Текст книги "Кирза и лира"

 
…Закаляйся, как сталь…Турум-бурум! Бах!
 

То и дело наш поезд проскакивает по длинным мостам над широкими и не очень, бурными или спокойными реками, речушками. В воздухе над всеми этими бескрайним великолепием резвыми стайками, и поодиночке, в свободном полете порхают, наслаждаясь теплом, солнцем, кружатся птицы.

Какая все же наша страна огромная-преогромная! Какие же большие, просто колоссальные, никем еще не освоенные пространства ждут нас. Какие несметные богатства природа создала и всё для нас! Столько еще интересного нам предстоит открыть, освоить, создать – просто дух захватывает. Только живи, человек, работай и радуйся – радуйся, человек, и живи!

В душе всё ликует, хочется дурачиться, петь, читать стихи…

На нашем пути все чаще стали появляться сопки, – большие и не очень, с непременными чёрными дырками дымных тоннелей. Поезд ухается в них всегда для нас неожиданно. Пронзительный гудок локомотива в тоннеле звучит до ужаса резко и пугающе. А грохот поезда, многократно усиливаясь в трубе тоннеля, давит на уши, заставляет невольно съёжиться и замереть от мгновенно охватившего страха. В вагоне становится темно, оглушительно шумно, и неприятно пахнет дымом. Невольно отшатнувшись от окна замираешь съежившись, прислушиваешься к чему-то вне себя, и ждешь. А там, за окнами: «У-у-у!» Грохочут, камнями перекатываясь колеса в железной гулкой утробе тоннеля… Летит в темноте твое одинокое тело в черную пустоту. «Ау-у…Ау!» – бьет по ушам звук локомотивного ревуна. Долго-долго тянется несколько неприятных томительных мгновений, и вот – наконец! – поезд вырывается из мрачных и душных объятий тьмы на воздух, свободу, на волю. На душе сразу становится легко, радостно, и спокойно. Здесь свет, здесь жизнь, здесь легко дышать.

Вблизи от дороги или вдали от нее появляются где маленькие, где совсем огромные, почти до горизонта, перегороженные лесными заборами или расчерченные ровными ниточками дорог, свежевспаханные поля. Здесь чувствуется заботливая рука человека. Вдали, под навесом, что-то делают люди. С ними несколько автомашин, какие-то прицепы или телеги… А еще дальше, с другой стороны, поперек поля, в ряд, как на параде, замерли – или идут? – несколько тракторов с прицепами. Боронят, наверное, или пашут… Подготавливают землю к зиме.

Порой мелькают железнодорожные переезды с дежурными в одинаковых фуражках и с зелеными флажками в поднятой руке – вам путь свободен, ребятки, пожалуйте вперед! Проплывают огромные и неуклюжие дымные заводы… просто небольшие заводики… разных размеров гаражи с разобранной для ремонта и целой какой техникой… какие-то стройки со стайками одноногих кранов… колонны низких складских строений за длинными и высокими заборами… дымящиеся трубы котельных с горами угля во дворах, водокачки разной высоты и размеров, терриконы строительного и бытового мусора густо усеянные и зорко охраняемые глазастым и прожорливым вороньем… мелькают большие и маленькие, но очень грустные сельские погосты и городские кладбища… Речки, мосты, переезды, высоковольтные линии электропередач, проселочные ухабистые дороги… любопытные лица людей, глядящие в след летящему поезду.

То и дело проносятся встречные поезда. То – короткие пассажирские, то – длинные-предлинные товарные составы. Бесчисленное количество вагонов тянут, разгоняя, в сцепке, по два локомотива сразу. Составы – то с ровными вязанками строительного леса, то с длинными вереницами бочек-цистерн с нефтью и горючим, то со всяческими стройматериалами и разной техникой. Пролетают составы с углем, цементом, химикатами, удобрениями… Изредка попадаются и военные составы. На них большое количество самой разной формы какой-то специальной военной техники, на специальных платформах. Всё от посторонних глаз и непогоды плотно закрыто добела на солнце выгоревшими брезентовыми чехлами. Везде выставлена охрана: часовые в плащ-палатках и с оружием.

«Ту-ту-ту-ту-у! Ту-ту-ту-ту-у! Ту-ту-ту-ту-у! Ту-ту-ту-ту-у!» – монотонно выстукивают колеса мотив, своей бесконечной дорожной песни.

Чаще стали появляться обжитые места.

Большие и маленькие деревни с обязательными прямоугольниками огородов, курами во двориках, собаками, яростно дергающимися на цепях, детьми, приветливо машущими поезду – нам, значит, – и взрослыми, копошащимися на своих маленьких огородиках. Многие, оторвавшись от работы, провожают нас тревожным, внимательным взглядом. Да не переживайте вы, родные, не на войну едем! «Ра-асцвета-али, яблони и гру-уши, – вдруг громко начинает петь соседнее с нами купе. – Па-аплыли-и туманы над рекой, – шутливо и задиристо подхватывает весь вагон.

 
Выходила на берег Катюша,
На высокий, на берег крутой…
 

Поём громко, дружно, весело, от всей души. Нам хорошо. Нас много. Мы молоды. Мы – сила. Мы – защитники Родины! Да, да, да! Защитники всех этих городов и сел, заводов и фабрик, полей и рощ, стариков и детей. Всех! Эх, скорее бы приехать! Хочется наконец ощутить себя в этой единой и могучей махине – армии. Я такой же, как все они: сильный, мужественный, умелый. Обязательно с автоматом. Чуть свысока, снисходительно, как наши сержанты-сопровождающие, отвечаю на вопросы всяких разных гражданских лиц: «Да нет, вс хорошо. Как идет служба? Нормально идет служба, как положено!»

 
Распрягайте, хлопцы, коней,
Тай лягайте спо-очивать,
А я выйду в сад зеленый,
Тай крениченьку копа-ать…
 

Дружно поёт весь вагон.

Уже нет такой жары и духоты в вагоне. Хотя окна и двери закрыты, но днем не жарко, а ночью даже прохладно. Видимо сказывается наше быстрое продвижение на Восток, к зиме. Да и наша хитрая одежонка не греет, даже наоборот, от множества её дырявых мест тело еще быстрее замерзает.

Два офицера, три сержанта и один ефрейтор, сопровождающие нас в вагоне, всю дорогу находились в центре общего внимания. Офицеры были из действующих частей, не военкоматовские. И наши офицеры, и те, в других вагонах, всегда свежевыбриты, подтянуты, всегда начищены, всегда с ровной белой ниточкой подворотничка, туго перетянуты офицерским ремнем и с обязательной планшеткой. Все их звездочки, какие-то специальные армейские нагрудные значки, эмблемы на погонах, кокарды на фуражках, пряжки со звездой, все пуговицы – всё сверкая блестит, сияет золотом. Сапоги их начищены аж до зеркального блеска – смотреться можно. Гимнастерка расправлена, галифе со стрелочкой. Кстати, и где здесь в вагоне можно так нагладиться, удивлялись меж собой пацаны, да и когда? Они же все время с нами. И ложились спать они позже нас и вставали гораздо раньше. По крайней мере, когда мы просыпались – они уже блестели, как тот надраенный медный пятак… вернее, как для парада. Еще от них всегда освежающе вкусно, очень приятно пахло «Тройным одеколоном». О-о!.. У отца такой же был. Какой это шик-карный запах, люди, скажу я вам, как-кой «вкусный» одеколон! – настоящий мужской. Я тоже потом таким буду одеколониться, да!

Наши теперь офицеры сильно отличались от тех, мятых и бледных, военкоматовских. Те были вялые, какие-то серые, пресные, что ли. А в этих была сила, чувствовалась мужская основательность, боевитость, мужественность, пружина. Наши так вообще были лучше всех других офицеров. Всегда веселы, разговорчивы, в наших разборках справедливы. Подробно отвечают практически на все вопросы об армейской жизни. Кроме одного – в каких войсках будем служить? Тут они упорно отвечают: «в разных…», «распределять вас будут на месте…», «едем мы на Дальний Восток, а там мест мно-ого», – при этом, переглядываясь, чему-то загадочно смеются. Этот смех немного сбивал с толку. Он был с каким-то не понятным для нас подтекстом. Настораживал – что это они имеют в виду? За ухмылкой была спрятана какая-то военная тайна, видели мы, это точно. Ладно, с этим потом, понимающе переглядывались мы, не пацаны, разберемся. А то, что едем на Дальний Восток, это мы и без них уже давно знали. Нам об этом сержанты еще в первый день сказали. Тут никакой тайны, тут понятно. Хотя, откровенно сказать, сплошной мрак…

Такими же крепкими, ладными и подтянутыми были наши сопровождающие младшие командиры. Все они очень хорошие ребята. Сержанты вообще, оказывается, «старики», прослужили два года, а ефрейтор – уже один год. Но они ничего, всегда спокойные, уверенные, спортивные. Много знают, многое умеют и совсем не задаются. И армейский язык у них какой-то свой, особенный, очень деловой: «Товарищ капитан, разрешите обратиться?» «Есть!» «Так точно!» «Разрешите выполнять?» «Никак нет…» «По вашему приказанию прибыл…» Здорово! Мне все у них нравится.

Проехали уже и Омск, и Новосибирск, и Красноярск…

Заканчивался пятый день пути.

Поздний вечер. Скоро уже и угомонится народ. Заснут пацаны, калачами на голых полках свернувшись, безуспешно натягивая на себя свою дырявистую одежонку. Холодно уже. К утру уже и замерзают.

Неожиданно за окнами замелькали яркие огни, высветлив весь поезд словно днем. Какой-то большой город. «Пацаны, что это за город, кто знает? – Прильнув к окнам переспрашиваем друг у друга. – Ух, ты, большой какой-то. Как называется, а?» Мимо проплыл железнодорожный вокзал со светящейся вывеской «Иркутск». Люди, тележки, киоск «Союзпечать», туалет… Понятно, уже Иркутск.

А-а-а, так это же…

– Пацаны, – я аж подпрыгнул, до меня дошло какой город проезжаем, – здесь живут мои дядя, тетя, двоюродный брат. Надо им как-то сказать, сообщить, что я здесь! Они обрадуются, обязательно прибегут. Домашнюю еду, пирожки, сигареты и еще чего-нибудь принесут! Как же им сообщить, а? Можно, конечно, сбегать. Я успею.

Весь вагон с восторгом и энтузиазмом воспринимает мою идею о пирожках и другой какой домашней еде, и все дружно наваливаются на офицера:

– Товарищ капитан, разрешите? – прошу я офицера. – Можно сбегать, а?

– Конечно, пусть слетает, – поддерживают ребята.

– Тут рядом, я здесь все знаю, – убеждаю я.

Ребята вразнобой, но дружно, громко, даже агрессивно, поддерживают меня, наседают на капитана: «Та-ащ капитан! Ну, разреши-ите ему? Он бы-ыстро. Пирожки же! Знаете, как его тетя их вку-усно гото-овит? О-о!..»

– И сигареты кончились… курить нечего.

– Да вы же не знаете, та-ащ капитан, как он бегает. Он же чемпион по бегу. Да, Пашка, ты же чемпион, да? – подмигивают мне, мол, подтверди. У нас в школе, например, такие приёмы запросто проходили…

– Не ве-ерите? Вы не ве-ерите?! Ну пусть тогда с ним сержант слетает, а?

– Да не убежит он никуда, та-ащ капитан, во, бля буду, зуб даём!

– И вещи его здесь… И мы.

Капитан уши заткнул, только улыбается и молча крутит головой – нет, нет, и нет. Не могу, не имею права. Конечно, всё без толку. Так и промотылялись мы, как голодные обезьяны в клетке от окна к окну, пока стояли все эти тридцать, или сколько там минут. Этот, трус капитан так сильно упал в наших глазах в этом Иркутске, что лучше бы мы этот город и не проезжали вовсе. Смертельно обидел весь вагон. И пока мы вот так нервничали, да переживали – ах, капитан, ох, капитан, ну, капитан! – поезд, коротко гуднув, тронулся с места. Всё! Мы уже поехали.

До свиданья, родственники, до свидания, пирожки, до свидания, домашние радости! Ну, бли-ин… в смысле, капитан!..

3. Первое лирическое отступление. Люба

Всё, забудьте про пирожки, успокойтесь. Уже проехали тот Иркутск, проехали. Можно ложиться спать, как говорится, не солоно хлебавши.

Лежу на второй полке. Ворочаюсь на голой, скользкой и холодной её плоскости, мечтаю об одеяле. Заметил, о двух одеялах мечтать лучше, приятнее – на душе становится заметно теплее. Точно! А от нее, от души, как от лампы тепло идет, распространяется вроде и дальше. Неужели это так?! Боюсь даже поверить в это. Если так, проблема с обогревом, считай, у меня решена. Ой, здорово бы… Мысленно сосредоточился, проверяю состояние периферии в дальних её точках: доходит ли тепло, согревает ли?.. Нет ещё. Пожалуй, что нужно увеличить теплоподачу. Напрягся, мечтаю уже о трех одеялах, четырех… Так…так… Нет, чувствую, не доходит, скорее, наоборот, там почему-то обратный эффект. Ноги и руки уже замерзают. Длинный я наверное, для такой теории. И ребята все, смотрю, на полках свернулись в клубки, так меньше тепла на доставку расходуется. Железный закон сохранения тепла, закон самосохранения. Чем меньше площадь, тем меньше расход, – чем меньше расход тем мне сейчас лучше, резюмирую я, подтягивая колени к подбородку. Действительно так теплее. Но теория теорией, а чем-нибудь укрыться, все же вовсе бы не мешало. А чем? Как не крути вокруг головой, нечем. Кругом голяк, голые полки, полуголые новобранцы, полуголый вагон, голый, холодный поезд, холодная темная ночь за окном. Бр-р!

Пацаны уже шмыгают носами…

Нечего тут слушать, одергиваю себя, надо скорее уснуть… Что там у нас на пути, какая там дальше станция? А следующей должна быть… Что? Могоча, – откуда-то из памяти всплывает яркое и, почему-то, тревожное название! Да, наверное, Могоча.

Так это ж Могоча?!

Ох, как вдруг сердце встрепенулось и забилось, как перехватило дыхание, как все перевернулось и всколыхнулось в памяти чувств, памяти образов, как навалилась тоска… Ведь это… Да-да, точно, точно, Могоча. Могоча! Та самая, моя родная и милая Могоча! Как горячи и больны ещё, оказывается, мои сладостно-горькие воспоминания. Мого-оча!..

Могоча, в общем-то, обыкновенная узловая железнодорожная станция. Здесь меняются поездные бригады. Я это хорошо знаю потому, что в Могоче я когда-то жил. Правда, жил в интернате, и только одну осень, и одну зиму. Но какую осень! Какую зиму! Это были лучшие осень и зима в моей жизни. Там, в Могоче, жила моя первая и самая нежная моя любовь – Люба Вотинцева.

О Могоче сами могочинцы, как бы хвастаясь, восторженно говорят: «Бог создал Сочи, а черт – Могочу!» Я, например, в Сочи никогда не был, не знаю этот город, и ничего о нём не могу сказать. Но Могочу знаю. Восторженно хвастаясь отличительной особенностью своего города, могочинцы имеют ввиду зимние холода. Попросту говоря, дикую стужу. Это точно. Там действительно зимой такие жуткие холода, что просто конец света! Копец! Воробьи, и вся летающая живность мгновенно дохнет на первой же минуте полета, на половине воробьиного «чири-ка!». Погода зимой совсем не «лётная», кроме людей и, естественно, собак. О собаках скажу чуть позже, а о людях сразу. Люди, особенно детское население, зимой на улицу выходят редко, и только по большой нужде, – в школу там, в детсад, в кино, в Дом пионеров… Обязательно в валенках и жутко укутавшись с ног до головы во всё теплое. Не иначе. Приходят детки в пункт назначения почти всегда с подмороженными носами, щеками, замерзшими конечностями, – никакая одежда не спасает. Такие вот, злые природные условия там заведены. Всё против человека, особенно, против молодого – это я уже про себя.

Но небо там, я вам скажу, зимой низкое-низкое и невероятно-преневероятно красивое! Оно лежит на поселке, как огромная карнавальная шляпа в праздничных серебристых блёстках. Небо – представьте – черное-пречерное, глубокое-преглубокое. Звезды, когда нет облаков, яркие-преяркие, и их там такое множество, жуть берет сколько! Всё небо сплошь усыпано ярко сверкающими или тускло мерцающими бриллиантами. Все созвездия: ковшики там, псы, водолеи разные, андромеды… просто звезды: Альтаир, Полярная… Какие там еще?.. Да много, и не перечислишь. Короче, – вот они, рядом! Так и падают, кажется, тебе на голову, в руки. Бери, не обожгись. Невероятная красота. Все загадочно и красиво. Но зимой на улице, на снегу, жутко холодно. Катастрофически холодно! Я это знаю потому, что всю зиму, каждый её вечер бегал на свидание к моей девушке.

Я тогда учился в седьмом классе, а она в восьмом. Люба была очень красивой и очень серьезной девочкой. Отлично училась, была председателем совета школы. А я? А у меня уже тогда с поведением было, как бы это сказать, ну, не совсем… Однажды, когда она на каком-то школьном вечере сама вдруг подошла ко мне и предложила дружить, я просто обалдел и долго потом не мог в это поверить. Я влюбился в неё сразу, по уши, окончательно и навек. В неё и нельзя было не влюбиться. Мне тогда очень многие пацаны сильно завидовали, а девчонки, у нас за спиной, откровенно ехидничали… А мне было плевать. Я тонул в своих мечтах и умирал от первой своей любви, и свалившегося на меня счастья.

Мы, с родителями, во время моей школьной жизни, часто переезжали с места на место. Отца все время назначали поднимать какие-то отстающие автопредприятия, укреплять что-то или укрупнять где-то. Плохо помню, например, Якутск. Не знаю даже, что мы там вообще делали? Помню, только, что жили. Я тогда совсем маленький был, и помню всё время чёрную ночь и чёрный день, чёрную ночь и чёрный день. Совсем без солнца. Все говорили: Полярная ночь. Я тогда думал, а зачем, это? А потом вдруг пришло только солнце, и стало очень много света и от самого солнца и от ярко искрящегося снега. Глаза слепило, смотреть можно было только сквозь радугу ресниц. Очень красиво тогда получалось смотреть вокруг себя сквозь радугу. Там же мне показывали замерзшую реку, Лена-река, говорили. Сквозь толщу прозрачного и чистого – до леденящего душу страха, от обманчивой опасности отсутствия видимой глазом опоры, лежишь на льду, уткнувшись в руки сложенные биноклем, как будто птица, высоко зависнув, и смотришь туда, вниз, на незнакомый и заманчивый, чужой мир. Фантастика! Там, глубоко-глубоко, – а просматривалось до самого дна, – были видны застывшие рыбки, большие и маленькие. Такие живые-живые совсем, но совсем-совсем застывшие. Очень загадочные и красивые. Интересно было рассматривать само дно реки, его одежду и раскраску. Где-то оно было чисто вымыто течением, а где-то бугрилось причудливыми камнями, ракушками, круглыми, вытянутыми или звездочками. Хорошо были видны длинные, застывшие в наклоне, неизвестные, а, значит, таинственные растения-водоросли.

Чуть лучше помню название какого-то АЯМзолототранса в очень снежном Алдане, упряжки ездовых оленей и ватаги мохнатых собак… Еще помню продуваемые ветрами бескрайние степи, целиной это называлось, в Казахстане. Потом были какие-то новые прииски… строительство Братской ГЭС… В общем, поездили с места на место немало. Семья моталась, ну и я вместе с ними. Школы менялись, как в калейдоскопе… Не успевал и друзьями-то толком обзавестись. Могоча!.. Тогда отец в очередной раз создавал или поднимал какое-то автопредприятие в новом рабочем поселке. Я и название-то его не помню, потому как не жил в нем. Главное, там средней школы ещё не было, и родители меня устроили в интернат, за сколько-то там десятков километров от себя. Интернат этот, отдельно стоящее трехэтажное здание и находился в той самой Могоче, на горе. В интернате мы должны были спать, кушать и делать уроки. Старшеклассники ходили учиться в одну из ближайших средних школ, за виадуком. И я тоже.

Школа была не очень далеко.

Но чтобы добраться до нее, нужно было перейти железную дорогу. В классе, как и в интернате, я опять был новенький. Новенький-то ладно, но всем не нравилось, что я очень ершистый. Учителя и ученики меня, как обычно, первое время дружно проверяли на прочность: что знаю, что умею, что терплю, что не терплю. Все время провоцировали… Значит, что? Значит, то, что мне часто приходилось отбиваться, стоять за себя, – новенький же. В результате, как правило, до учителей и воспитателей в интернате доходила информация только о том, что… этот новенький опять подрался… сломал… порвал… грубит… нарушает распорядок. В общем, полная мне труба.

А я жил, как во сне. Я впервые в своей жизни неожиданно и страстно был влюблен. Я боготворил её и любил трепетно и нежно, и я был любим. Я ничего не замечал: что ел, что делал, что говорил, как одевался. Без неё я просто замирал на одной трепетной тревожной ноте ожидания скорой встречи. Оживал только тогда, когда видел её – мою Любовь. Я жил только ожиданием встречи с ней. Я торопил время, я считал секунды, когда она выйдет из дома, когда я её увижу… Меня трясло от холода и от жаркого волнения очередного свидания. И она выходила на улицу, выходила ко мне. Я видел её большие весёлые, тоже счастливые глаза. Чуть смущенный взгляд…

– Ты давно пришел? Не замёрз?

Какие красивые у нее глаза, какие ресницы. Румянец, радостная улыбка… Голос… колокольчиком! Люба! Моя Любушка!

– Конечно, давно жду, то есть только что…

На голове серый пуховый платок. Пальто с мягким меховым воротничком красиво повторяет её стройную девичью фигурку. Черные, иногда белые (они красивые, но холоднее черных!) аккуратные валеночки. На руках мягкие кроличьи варежки. Очень теплые, я в них тоже часто грелся.

– А ты опять в холодных ботинках! Почему не в валенках? – ужасается она моей беспечности и сердится на меня за это. А я счастлив, я на седьмом небе от того, как она обо мне заботится, как она сердится, как жалеет меня…

– К-какие ботинки? А, б-ботинки… Да нет, они не холодные, что ты, они т-теплые…

Я таю от её заботы, нежности и любви к ней. Опять даю моей Любушке очередное обещание – вечером приходить к ней только в валенках. Только!.. Хотя точно знаю, что никогда, ни при каких обстоятельствах не приду к ней, к моей Любушке, на свидание в каких-то там прозаических валенках. И мы, взявшись за руки, идем гулять. Любушка сразу же берется отогревать мои холодные, окоченевшие пальцы в своей жаркой варежке или согревает своим дыханием… Мы долго-долго стоим близко-близко.

Маршрут мы всегда выбирали самый дальний.

Поселок Могоча мне нравился тем, что он был далеко растянут как вдоль железнодорожной линии, так и вглубь от нее. Длинные улицы и переулки разделяли усадьбы с их домами-избами, дворами, палисадниками, большими огородами, сараями и, конечно же, собаками с соответствующими табличками на калитках дворов «Осторожно, злая собака!». Можно было долго-долго ходить, гулять, обнявшись, по этим длинным и тёмным улицам и переулкам. Что мы и делали.

Крупная узловая станция и большой поселок были известны какими-то ужасными преступлениями, пьянками, даже убийствами. Вечерами, после семи, на улицах всегда было пусто. Многие хозяева на ночь спускали с цепей своих огромных собак-волкодавов – размяться. Они, счастливые от нагрянувшей свободы, бегали, дурашки, рыча, лая и тявкая, разнокалиберными стаями и просто поодиночке, по всем этим пустынным и холодным улицам. Своим присутствием мы эти стада, конечно же, развлекали. Но я достойно защищал свою любимую и ничего не боялся. Собаки, наверное, понимали это и нас не трогали.

Я действительно кроме Любы никого не видел и ничего не замечал. Мы с ней много говорили о звездах, пересказывали друг другу содержание интересных книжек, кинофильмов, рассказывали всякие смешные истории и свои переживания, рассказывали о планах на будущее, фантазировали. Слушали друг друга. Мечтали. Иногда, когда были деньги, да и без денег тоже, ходили в кино. Целовались и на улице, и в тёмном зале… Люба!!

Сейчас, здесь в вагоне, с особой остротой и болью всё опять вспомнилось, опять нахлынуло!.. Я и сейчас очень ярко помню прикосновение её нежных губ… Помню её необыкновенные глаза. Ласковый и нежный её голос, её руки, легкое дыхание и губы… Лю-юбушка, моя Любушка!..

Правда, в начале одиннадцатого вечера, стоя у калитки дома, где моя Любушка жила, я промерзал настолько, что холода не чувствовал вообще и говорить почти не мог. А зимой в Могоче минус сорок – это обычная рабочая температура. Люба в очередной раз заботливо спрашивала меня:

– Ты не сильно замерз?

– К-конечно нет, – еле сдерживая колотившую меня дрожь, бодро отвечал я.

Её мама выходила на крыльцо в домашнем платье, накинув пуховый платок на голову и плечи, и мягко говорила:

– Любушка, пора домой.

Я замирал: сейчас Люба уйдет, уйдёт… Люба, повернувшись к маме, умоляюще просила:

– Мамочка, ну можно ещё немножко? Ещё же не очень поздно, ну, мам!

Мама, укоризненно покачав головой, уходила. И мы, счастливые, взявшись за руки, тепло улыбаясь, отогревали дыханием друг другу руки, нос, щеки. И опять целовались. Нежно-нежно, много-много раз… Потом Люба категорически требовала разрешить ей проводить меня – хотя бы только до виадука. Я был счастлив.

– Конечно, – соглашался я, – если ты не замерзла, и – только до виадука!

Мы шли… А потом – как же она обратно пойдет одна?! Нет, конечно. И теперь уже я её провожал до калитки. Там мы снова целовались, уже почти совсем ледяными губами.

– Завтра мы встретимся здесь, как и сегодня, ладно? – спрашивала у меня Люба. Я, замирая от любви, только кивал головой: конечно. Говорить я уже не мог: колотила ледяная дрожь. Люба, много-много раз оглядываясь, уходила. А я, постояв ещё какое-то время, в счастливо-трагическом оцепенении, вдруг с ужасом вспоминал, что действительно уже очень поздно! Что двери интерната наверное давно закрыты, и меня могут не пустить, я останусь ночевать на улице. Замерзну! Умру… и больше не увижу Любу? Нет! Нет!.. Я несся по пустынным вымерзшим улицам, трясясь от холода, но грезя и мечтая о счастье завтрашней встречи.

Как я жил тогда, что я ел, как я одевался в то время? Не знаю. Да это и не важно. А как мог жить мальчик, который был первый раз в своей жизни влюблен?..

Очень сильно я там промерзал!.. Это я чувствовал только тогда, когда ночью несся по виадуку и дальше на гору, к интернату. Около дверей интерната ноги и руки начинали чуть-чуть гнуться и сильно, до слез, болеть. Время было позднее, и там, у дверей, тоже нужно было еще постоять, достучаться – могли и не открыть. Просто так, из вредности. Там тоже были свои железные принципы и свои железные правила. Открывали мне обычно ребята – когда двери, когда окна. Но я ничего этого не замечал. Хотя уже знал, что мне грозит выселение из интерната. «За нарушение внутреннего распорядка, за неучастие в жизни интерната и школы… за плохое поведение и плохую успеваемость… за…» Там, в школе, один только физрук и был всегда мной доволен. Это меня согревало, да еще моя Люба!

Для меня, в той моей жизни, было только одно плохо – если это как-то лично затрагивало Любу. Я все время слышал, помнил и ждал только её голос, видел только её глаза, только её улыбку, ждал только её… Только это для меня имело значение, и только она целиком занимала всё мое сознание.

И вот, почти через пять лет, я снова в Могоче. В той самой маленькой холодной и любимой Могоче. Наш состав с молодыми призывниками-новобранцами споткнулся, стоит в моей родной и любимой Могоче!

Ааа!..

В школу и к ней ходить нужно было по виадуку, перекинутому над железной дорогой. Виадук был длинный и высокий. Станция большая, прямо скажем, огромная. О ней говорили – узловая. Всяких железнодорожных ответвлений-разветвлений на ней было более двадцати. Станция всегда, в любое время суток была битком забита железнодорожными составами.

Шустрые маневровые без конца с места на место перетасовывали, сдвигая, толкая-передвигая разные вагоны, полувагоны, цистерны, платформы. Как шары-одиночки, один за другим, самостоятельно, кажется, катались с горок, туда-сюда вагоны. Время от времени громко, на всю округу, раскатисто, с эхом, женским распевным голосом хрипели мощные железнодорожные динамики: «Маневро-овый, маневро-овый! 25-ю на 36-ю. 78-ю на 16-й!..»

В ответ через секунду раздавался громкий щелчок динамика и прокатывалось, хрипя грубым мужским голосом: «Гхр-р…нял, 25-ю…грр-хрр… на тр…шестую…хрр…78-ю…»

Я всегда выходил из интерната как можно раньше и, поднявшись на виадук, как на мостик, часто забывал о школе, интернате, какой-то там внеклассной и прочей школьной работе. Меня завораживало это взрослое, кем-то организованное, чётко управляемое, непрерывное железное, дорожное действо. На первый взгляд кажущаяся бессистемная суета – я видел! – всегда имела свое определенное, четкое, кем-то спланированное и разумное логическое разрешение. Днем ли, ночью ли, в любую погоду в нужное время кем-то переключались железнодорожные стрелки. Интересно!.. Строго по расписанию приходили и куда-то уходили составы с грузом. Очень интересно! Сортировались, передвигались, сцеплялись в единую связку нужные сортировщику вагоны. Просто здорово! Сменялись поездные бригады. Приезжали и уезжали суетливые пассажиры. Неутомимо работали бригады осмотрщиков вагонных тележек и колес. Сутулые грузчики перевозили багаж. К вокзалу подъезжали и отъезжали автобусы, такси, другие машины… Фантастика!..

Меня завораживала романтическая сторона событий, усиленная мощными горластыми динамиками, дополненная клубами пара, дыма, светом прожекторов, резкими тревожными гудками, железным лязганьем сцепок, шумом и грохотом прибывающих и отходящих пассажирских поездов, товарных составов, сигналами автомобилей, отдельными выкрики и общим гомоном людской толпы. Всё это – и сильный густой мороз, и грязный снег, окружающие весь этот театр действий, – завораживали и притягивали моё сознание, будили мое романтически настроенное воображение.

Я бредил романтикой дальних дорог, странствий, чередой необыкновенных встреч, фантастических приключений, надежд. Жил совсем в другом мире, а главное – у меня была Люба. Люба и наши мечты… Там, на мостике, на виадуке, я с упоением слушал, наблюдал, впитывал в себя это почти физически осязаемое действо взрослой жизни – состояние притягивающее, будоражащее мои чувства, мое сознание…

Могоча!..

Всё оборвалось весной. Оборвалась моя любовь. После жуткого скандала вызванного результатами моей довольно посредственной учебы и совершенно невозможным, по мнению учителей, поведением, родители забрали меня из интерната и перевезли в город Братск. Отец получил туда следующее новое назначение, а я пошел в очередную новую для меня школу.

Конечно же исписал гору бумаги… Написал и отправил Любе кучу писем, но ни на одно из них не получил ответа. Ни на одно!! Сильно переживал, весь извёлся, не находил себе места, мучился, страдал. Конфликтовал со всеми и против всех. От тоски и переживаний внутри у меня все сгорело, просто обуглилось. О том, что она разлюбила, и мысли не допускал, это мне и в голову не приходило. Ей просто, думал, не передают мои письма – или почта, или её мама, или брат. Больше других вариантов не было. Но почему же ей не передают? Почему они так жестоки? Метался и нервничал, не находя ответа. Может быть, Любушка заболела? О-о, нет! Нет! От этой мысли мне становилось еще хуже. Нет, нет, только не это! Нет, конечно, она здорова, ей просто не передают мои письма и мой адрес, поэтому она узнать не может. И посылал, посылал… Ответных писем не было, не было… не было… не…

Тогда, там, в Братске, я долго и тяжело болел этим, жутко страдал и ещё долго-долго не находил себе места.