Текст книги "Кирза и лира"

Но самые пенки, оказывается, были дальше! Этот эскулап-санитар без разговоров, жирно мажет, всем нам, какой-то тёмно-чёрно-коричневой жидкостью, толстым квачом (квач – это чем стены белят) в родной мошонке и в подмышках. Да-да, там, где мы только что выстригали, нанеся местами, с выщипыванием живой шкуры, серьезный физический урон. Эскулап, гад, квачует легко, почти изящно, играючи – шлёп, шлёп, шлёп!.. Мокрым, вязким, холодным и противным… «Всё, говорит, свободен!» Свободен, у него звучит легко и почти радостно, как отпущение грехов. У тебя же, на самом деле, всё наоборот. Стоишь после этой процедуры, как идиот, – ноги в раскорячку, руки в стороны, ошалело смотришь на следы этого медицинского или, как тут правильнее сказать, ветеринарного что ли, экспромта. И это ещё не все. Это ещё только первый, моральный эффект. Есть еще и физические ощущения. Они сейчас подойдут. Сейчас, сейчас… Подождите. Вот оно!.. Вот… Вот!.. Подходит… А-а-а!.. С нарастанием, в этих самых вымазанных местах, вдруг начинает невероятно сильно щипать, прямо огнем жечь! Палить огнём!! Палить! Э-это… А-а-а! О-о!.. Да бо-ольно та-ак!.. Ёп…тырс! Ай!.. Прыгаешь на месте, как страус перед взлетом, машешь крыльями-руками, студишь… На глазах выступают слезы… Какие слёзы – град целый! Ноги меж тем, сами собой, выделывают танец вприсядку или что-то похожее.

Терпеть, конечно, можно, но этот чёртов гад-милосердия, мог бы, козёл, и предупредить, что будет так печь. Вот, же ж какая подлючесть, вот собака! Жжет!.. А-а-а! С диким воем, уже ничего не различая, ломимся в моечное отделение, к воде… У-а-а!.. Дор-рогу, пацаны-ы! Ой! Ай! О-ой!.. Рву, ручку двери на себя. Б-бабах, влетаю…

В моечном отделении невообразимый шум – светопреставление. Резко бьет по ушам непрерывный оглушительный грохот тазов-шаек, беспрерывное хлопанье дверей, истерический визг, хохот, мокрые шлепки, чмокающие пинки и летающие через все помещение струи холодной воды. «Броуновское движение» бегающих, отскакивающих, толкающихся, дико орущих, хохочущих, извивающихся от холодных брызг и от ударов – голых тел. В сторонке, видимо с такими же проблемами, как и у меня сейчас, крутятся – гасят пламя в интимных местах под двумя работающими душами – человек десять таких же страусов, как и я. Верещат, толкаются, подпрыгивают. Почему прыгают я понял тогда, когда сам пробился к воде. Прорвавшись, и я запрыгал. Вода была не просто холодная, а отчаяно-ледяная! О-о-о! Ух-х-х! Ёп-п… От такой неожиданной и непривычно богатой для нас палитры эмоциональных и физических ощущений мы, прыгая, на разные голоса отчаянно и дико орём во все горло.

Хлопают двери, к нам с воем влетает очередная группа подопытных ошпаренных страусов. Выхватив глазами душ, они, как и мы прежде, бросаются в нашу сторону. Летят к нам, как из пращи. Мы, хорошо понимая глубинный смысл лозунга: «Дорогу – молодым!» Знаем его и поверхностную физическую суть: не уступишь, разнесут… не пикнешь, просто не успеешь! Конечно же мы уступаем. А как же, пусть и они попрыгают, жалко нам, что ли.

Наш общий теперь вой, суммируясь, многократно усиливается.

Жжение от холодных водных процедур, а может и само по себе, постепенно вроде затихает, как бы притупляется, но совсем не уходит, висит.

Напрыгавшись под холодной водой, трясясь от холода, дружно рыщем в поисках горячей воды и пара – нужно же согреться. От таких «душевых» процедур легко и дуба дать. Увы! Все краны открыты, в них, ни пара, ни кипятка, ни просто горячей воды. Тонкой струйкой бежит чуть-чуть теплая вода. Да и мыла, оказывается, на всех не хватило. Никакой обещанной помывки не получается. Мы, мокрые и замерзшие, выскакиваем погреться в предбанник и возмущенно, стуча зубами от холода, кричим:

– М-мы-л-ло-то д-дай-те!

– П-пару н-нет!

– В-в-вода х-х-холодная!

Старшина, сидя как раз напротив двери, меланхолично раскачивается на стуле и спокойно всем разъясняет:

– Долго ехали, товарищи бойцы, о-очень долго. Мы вот, например, можем вас ждать, а баня нет… А мыло, вы должны были у санинструктора получить.

– Как-кого т-такого с-санинст-т-труктора? – стуча зубами, изумляемся мы.

– Какого, какого. Т-т-такого, – передразнивает старшина, и не поворачивая головы, грозно кричит куда-то вдаль. – Алексеенко!

– Я, товары-ыщ старшина, – громко докладывает из другого зала голос с мягким украинским акцентом.

– Ты почему мыло бойцам не выдаешь, а? – спокойно, вполне ласково интересуется старшина.

– Так я-ж нэ успэваю им и выдать-то, товарыщ старшина. Они ж все, как угорэ-элыи в баню лэтя-ять, – в украинском говоре искреннее и неподдельное удивление.

– Ох, и ж-жук ты, Алексеенко. Лэтя-ять! – опять передразнивает старшина. – Недаром, что хохол! – и после паузы, вдруг неожиданно грозно ревёт: – А н-ну, выдай сейчас же всем мыло, бля, я сказ-за-ал!

И теперь уже нам, опять в прежнем меланхолически-задумчивом настроении, вроде удивляясь, с восхищением, жалуется:

– Вот жмот Алексеенко. Всем жмотам – ж-жмот. У него зимой снега не выпросишь, не то что мыло…

– Е-есть выдать! – оттуда же, издалека, бодро рапортует какой-то Алексеенко, и сбавив тон, обиженно вроде, но осторожно, боясь похоже разгневать старшину бурчит, – жмо-от, жмот… Не жмот я, а эканомний.

– Поговори еще у меня, бухгалтер липовый. – Миролюбиво заканчивает короткий диспут старшина, и уже нам сообщает. – Так что, быстренько хватайте свое мыло, товарищи бойцы, и бегом мыться. Не успеете помыться, голые и немытые поедете в часть, – сладко потягиваясь, широко, с хрустом зевая, грозит нам старшина, и ставит точку. – И одевать вас не буду.

О, это самый сильный довод! Если уже можно одеваться, так это мы сейчас, и без мыла, мигом закончим водные процедуры.

– Ребя, быстро моемся и можно одеваться, – ветром проносится по моечному отделению.

Шум и грохот спадает, беспорядочное движение мгновенно становится вполне организованным и упорядоченным. Мокрые, до неузнаваемости ощипанные парикмахерскими и другими процедурами, сверху и снизу, с посиневшими от холодной воды губами и клацающими от судорог зубами, мелко дрожа всем телом, икая, пацаны, с вытаращенными глазами гуртом выскакивают, вываливаются в тёплый предбанник:

– Г-г-де т-тут од-д-деваться?

Одевали нас, вернее, выдавали нам форму на женской половине бани. Сначала выдали полотенца, чтоб обтёрлись. Мне досталось полотенце почему-то очень маленькое, вафельное, только на лицо и грудь хватило. Потом выдали нижнее бельё – кальсоны белого цвета. Ка-ак я не люблю кальсоны, кто б знал!.. Я их просто ненавижу, и всегда презирал. Никогда в жизни не надевал нижнее белье, кроме трусов, естественно, и здесь не хочу. Однако надеть, видимо, придется, никакой другой замены им здесь вроде и нет, не предусмотрено, но я потом что-нибудь обязательно придумаю. Да и ребята вокруг, вижу, молча и сосредоточенно одеваются. Натягивают на себя всё выданное бельё, и мой противокальсоновый бунт, видимо, сейчас не пройдет. Ладно, это потом… Бельё и одежда – все новенькое. Правда, кальсоны я едва натянул, они были всего лишь на ладонь ниже колен – короткие и узкие. В паху все сразу сжалось, как в плавках, даже хуже. В таком состоянии я, пожалуй, не боец, скорее наоборот. Надо менять эти позорные штаны пока не поздно. Поворачиваю в сторону «окна выдачи». Тот, который выдавал – каптёрщик или как его там – равнодушно отрезал: «Ну и что, что маленькие? Потом обменяешь. Отвали». А когда потом, и, главное, где потом – не сказал. Ну, ладно, и это тоже потом.

Зато нижняя рубаха очень понравилась. Я вообще не люблю белье и одежду в обтяжку. А тут натянул нательную рубаху – спина правда вся мокрая, плохо вытер – рубаха как раз то, что я люблю – большая, широкая. Почти балахон. Нормально! Затем выдали сапоги – мой 43-й размер, и большой кусок мягкой желтой байки или фланельки, – я в материалах ни бум-бум – это, сказали, на портянки. И добавили кусок белой ткани на подворотнички. Потом выдали широченные зеленые галифе и просторную гимнастерку. Широкий солдатский ремень и желтую бляху, узкий брючный ремешок и пилотку, красные погоны, нет, не красные, скорее малиновые, это без разницы, и горсть фурнитуры: эмблемы, пуговицы, звездочку. Все новенькое, «вкусно» пахнет – много еще разного выдали, и все сразу. Выходя из очереди, чуть не рассыпал эту гору добра, неся в охапке.

Вокруг меня все, сосредоточенно сопя, старательно одеваются. Лица у ребят раскрасневшиеся, довольные, но серьезные. Мастерски, с треском рвут портянки на две части, пытаются даже наматывать на ноги. Толково ни у кого не получается – кукла в свертке, а не нога. Солдаты и санинструкторы – ух, эти вредители-санинструкторы! – снисходительно, но терпеливо показывают нам технологию, разъясняют:

– Смотри. Сначала делаешь так, потом заворачиваешь сюда. Придерживаешь рукой вот здесь, затем поднимаешь вверх, и крутишь в эту сторону, против часовой стрелки, вокруг. Потом вот здесь подворачиваешь, и вот так… так, и сюда. Всё. Понял, молодой? Всё просто.

С восхищением смотрю на ровно и плотно обтянутую ногу – искусство пеленания прямо какое-то, не иначе. Была тряпка, а стала аккуратно обернутая нога. «Здорово! Я так не смогу».

– Сможешь, сможешь, – словно прочитав мои мысли, уверенно заявляет наставник, и уже поправляет следующего. – Ну куд-да ты крутишь, балда, куда? – Беззлобно ворчит. – Не туда! Вот сюда-а сначала, а уже потом – вот так. Да-да, так. Теперь правильно. Теперь пойдет. – И снисходительно хвалит. – Молоток!

Новобранец, довольный своими неожиданно быстрыми успехами, счастливо улыбается. Все с интересом друг друга оглядывают, кто как и что надел, куда и как заправил. Странное дело, как только мы оделись, произошли две удивительные метаморфозы. Мы стали выглядеть, как бесформенные мешки однотонного зеленого цвета. И второе: мы перестали друг друга узнавать. Да-да, никаких тебе привычных отличительных признаков. Возможно привычными остались только глаза и носы. Но пойди, разгляди, узнай их в этой новой, большой зеленой массе непривычных вещей – кто есть кто! Нужно знакомиться снова.

Затянув ремни, приглаживаем огромные непослушные уши штанов-галифе. Аэроплан получается, моноплан, планёр… Не красиво. А действительно, на кой хрен они такие огромные? Голимый расход материала только, расточительность! Не по-хозяйски народное добро в штаны загонять… не дело. Ладно, и с этим потом… Пригладив руками галифе, одергиваем пузырящуюся гимнастерку, крутим шеей в непривычном жестком стоячем воротничке. А тут-то зачем такое неудобство? Давит же! Натрёт шею, точно стрелять трудно будет, по врагу промажешь… Ещё одна странная непонятность. А вот погоны на плечах, это да! С гордостью поглядываем, косясь, на свои малиново-красные погоны с эмблемой – желтым венчиком вокруг звездочки, и маленькой желтой пуговичкой. Это красиво. Это всем видно. Не пойму только: хорошо это или плохо. В принципе, демаскирует!.. Ладно, и с этим потом. Вдруг отмечаю, что пуговички у нас не золотые, не блестят золотом – как у наших сопровождающих, там, в вагоне – а какие-то они не такие, блёклые, матовые. Эх, огорчаюсь, не те выдали. Жалко. Те, блестящие, смотрятся гораздо лучше, праздничнее.

Оглядываю ребят. По-моему, это обстоятельство никого не расстраивает или просто никто еще не заметил разницы. Наверное. Но блестящие пуговицы всё равно лучше смотрятся, приятнее. Может, потом поменяюсь, – думаю я. Ну, конечно, если уж есть пуговицы, как таковые, к ним должны быть и запасные! Точно, потом поменяюсь. Пуговицы, это уже вторая большая проблема после кальсон. Ладно, отмечаю, решим и эту. Осторожно прохаживаюсь, разминаю жесткие сапоги, прислушиваюсь к своим ощущениям. Если честно, ощущения так себе. Всё совсем не так, как хотелось бы, мне дискомфортно – тело словно в жестком футляре как в кобуре или плотном скафандре. Все грубое, и все везде жмет. В паху так вообще, как кусок колючей проволоки у меня между ног застрял… Ысс!.. В общем, делаю вывод, не очень всё это удобно для активного образа жизни. А если откровенно, совсем неудобно… Ещё отметил некоторые необычные внешние ощущения, их много, они есть… Слушаю непривычное для слуха, но весьма приятное поскрипывание своих новеньких сапог. О, скр-рыть, скр-рыть… Слышите, какая прелесть! Скр-рыть, скр-рыть… Вы думаете это сапоги скрипят? Нет, это кожа скрипит-поскрипывает, понимаете… Кожа… Как кобуры, портупеи, седла… Сапоги, в общем. Солидно скрипят, громко. Голенища плотно, надежно облегают ногу. Легонько притоптываю подошвой об пол – хорошо сидят, внушительно, мощно. Только у других солдат – у тех, которые нас встречали – голенища сидят ниже, красиво так, гармошкой. Пробую опустить вниз… Нет, никак! Не хотят гармошиться, стоят трубой. Ладно, и с этим разберёмся. Что интересно, ещё только приехал, а уже столько проблем, а сколько их наберётся за месяц, полгода, год… три… О-о-о! Ёлки-маталки! Может, не все проблемы рассматривать, не во всех разбираться?.. Пожалуй!

В общем, гуляем-разгуливаем тут же рядом. Вокруг себя в основном, а больше-то и места в предбаннике нет. Руки в карманах, голова гордо приподнята – всё, уже «товарищ солдат»! Рядом, задевая друг друга локтями, плечами, неуклюже топчутся в своей бесформенно пузырящейся одежде мои товарищи. Различить ребят, узнать в этой «бобовой» форме, кто есть кто, практически невозможно. Пряча восторг, смущаясь своей неуклюжести, шутливо знакомимся:

– Товарищ солдат, разрешите представиться?.. – Улыбаемся, поворачиваясь друг к другу, шутливо кланяемся, пожимаем друг-другу руки. А это кто?

– Пашка, ты что ли? – кто-то хлопает меня по плечу. – Слушай, тебя совсем не узнать.

Голос точно знакомый, но кто это? Глаза вроде Мишкины. Он тут же, подражает голосу капитана Сергеева:

– Та-ак, товарищ сол-лдат, нехорошо своих не узнавать, нехорошо. Кру-у-гом! – и не выдерживает серьезного тона. – И дуй к едрене фене. – Заливисто хохочет. – Пашка, это ж я, Миха. Ты чё, не узнал меня, что ли? Ну и как я? – мгновенно становясь серьезным, топчется вокруг себя. – Как? Классно, да?

– Здорово, – прихожу в себя от удивления. – Я тебя только по глазам и голосу узнал. А так бы – никогда. – Оглядываю Вадьку с ног до головы: – Сейчас ты точно настоящий солдат. Только штаны, как крылья у самолета.

– Да? Тц-ц, – с явной досадой цыкает Мишка. – Мне они тоже не нравятся. Но я знаю, они сядут, если их намочить. Знаешь, я дома один раз сам штаны стирал, ночью. Пришлось так. С девчонкой там, одной… полночи… это… гулял. А домой пробрался, штаны снимаю, а они все, вот тут, уделаны все… Обтрухал, короче. Представляешь, думаю, если маманя увидит? Еошмар!! Я скорей стирать… А утром надеть не смог – сели. И эти сядут. Как думаешь, сядут, нет?

– Конечно, сядут, куда они денутся, штаны же. Или ушьем. Правда, я шить, в общем-то, не умею, – признаюсь в своей житейской несостоятельности.

– Я тоже. А, – Вадим убедительно трясет головой, – ничего, научимся, – и, придерживая сползающую со скользкой, как бильярдный шар, головы пилотку, добавляет: – Мы же солдаты, а солдат должен всё уметь, да?

– Конечно, – неуверенно соглашаюсь я.

Зал уже переполнен.

Вслед за нами приехали еще несколько автомашин, давно разгрузились. Пока мы были в помывочном отделении, все новобранцы прошли положенные приёмной программой этапы и процедуры, и уже переоделись. Густой запах армейской кожи, общие для всех внешние формы, цвет, шум и содержание плотно заполняют зал. Ничего гражданского, кроме, пожалуй, густого мата и еще не армейского содержания разговоров не просматривается. Внешне люди стали поразительно одинаковыми, совсем единообразными, совершенно неузнаваемыми, как оловянные солдатики. Правда, вылепленные, это очень хорошо заметно, корявой, не очень умелой ещё рукой. В фигурах и позах солдат, правильнее бы сказать молодых ребят одетых в армейскую одежду, заметная усталость – оно и понятно, сказалась серия нервных и физических встрясок и глубокая ночь. Все сидячие места: диваны, подоконники, ступеньки, плотно заняты. Везде сидят, полулежат, вяло переговариваются, дремлют в ожидании следующей команды пацаны в зеленой форменной одежде.

Все ждут следующей команды: «едем спать», в часть, значит. Встречающие нас солдаты давно уже ловко собрали свои узелки и мешочки, курят где-то на улице. Откуда-то появился майор. Со старшиной и другими незнакомыми младшими командирами обходит все помещения бани. Проверяют, не замылился ли там кто, под лавкой, из нас! Коротко переговорив, майор уходит на улицу. Старшина еще некоторое время крутится, наверное, жмота Алексеенко ждёт, наконец, дает команду:

– Вых-ходи на улицу стр-роиться!

Мы с удовольствием – ну наконец-то! – легонько подталкивая друг друга в спины, грохоча сапогами, торопимся на выход. С помощью Павлова, Митрохина и других солдат с трудом выстраиваемся в шеренгу по три. Провели перекличку, пересчитались. Майор о чем-то в сторонке посовещался со старшиной и сержантами, затем они козырнули друг другу, пожали руки, и старшина, повернувшись к нам, скомандовал:

– Сержантский состав, рассаживайте по машинам.

– Есть, по машинам! – гаркнули сержанты, и одновременно, на разные голоса: – Рота, напра – нале-во! – Мы вразнобой, кто куда, толкаясь, не понимая, закрутились на месте: кому направо, кому налево? – Ч-чёрт, приехали – сено-солома, – ворчат сержанты.

– Слева, в колонну по одному, к машинам, бего-ом… ма-арш!

Машин было уже пять. Четыре грузовых, с тентами, и одна легковая – уазик. Подсаживая друг друга, скользя сапогами по деревянному борту, бьемся коленками об окованные железом углы бортов и кузовов, с трудом забираемся в машину. Мешает сковывающий движения скафандр – новая одежда. Плотно рассаживаемся на лавках-сиденьях. Опять хлопают борта, гремят замки, запускаются двигатели, привычный командирский проверочный обход… команда: «Впер-рёд!»

Машины, одна за другой, колонной, торжественно выезжают с банного двора. На улице света нет, в домах темно. Город ещё спит. Что за город, какой город – нам ещё пока неизвестно. Да какая разница? Главное, мы в армии, мы приехали. Даже переоделись! А гражанские спят, спят счастливые, спят безмятежные, в своих тёплых, мягких постельках. «Эх! – с горькой завистью думаю я. – А у меня дома ещё только вечер. Куда это меня занесло? Зачем?» Опять грустно стало. Опять накатила тоска… почти до слёз.

В машине дремлем, почти спим. Все устали. От новых впечатлений, от погрузок-выгрузок, от езды, стрижек-помывок, от разных встрясок. Качаются, упав на грудь, заваливаются соседу на плечо, раскачиваются в такт движению машины стриженые солдатские головы… Устали.

Тише, люди!

 
…Пу-усть сол-да-аты немно-о-го поспя-ят…
 

Конечно, пусть, пусть…

6. Ух, ты, казарма! Яркое впечатление…

Ехали мы ехали… Всё же приехали. Практически не просыпаясь, выгрузились около подъезда тёмного четырех– или пятиэтажного дома. Также строем, шумно, опираясь друг на друга, с закрытыми глазами, как в тумане, поднялись по тёмной широкой лестнице на какой-то этаж. Прошли мимо солдата, стоящего у тумбочки. Солдат отдал нам честь. «Часовой, – в полусне догадался я. – А где знамя?» Додумывать было некогда, да и не хотелось. Глаза не открывались. Шумно ввалились в огромную, плохо освещенную – одной лампочкой – длинную комнату. Помещение сплошь (по обеим сторонам от широкого прохода) заставлено железными кроватями в два яруса… О! Кровати! Наконец-то… Спать!

Спать!.. Как хочется спать… Только спать…

Глаза закрываются сами собой… Сапоги уже не сапоги, а тяжелые, железные гири, – краем сознания отмечаю я.

В состоянии почти полной отключки мы опять зачем-то выстраиваемся. Ну сколько же можно?.. Нас снова проверяют по фамилиям, пересчитывают по головам… С трудом пытаемся сосредоточиться, таращим глаза ничего не видя, откровенно зеваем, едва не выпадая из строя, раскачиваемся. Младшие командиры что-то машут руками… А, – доходит, – это они показывают ряды наших будущих коек, наверное, их границы. Понятно. Границы? Какие границы? Причём тут граница? Мы на заставе, что ли?.. Ничего не пойму. Сознание фиксирует какие-то отдельные слова, смысл которых трудно ухватить. Нет, говорят вроде не про ту, большую Государственную границу, а про какую-то другую… Спросить не у кого, вокруг, так же как и я, спят стоя… А, – неожиданно понимаю, – нам говорят про границы каких-то взводов… отделений… Господи, кошмар какой!

Спать!.. Скорее спать!

Строй со всем согласен, безразлично качает головами, раскачивается, спит с открытыми и полуоткрытыми глазами.

Старшина видит, – ничего не соображают, в любую минуту могут повалиться прямо на пол. «Этого мне не хватало. Неужели уж такие слабые? – отмечает про себя старшина глядя на кислые лица молодого пополнения. – Ну, ничего, ничего, притрутся – оботрутся. Молодые, вытянут». По привычке укоризненно качает головой и, махнув рукой (всего-то половина пятого утра) – дает команду:

– Ладно. Р-рота, смирно-вольно-отбой! – в одной тональности приказал он и добавил. – Можно сходить в туалет!

Новобранцы, вяло выдохнув, шумно шаркая сапогами, на подкашивающихся ногах бредут к кроватным колыбелям. Старшине дико, непривычно было видеть нахальную вялость строя при выполнении всеми любимой команды. Его остро кольнуло желание немедленно встряхнуть, погонять пацанов туда-сюда, вздрючить их, как обычно перед сном, по сверхполной программе. Чтоб летели, голуби, в эту желанную для всех кровать, как на крыльях… Сегодня, пожалуй, он первый раз махнул на это рукой: еще успеется… сам тоже устал.

Про «отбой» старшина мог вообще не говорить, мы и так уже давно спали. Какой туалет?.. Завтра, – гаснет в сознании. – Только спать! Скорее…

Как я дошел до кровати, как разделся, как – не размышляя – залез на такую высоту, на второй ярус – не знаю. В сознании билась одна угасающая мысль: «спать… – Одна всё заполняющая мечта, – спа-ать… Только спа-а…

Засыпаю мгновенно.

Тонкая, еле заметная ленточка рассвета уже подвела итог ночи, обозначила приближение нового дня. Для нас, молодых солдат – новых армейских дел, новых армейских встреч, новых армейских…

Я еще сплю. Меня ещё здесь нет. Я ещё не чувствую свою бренную физическую оболочку, свою внешнюю физическую сущность. Мое подсознание летает ещё где-то далеко-далеко, в других мирах. Там, где мне очень легко и свободно. Там, куда доставить меня может только мой сон… Я свободно летаю, парю там… Мгновенно зависаю на любом расстоянии от любого предмета или образа, на этой интересной, но незнакомой мне планете. Странные предметы-образы, как быстро сменяющие друг друга непонятные мне цветные картинки немного беспокоят моё сознание своей быстро меняющейся формой, своим состоянием. И тем, что не могу точно уловить их назначение, их суть. Что это?..

Мне еще неведомо, а сторож-сознание уже уловило и зафиксировало внешние беспокойные раздражители. Пытается загнать моё летающее подсознание, в мою физическую сущность. Тревожит: «Твоя оболочка, твоё тело в опасности, не оставляй его так долго без внимания. Не забывай, что оно в другой, в физической, опасной материальной среде…». Диссонирующих с моим состоянием раздражителей становится всё больше и больше, они все тяжелее и весомее. Они отягчают меня, снижают мой полет, выдавливают из меня мой сон. Я торопливо – хотя так не хочется прерывать счастливый полёт! – возвращаюсь туда, где только на одно мгновение, кажется, оставил свою физическую оболочку отдыхать. Уже камнем, стрелой – не чувствуя ни тяжести перегрузок, ни трения, ни должной высокой температуры – легко преодолеваю невероятные пространства, стремясь к той единственной точке Земли, к той единственной кровати, к тому единственному, сейчас усталому, молодому, слабому, незащищенному телу – моему телу, к себе самому. У-ух, ты, вл-летаю!..

Я на месте.

Я успел!..

Разместившись в себе, в полусне мысленно, в мгновение зондирую закоулки своего тела, осматриваю их, – нет, всё хорошо, всё на месте, почти всё в норме.

Что же такое тревожное выдернуло меня из сна?

В кровати тепло, даже уютно. Проснувшись, лежу не открывая глаз. Ага, – вспоминаю, – я в армии, а это, наверное, – казарма. Голова моя под подушкой. Лежу, уткнувшись носом в матрац. Матрац пахнет пылью и чем-то неприятно специфическим, непривычно казенным: хлорка, карболка, моча… Не знаю, что это! По-моему, все запахи вместе. Вокруг много приглушенных подушкой тяжелых звуков. Все звуки резкие, шумовые. Шум передвигаемых кроватей или может быть шкафов, какие-то прыжки или падения – непонятно! Шумовой фон дополняет топот множества слоновьих ног, какие-то отдельные выкрики, невнятные голоса, бряцанье цепочек или цепей, резкие глухие металлические щелчки. Интересно, что это там?.. Сбрасываю подушку.

По ушам бьёт плотный шум! По глазам – яркий свет! И вязкий, неприятно-специфический тяжелый запах врываются в меня, в мой нос, в глаза и уши, резким боксерским нокаутирующим хуком. Бац, так, одной мощной пачкой в пятак – нокаут!

В казарме очень светло от множества больших ламп без плафонов, – включен полный свет. Воздух густой, терпкий, вонючий, настоянный на кислых запахах мужских тел, сочных запахах сохнущих портянок, кирзовой кожи, сапожного крема, плохо просушенной одежды, туалета, хлорки, пыли… Вчера, то есть ночью такого запаха не было, точно – не было. Или я так укатался, что не заметил?.. – копаюсь в своих воспоминаниях. – Не помню. Глаза пощипывает, а дышать лучше ртом.

С уровня второго яруса хорошо просматривается всё спальное помещение и его окрестности. Часть коридора в одной её стороне и в другой, там, где часовой у тумбочки. А почему он стоит у тумбочки? А где знамя? Кстати, сейчас стоит уже другой дневальный – длинный и худой. Значит, того сменили, догадливо отмечаю я, продолжая исследовать новый для меня объект. На ремне у него широкий армейский нож в ножнах – классный ножичек! На тумбочке замечаю черный телефон без наборного диска. Понятно, чтоб домой не звонили. Высоко вверху над дневальным, на стене, висят круглые, под стеклом, часы. Стрелки показывают пять тридцать девять утра. Пять часов тридцать девять минут.

Пять тридцать утра?!

Уж… ас! Я глазам не поверил. Это же такая рань! Пять трицать утра. Пять тридцать!! Я и в худшие-то дни своей жизни так рано никогда не просыпался. Никогда! А тут… Чего это они так разгалделись-расшумелись, чего им в такую рань не спится? За окнами ещё, считай, ночь. Наши ещё все спят. Нет, вижу, не все спят – многие, как и я, были разбужены этим невероятным варварским столпотворением. Сидят на кроватях, как китайские божки в своих белых рубахах, тянут тонкие шеи, крутят лысыми головами, с удивлением и интересом наблюдают за происходящим. Что там?

– Пашка, ты туда глянь!.. – заметив, что и я проснулся, кивают мне головами в другую сторону.

О-го-го! Мы в этом помещении не одни, на другой стороне казармы оказывается живут и другие солдаты. Когда мы приехали, свет в помещении не включали, и мы их не видели, они, оказывается, просто спали. Вот они-то сейчас (в так-кую-то ра-ань!) с таким вот грохотом и шумом куда-то собираются. Их много. Очень много. Они, заняв весь проход, «Гля, мужики, у них автоматы!» – с восхищением замечаем мы, – выстраиваются, ровняют носки сапог по желтой, нарисованной на полу линейке. Куда это они в такую рань собрались, не на войну ведь, правда? Нет, вижу, у них на лицах нет паники, значит, не на войну, только в их фигурах заметна печать какой-то покорной обреченности и сильная, привычная уже усталость. Ты смотри, действительно все до одного с автоматами!

А сколько всего навешано-то на этих солдатах!.. Как на большой праздничной ёлке. Кошмар! Через одно плечо зелёная большая сумка – противогаз похоже, на другом плече автомат. На поясе, сзади, саперная лопатка с короткой ручкой, зеленая железная каска, спереди и с боков навешаны: штык-нож, котелок, фляжка, какая-то серая сумка-подсумок, маленький подсумочек. Сверху, через плечо, висит, как хомут, скрученная скатка. Невероятно – как это можно шинель так «хомутно» скрутить, поразительно просто! Главное, куда это они собрались? На часах пять сорок пять. Пять сорок пять! Рано же еще, ну! Солдаты стоят, поправляя друг на друге всю эту оснастку, подгоняют. Тут же, с ними, три молодых офицера. Они в полевой, без блесток, форме, с пистолетами в кобурах – видна часть темной рукоятки. Пистолет тяжело отвисает на ремне и поэтому, на всякий случай, привязан кожаным шнурком, чтоб не потерялся, значит, понимаю. Продумано! Сбоку легко и изящно свисает красивая плоская планшетка.

Перед строем, тоже полностью увешанные снаряжением, ходят, проверяя готовность солдат их старшина и младшие командиры. Но вот старшина, подобравшись, как перед прыжком, вдруг громко командует:

– Учебная р-рота-а, р-равняйсь… Смир-рна! – наступила оглушительная тишина. Солдаты почти одновременно дернули туда-сюда головами. – Р-равнение, на ср-редину! – старшина очень чётко повернулся, и, печатая шаг – как на параде на прямых ногах бац, бац, бац, бац! – об пол, классно так, двинулся в сторону офицеров. Мы на койках закрутились, восхищенно переглядываясь: красиво, да?.. во дает!.. здорово, да? А старшина уже громко, чётко и не торопясь, докладывает:

– Товарищ старший лейтенант, шестая учебная рота по тревоге построена. Старшина роты старшина Фомин.

Командиры одновременно поворачиваются к строю.

– Здравствуйте, товарищи! – торжественным голосом здоровается старший лейтенант.

Через секунду в казарме так грохнуло, что показалось: потолок обвалился. У нас головы в плечи нырнули, а те, кто спал, так и подпрыгнули в койках, мгновенно просыпаясь.

– Здра! жела! товар! старш! лант! – как обвал, прогрохотало в казарме. Гаркнули, что надо. Хоть мы – зрители – чуть и не оглохли на своих койках, но все равно нам это очень понравилось. Здорово!

– Р-рота, на-апр-ра-а-ву! – Солдаты резко повернулись, отбив сапогами ритм – бац, бац!

– На выход, шаго-ом ма-арш!

Рота, как войска на параде, грохнула сапогами – хрясь!.. хрясь!.. хрясь!.. хрясь!..

– Р-рота, вольно! – махнул рукой офицер. Наверное, испугался, что придется пол менять. Громкое бацанье мгновенно исчезло, перейдя в ровные ритмичные шаги множества пар сапог. А затем, на лестничном марше, шаги вообще превратились в совсем дробные. Как камни в большой трубе… Чуть позже где-то внизу, глухо хлопнула дверь. Ушли.

Всё стихло.

В спальном помещении неожиданно гаснет верхний свет! Ага, это дежурный солдат выключил – молодец. Хорошо стало, приятно, ещё, значит, можно поспать. Но уснуть мы уже не можем. Находимся под сильным впечатлением увиденного. Собравшись на нескольких койках, шёпотом, бурно обсуждаем: построение, команды, оружие, снаряжение – всё увиденное. Нам всё очень понравилось. Всё очень здорово. Особенно автоматы… и как здоровались… и как отбивали шаг, и… Всё классно!