таверне. Приказал подать яиц со спаржей, голубей, фазана, бараньих лопаток, дроздов, осьминогов, свиную грудинку, колбас горячих, морских ежей, телятину отварную с чесноком и зелёными бобами, хороших зайцев, сыра, рыбы, вина побольше, орехов, мёда, груш, черешни, фиников, яблок.

Друзья поели. Целий остался лежать в таверне. А Катулл всё-таки вышел наружу.

Он ещё прошёл по улице некоторое расстояние, а затем лёг на спину. Фурий и Аврелий тоже быстро легли. Они лежали тихонько, дожидаясь, когда Катулл встанет и пойдёт дальше.

Но Катулл всё лежал и лежал. Даже не шевелился. И вдруг перевернулся на бок. Полежал на боку, достал из-под плаща свиток папируса, что-то написал на нём пером и снова откинулся на спину. Какое-то время он размахивал свитком в воздухе – будто сушил чернила, – а потом громко крикнул, не поднимая головы:

– Эй! Вы! Короткий и длинный! Что, не видите?! Я вам машу! Сюда! Ко мне!

Фурий и Аврелий тут же вскочили на ноги, подбежали к поэту и молча склонились над ним.

Катулл посмотрел на них внимательно – на одного, на другого. Потом закрыл глаза, словно устал смотреть, и с закрытыми глазами протянул им свиток:

– Вот письмо. Отнесите его девушке.

– Спасибо тебе, Катулл! – закричали Фурий и Аврелий в один голос и принялись прыгать возле поэта – до того они обрадовались заданию.

Катулл объяснил им, где живёт девушка и как её зовут. Приказал непременно дождаться от неё ответа и махнул рукой – мол, идите уже!

Так они и побежали с посланием вдвоём. Фурий держался за одни конец свитка, Аврелий – за другой, чтоб никому не было обидно. Вдвоём же – из четырёх рук – они и передали свиток девушке, радостно улыбаясь. Девушка тоже радостно улыбнулась, начав читать послание. Но вдруг лицо её сделалось красным, сердитым, глаза наполнились слезами. Она схватилась за голову и воскликнула:

– Да как вы смели принести это, мерзавцы!.. Папенька, маменька!..

Не успели Фурий и Аврелий опомниться, как из дверей дома выскочил отец девушки, за ним – мать, братья, сестры, деды, бабки, тётки, дядьки и жених девушки, имевший неподалёку мясную лавку. Все стали читать письмо, передавая его друг другу, стали охать и ахать, кричать на всю улицу:

– Посмотрите, люди добрые, с чем пожаловали эти сволочи!

Наконец отец разорвал свиток в клочья и ударил кулаком сначала Фурия, а затем Аврелия. Оба упали, но тут же поднялись и, не оглядываясь, бросились бежать. Им вдогонку летели камни и палки. Мчались за ними собаки.

А Катулл тем временем лежал там, где лежал. Не открывая глаз, он тихим голосом повторял послание, чтобы не забыть его стихотворные строчки:

 
Amabo, mea dulcis Ipsitilla,
meae deliciae, mei lepores,
jube ad te veniam meridiatum.
Et si jusseris, illud adiuvato,
ne quis liminis obseret tabellam,
neu tibi lubeat foras abire,
sed domi maneas paresque nobis
novem continuas fututiones.
Verum si quid ages, statim jubeto:
nam pransus jaceo et satur supinus
pertundo tunicamque palliuimque.
 
 
Сделай милость, моя сладкая Ипситилла,
прикажи мне, моя радость, моя прелесть,
чтоб пришёл отдохнуть к тебе в полдень.
Ну а если уж прикажешь, позаботься,
чтоб никто на засов не запер двери
и самой чтоб не взбрело на ум исчезнуть:
дома жди меня и приготовься – сряду
девять раз тебе я вставлю. А по правде,
приказать должна ты поскорее:
закусил я сытно, на спине валяюсь,
протыкая насквозь палий и тунику.
 

Так была написана песнь тридцать вторая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Gemelli fratres[11]11
  Близнецы (лат.).


[Закрыть]

Отец поэта – веронский магистрат – всегда переживал, что сын не пристроился к делу в Риме. Всё ему казалось, что Катулл бездельничает там день и ночь. Бабка Петрония, напротив, называла внука большим тружеником, выдумывая, что он служит в коллегии квесторских писцов, но иногда забывалась – не помнила своих выдумок – вдруг начинала причитать:

– Как-то теперь там наш Катуллушка?.. Что-то он поделывает в Риме?.. Работает ли он где?..

– Нигде не работает! – сердился отец. – Ничего не делает! Баклуши бьёт!

Однажды бабка Петрония написала Катуллу о таком разговоре с родителем. Катулл, получив письмо, долго не раздумывал – бросил маленькую собачку, с которой гулял в это время по городу, нося её в тесной коробке, чтоб она громко визжала, раздражая прохожих, и помчался в Верону на лёгкой двуколке, запряжённой парой лошадей, сначала по Фламиниевой дороге, потом по Эмилиевой до Мутины, потом напрямик по просёлкам сквозь паданскую степь – сквозь ветер и пыль. Примчался – и сразу в дом к отцу. «Где он?» – спрашивает в прихожей. Слуги говорят: «Нет хозяина. Уехал на озеро. А вы отдохните с дороги». Но Катулл даже и не подумал отдыхать. Снова запрыгнул в двуколку и полетел на Бенакское озеро, на кончик мыса Сирмион, на отцовскую виллу. Там узнал, что отец находится в кабинете – играет в шашки с Цезарем, явившимся погостить, – забежал в кабинет и выпалил:

– А что я в Риме стихи сочиняю, как проклятый, то вы за дело не считаете, батюшка?!

Батюшка ответил:

– Не считаю.

А потом указал обеими ладонями на Цезаря и добавил:

– Вот и Гай Юлий Цезарь, мой старинный товарищ, консул Рима, славный полководец, тоже не считает.

Но Цезарь не стал поддакивать веронскому магистрату. Взял и объявил:

– А я стихи люблю! Да и сам пишу. И офицер у меня есть такой – Мамурра, родом из города Формии, грамотный очень, – тоже стихи пишет.

– Стихи-стихи… пишет-пишет… – принялся бормотать отец Катулла, оторвав от доски фигурку.

Подержал её в воздухе некоторое время, потом сделал ход. Цезарь сделал ответный ход. И вдруг обрадовался, воскликнул:

– Остановили мы вашего разбойничка! Взяли его в плен!

Батюшка Катулла изменился в лице, нахмурился. А Цезарь стал шевелить пальцами над доской, говоря:

– Закрыли мы вашему ординарию путь в императоры! Закрыли! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Потом откинулся на спинку кресла и принялся рассказывать про походы, про разные страны. Про то, как случались в походах всякие трудности. Как болел много раз и тем, и этим, и всякой дрянью. Как нападали враги и дикие звери. Как переносил другие страдания и лишения: мерз в горах, голодал в степи, ночевал в лесу на одной кровати вот с этим самым Мамуррой, простым армейским прорабом, который пишет стихи. Слово за слово, речь зашла о Катулле. О том, что стихи, конечно, стихами – стихи Цезарь любит, – а всё-таки работать где-нибудь надо. И Цезарь, быть может, куда-нибудь пристроит Катулла – или курьером к эдилу, или писарем к квестору, или вот хотя бы к Мамурре в помощники.

Батюшка Катулла только кивал в ответ, повторяя:

– Hoc quidem satis luculente![12]12
  Вот это дельно! (лат.).


[Закрыть]

А сам даже взгляда от шашек не отводил. Цезарь тоже неотрывно смотрел на фигурки, произнося свою речь.

Когда же полководец замолчал и наступила тишина, оба игрока услышали звук: «Дыз-дыз-дыз… дыз-дыз-дыз», будто кто-то стучит зубами в ознобе. Глянули – а это Катулл стучит зубами. Да к тому же ещё трясётся всем телом и выглядит ужасно – руки вскинуты вверх, пальцы скрючены, голова запрокинута, глаза закрыты; по лицу пробегают разные гримасы. Батюшка в страхе закричал на весь дом:

– Петрония! Что с ним?! Сюда! Скорее!

Цезарь тоже забеспокоился. И тоже громко закричал:

– Эй! Люди! Лекари! Стража! Ко мне!

Прибежали рабы, приживальщики, подручные Цезаря. Явилась вся домашняя челядь. Все окружили кольцом Катулла. Началась толкотня, давка. В толпе стали выкрикивать:

– Петронию! Петронию пропустите! Она знает!

Бабка Петрония выскочила из толпы на средину круга, прошлась туда-сюда, поглядывая на Катулла. Потом махнула рукой.

– Зря шум подняли, – сказала спокойно. – Стих у него пошёл.

Батюшка Катулла вздохнул облегчённо:

– Слава Юпитеру, всё в порядке!

Но Цезарь не успокоился. Стал расспрашивать тревожно:

– Как стих?! Как пошёл?!

– А вот так, – ответила Петрония, – стих у него шевелится в груди, сейчас полетит наружу.

И снова махнула рукой – не беда, мол.

Тут и Цезарь вздохнул с облегчением. Радостно сказал:

– Стих – это хорошо! Стихи мы любим! У меня вот и Мамурра стихи пишет!

Потом поинтересовался:

– А долго ли ждать?

Петрония в ответ:

– Не знаю. Никто не знает. А торопить нельзя.

Но в Цезаре эти слова только азарт распалили.

– Что за чепуха! – возразил он.

Подбежал поближе к Катуллу, захлопал в ладоши и начал выкрикивать:

– Perge! Perge![13]13
  Давай! Давай! (лат.).


[Закрыть]

Толпа зашевелилась, загудела, подхватила:

– Perge! Perge! Perge!

Катулл вдруг открыл глаза и с силой топнул ногой. Все в тот же миг замолчали, замерли. Несколько минут в доме стояла тишина. Когда же стих полетел из груди поэта, Цезарь и сам затрясся, застучал зубами, стал мотать головой, восклицая:

– Qui te Juppiter diique omnes perduint!.. Pulmoneum vomitum vomas![14]14
  Чтоб тебя Юпитер и все боги погубили!.. Чтоб тебя лёгкими вырвало! (лат.).


[Закрыть]

Но заглушить стих было невозможно. Катулл произносил его громко и ясно:

 
Pulcre convenit improbis cinaedis,
Mamurrae pathicoque Caesarique.
Nec mirum: maculae pares utrisque,
urbana altera et illa Formiana,
impressae resident nec eluentur:
morbosi pariter, gemelli utrique,
uno in lecticulo erudituli ambo,
non hic quam ille magis vorax adulter,
rivales socii puellularum.
Pulcre convenit improbis cinaedis.
Славно снюхались два гнусных педераста,
два распутника – Цезарь и Мамурра.
И не диво: оба ходят в скверне –
этот в римской, тот в формийской, – крепко
въелась в них она, ничем её не смоешь.
Близнецы они – одной страдают хворью;
спят в одной кроватке; оба грамотеи.
И не скажешь, кто из них блудливей, –
девкам римским оба конкуренты!
Славно снюхались два гнусных педераста.
 

Так была написана песнь пятьдесят седьмая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.