Текст книги "Окаянный груз"

* * *

Хватан заставил спутников гнать коней едва ли не дотемна.

А почему бы и нет? Люди к седлу привычные. Порубежники. Двое бывших реестровых. А напоследок скользкий мужичонка – Гапей-Тыковка, о давнишних занятиях которого никто не знал. Таких наездников лишняя пара верст, проведенная верхом, не утомит. Делов-то, Господи! Откинулся на заднюю луку и трясись помаленьку. Другая история – кони. Животных не подогревает беспокойство о судьбе командира, не заставляет мчать очертя голову.

В предсумеречье тени деревьев вытянулись и заострились, готовясь слиться и раствориться друг в друге.

– Еще чуток, и отдыхать надо, – заметил Тыковка.

Его мышастый уже тяжело дышал. Вообще, с конем ему не повезло. Вроде бы и все стати, как полагается, – длинная прямая холка, мощный круп, широкая спина, а жеребчик с червоточинкой. Чуть что – задыхается, мокреет, норовит голову опустить. За таким глаз да глаз, а то падет в самый неподходящий момент.

– Ладно! Дрын мне в коленку. Вон те ясени обогнем…

– Верно. – Грай потрепал по шее буланого, подбадривая. – Там… это… похоже, родничок был. Коней… того… напоим. И сами не сдохнем.

Даник и Самося молчали. Они всегда молчали, когда не резались между собой в кости. На службе землю из-под себя не гребли, как иные. День до вечера прожит, и хорошо. Есть где голову склонить на ночь, найдется чего на зуб кинуть перед сном – просто здорово! А к чему о большем заботиться?

– Дело говоришь, – поддержал Грая Гапей. – Водицы бы сейчас холодной. Такой, чтоб зубы ломило…

Тракт обнимал пологий холм, как один подвыпивший приятель другого за плечи, возвращаясь из шинка. Такие холмы в Малых Прилужанах кличут могилами. Память о прежних веках, наполненных кровавыми войнами с западными и северными соседями, Грозинецким княжеством и Зейцльбергом. На правом берегу Луги и вправду сохранилось много старых могил, где погребены не один и не десять воинов. Сотнями, случалось, закапывали. Священники едва-едва отпевать успевали.

Ясени, выстроившиеся на бугре, как рекруты на смотру, лениво шевелили зелеными пальцами-листьями.

Хватан первым прошел поворот и, выругавшись черным словом от неожиданности, осадил светло-гнедого.

У левой обочины горел костер – те, кто развел его, нисколько не таились. А к чему таиться? Чай, не лазутчики. На своей земле можно путешествовать невозбранно. Ближе к лесу топтались стреноженные кони, числом полдюжины. Среди них выделялся ростом и статью вороной жеребец со звездочкой во лбу. Сомнений в том, кто до недавнего времени ездил на нем, быть не могло.

– Гляди! Тьфу ты ну ты! Конь пана сотника! – воскликнул Хватан.

Заслышав голос порубежника, стоявший у костра человек развернулся в его сторону. Яркий отблеск подсветил грубый шрам через бровь и веко.

Ошибки быть не могло. Цимош Беласець.

А где один из братьев, ищи и прочих…

– Оружие готовь! – тихонько бросил Хватан. – Дрын мне в коленку…

– Дык… уже… – также вполголоса ответил Грай.

Тыковка выудил двумя пальцами из нашитого на грудь жупана длинного кармана арбалетный бельт и наложил его на тетиву. Когда он успел взвести самострел? Не мог же он его везти взведенным во вьюке? Даже думать смешно, точно, ни в какие ворота не лезет. Вот уж воистину хитровыкрученный крендель. Не знаешь, что и ожидать от такого.

– Ну, помолясь Господу… – Хватан украдкой, словно стесняясь излишней набожности, сотворил знамение, плотнее прижал шенкеля. Гнедой пошел вперед приплясывающим шагом. Порубежник на его спине скособочился, низко опустив руку с обнаженной саблей.

Цимош Беласець, конечно же, увидел их. Сказал что-то своим. Не разобрать что именно – далековато. Едва ли не бегом к костру поспешал Климаш – старший брат и глава рода Беласцей.

Разглядев, кто приближается к ним, он улыбнулся и приветливо взмахнул рукой.

* * *

Первым соломенный пучок на шесте заметил пан Стадзик Клямка. Ничего удивительного, ведь он ехал впереди, в охранении.

Пан Стадзик повернулся и крикнул:

– Шинок!

Хмыз и пан Юржик переглянулись. С одного боку, шинок – возможность отдохнуть, поспать на кровати, как люди, а не как собаки, из дому выгнанные, еда, приготовленная в печи, в горшке, а не на вертеле, на походном костре, возможно, баня или, на худой конец, лохань с горячей водой. Но ежели поглядеть с другого боку, шинок – это лишние глаза и уши, это горелка, развязывающая языки, это враг, подобравшийся вплотную в густой толпе и корд под лопаткой.

– Сгоняю. Погляжу, – предложил Хмыз.

– Давай, – согласился Юржик. – Если что, свисти.

– Ага, разбежался, – буркнул бывший гусар и пришпорил коня. Пан Бутля ткнул в больное место – свистеть Хмыз не умел. Никогда не умел. Вот не научился в детстве, и все тут.

Оставшиеся у телеги наблюдали, как гусар заехал на пустынное подворье, наклонившись с седла, заглянул в приоткрытые двери конюшни, постучал по ставню.

Стучать пришлось не единожды. По всей видимости, шинок не пользовался успехом у проезжающих, и его хозяин основательно забросил дело.

Он появился на пороге, зевая и потирая грудь через полотняную рубаху.

Крепкий мужик. Такого в конницу не возьмут – больно трудно коня подобрать, чтоб его тяжесть выносить. Телосложением шинкарь больше всего походил на карузлика, если бы не был вдвое выше самого рослого подгорного жителя.

Шинкарь выслушал Хмыза, и его лицо, заросшее курчавой рыжеватой бородой, озарилось добродушной улыбкой. Великан с достоинством поклонился и сделал жест рукой, который испокон веков у всех народов означает – заходите, гости дорогие.

Гусар замахал шапкой – давайте, мол, подъезжайте.

Телегу закатили под навес, но коней решили пока не выпрягать. Мало ли как дело сложится? Может, еще удирать придется сломя голову.

Пока что все выходило сикось-накось.

Три дня, как уехал и исчез предводитель – пан Войцек Шпара. Куда запропастился? Кто знает?

Два дня, как отправились его искать самые боевитые из отрядников во главе с порубежниками – Хватаном и Граем. Пока что тоже ни слуху ни духу. Вернутся ли? А может, уже и в живых нет никого?

Сторожить телегу, а ее никогда не оставляли без присмотра, памятуя о ценности груза, выпало Ендреку и Мироладу. Бойцы что из одного, что из другого – так себе, но тревогу поднять в случае чего успеют.

Надо значит надо. Ендрек не слишком расстроился из-за того, что не попадает с ходу в шинок. Было бы из-за чего расстраиваться!

Когда все спешились, расседлали коней и привязали их неподалеку к покосившейся коновязи под соломенным навесом, медикус запрыгнул в телегу и с удовольствием вытянул ноги. Все-таки езда с рассвета до заката не для него. Пускай никто никуда не торопится, с большим трудом поприще в день минуют, а все едино – не подарок. Поначалу Ендрек и ноги растирал, и синяки набивал на ягодицах (это он по-ученому выразился, как студиозусу Руттердахской академии положено, а другой бы прямо сказал – «на заднице»). Теперь оставалась лишь ощущение ломоты в спине и усталость в мышцах бедра до боли, до дрожи в коленях, если с дневкой решали повременить или вовсе от нее отказывались.

Миролад, похоже, разделял мнение Ендрека о верховой езде. Вот фехтованию бывший торговец, поставивший в берестянский полк пана Симона Вочапа прелое сено, учился истово, изводил Хватана и Грая просьбами показать новое движение, разъяснить правила удара или защиты. А к коням он относился более-менее сдержанно. Ухаживал, как и все, но любить не любил. Поэтому и выходило у него в седле едва ли не хуже, чем у Ендрека.

– Подвинься, студиозус… – Миролад захватил полную охапку сена, вознамерившись сделать как можно мягче свое ложе у окованной сталью стенки сундука.

– Отлезь, Мироед, – отмахнулся Ендрек и крикнул вслед входящим под крышу шинка товарищам: – Пан Гредзик! Палец перевязать забыл!!!

Ранка, оставшаяся около ногтя пана Цвика, уже почти его не беспокоила, но студиозус все же порекомендовал днем, во время езды, держать палец под лучами солнца. Он хорошо помнил лекцию одного из приглашенных в Руттердах профессоров, маленького, румяного, кругленького, как лесной орех, старичка с чудным именем Климентиус Бенедикт. Известный во всех северных королевствах лекарь рекомендовал не скрывать заживающие раны от солнечного света, а, напротив, всячески стараться «пропекать» швы и шрамы. По многолетним наблюдениям мессира Климентиуса, сие весьма способствовало срастанию тканей и препятствовало нагноениям. Вот Ендрек и решил, коль нет под рукой снадобий, мазей и настоев лекарственных трав, пускай солнышко постарается, полечит пана Цвика. Тем не менее на стоянке медикус всегда заматывал палец пана Гредзика тряпицей. Сперва он стирал ее всякий раз, отмывая засохшую сукровицу. После, когда кожа срослась, перестал. А заматывал лишь для того, чтоб шляхтич не разбередил рану, оставшуюся после ногтоеды.

Миролад Мироед побурчал немного себе под нос и устроился ближе к передку телеги. Задрал ноги на бортик и, закинув руки за голову, почти сразу захрапел.

Пан Гредзик подошел, недовольно морщась. Почему-то он считал, что крики и ругань, извергавшиеся из него полноводным потоком в то время, как студиозус резал палец, неким образом унизили его, показали малодушие и слабость. Вот поэтому пан Цвик не любил напоминаний о ногтоеде и ждал, не мог дождаться полного исцеления. Поэтому, с одной стороны, он терпел перевязки и назойливые приставания медикуса, а с другой – воспринимал их как напоминание о давнишнем унижении и всяк раз скрежетал зубами.

Закончив с перевязкой, Ендрек в очередной раз напомнил пану Гредзику о необходимости беречь руку и, не слушая его едкое шипение, запрыгнул на телегу.

Ну наконец-то!

Пан Гредзик, шевеля пальцем в слишком тугой повязке – отплатил-таки студиозус за ругань, – вернулся в шинок.

Здесь уже топилась печь. По-черному, к слову сказать, топилась и довольно немилосердно коптила. Великан хозяин метался между единственным столом и стойкой, за которой виднелась приоткрытая ляда погреба. Как он умудрялся не переворачивать лавки, не бить посуду, цепляя локтями? Господь знает. Может, привык? Видать, не первый год шинкарствует. А на первый взгляд мужику за сороковник перевалило. Жены, детей не видать. Даже прислуги нет…

Гредзик прошел к столу, сел подальше от пана Стадзика, общество которого весьма недолюбливал. Получилось, что напротив него оказался Хмыз, а по правую руку Квирын.

Посреди стола уже красовалось блюдо с нарезанным толстыми ломтями салом. Хорошее сало, в полторы ладони толщиной, с пятью полосками-прорезями. Опытный хозяин умеет сам добиться прорези в нужном месте. Просто дней десять-двенадцать дают свинье корму втрое меньше обычного. Лишь бы с голодухи ноги не протянула. У голодной хрюшки сало не нарастает. Не с чего. Вот и образуется мясная прослойка. Через месяц можно еще одну делать, потом еще… Одна беда – ох и орут с голода свиньи по селам и застянкам! Непривычному человеку от жалости обрыдаться недолго. Зато какое сало после вкусное! И соленое, и подкопченное на вишневых и сливовых веточках. Рядом на плетеном блюде лежал ржаной хлеб. Ароматный, с хрустящей корочкой. А чтоб хлеб с салом пошустрее проскакивал в глотки – можно подумать, у изголодавшихся путников что-то между зубами застрянет, – приготовлены были несколько круглых, гладкобоких, очищенных от желто-коричневой шелухи луковиц.

Когда Гредзик усаживался, разглаживая сзади полы жупана, дабы не замялись, шинкарь как раз ставил на стол глиняный кувшин, от которого остро пахло горелкой. Да не простой. Не иначе как на смородине и крыжовнике настоянной.

Пан Юржик, раздувая ноздри, с наслаждением втянул воздух. Поцокал языком:

– Ну, Лекса, удружил так удружил! Умелец!

– Да я что, вельможный пан. Я завсегда… того-этого… ежели надо… – смущенно пробормотал великан и, кажется, зарделся.

– Нет уж, не скромничай! – Бутля составил рядком пузатые чарки, одним движением разлил горелку. – Мастера сразу видать! Выпей с нами!

– Не откажусь. – Лекса переступил с ноги на ногу. Взял протянутую Хмызом чарку.

– А я не буду! – запротестовал пан Гредзик.

– Это дело добровольное, – пожал плечами Юржик. – Хотя в народе говорят: кто с нами не пьет – либо хворый, либо подлюка.

– Ну, знаешь, пан Юржик! – Цвик сжал кулаки, но потом махнул рукой. – Я ж вас не принуждаю сидеть ни в одном глазу. Пейте, гуляйте. Кто-то один должен же остаться пьянь по углам растаскивать…

– Все равно. Не наш ты человек, коли с нами не пьешь, – твердо сказал Юржик, а пан Стадзик, уставший вертеть чарку в длинных пальцах, какие пристали скорее шпильману, чем рубаке-шляхтичу, несколько раз кивнул.

– Ну, вздрогнули, односумы! – подвел итог Хмыз.

За исключением убежденного трезвенника Гредзика, все выпили. Квирын с азартом вонзил зубы в луковицу. Сморщился, утер рукавом проступившие слезы:

– Ох и злой у тебя лучок!

– Ну так… – непонятно взмахнул ладонью шинкарь. Мол, знамо дело, на том стоим. Яснее выразиться ему было трудновато. Зубы упорно пережевывали здоровый, в пол-ладони, не меньше, кусок сала.

Стадзик занюхивал хлебной горбушкой и блаженно щурился.

– Не худо бы и повторить, – крякнул Хмыз.

– Легко! – отозвался Юржик, хватаясь за кувшин.

– Ох, так… Обождите малехо… того-этого… сейчас каша со шкварками будет! С гусиными… того-этого! – вскинулся хозяин.

– Не уйдут шкварки, чай без перьев уже! – беспечно улыбнулся пан Бутля, разливая по второй.

– Студиозусу с Мироедом отнесли бы, – заметил Гредзик, закидывая в рот очередной ломоть сала. – А то сами пьют…

– Я сменю Ендрека, – вскинулся Квирын. – А харчей Мироладу с собой прихвачу.

– Погодь! – остановил его порыв Хмыз. – По второй сперва пригубим. Ну, скажи, пан Юржик.

– Я, да? – деланно удивился Юржик. Встал. – Давайте выпьем за то, чтоб короли честными да справедливыми не только на словах, но и на деле были!

– Ох, от сердца! – воскликнул шинкарь. – Я по говору слышу, с севера вы, панове?

– Тебе-то зачем оно надо? – нахмурился Хмыз.

– А оно мне и не надо! Меньше знаешь, рот не разевай, – выдал Лекса к изумлению и восхищению всех присутствующих.

– Ну даешь! – Юржик развел руками.

– Сам-то понял, что сказал? – Квирын хлопнул себя по ляжке.

А пан Стадзик просто запрокинул голову и захохотал. Вернее, заржал не хуже стоялого жеребца, почуявшего кобылу в охоте. Никогда раньше такого за ним не замечавшие отрядники уставились на пана Клямку, разинув рты. Забыли и о чудаковатой манере шинкаря выражаться.

– Я… того-этого… завсегда так говорю, – виновато пожал плечами Лекса. – Сам не разумею, как поговорки перевираю. Зато люблю их – страсть. Ох, прощения прошу, панове, я мигом.

Шинкарь не обманул. Громовые раскаты хохота пана Стадзика еще не смолкли под закопченными балками шинка, а на столе уж стояла глубокая миса с пшенной кашей. Сверху каши, ровной высокой горочкой, примостились золотистые шкварки. Как стожок подсушенного сена на лугу. И, как утренний туман над пойменным лужком, плыл над мисой ароматный парок. Сладковато-горький, вобравший в себя и нежность распаренного зерна, и огненный жар брызгающихся жиром шкварок, и дымок от сухих березовых дров, и… Да мало ли что еще? Все равно слюнки текут и живот урчит, предвкушая наслаждение.

– Ну, под такую закуску не грех и по третьей! – восхитился Хмыз.

– Об чем речь?! – поддержал его Юржик, хватаясь за кувшин.

– Вы, панове, дурного не подумайте, – виновато проговорил шинкарь. – Хотя, разумею, ехамши через Выгов, всякого наслушаться могли…

– Это ты к чему? – удивился Гредзик.

– Так… того-этого… к тому, что в округе Хорова сторонников Пардуса маловато будет.

– Да ну?

– А вы и не знали?

– Нет, ну, слыхали краем уха… – Пан Юржик не решился признать собственную неосведомленность.

– Так, в народе болтают, наш хоровский воевода, пан Адась Дэмбок, по прозвищу Скорняга, с паном Жигомонтом… того-этого… покойным еще с юных годков чегось не поделили. То ли панночку какую, то ли по торговой части чегось…

– Вона как! Ай да паны-князья! – ухмыльнулся Квирын, перекладывая отрезанные ломти хлеба кусками сала.

– Та ото ж… – согласился Лекса. – Потому пан Адась руку князя Януша держал на элекции, и все наши хоровские электоры с ним заодно были. А как Жигомонт кони двинул и королем пан Юстын Терновский заделался, мы со дня на день ждем войск из столицы. Слух пошел, новый подскарбий… того-этого… нашего пана воеводу мздоимцем и казнокрадом прилюдно в Сенате бесчестил. Так вот теперь могет и экзекуторов прислать.

– Этот может, – заметил пан Стадзик.

– Зьмитрок он такой, – добавил Хмыз. – Чести в нем не больше, чем в волчаре жалости.

– Давеча князя Януша Уховецкого тоже вроде как вне закона объявили, – медленно, с расстановкой проговорил пан Бутля. – В Батятичах на торгу купцы трепались. Мол, не быть высочайшей милости и прощению, пока не вернет в казну все награбленное. Зджислова Куфара под стражу взяли… Пану Чеславу и вовсе несчастный случай подстроили.

– То-то и оно, – продолжил шинкарь. – Пан Адась того же боится. Хотя виду не подаст, само собой. Он пару полков порубежников пристрыпских к северу оттянул. Между лесами и городом сейчас рыскают. От Хомутца до Жорнища.

– Это хорошо! – улыбнулся Юржик. Видно, подумал, что неведомых преследователей порубежники вполне могут придержать. Или просто напугать, заставив отказаться от погони.

– Ох, панове, хорошо, да не шибко. Кочевники на том берегу, говорят, почуяли послабление. Уже несколько сел пожгли. У Старосельцских порогов на купцов таращанских нападали. Еле отбились… того-этого…

– Да так им и надо, «кошкодралам», – оттопырил губу пан Гредзик. – За что боролись…

– Зря ты так, – покачал головой пан Юржик. – Купцы-то в чем повинны, что князья меж собой никак не договорятся?

– В том-то и дело, – подтвердил Лекса. – Таращанцев грабят, а торговля… того-этого… и в Хорове убыток несет.

– Во – понесли, – презрительно сказал пан Гредзик. – Не до торговли, когда отчизну на куски рвут.

Шинкарь набычился. Подобострастия, обычного для людей его ремесла, Лекса не выказывал. Такой, чего доброго, может и на порог указать неглянувшемуся шляхтичу, а то и по шее накостылять, как грозинчанам под Терновым.

– Зьмитрок, похоже, так же думает… того-этого… – угрюмо произнес великан. – Давеча купцы проезжали, так сказывали: в Выгове подать на торговлю зерном да мясом подняли, а обещают и на горелку…

– Ну, тогда точно бунта не миновать, – усмехнулся Хмыз.

– Воспользуемся случаем, панове? – Пан Юржик встряхнул кувшин с остатками горелки, прислушался и кивнул. – Еще по разу хватит. А после – все! Пан Войцек запретил.

– А что вам пан Войцек? Он вон где, а вы где? – подначил Гредзик.

– Не рви душу! Я и сам не прочь по пятой и по шестой, – твердо отвечал Юржик. – Но нельзя…

– Ну, по четвертой-то выпьем? – Хмыз расправил усы.

– А то?

Пан Бутля быстренько разлил остатки. Махнул рукой:

– Садись с нами, Лекса. А ты, Квирын, собирайся, коль надумал студиозуса менять. Все готовы? За дружбу Хорова и Уховецка!

Отрядники и шинкарь с азартом чокнулись и выпили.

– За дружбу!!!

Отерев усы, Квирын поднялся, взял миску с отсыпанной кашей и шкварками, положил сверху хлеб, перестеленный салом.

– Держи. – Юржик сунул ему в руки кувшин. – Мироеду хватит горло промочить. Я оставил.

Квирын кивнул с благодарностью. А когда он ушел, пан Юржик повернулся к шинкарю:

– А скажи-ка, Лекса, чего это ты сам-один хозяйнуешь тут?

Великан пожал плечами.

– Да, понимаешь, вельможный пан… того-этого… – замешкался он на мгновение. – Понимаешь, жену с детьми похоронил. Уж шесть лет минуло. Помнишь, может, черная хворь тогда ходила? Мара-Смерть с какого только подворья хоровских земель дань не собрала?

– Слыхал, слыхал, – кивнул Юржик.

– Так вот и остался я бобылем. Прислугу пробовал нанимать – разбежалась. Да и кому она нужна? Что с возу упало, то кобыле легче… Доход у меня не велик. Шинок далеко от столичного тракта, на отшибе. Того-этого… Сам с хлеба на квас перебиваюсь. Еще платить кому-нито…

– Странно, что не одичал ты совсем в глуши своей. – Стадзик отправил в рот очередную ложку с кашей, причмокнул от удовольствия.

– Так, это… Мне много не надо. С хорошими людьми поговорил, и довольно. Чего еще желать-то?

– А лихие люди нагрянут?

– Так чего брать у меня-то? В левом кармане – вошь на аркане…

Дверь распахнулась, и через порог шагнул Ендрек. Огляделся по сторонам перепуганно. Прищурился, пытаясь в темноте не просто различить односумов, а вроде как пересчитать их.

– Эй, студиозус! – окликнул его словоохотливый пан Бутля. – Кончай ворон считать! Иди к нам.

Медикус подошел, сел на место Квирына. В отсветах очага и масляных каганцов – затянутое бычьим пузырем окошко почти не выделялось на теле закопченной стены – стал заметен румянец на его щеках и лихорадочный блеск глаз.

– Угощайся. – Лекса сунул ему в руки чистую ложку.

А Хмыз пригляделся повнимательнее:

– Никак случилось чего? А ну-ка отвечай, молодой!

Ендрек тяжело вздохнул и кивнул. Хотел было пояснить с самого начала, но не решился. Дело в том, что пришедший сменить его Квирын взял да и ляпнул Мироладу, как о само собой разумеющемся, – гляди, мол, не пей много, а то чужаки не дремлют, не зря же пан Войцек уехал и пропал. На вопрос Ендрека, к чему тут чужаки и исчезновение сотника, ответил, постучав себе по лбу:

– Иль ты дурень полный, студиозус? Все уже обо всем знают. Один ты ни сном ни духом. Десятый день кто-то едет за нами. А какая-то подлюка из наших им дорогу указывает. Может, ты и указываешь, а, студиозус?

Парень сдержался, чтоб не засветить в зубы Квирыну за оскорбление. Да и, по правде говоря, он не был уверен, кто верх возьмет, случись драка. Мошенник хоть и не отличался ростом, но уродился плечистым, не хуже самого пана Шпары, и кулаки имел что надо. Поэтому Ендрек просто спросил:

– Как указывает?

– Знамо как, – потягиваясь, отвечал Миролад (похоже, и взаправду кроме студиозуса о секрете порубежников знал весь отряд). – Ветки ломит по дороге. Затесы на деревьях рубит…

И тут Ендрека словно обухом по лбу кто огрел. Спрыгнул с телеги и едва ли не бегом бросился в шинок. Хорошо, у дверей взял себя в руки. Хватило ума войти и сесть за стол почти спокойно. Только блестящие глаза и раскрасневшиеся щеки его выдали.

Не ответив строгому Хмызу, он повернулся к пану Цвику:

– Как палец-то? Не беспокоит?

– Да чего ему беспокоить меня?

– Покажи-ка, – попросил медикус.

Непонимающе дрогнув плечами, пан Гредзик протянул ладонь, крест-накрест перевязанную холстиной.

Дрожащим от волнения голосом Ендрек спросил, обращаясь больше не к самому пану Цвику, а к бросившим еду и удивленно воззрившимся на них отрядникам:

– А что это у тебя, пан Гредзик, за пятна зеленые на повязке? Никак цветы собирал?

После студиозус часто думал, что пан Гредзик мог бы рассмеяться ему в глаза, обозвать олухом, дать пощечину. На том бы дело до поры до времени и закончилось бы. Ну, в самом-то деле, кто он таков, чтоб со шляхтича отчет требовать?

Но пан Цвик допустил ошибку. Рванул кисть на себя, а когда Ендрек, не успевший разжать пальцы, посунулся за ним, врезал кулаком в нос.

Студиозус отлетел, хватаясь за рукав пана Бутли, и едва не стащил того с лавки.

– Ты что, сдурел?!! – вскочил Хмыз, а пан Стадзик потянулся одернуть давнишнего приятеля, успокоить его.

Но пан Цвик не дал себя успокаивать и расспрашивать, что да как. Он ударил снизу по столу коленом. Каша, еще горячая, взлетела вверх диковинным грибом и залепила пану Клямке лицо. А в правой руке Гредзика уже поблескивал клинок.

Юржик пригнулся от свистнувшей над головой стали и толкнул Ендрека на пол – не высовывайся, мол, студиозус, пока привычные к оружию люди не разберутся.

– Вот он – предатель! – придушенно пискнул медикус. Не очень-то удобно разговаривать, когда сильная ладонь пан Бутли гнет твой затылок книзу.

– Убью, студиозус! – заревел Гредзик и вновь замахнулся саблей.

Положение спас Лекса. Он поймал заваливающийся стол, избавив временно ослепшего пана Стадзика от серьезных ушибов, и пихнул его обратно.

Гредзик получил толстой дубовой столешницей в середину бедра, зашипел камышовым котом, но, отскакивая к двери, полоснул воздух саблей дважды. Отогнал Хмыза, которому никак не удавалось справиться с перекрученным ремнем перевязи – рукоять кончара заехала за спину и не давалась в руки, и заставил Юржика рухнуть ничком на глинобитный пол.

– Сука, Гредзик! – орал, выковыривая кашу из глазниц, пан Клямка. – Еще другом был!

Хмыз, отчаявшись добыть оружие, прыгнул на Гредзика прямо через стол, вытянув руки со скрюченными, подобно когтям коршуна, пальцами.

– Убью!

– Не-е-ет!!! – Ендрек с пола увидел, как хищно рванулась сабля предателя к незащищенной груди гусара, и покатился, стараясь зацепить Гредзика ступней под колени.

– Сдохни!!!

Толчок у студиозуса вышел слабый – ребенка не завалишь, но тем не менее Гредзик переступил с ноги на ногу, и удар пришелся наискось. Вместо того чтоб распластать Хмыза надвое, только отбросил.

Гусар свалился на спину Ендреку, заливая кровью.

Но пан Юржик успел встать на ноги и достать клинок.

– На погибель предателю! – Бутля атаковал, целясь кончиком сабли в правую щеку противнику.

– Сам сдохни!

Гредзик парировал высокой октавой и в свою очередь рубанул сверху. Безыскусно, зато изо всех сил. Пану Юржику пришлось закрыться защитой святого Жегожа.

А дальше клинки замелькали с такой быстротой, что Ендрек перестал что-либо понимать.

Удар – ответ!

Выпад – батман!

Высокая секунда – секста с переходом в укол груди!

Укол в кварту – защита низкой терцией!

От косого удара в шею справа пан Гредзик уклонился, пригнувшись. Тут же, вывернув кисть, ударил снизу в промежность. Юржик танцевальным шагом ушел в сторону. Отмахнулся наугад и… зацепил Гредзика по левому плечу.

– А-а!!! Песья кровь! – Предатель лягнул пана Юржика каблуком по голени, а когда тот припал на одно колено, с размаху рубанул сверху.

Снова лишь надежно отработанная защита Жегожа спасла пана Бутлю.

– Я иду, пан Юржик! – Пан Стадзик наконец-то справился с кашей и перешагнул опрокинутый стол, благо длиннющие ноги позволяли сделать это с легкостью.

Пан Бутля вскочил, норовя обхватить Гредзика поперек туловища. Цвик ткнул левым кулаком ему в скулу. Только сам скривился – видно, рана в плечо оказалась болезненнее, чем показалось с первого раза. Тогда он завел свой клинок за спину и с размаху врезал навершием сабли пану Юржику между глаз.

– Песья кровь!

Не дожидаясь вступления в схватку Клямки, пан Гредзик оттолкнул ногой обмякшее тело пана Бутли и бросился в дверь.

Ендрек успел столкнуть с себя тяжелого, как покойника, Хмыза и погнался за ним.

В дверях они столкнулись с паном Стадзиком.

– Дорогу, студиозус! – прошипел Клямка и довольно жестко оттолкнул его.

Вывалившись во двор, Ендрек успел заметить надвигающуюся на них конскую голову, распяленный трензелем рот и раздутые ноздри. На коне сидел пан Гредзик. Сидел охлюпкой, то есть без седла, сжимая в левом кулаке обрезанный в спешке повод. А после горячее конское плечо ударило его в грудь, и студиозус отлетел к стене, расшибив локоть обо что-то твердое.

Стадзик, несмотря на кажущуюся худобу и нескладность, успел в прыжке уйти и от конских копыт, и от кровожадного лезвия сабли, целящейся ему в голову.

– Миролад! Квирын!! – не своим голосом заорал Ендрек. – Держите его! Что ж вы…

Слова сами собой замерли у него на языке.

Телеги под навесом не было!

– В погоню!

– Где он?

Из шинка, пошатываясь, выбрались пан Юржик, смахивающий кровь, тонкой струйкой стекавшую из рассеченной брови на левый глаз, и Хмыз. Гусар держался за грудь, но кончар в его другой руке не дрожал.

– А, козий хрящ!!! – Стадзик подхватил седло и в сердцах грянул его оземь.

– Ты чего? Ловить суку надобно! – подбежал пан Бутля.

– Ага! Пешим по-конному! Гляди!

Подоспевший Ендрек, ожесточенно растирающий онемевший локоть, и Хмыз наклонились над брошенным седлом. Седло как седло. Хорошее, кожаное. Только использовать его без починки вряд ли получится. Какая-то сволочь, иначе не скажешь, срезала обе приструги с правой стороны.

– Холера с ним! Я и так поскачу… – Пан Клямка решительно шагнул к своему высокому горбоносому караковому жеребцу.

– Стойте, панове! – закричал Ендрек. – Вы что, не видите? Телеги нет!

– Точно! – Пан Юржик дернул себя за ус, словно проверяя: не сон ли?

– Сучье племя! – прохрипел Хмыз, побелел и осел, упираясь спиной в столб.

– Перевяжи его, студиозус, – бросил Бутля. – Кровь остановить надо. Истечет.

– Так в телеге… – развел руками Ендрек. Действительно, его сумка с полосками полотна для перевязки, корпией, кое-какими травами и даже раздобытой несколько дней назад у проезжего торговца лыковой коробочкой с барсучьим жиром, – все пропало вместе с телегой.

– Ну что ты руками водишь?! – возмущенно заорал Стадзик. – Хочешь, чтоб помер он? Хоть рубахой своей вяжи, а, чтоб…

Такого пана Клямку Ендрек еще не видел и невольно отшатнулся в испуге.

– Погоди… того-этого… – Огромная ладонь легла медикусу на плечо.

Лекса? Точно, он.

– Я… того-этого… помогу…

Шинкарь легко подхватил крепкого Хмыза на руки. Словно ребенка малолетнего. Без усилий. Встряхнул, устраивая поудобнее, и понес в дом. Ендрек виновато поплелся следом.

А Юржик и Стадзик, нагнувшись, едва не упершись лоб в лоб, разглядывали следы колес на подворье.

– У меня и полотно найдется, и… того-этого… зашить даже… – приговаривал Лекса.

Когда он успел вернуть на место опрокинутый стол? Должно быть, перед тем, как последовать за драчунами.

Шинкарь осторожно уложил раненого на широкую столешницу, расстегнул жупан.

– Раздевай его. Я это… сейчас, скоренько…

Он нырнул за стойку и, пока Ендрек возился с перевязью, жупаном и быстро промокающей, напитывающейся кровью рубахой Хмыза, притащил целый сверток заботливо разрезанного на полосы полотна, несколько пригоршней корпии, кривую иглу.

– Ого! – оценил его запасливость студиозус. – Как в полевом лазарете.

– Так… того-этого… гауты, безбожники поганые, случается, и сюда заходят. Ну… того-этого… заходили прежде. Пока пан воевода им хвосты не накрутил. У нас, под Хоровым, в каждой хате лазарет. Понимаешь?

Ендрек кивнул – чего ж тут не понять?

– Конский волос надо, ежели шить.

– Это я мигом, – не стал спорить Лекса и исчез за второй дверью, почти не различимой в полумраке шинка.

Пока медикус промывал чистой, не настоянной ни на чем, горелкой длинную рану – от правой ключицы до левого соска, – вернулись Юржик со Стадзиком.

На пана Бутлю было жалко смотреть.

– Ушли. Мироед с Квирыном, суки поросячьи. Что теперь пану Войцеку скажу?

Стадзик поднял лавку, присел, пристроив саблю между коленей, опустил подбородок на рукоять.

– У тебя кровь на брови.