Текст книги "Гонец московский"

– Нет. Не только, – не стал лукавить боярин.

– И что же князю Михайле Ярославичу от старика надобно? – прищурился Горазд.

– Помощи надобно.

– Помилосердствуй! Чем же я – старый, увечный, нелюдимый – самому князю тверскому пособить могу? У него ж такие бояре-разумники, дружина ближняя мастерству боя обучена, закрома богатые, смерды покорные да трудолюбивые…

– Боец ему нужен. – Боярин играл желваками, но на едкие подколки Горазда не отвечал. – Такой, чтоб равных ему не было от Орды до немецких земель.

– Ну, ты сказал! Где ж сыскать такого? И для какой такой надобности князю Михайле боец понадобился? Опять с князьями московскими ратиться решил?

– Для чего ему боец, то не твоего разума дело, старче, – свел мохнатые брови Акинф. – Князь, он для того Богом поставлен над людьми, чтобы самому решать, что да как… Если совет понадобится, то спросит. А нет, так непрошеного советчика и взашей может приказать…

– Так с какой такой радости ты, Акинф Гаврилыч, ко мне пожаловал тогда?

Боярин отвел взгляд, усилием воли сдержался, чтоб не вспылить. Переступил с ноги на ногу.

– Федот… – проговорил он через силу.

Старик поднял бровь:

– Чего? Федотка? Так он к вам сбежал?

– К нам, – Акинф развел руками. – Чего ж скрывать теперь… Явился не запылился. Желаю, говорит, при особе князя состоять да помогать ему супротив выскочек московских, Юрки с Ванькой, бороться. Князь-батюшка тогда молод был, четвертого десятка не разменял. Посмеялся да велел взашей выставить дерзеца…

Суровый воин передернул плечами, будто холодом его прошибло. Что он вспомнил? Как мальчишка, у которого едва-едва усы пробились, швырял его по всему княжьему терему? Или как он, опытнейший боец, не мог попасть клинком по юркому пареньку? Или обидные слова Михаила Ярославича, который хвалил приблуду, возвышая его над старыми, не раз и не два доказавшими свою преданность, дружинниками?

– Федотка всегда хвастуном был, – сказал Горазд. – Ему бы учиться и учиться… Тогда, может быть, толк и вышел бы.

– Телохранителем его князь назначил. Ни днем ни ночью не расставался. А волчонок этот и рад. Кочетом ходил. Боярину Ивану Зайцу руку сломал… И все ему сходило! Как с гуся вода!

– А чем же он нынче не потрафил князю Михайле? Или надоел? Или зазнался чересчур?

– Да сгинул он. Еще два лета тому… – пояснил боярин. – Повез в Орду грамотку и пропал. С той поры ни слуху ни духу.

– А вам, значит, новый телохранитель понадобился?

– Бери выше! Для особых поручений человек князю нужен.

– Убить, что ль, кого?

– Не твоего ума дело!

– Ну, не моего так не моего, – легко согласился Горазд. – Только это ты ко мне с просьбой приехал, а не я к тебе.

– Князья не просят. Они приказывают. А смерды выполняют.

– А ты никак со смердом разговариваешь? – Старик взялся двумя руками за посох. – Тогда я могу тебе ответить, Акинф Гаврилович… Там, за леском, брод, за бродом дорожка прямая на Тверь. Не ошибешься, прямиком доедешь.

– Ты что морозишь, старый? Понимаешь, с кем дерзкие речи ведешь?

Никита, все так же неподвижно стоящий на столбе, заметил, как вскочили спутники боярина. Один из них, горбоносый с черной бородой, что-то коротко приказал другим.

– Ты, Акинф, не пугай меня, – Горазд говорил тихо. – Я ни тебя не боюсь, ни дружинников твоих, ни князя твоего. Старый я уже, чтобы вас бояться. Восьмой десяток доживаю.

– Жить все хотят.

– А ты с мое поживи, там узнаешь. Я, Акинф Гаврилович, умер давно, полста лет назад. В Чиньской земле… С той поры я смерти не боюсь.

Старик перенес тяжесть на левую ногу, поднял посох на плечо. Никита догадался, что будет, если боярин, поддавшись гневу и самоуверенности излишней, прикажет дружинникам хотя бы попытаться обидеть учителя. Парень прикидывал, успеет ли соскочить со столба, чтобы помочь, или уже придется ему складывать побитых-покалеченных в кучку да водой отливать?

Акинф насупился, сгорбился, не прикасаясь, впрочем, к рукояти меча.

– Зря ты речи такие ведешь, Горазд. Я по-хорошему договориться хотел. Гостинцев тебе привез дорогих от князя. Порты[16]16
  Порты – общее название одежды в средневековой Руси. Более узкое понятие (штаны) появилось гораздо позже.


[Закрыть] новые из полотна беленого. Шапку кунью. Серебра пять гривен…

– Я учениками не торгую, – твердо ответил старик. – Он – не телок и не баран, а человек. С душою, понимаешь ли…

– Я и не думаю покупать! – обиделся боярин. – Это – помощь. По дружбе.

– Ежели по дружбе, то извини. – Горазд дурашливо поклонился, не сводя глаз с Акинфа и его дружинников. – Не догадался. Это все глупость моя стариковская. Из ума выживаю, видно.

– Так отдаешь ученика на княжескую службу?

– А зачем он князю понадобился?

Акинф аж зарычал, почище медведя:

– Не моя это тайна, старче! Не моя! Что ж ты жилы из меня тянешь?!

– Пока не скажешь, на что Михайле мой ученик, ответа не будет!

Воины-тверичане заволновались, зашептались. Один, помоложе, схватился за саблю, но горбоносый хлопнул его по руке, будто мальчишку, потянувшегося за краюхой вперед старших.

– Ладно! – Боярин тяжело вздохнул, почесал затылок, пригладил бороду. – Уболтал, красноречивый! Скажу, что ж с тобой поделаешь… Не князь меня за твоим учеником посылал. Сам я…

– Неужто? – удивился Горазд так искренне, что Никита сперва даже поверил учителю. Только потом понял, что он издевается над княжьим слугой.

– Правду говорю. Князь Михаил Ярославич посольство собирает. Далеко. Дальше княжества Литвинского и королевства Польского. В земли, которые зовутся Священной Римской империей.

– И что?

– А то! Сына моего, Семку, князь отправляет! – Акинф повернулся к своим, гаркнул через плечо: – Чего вызвездились? Заняться нечем? Ступайте себе!

А когда дружинники вернулись – кто к огнищу, кто к расседланным коням, – продолжал, стараясь говорить потише:

– Семен мой – вроде бы не дурак, но горяч. Без меры горяч! А дорога дальняя… Сперва до Вроцлава, а там – как получится…

– Не близко, – согласился Горазд.

– Вот и я подумал – нужен Семке такой боец, чтобы спину прикрыть завсегда мог.

– Ну, правильно подумал. – Старик снял посох с плеча, вновь оперся на него.

– Слушай, Горазд, отдай парнишку мне… – В голосе боярина прозвучала едва ли не мольба.

– А зачем Михайла посольство снаряжает? И чего ты боишься?

– Да франкский какой-то обоз… – начал Акинф и осекся. – Не моя это тайна. Не моя! Не скажу ничего!

– Твоя воля.

– Так дашь?

– Не дам.

– Почему? Ты что, Горазд?

– А это моя воля.

– Подумай, старик!

– Да что думать? Уже все подумал. Сказал не дам – значит, не дам. Отдыхайте. Гнать вас не гоню. Людям и коням роздых нужен.

Боярин побагровел:

– Это твое последнее слово, Горазд?

– Последнее.

Учитель повернулся. На миг Никите показалось, что Горазд занедужил: старческая немощь виделась во всех его движениях. И тут старый боец украдкой подмигнул парню. Хитро так подмигнул: мол, эвона, как мы боярина-то обманули!

А после, шаркая ногами по траве, ушел в избушку.

Акинф остался стоять с открытым ртом. На его лице смешались разочарование и гнев, быстро сменившиеся откровенной растерянностью. Не на такой ответ он рассчитывал, не на такой. Потом тверич быстрым шагом приблизился к столбу, где Никита продолжал «наблюдать луну».

– Слышь, вьюноша… – позвал он тихонько.

Никита молчал. Если какой-то Федот предал учителя и сбежал, это еще не значит, что и он его примеру последует.

– Слышишь меня, малый? Озолочу. Бросай этого упрямца старого, поехали со мной.

Парень не отвечал. Даже смотреть старался мимо боярина. Не дождется…

– Поедешь с Семкой – как сын мне будешь. Доспех, оружие самое лучшее. Серебра шапками. Мягкой рухляди[17]17
  Мягкая рухлядь – меха, шкурки пушных зверей.


[Закрыть] – возами. Старшим над дружиной поставлю, если сбережешь Семена. Что молчишь? Мир поглядишь! Людей всяких-разных! Города, земли! Что тебе еще пообещать? Сам говори, не стесняйся! Все, что скажешь, получишь!

Никита безмолвствовал, сосредоточившись на сохранении равновесия.

– А! Щенок!!! – Акинф громко стукнул кулаком о ладонь. – И ты такой же, как он! Одним миром мазаны. Чтоб вы пропали оба!

Боярин развернулся и чуть ли не бегом кинулся к своим людям. Те опасливо посторонились, а воевода с разбегу поддел носком сапога котел, опрокинув его в костер. Взметнулось облако пара, завоняло подгоревшим варевом.

– На-конь! Ноги моей тут не будет! – взревел Акинф. – Бегом, недотепы! Ну же!!!

Дружинники кинулись к седлам, будто их плетью ожгли. Да и то сказать, помедли они хоть чуток, могли бы и по-настощему схлопотать. Как пить дать!

Чернец не успел бы и «Отче наш» дважды прочитать, как десяток всадников поскакал прочь. Коней не жалели. Могучий каурый жеребец боярина мчался впереди, взрывая дерн широченными копытами. Вскоре они скрылись за ближним ельником, и только черная проплешина костровища, заваленные рогульки да удушливый чад от сгоревшей каши, которую никак не мог унести легкий ветерок, напоминали о них.

А когда и топот копыт затих вдали, из землянки появился Горазд. Озабоченный и серьезный, он решительно поманил Никиту пальцем.

Глава вторая

Желтень 6815 года от Сотворения мира
Московское княжество, Русь

По звериным тропам, по раскисшим торным дорогам, по перелескам и лугам шлепали добрые, на совесть сплетенные лапти. Никита накрыл голову дерюгой, чтоб за шиворот вода не стекала, и шагал, не уставая дивиться красоте земли Русской.

Вроде бы и осень в самом разгаре – дождь с утра, морось в полдень, стылый туман к вечеру, а завтра все наоборот. И вроде кошки на душе скребут, а как поглядишь вокруг – петь хочется.

Золото берез дожидалось первого заморозка, чтобы облететь в одночасье, упасть к подножию белых стволов дорогим заморским ковром – сам-то парень ни разу на торгах богатых не был, с гостями, что приезжают из южных стран, теплых краев, не встречался, не знался, но восхищенные рассказы старших в его роду помнил хорошо.

На еловых да сосновых иглах капельки воды, будто драгоценные украшения на княжне или боярской дочке. Когда выпадала удача и тучи в небе самую малость рассеивались, чтобы дать возможность ясну солнышку напоследок погладить землю ласковыми лучами, капельки эти сверкали почище самоцветов, о которых Никита тоже знал только понаслышке.

На осинах листва покраснела и мелко дрожала даже в безветрие, вспоминая, должно быть, повесившегося Иуду Искариота, который учителя и Сына Божьего за тридцать сребреников продал. А ольха уже сережки выбросила, готовилась заранее, чтобы весной распуститься мелкими цветочками. Вот уж мудрое дерево! Не зря в народе говорят: готовь сани летом, а телегу – зимой.

Зверья в дороге попадалось мало. Оно и верно: всякая тварь лесная человека боится и спрятаться от него норовит. Изредка мелькали нагулявшие на зиму жир зайцы. Они еще не переменили шкурку на белую, а потому казались грязными и замусоленными. Пару раз Никита пересекал волчий след, однажды наткнулся на глубоко вдавленный отпечаток медвежьей лапы. Но хищников он не боялся. Сейчас у них добычи хватает с избытком. Вот ближе к весне, под зимобор, волки с голодухи лютовать начнут. Тогда и опасаться надобно будет. А бурый хозяин, так тот и вовсе озабочен, чтобы место под берлогу сыскать. Если даже нос к носу столкнешься, отпустит. Главное тогда с перепугу глупостей не наделать. Не орать, не метушиться, а убегать и вовсе не приведи Господь.

Как-то рано утром Никита увидел лося. Огромный бык – рога в размахе не меньше двух аршин – задумчиво жевал осиновые листья. Мокрая шерсть лоснилась на круглом боку, а на лопатке белел длинный шрам. То ли от сородича получил рогом по неосторожности, когда за лосих дрались, то ли с хищником каким повздорил. Парень остановился, прижавшись плечом к гладкой и холодной коре. Взрослого лося лучше не сердить по пустякам. Говорят, они ударом копыта медведю череп проламывают, а волки берут верх лишь благодаря верткости, да и то навалившись кучей. Пока самые ловкие отвлекают, ужом вьются перед мордой быка, кто-то вцепляется сзади в скакательный сустав и рвет сухожилия. Или хищникам приходится дожидаться глубоких снегов: тяжелый зверь вязнет, проваливается по брюхо и уже не может отбиваться, а волков плотный наст держит.

Пока Никита любовался горбоносым великаном, тот повернул голову, окинул человека скучающим взглядом, а потом вроде бы неспешно скрылся в лесу.

«Эх, хорошо ему! Ни забот, ни хлопот. Поел, поспал… Главное, жить и выживать. А для человека не это ли главное? – подумал парень. – Наверное, нет… Иначе не отправил бы меня учитель за сотню верст».

В тот день, когда их уединенное лесное жилище посетили тверичи, Горазд зазвал Никиту в землянку, приказал сесть на лавку. Сам уселся напротив. Долго молчал, хмурился. Потом заговорил:

– Неспокойно у меня на душе, Никитша. Ох, неспокойно. Коли Михайло Тверской что-то замыслил – жди беды. Горяч Михайло. Горяч и взбалмошен. Ежели что в голову втемяшится – не выбить и чеканом. Еще отроком был, а уже все спорил с дядьями своими, сыновьями Александра Невского. Великого княжения алкал сверх меры… А я так думаю, нельзя тому много власти давать, кто за нее с родичами перегрызться готов, кто в Орду ездил поклоны бить, свой же народ обирал, чтобы данью ордынцев задобрить. С князем Андреем Городецким его ведь только владыка Симеон помирить сумел. А с Новгородом? Договоры заключал о дружбе и помощи, а когда нужда приспела на шведа войной идти, почему-то назад повернул, а с новгородцами вместе владимирский князь Андрей, сын Александра, ходил. Московским князьям, Ивану и Юрию, он не простил, что их отец, Данила Александрович, в Переяславле княжить стал после Ивана Дмитриевича. Ну а теперь, когда ему хан Тохта ярлык на великое княжение выдал, совсем совесть потерял. В открытую грозит. Против Москвы зубы точит. Того и гляди войной пойдет…

– Откуда ты все это знаешь? – поразился парень. Учитель не покидал лес много лет. Ну разве что иногда принимал проезжих гонцов. Так неужели из обрывков разговоров можно так дотошно выяснить все тонкости вражды и дружбы княжеской.

– Имеющий глаза видит. Имеющий уши слышит, – отвечал Горазд. – А у кого голова не для того лишь, чтобы шлем носить, – тот не только глядит-слушает, а потом еще и думает. Учись, пока я жив. Глядишь, и ты начнешь не только видеть-слышать, но и выводы делать. А пока не научился, запоминай вот что: поход этот за земли литвинов и поляков, аж до самых немцев, Михайло неспроста замыслил. Он ничего просто так не делает. Тверское княжество и так сильнее некуда – воеводы и бояре под Михайлову руку бегом бегут, аж спотыкаются. Того же Акинфа Гавриловича возьми… Мало ему Иван Данилович накостылял, – покачал головой старик. – Ну, ничего. Это по малолетству…

Горазд помолчал, расправил бороду. Глянул пристально:

– В Москву пойдешь.

– Куда? – поперхнулся Никита.

– Что, уши заложило? В Москву. Разговор мой с боярином хорошо слышал?

– Хорошо.

– Молодец. Вот и обскажешь все Юрию Даниловичу. Все передашь. А там князья пускай сами решают, чем Михайле Тверскому ответить. На то они и князья.

Парню стало не по себе. Он и представить не мог, что отправится куда-то из родных лесов. Пускай и не слишком далека Москва – не Орда и не Литва, а кажется, будто за тридевять земель.

– Да кто меня пред княжеские очи пустит? – зачастил он. – Как мне в детинец попасть? Там же и дружина, и слуги, и…

– Захочешь – попадешь. Кто хочет, пути изыскивает, а кто не хочет, руки опускает.

– Так ведь…

– И не говори ничего. Не приму никаких отговорок. Уяснил?

– Уяснил…

– То-то же. Будь готов, что не поверят тебе. Будь готов, что препятствия чинить станут. Обо мне, если хочешь, скажи. Только вряд ли молодые князья старого бойца упомнят. Разве что кто-то из стариков, еще под началом Александра Ярославича ходивших… Только рассчитывать на это не стоит. Готов?

– Готов, – убитым голосом отвечал Никита. А про себя подумал: «Будь что будет. Учитель мудрость свою не раз и не два доказывал. Пойду в Москву – двум смертям не бывать, одной не миновать».

– Вот и молодец. Сегодня соберем чего-нибудь в дорогу, а завтра, на рассвете, и отправишься. Утро вечера мудренее. И запомни напоследок: «Достойный человек знает лишь долг, а низкий человек ничего, кроме выгоды, не знает. Каждый может стать достойным человеком, нужно только решиться им стать»[18]18
  Высказывания принадлежат Конфуцию.


[Закрыть].

Сборы не заняли много времени. Когда пожитков раз, два – и обчелся, и в поход отправляешься налегке. Одним побаловал Горазд воспитанника: добротной полотняной рубахой, какую не стыдно и при княжьем дворе носить, да меховой безрукавкой – вдруг до заморозков парень задержится? В котомку сложили четыре больших куска сушеного творога – татары его называют диковинным словечком «хурут», десяток пригоршней орехов да столько же сушеной малины.

Поначалу Никита, раньше не отдалявшийся от дома больше чем на дневной переход, боялся, что голодать в дороге придется, но на пятые сутки понял: старик снарядил его харчами – лучше не бывает. Кипятка согрел в маленьком горшочке, пожевал чего-нибудь, запил… И все. Сил хватает весь день шагать.

Правда, чем дальше, тем труднее становилось разводить огонь. Небеса, казалось, прохудились не на шутку. Лило и лило. Чтобы обустроить костер, Никита собирал по дороге шишки. Прошлогодние, высохшие и взъерошенные. Разжигал их от стружки, которую соскабливал с сырых деревяшек, пока не добирался до сердцевины, более-менее сухой. А уж когда разгорались смолистые шишки, подкладывал ветки потолще. Жара хватало и согреться, и воду вскипятить, и хоть немного просушить одежду.

Как говорится, с жиру не взбесишься, но от голода и холода не помрешь.

Дал Горазд ученику и оружие. Вдруг придет нужда от лихих людей отбиваться? Мало ли кто в дороге повстречается?

Гладкий, ошкуренный посох. Сам учитель с ним в руках чудеса творил и Акинфа не испугался, хоть тверичей десять было против одного. Да и боярин, видать, наслышан был о мастерстве отшельника – на рожон не полез, убрался восвояси. Никите, конечно, до Горазда далеко, но запросто отбиться от мечника посохом и он мог. Само собой, если на умельца не нарвешься, опытного да в боях закаленного.

А еще в котомке лежали до поры до времени два кинжала диковинных. Лезвие узкое, в три ладони длиной, отточенное до остроты небывалой. У крестовины концы тоже заострены и вверх загнуты – ни дать ни взять короткий трезубец. Странное оружие, его Горазд привез из земли Чинь. Рассказывал, что там подобные кинжалы-трезубцы в большом почете. Называют их теча[19]19
  Теча – короткое клинковое оружие, используемое в Китае. Его наиболее известный нам «родственник» – окинавский сай. Теча употребляется в шаолиньском направлении ушу, в стиле «мейхуа».


[Закрыть] и в бою держат в каждой руке по одному. Вот с ними Никита не боялся выйти сражаться и против двух-трех мечников. Хотя и помнил наставления учителя, что по-настоящему выигрывает бой тот, кто не начинает его.

Впрочем, парень и не собирался без надобности в драку лезть. Пять лет ежедневных упражнений с оружием и без, пять лет закаливания духа и плоти, пять лет неторопливых рассуждений старика о чести и мудрости, о гордости и смирении, о достойных и недостойных поступках приучили его сперва думать, а потом уже спор затевать.

Так Никита и шагал. Не слишком торопился, но и не отдыхал без надобности по полдня. Ночевал под елками. Встречающиеся по пути веси[20]20
  Весь – село, деревня.


[Закрыть] обходил стороной, чтобы не наткнуться на дружинников князя Михаила или татарских сборщиков дани.

Горазд сказал, что потихоньку-полегоньку молодые ноги до Москвы дней за десять добегут. Парень управился за шесть.

Как раз пополудни, когда дождь притих, ветер разогнал тучи, в просветы проглянуло синее небо и солнечные лучи погнали прочь липкий туман, Никита выбрался, наконец, на дорогу, по которой тянулся поток накрытых дерюжными и кожаными покрышками телег. Это землепашцы и пастухи из окрестных селений везли в крепость Московскую обычный оброк. Будет чем князьям выплачивать дружине кормовые[21]21
  Кормовые, или корм, – натуральная плата за военную или иную службу.


[Закрыть]. А селянам, глядишь, найдется заступа, ежели пожалуют князья из соседних земель или кто иной, охочий до дармовщинки. На то испокон веков на Руси народ князей и призывает, начиная с варяга Рюрика. Ты нам оборону от всяческих врагов, а мы тебя и твою дружину обеспечим, чем сможем.

Между повозками попадались и верховые с туго набитыми тороками[22]22
  Торок – седельная сума.


[Закрыть]. Эти люди выглядели не по-простецки. У одного даже край кольчуги из-под плаща показался. То ли ратный народ спешит на службу к князьям наняться, то ли свои отправлены были в другие города по какой-то надобности, а теперь возвращаются.

Шли и пешие. С кривыми палками в руках, тощими мешками за плечами. Верно, паломники в Свято-Данилов монастырь.

Никита, обретаючись в лесу, уже и запамятовал, когда какой праздник празднует люд православный. Горазд, хоть и молился каждый день перед сном, и поутру, и за стол садясь, благодарил Господа за дары его, больше ничем своей веры не показывал. На исповедь или к причастию не ходил. Рождества Христова или Великое Воскресение не отмечал. Не постился. Хотя у них в лесу и так каждый день пост был… Да и грешить когда? Весь день то упражнения, то добыча пропитания.

Порывшись в памяти, парень решил, что идут христиане в храм помолиться в праздник Покрова Пресвятой Богородицы. А сообразив, и приметы вспомнил. «На Покров земля снегом покрывается, морозом одевается», «На Покров до обеда осень, а после обеда – зимушка-зима». На Руси в день Покрова смотрят, какая зима будет. Если снег выпадет, значит, быть зиме снежной и холодной…

Никита решил слиться с пешими паломниками. А и правда, как его отличить? В руке – палка, на голове – дерюга, а на плече – котомка. Богомолец, каких из дюжины двенадцать.

Так и шел, пока впереди, на Боровицком холме, название которого почему-то напоминало парню о грибах, вырисовался Московский Кремль.

Пускай говорят, что, мол, Москва не Владимир, не Новгород и даже не Тверь – выходцу из леса крепостица показалась могучей и неприступной. Насыпной вал, у подножия которого вкопаны заостренные колья, а крутые бока покрыты глиной и обожжены, чтобы врагу карабкаться труднее было. Поверху вала стена из деревянных срубов, с заборолом[23]23
  Забороло – помост на крепостной стене с навесом и бойницами для лучников.


[Закрыть]. Грузно нависали бревенчатые башни, прикрывающие ворота с боков.

За стенами Кремля виднелись островерхие, сработанные из теса крыши боярских и княжеских теремов и маковки церквей, увенчанные крестами.

У подножия вала теснились, расползались вдоль кривоватых улочек дома ремесленников и торговцев победнее. Тут тебе и кузнецы, и кожевенники, и шорники, и гончары. Бондари и тележники, оружейники и калачники. А называлось все это скопление мастерового люда и их домочадцев Посадом.

Зачарованный красотой и величием стольного града, Никита низко поклонился. Не князю и не власти княжеской, а Москве.

– Что, проняло? – послышался веселый голос с ближайшей телеги.

Румяный старичок, доверив вожжи курносой девчонке, должно быть внучке, сидел, свесив ноги в новеньких лаптях с задка телеги. Он улыбался и глядел на Никиту ясным взглядом человека, прожившего всю жизнь в согласии с Божьими законами и собственной совестью.

– Ага! – кивнул парень.

– То-то же! Расцвела Москва при батюшке Даниле Лександровиче. Ох, расцвела! А ведь когда Егорий-князюшко, Долгорукий который, крепость ставил, еще при прадеде моем, царство ему небесное, никто и не думал, что городу быть.

Словоохотливый старичок, заметив интерес в глазах Никиты, пошел как по писаному:

– Городу ведь не бывать, пока люди вокруг селиться не начнут. Понимаешь меня, паря? Люди – они всему голова. Так или нет?

– Так, – кивнул Никита.

– Вот видишь, паря! Ты, хоть и молодой, а с понятием! А говорят – молодежь-де только пить да гулять желает… Прыгай ко мне!

– Да я уж как-нибудь… – попытался отказаться парень.

– Нет уж! Прыгай! – Для убедительности старик похлопал ладошкой по пузатому тюку рядом с собой. – Нютку не боись! Она только с виду грозная! – Он мотнул бородой в сторону недовольно сморщившей веснушчатый нос внучки. – А сама, как увидит добра молодца, навроде тебя, аж пищит…

– Деда!.. – зарделась девчонка, закрывая лицо рукавом кацавейки.

– А что деда? Деда врать не будет. Энто все знают – спроси кого хошь!

Никита тоже покраснел. Живя отшельником в лесной землянке, он пять лет не видел ни баб, ни девок и теперь невольно смущался под женским взглядом. Поэтому он с наигранной лихостью запрыгнул на телегу и устроился плечом к плечу старика.

– Спасибо!

– Не за что! Тебя как звать?

– Никитой.

– Богомолец? – Дед кивнул на посох.

– Ага! – легко соврал посланец Горазда.

– Зови меня дедом Ильей.

– Ага…

– Вот «разагакался»!

– Прости, дед Илья.

– Да не за что прощать тебя! «Агакай», ежели так хочется. – Старик прищурился: – В первой раз в Москву-то?

– В первый, – едва сдержался, чтобы не ответить «ага!», Никита.

– То-то я гляжу – идет, рот разинул. Москва – она настоящим княжьим, стольным городом только при Даниле Лександровиче стала. Он народ окрестный защитил. И оружием, и хитростью… Супротив татарских полчищ-то сила ведь не всегда помогает, приходится ужом виться. И князьям, и боярам. Да и простому селянину тоже… Зато, как поняли люди, что в Москве жить можно, так и повалили. Кремль-то всех не поместит, хоть и расширили его изрядно, аж до Неглинки. Так народ, вишь, где селится! – Дед Илья махнул в сторону Посада с такой гордостью, будто сам был по меньшей мере Юрием Долгоруким. Ну или Даниилом Александровичем.

– Вижу, – согласился Никита. – Народу – уймища!

– Да уж! Всякого ремесла люди! И всем место находится! Всяк при деле, от каждого польза! Вот так, паря! Такая она, наша Москва!

Никита кивнул. Хотя на языке так и вертелся ехидный вопрос: а что, во Владимире или Новгороде иначе? Но дед Илья просто дышал радостью и убеждением. Разочаровывать его не хотелось.

– Смотри! – частил старик, дергая парня за рукав. – Вот наш Посад. Видишь, людей-то тут сколько, людей! И всяк трудится на величие княжества Московского. Князь с дружиной по-своему, а мы по-своему. Зато все мы, как тот веник, – когда вместе, об колено не переломишь, а порознь – в пальцах захрустим.

Дед Илья от волнения даже руками размахивать начал. Наверное, в дороге поговорить было не с кем.

– Ты, паря, в Свято-Даниловский, на богомолье?

– Да.

– Заночевать-то есть где?

Никита пожал плечами:

– Да я привычный…

– И не думай! У моих заночуем! Мой младшенький на Подоле живет! Прохор-кожемяка. Не слыхал?

– Да я же первый раз тут, дед Илья. Кого я в Москве знаю?

– Вот и познакомишься!

– Да не нужно. Я сам как-нибудь.

– Обидеть хочешь? – делано нахмурил брови старик. – Нет, ты скажи – обидеть меня хочешь?

– Не хочу. Прости, дед Илья.

– То-то же! – Отец кожемяки улыбнулся до ушей. И вдруг закричал: – Нютка! Ты куда правишь?! Влево, влево заворачивай!

– Да заверну я, деда, – бросила девчонка, не оборачиваясь. – Забыл, как в прошлый раз на этой улице завязли?

– Да? Ну, ладно. – Илья обернулся к Никите: – На Подол нам надо. Это за Кремлем, как к речке спускаться. – И вновь начал сыпать словами. О том, как Москва строилась, как защищалась. Как рязанский князь Глеб жег и крепость, и ремесленные слободки. Как прокатились через город орды Батыя. Как уже совсем недавно, на памяти деда Ильи, хан Дуденя разорил Москву, великого вреда наделал, ограбил и в полон множество людей увел, и как князь Данила отстраивал потом столицу, как разбежавшиеся по лесам жители возвращались в Посад, восстанавливали мастерские и лавки. Как два года назад всем миром отбивали нападение тверского князя Михаила Ярославича. И ведь отбили. Так и убралась рать тверичей с воеводой Акинфом во главе прочь, несолоно хлебавши.

Вот тут Никита заинтересовался рассказом по-настоящему. Он начал понимать, почему озаботился Горазд, и если до сих пор какие-то сомнения терзали душу парня, то теперь он уверился – не зря отправил его учитель, ох, не зря. Он даже принялся задавать вопросы, чем несказанно обрадовал словоохотливого деда, и наслушался столько нелестного о тверском князе и его боярах, сколько и за десять лет не узнал бы, сидючи в лесной глуши.

Узнал бы и больше, но они приехали.

Телега остановилась напротив крепких, тесовых ворот.

– Дядька Прохор! – завизжала Нютка при виде здоровенного широкоплечего мужика, выглянувшего поверх забора.

А дальше Никита помогал выгружать тюки с коровьими шкурами. Потом парился в баньке вместе с дедом Ильей, кожемякой Прохором и его старшим сыном, Ванькой, уродившимся в отца и крупной костью, и саженным росточком. Ужинал «чем Бог послал», опасаясь с непривычки занедужить животом. И наконец уснул в сеннике, сытый, чистый и довольный, укрываясь овчинным полушубком. Последней его мыслью было: «Если не утратят москвичи хлебосольства и доброжелательности, то быть этому городу величайшим на Руси, головой всех народов и племен».