Текст книги "Бунт"

Вот из полей донеслись пронзительные вопли удушаемого зайца.

Лисы осторожно прокрались мимо, и тут же где-то в поле раздался отчаянный стон куропатки. Раскричалась согнанная с гнезда фазаниха. Ласки бесшумно карабкались к спящим птицам. Совы внезапно оборвали чьи-то любовные трели, и с веток, будто залитые кровью лепестки, полетел птичий пух. Забурлила вода, и послышался тревожный крик диких уток – это выдры собирали свою дань. Змея проскальзывала в мышиные норки. На далеких пастбищах ржали испуганные кобылы – должно быть, там рыскал Хромой. На дворе гуси подняли срочную тревогу, заметив какого-то хищника. Псы яростно лаяли на кого-то неизвестного. Угрожающе заклекотали аисты, а ответом им был далекий крик журавлей и стоны чаек. Ястребы на верхушках деревьев терпеливо дожидались рассвета.

И так каждую минуту и почти в каждом месте шла неумолимая борьба за жизнь. Песни насыщения, стоны побежденных, предсмертная дрожь, жестокие удары, хруст ломаемых костей, запах крови, сдавленное бормотание плыли еле слышной мелодией среди очарования и упоения этой летней ночи. А над ними распростерли ветви деревья, живущие своей непостижимой жизнью. Вершинами они нежились в холодном мерцании звезд, а корни их, поднимаясь из глубин, принимали свой зримый надземный облик, подобный водяным струям. Они стояли, глухие к суете этого мира, далекие и пробуждающие подспудный страх своим вечным молчанием…

На рассвете, когда прекращалась ночная борьба, а начиналась новая, когда ястребы, словно молнии, били потянувшуюся к воде птицу, Рекс неожиданно сорвался и бросился в заросли. Индюки громко переругивались на дворе, раздавались девичьи голоса. Пес испытывал такой страшный голод, что, несмотря на опасность, по-лисьи прокрался к курятникам и, схватив первую попавшуюся индейку, ринулся с ней в поле. Вслед ему посыпались крики, град камней и ругательства. Насытившись теплым трепещущим мясом, пес оставил объедки воронам и поспешно убрался на болота, в охотничью избушку.

Там в полдень его нашел Немой, принеся какую-то кость и плохие новости.

– Конец тебе, барыня обещала награду тому, кто тебя забьет.

– Траву я есть не буду, – проворчал пес, с удовольствием облизывая окровавленные усы.

– Все будут на тебя охотиться. Я слышал, как эконом грозился.

– Знаю, где его гуси пасутся… уже полиняли… в самый раз…

– Барыня дала ему ружье. Собираются поставить капканы, могут отраву подкинуть или облаву устроить. А цепным псам ты не верь, они ради барской милости первыми тебя выдадут. Легавая тебя ищет… Кручек к ней приставал, а она его покусала и все по тебе воет.

– Кручек… – проворчал пес грозно. – Что мне эти суки, мне жизнь спасать надо…

– Против всех не выстоишь, бедолага! – горестно сокрушался парень.

– Просто так тоже не дамся… они меня запомнят… – ворчал Рекс. – Выгоняли… стреляли в меня, голодом морили, а теперь забить меня хотят, и за что? – жалобно заскулил он.

– А Лаврик назло управляющему подал жеребцу в хлебе свернутую проволоку.

– И где его закопали?

– Еще шевелится, только так стонет, так мечется, так бьет ногами, что аж страх.

– Конь моего хозяина! Хороший был товарищ! Не раз я ночевал у него под яслями.

– А старая сивка, которую тут из милости держали, пошла по миру попрошайничать…

– Убежала… одна… по миру… – удивлялся пес, ничего не понимая.

– Садовник возил на ней воду и так над ней измывался, что убежала.

– Куда ж она убежит… еще волки съедят.

– Садовник оставил ее на ночь в саду, с утра отвязал и хотел запрячь в телегу с бочкой, а та как ударит его копытами – и в поле. Еле привели его в чувство.

– Получил по заслугам. Но от Хромого старая не уйдет…

– Что еще тебе скажу: если б ты не таскал хозяйскую птицу, то тебя, может, и пощадили бы… Да и моих гусей не трогай, вороны у меня сегодня трех гусят утянули! Я этим стервам уже пообещал, что все их гнезда в парке посшибаю.

– Дрянье, – пренебрежительно проворчал пес. – Я живых никогда не трогал, даже цыплят, но раз уж они против меня сговорились, выбора нет. Хотят войны – они ее получат.

Действительно, с этого дня началась настоящая война. Против несчастного изгнанника ополчилась вся усадьба во главе с экономом, который поклялся убить Рекса. Непримиримая борьба шла каждую минуту в каждом месте. И днем и ночью на него охотились, бросались с палками, стреляли, метали камни, травили собаками. При свете дня он уже не мог показаться на дворе, потому как со всех сторон на него сыпались камни и сбегались парни, вооружившиеся кольями. Даже старики, греющиеся на солнце перед избами, хитростью пытались приманить его – все мечтали о награде, назначенной за его голову.

И сначала, под внезапными ударами из-за угла, под угрозой повсеместной опасности, криков, выстрелов и травли, Рекс испугался и, потеряв голову, бегал по полям, давая волю горьким жалобам на человеческую подлость. И наверное, совсем бы пропал, если бы не совет Немого.

– Уйди с глаз на пару дней, спрячься в конуре, я о тебе не забуду.

II

Рекс послушал совета и далекими окружными тропами вернулся на болота. Он пролежал пару дней в одиночестве, голодный, лакая воду горячим языком, не имея ни сил, ни желания охотиться на кишащих вокруг уток. В эти долгие дни его занимали тяжелые размышления, а так как его раны еще не зажили, а сил и – что хуже – отваги ему не хватало, то пес считал себя уже совсем пропащим и с покорностью ожидал самого худшего.

Как-то утром, видимо, по следам Немого, прибежала к нему легавая и, улегшись перед избушкой, покорно заскулила. Вспыльчивый от природы Рекс закипел со злости на приблуду, вытолкал ее и едва не спихнул в бездонное болото. Она не издала ни звука, прилегла только напротив избушки, не спуская с него глаз, готовая отозваться на каждое его слово. Пес отвернулся от нее с презрением. А легавая была прелестной, белой, как молоко, со светло-коричневой мордой и ушами и большими голубыми глазами. Притом изящная, гибкая, словно змея, грациозная, чистая, чуткая и с отменным нюхом.

В полдень, когда Рекс с голоду поскуливал сквозь сон, легавая принесла ему крупного селезня. Пес съел его целиком, до последней косточки. И принимал все, что она для него добывала, как должное. Ему и в голову не приходило делиться с ней. Но через пару дней, почуяв прилив энергии и возвращающиеся силы, Рекс милостиво обратил внимание на ее любящие глаза и трогательные заигрывания. Легавая была полна радости, как весеннее утро, резвая и влюбленная в него без памяти. Это ведь ради него она оставила дом, всегда полную миску, восхитительные прогулки с хозяином по полям и это страшное и чудесное волнение, когда, выследив русака, она замирала на месте, а грохот выстрела потрясал ее до глубины души. Всем она пожертвовала ради этого гонимого разбойника и бездом-ного бродяги. Он очаровал ее своей львиной статью, силой стальных челюстей и ужасом, который вызывал у всех окружающих. Чем же были эти дворовые псы в сравнении с ним, настоящим господином? Несчастными визгунами. И она плясала вокруг него в вихре любовного безумия с нежными завываниями. Закидывала ему лапы на спину, лизала морду и, прижимаясь к нему с любовью, с трепетом ожидала блеска в его карих глазах. В конце концов он поддался, и они запели бессмертную песнь любви. И позабыли обо всем, кроме ласки, сладостных игр, соблазнительной скачки неутолимого желания. А дни стояли прекрасные, залитые теплом и светом. Солнце от восхода до заката рассеивало тепло и радость. Небо окружало мир незамутненной синевой. Ночи глядели миллиардами искрящихся звезд. Хоры жаб звучали почти непрекращающимся, наполняющим сладостью кваканьем. Распаренная трясина источала пьянящий запах. Ни на минуту не замолкали птицы. Священный гимн жизни, исполняемый тысячами голосов, лился волнами невыразимого очарования и мощи.

От незрелого стебелька, от едва различимых существ до этих огромных лесов, белых облаков на горизонте, до сияющего солнца – все пело одну бессмертную песнь неотвратимых перемен и вечной жизни. И они почувствовали себя звуком этой извечной песни – настолько мощным и настолько громким, как будто они были одни во Вселенной и от них брала свое начало бесконечная цепь будущих поколений. И почти слились в одно в своих желаниях и чувствах. Вместе они рыскали по болотам, вместе выслеживали и вместе убивали. Каждая добыча становилась источником ненасытного радостного триумфа. Ползание по следу, часы ожидания в засаде, моменты подготовки к прыжку, хватания добычи, борьбы, погони и победы проносились с дрожью невыразимого восторга. Пока, напившись крови, насытившись мясом, стонами жертв и чувством собственной силы, не засыпали они на кровавом поле боя. А потом, ведомые усвоенной в общении с людьми яростью, убивали уже не по нужде, а только ради развлечения, для демонстрации точных ударов, безошибочного обоняния и непобедимой силы. На болотах, растянувшихся на много миль, до большой реки и чернеющих на горизонте лесов, стали раздаваться тревожные стоны. Жалобы шумели в тростниках, камышах и карликовых ольхах, покрывавших трясину. Все чаще рыдали у разоренных гнезд убитые горем матери. До сих пор весь этот мир жил спокойно под защитой бездонных топей, коварных болот и непроходимых трясин, покрытых плесенью и ряской. Даже человек зимой не мог пробраться в глубину чащи, лишь временами лисы по хрупкому, ломкому льду подкрадывались к краям какой-нибудь незамерзающей полыньи, в которой весело плескалась стая уток. Поэтому любое создание чувствовало себя тут в безопасности, в согласии со своими естественными, никогда и никем не нарушаемыми правами.

Но сейчас, как только эта пара пришельцев начала нести дикую смерть и опустошение, сердца болотных обитателей затрепетали в ужасе. Ни один поступок этих двоих не ускользал от их пристального внимания. Они и не догадывались, что из каждой топи, из каждого куста, с каждой кочки за ними следили невидимые глаза, и вести об их преступлениях разносились дуновением ветра по всем болотам, в самые дальние уголки. И воздушная стража не дремала. Чайки, чьи яйца они пили охотнее всего, кружили без устали, криками предупреждая о каждом их движении. И крачки смело летали над ними с коротким боевым кличем. Даже журавли опускались низко, чтобы увидеть этих общих врагов, потому как уже никто в этом рае пернатых не чувствовал себя в безопасности в собственном гнезде. Легавая со своим дьявольским нюхом находила даже наиболее тщательно спрятанные гнездовья, а Рекс помогал в их разорении, не опасаясь ни тяжелых клювов диких гусей, ни их бьющих, словно молотилки, крыльев. Лишь журавли и аисты своими страшными клювами заставляли себя уважать. На них псы не нападали, хотя легавая не раз их выслеживала. И так им полюбилась жизнь, полная ярких переживаний и чудесных приключений, что они почти позабыли о людях и их мире…

Лишь иногда, по ночам, когда легавая спала, нежно прижавшись к Рексу, в нем пробуждалось что-то вроде тоски по усадьбе и по давно уже не приходившему Немому. А со временем любовница начинала тяготить его, ему опротивела та жестокость, с которой она терзала побежденных. Он уже пресытился мясом и кровью, пресытился любовью и пресытился счастьем этой дикой жизни. Рекса начинала беспокоить непонятная тревога о завтрашнем дне. Временами он чувствовал какую-то недалекую опасность. Как-то раз, почуяв струю порохового дыма, пес задрожал в тревоге. А однажды ночью четко услышал эхо далеких выстрелов. Или голос барыни вновь гремел в его ушах так страшно, что Рекс убегал из своего логова. Не рассказывая о своих терзаниях, он мог порой улизнуть на самый край болот и в нарастающей тоске ловил отзвуки, долетавшие со стороны усадьбы. Тут же перед его глазами вставали воспоминания о перенесенных обидах, и в нем пробуждалась такая дикая жажда мести, что пес выл от бессильной ярости, роя землю когтями. После этих тайных прогулок он становился будто бы нежнее с легавой, но при этом более жестоким ко всему, что попадалось ему в лапы.

Одной лунной, наполненной непередаваемым пением ночью Рекса разбудил тревожный крик гусей, за которым наступила внезапная гробовая тишина. Суки рядом не было – она лежала перед избушкой, била хвостом и клацала дрожащими челюстями. Поверху стелился какой-то странный настораживающий запах. Пес вскочил на крышу избушки и, потянув носом на все стороны, несмотря на сильный запах болот и журавлиных гнезд, отчетливо почувствовал волчий смрад.

Готовый к прыжку и борьбе, Рекс поводил носом и ушами во все стороны. Волк притаился где-то недалеко, ходил кругами; треск сухих стеблей и шорох задеваемых им камышей, напитанных ночной росой, были все ближе. Наконец в тишине раздалось короткое лающее ворчание. Сука, сделав пару бешеных прыжков и неожиданно развернувшись, забилась в самый темный угол избушки. Рекс бросился огромными скачками навстречу врагу. Волк удрал, и все успокоилось. Но на следующую ночь, когда луна взошла над лесами и заиграла искрами на мертвых черных водах, из ольховых зарослей послышалась любовная песнь волка. Песнь была полна таких страстных рыданий и пронизана такой тоской и призывностью, что легавая, несмотря на тревогу, как будто инстинктивно кинулась к нему.

И тогда голос пса, как зловещий рокот, загрохотал в ночной тиши.

– Чего хочешь, крысоед? Помнишь, как я твоему отцу лапы переломал?

Тревога объяла болота, когда, подобный грому, раздался второй голос:

– Пожиратель помоев! Лизатель кастрюль, слушай, что говорит свободный господин!

– Смердящий помет паршивой матери!

– Тебе только гусей сторожить и сносить удары от хозяина! Я еще повыпущу тебе кишки, так и знай!

– Девки прогнали тебя метлами с помойки, так ты сюда явился, дохлятина!

– Ты, кожаный мешок, я ни одной твоей косточки целехонькой не оставлю!

– Я оттащу твой труп на навозную кучу, пусть тебя там вороны расклюют.

– Молчи, лакей, сорвавшийся с цепи! Молчи, когда говорит свободный!

Легавая вернулась и, будто окаменев на месте, с задранной головой, поднятой лапой, полная дрожи, опасений и наслаждения, ожидала конца этой песни, которая, словно буря, неслась в ночной тиши так, что все вокруг умолкло и попряталось в самых тайных убежищах. Даже ветер притих, встала вода, а наклонившиеся деревья и тростники, казалось, прислушивались к этому воющему урагану ненависти.

– Живодеры выделают твою шкуру, чтобы мне было на чем лежать! Иди ближе, трусливый баран, ближе, я тебе клыками ребра пересчитаю! Ближе! – выл Рекс с презрением.

– Ублюдок! Я еще отпраздную свадьбу с твоей сукой, а ты, пес, на ней споешь!

– Я жду тебя, дохлая падаль! Смерть тебе пропою! Смерть! – завыл Рекс и мощными прыжками достиг зарослей, в которых мелькали зеленоватые зловещие глаза. Пес и волк бросились друг на друга и сплелись в смертельной схватке. Они метались по земле клубком страшных воплей, хрипов, борьбы и жестокой ненависти. Более рослый, хотя и не настолько сильный и опытный в драках, Рекс схватил волка и, придушив его, яростно бил им о землю. Волк, последним усилием вырвавшись из лап смерти, понесся прочь с безумным воем.

Борьба длилась недолго, но Рекс, смертельно уставший, обагренный кровью, истерзанный когтями, рухнул на землю. Легавая, покорно скуля, зализывала его раны и, пока они не зажили, исправно приносила ему пойманных птиц. И несмотря на то что при воспоминании о побежденном ее охватывала дрожь неудовлетворенного желания, она верно и с безграничным послушанием служила победителю.

Все вновь стало по-старому, но оба они, вдохновленные триумфом, просто обезумели, все болота огласились неумолкающими стонами убиваемых без милосердия и необходимости. Рекс, упоенный победой, силой, страхом, который он пробуждал в окружающих, и обожанием суки, считал себя полноправным хозяином этих бескрайних трясин и распоясался до такой степени, что готовился бросить вызов людям.

Но произошло нечто совершенно непредвиденное.

Как-то ближе к вечеру, когда оба они спали в тени избушки, солнце уже садилось за лесом, а ветер приносил приятный холодок, стадо журавлей поднялось в воздух и, сделав несколько кругов, опустилось на землю недалеко от спящих.

Рекс открыл зоркие глаза, а легавая ощерилась.

Огромная дрожащая тень на минуту заслонила солнце, и туча аистов бесшумно опустилась рядом с журавлями. Затем спустились, кружась, хохлатые цапли. За ними длинными полосами потянулись дикие гуси. Крачки камнем рухнули вниз. А за ними летели бесчисленные стаи мелких птиц. Как будто все, у кого есть крылья, собрались вместе, покрыв окружающие луга, тростники и деревья пернатой волной дрожащих, взбудораженных крыльев.

Псы сорвались с места и, лая, начали грозно наступать.

Зашумел вихрь лопочущих крыльев, тысячи острых, словно пики, клювов повисли над ними, как будто шипение тысяч змей пронзило воздух, и псы завыли в смертельной тревоге, не зная, куда бежать, ибо эти фаланги двинулись на них одновременно и со страшным спокойствием.

Огромные серые журавли, покачивающиеся на своих будто отлитых из позолоченной стали ногах, шли первыми, кивая походящими на булавы головами.

Словно облаченные в траурные черно-белые одежды, аисты заходили сбоку целой толпой, угрожая страшными дротиками клювов.

Серые цапли, по-боевому потряхивающие хохолками, наступали крадущимся шагом. Дикие гуси, переступая с ноги на ногу и хлопая готовыми к битве крыльями, напирали с дикой злобой. Их тупые клювы на выгнутых шеях били, словно молоты. Они наступали со всех сторон, сжимая ощетинившийся клювами круг. Чайки, низко кружа, разрывали воздух бесконечными стенаниями. А остальная пернатая орда подняла оглушающий крик и хлопала крыльями.

Послышался долгий свист, настало молчание, и тогда самый крупный журавль, который уже не раз переправлял свой род через моря и горы, вышел вперед и, захлопав крыльями, разразился торжественным курлыканьем.

– Гнусные четвероногие! Ползучие негодяи! Слушайте! Мы проведем над вами суд! Справедливый суд! Бездомные бродяги! Пуща приняла вас, а вы нарушили ее священные законы! Вы убивали без необходимости. Вы убивали ради забавы! Издевались над птенцами! Жили насилием, несправедливостью и преступлениями. Нарушители закона! Дикие гады! Мерзкие кровопийцы! Горе вам, горе! Горе!

– Смерть! Смерть! Смерть! – зловеще закаркала пролетающая стая воронов.

– Мы изгоняем вас из пущи! Возвращайтесь к своим цепям и палкам. Вы недостойны свободы! Порождения тьмы, холода и пещер. Рабы жестоких людей! Такие же, как они – злые, лживые и вероломные. За убитых, за разоренные гнезда, за передушенных птенцов, за нарушение законов – изгоняем вас навсегда! Навсегда!

– Смерть! Смерть! Смерть! – закаркали вороны, спускаясь все ниже.

Круг разомкнулся, открыв среди пернатой толпы широкую улицу.

Псы бросились наутек. Они бежали огромными прыжками, обезумевшие от, казалось бы, неминуемой смерти от этих бесчислен-ных клювов, но ни один клюв их не ударил, ни один коготь их не зацепил, и ни одно крыло не прикоснулось к их напрягшимся на бегу спинам.

Уже наступали сумерки, когда, достигнув полей, они спрятались среди колосьев и улеглись, едва живые от усталости и пережитых тревог. Рекс, тяжело дыша, долго водил налитыми кровью глазами по волнующейся ниве и по орошенному звездами небу, пока вновь не почувствовал счастье от самого только существования. Дрожь все еще пронимала его при воспоминании о раскачивающихся над головой клювах и крыльях.

А легавая, немного передохнув, вдруг поднялась и, потянув ноздрями воздух, понеслась напрямик к дому.

Рекс вскочил на ноги, но остался на месте, прислушиваясь к удаляющимся прыжкам, лишь глаза его погрустнели, из-под опустившейся губы потекла слюна, а гордая, непокорная морда все ниже опускалась к земле.

III

Над Рексом нависла угроза расправы. Люди его изгнали по своей неблагодарности, пернатые его изгнали за непонятные для него провинности, друзья его покинули. Постави-ли на нем клеймо всеобщей ненависти и обрекли на полную мучений жизнь бездомного бродяги.

Пес не сразу понял тяжесть своего положения. Его терзали одновременно страх и гнев, потому как, чувствуя нанесенные обиды, он не понимал их причин. Он будто бился о невидимую стену. Объятый ужасом, он бродил вокруг человеческих жилищ. Рекс то убегал в дальние поля, прятался во рвах, бродил по дорогам и вновь возвращался, не обращая внимания на летящие со всех сторон камни и дикие крики погони. То, скрывшись в придорожных зарослях, целыми днями ловил звуки, доносящиеся со двора. Пес не мог найти Немого: гусей пас другой парень, который давно его недолюбливал. Рекс пытался прокрасться к попугаю, но, на беду, о его позоре уже знали поля, леса и болота. И нигде не находил он сочувствия. Он оказался чужим в этом мире, всеми гонимый и презираемый. Издевались над ним глупые сороки. Вороны преследовали его как помирающего доходягу. Однажды, когда он спал на меже, убаюканный шелестом колосьев, на него обрушились ястребы. До исступления доводили пса гнусные насмешки, слышавшиеся в лае лисиц, и в порыве мести он раскапывал их норы. Не мог он показаться и в парке, потому как пернатый сброд поднимал такой гам, что прибегали люди с кольями. А когда Рекс спрятался от погони в ивовых зарослях у пруда, его заметили аисты и, шумно и страшно заклекотав, принялись бить его своими грозными клювами, да так, что он едва уцелел. Даже из будок былых товарищей при виде его показывались оскаленные клыки, а Кручек в оправдание тревожно лаял ему вслед.

– Беги! Люди говорят, что ты бешеный! Все тебя боятся. Беги!..

Рекс и сам в этом убедился, ища пристанища: везде он встречал лишь занесенные над своей головой рога и копыта. Встревоженные хлева и конюшни не принимали его, ревя во весь голос. От усталости и голода он прокрадывался в свинарник и доедал объедки из тамошнего корыта. Свиньи его выдали, а эконом как-то ночью устроил на него облаву, из которой ему лишь чудом удалось выйти здоровым и невредимым. Тогда, охваченный безумным ужасом, Рекс убежал в лес. Под страхом смерти он был вынужден покинуть давнишнее обиталище своего рода и прятаться в непроходимых пущах. Когда-то, со своим хозяином, он бегал по ним с живым интересом, но сейчас, оказавшись в полутьме, лишь изредка пронизываемой светом, пес встал пораженный. А когда качающиеся великаны зашумели над ним свои таинственные мелодии и беспокойная тишина окутала его со всех сторон, в налитых кровью песьих глазах отразилась тревога, а из глубины сердца вырвался протяжный стон отчаяния.

Долгое время он лежал, съежившись, в зарослях, пока не отважился углубиться в лес. Ему показались страшными одиночество и тишина. Ведь он всегда жил среди других! Знал всю усадьбу, деревню и двор; знал людей и животных, знал поля и небо; знал дни и ночи, врагов и друзей; знал ход жизни, законы и нравы – а здесь он почувствовал себя выброшенным в мир, которого не понимал, в мир чужой, неизвестный и какой-то страшный.

Но страх смерти победил жажду возвращения, так что пес стал бесцельно слоняться, время от времени изнемогая от голода. Поначалу охота не шла: притупленный нюх подводил его и зрение не отличалось остротой. Он не умел нанести в прыжке точный удар. Был не способен пойти на хитрость. Не знал ни лесных нравов, ни лесных законов. Бегал за всеми как молодой глупый легавый пес. Не мог ни выслеживать, ни терпеливо, часами, ползти за жертвой. Выдавал себя лаем. Бродил по лесам, как теленок по пустому хлеву. Лаял на белок, кидающихся в него шишками. Гонялся за корольками, так что совы смеялись в своих дуплах, а вся пуща следила за ним с беспокойством, ибо пес пугал, вызывал тревогу и убивал все, что попадало ему в когти. За ним наблюдали тысячи глаз, притаившихся в чаще, на верхушках деревьев и под высоким небом.

– Это всего лишь пес, глупый домашний пес! Не бойтесь его, – ухали порой филины.

– От него несет дымом и падалью, – каркали вороны, не теряя его из виду, и, словно эхо этих слов, раздавалось какое-то гавкающее хихиканье.

– Дворовый разбойник! Разбойник! Куроед! Бандит!

– Жрет нам в убыток! – возмущались волки, следившие за ним издалека.

– Прочь отсюда! Прочь отсюда! – визжала старая сорока, жившая некогда у людей и вдруг припомнившая выученные в ту пору слова.

Пес яростно залаял на нее и принялся прыгать, пытаясь достать до ветки, на которой сидела птица.

– Дурак! Дурак! Дурак! – заносилась криком сорока, хлопая от радости крыльями.

Он убегал в чащу, но вслед ему все еще летели вопли, угрозы и враждебные визги. Ему опротивела тяжелая одинокая жизнь. А в довершение ко всему пса путали эти непроходимые леса. Он терялся в них. Его отпугивали заросшие болота, полные змеиных нор, и дикие заросли, в которых вечно слышалось какое-то зловещее бормотание, хриплое сопение и звуки тяжелых шагов. Он был сыт по горло тяжелой нуждой и страхами. Рекс чувствовал, что смерть постоянно кружит над ним. Она лишь ожидала подходящего случая, так что спал он только днем на открытых полянах, и все равно его пугали тени пролетающих птиц. А потому как добыть что-либо на охоте было ему все труднее и от голода пес терял остатки разума, то как-то раз средь бела дня он утащил из кабаньего стада крупного поросенка. Рекс не успел закончить свое пиршество и, оставляя лучшие куски, был вынужден спасаться от разъяренных кабаних. В другой раз, почти потеряв сознание от голода, он, словно безумный, бросился на оленей на водопое. Потоптанный, он едва дотащился до избушки угольщиков, где несколько дней зализывал новые тяжелые раны. Избушка стояла на краю большой старой просеки, густо заросшей кустами малины, ежевики и черники, над которыми поднимались изящные стволы молодых деревьев. Оттуда доносился неумолкающий щебет и пение, а посередине блестело длинное озеро с берегами, заросшими тростником и камышом. Целыми днями был слышен плеск диких гусей и уток. Это было затерянное место, куда не ступала нога человека, но лесные обитатели знали о нем. Оно было будто священным: здесь у чистой глубокой воды на заходе и восходе солнца встречался весь народ пущи, чтобы в безопасности напиться и вдоволь накупаться. Вокруг, будто на посту, стояли вековые дубы и гордые сосны. Воздух благоухал медом и дрожал от жужжания пчел, которые устроили свои ульи в дуплах старых деревьев, да так, что из некоторых, обращенных на запад, вытекали струи золотистого, застывающего на воздухе меда. Над ними покачивались целые тучи насекомых, которые гибли в сладких и липких потоках, а по ним, будто по брусчатке, тянулись бесчисленные орды прожорливых красных муравьев.

Дни менялись: жарило немилосердное солнце, разражались страшные бури, от грома дрожала земля, и молнии раз за разом огненными бичами стегали колыхающуюся пущу; то обрушивались проливные дожди, льющие с шумом ревущего моря; то прилетали с полей сухие летние вихри и, словно пьяные, свистя и резвясь, прокатывались по лесам. За ними тянулись дни, долгие, тихие, теплые и ароматные, а все живое пело бесконечный и непостижимый в своей страсти гимн счастья и любви.

Только Рекс не испытывал этой всеобщей радости жизни. Больше, чем раны, мучили его какие-то глубокие раздумья. Безошибочная интуиция подсказывала ему, что в пуще он не выживет, что он должен погибнуть. А гибнуть Рекс не хотел. Воля к жизни пробуждалась в нем со все большей силой. Дух глухого бунта раз за разом поднимал его на ноги. Пес, еще слабый и больной, в бессилии падал на подстилку, но не переставал кипеть жаждой мести. Все эти долгие дни и ночи через его разгоряченный мозг постоянно пролетали живые образы испытанных обид и страданий. Переживая их снова и снова, он снова и снова страдал так мучительно, что отчаянно выл, обвиняя в своих бедах как людей, так и животных. Тем более что он чуял и слышал хищников, постоянно крутящихся вокруг избушки. Пес ждал, что в любую минуту ему придется вступить в последний бой, но эта минута все не наступала. Он не понимал этой отсрочки, пока не объяснил ее старый филин.

– Больных не добивают! Таков закон! – проухал он из глубины избушки, в которой устроил себе гнездо.

А наутро, когда солнце прервало его охоту, филин, забившись в самый темный угол избушки, начал учить пса законам и нравам пущи. Он ухал монотонно, по сто раз одно и то же, совершенно невразумительно, но Рекс прекрасно его понимал.

Наслушавшись вдоволь, пес гордо посмотрел в желтые светящиеся глаза птицы.

– Я бы лучше пас овец у людей, чем был бы царем в вашем лесу.

– У нас нет царей, правят лишь мудрые вечные законы. Тебе они не нравятся, ибо что ты можешь знать о свободе? Люди приучили тебя к своей свободе голодом и палкой. Ты – сорвавшийся с цепи раб, который дерзко поносит то, чего не понимает.

– Но я знаю, что люди друг на друга не охотятся, не пожирают заживо других людей и не выслеживают их беспрестанно! Все они могут спать спокойно.

– Ибо всех там кормит милость человека, а сторожит его палка. Не едят они друг друга, но человек ест других. Что же являет собой некогда великий народ копыт, рогов и крыльев? Рабочий скот, который за жалкую подачку и крышу над головой продал свою свободу, свою силу и свою кровь. Вы живете, размножаетесь и умираете только на пользу человеку! Тебе не принадлежит ни твоя шкура, ни твои кости, ни даже твоя шерсть! Позор тем, кто полюбил такую неволю! Вы не способны даже на бунт! Умеете только жаловаться, покорно сносить удары и лизать ноги вашим угнетателям.

Рекс рванулся, будто до него дотронулись раскаленным железом, и рухнул без сил.

– У меня было гнездо на церковной крыше, и я знаю, что там происходит! Помню, как каждый день на восходе и на закате поднимался жалобный стон боли и отчаяния. А слышишь ли ты те песни, которыми наполнена наша пуща? Это поет свобода, это поет радостная, бесстрашная и неунывающая жизнь наша! Это поет счастье!

Рекс горько зарыдал, раздираемый воспоминаниями.

– Ты не знаешь, что это за счастье, когда я расправляю крылья, бросаюсь в воздух и даю им нести себя куда захочу, сам себе и своим силам хозяин, свободный!

– Пока сокол не задерет тебя, как жалкую трясогузку, – проворчал пес.

– Если одолеет меня – его право. Но давно опустели гнезда тех, кто посягал на меня. У каждого есть право нападать. За каждый удар, за каждую смерть расплачиваются смертью. Горе слабым! Горе тем, кого подводят клыки или когти! Борьба – это жизнь! Победа – это цель. Теплая кровь врага и его живая, трепещущая плоть – это божественная награда за бесстрашие. Слава и добыча победителям! Смерть побежденным! Это девиз свободных! – все громче ухал филин.

– Ты сам можешь разве что мышь поймать, а болтаешь тут о героических подвигах.