Текст книги "Воскрешение Лазаря"

Французская сука

Завязывая отношения с Катрин, Кауров и не подозревал, что их легкий, ни к чему не обязывающий роман так прискорбно закончится. 23-летняя заграничная девочка напоминала большого испорченного ребенка. Короткая мальчуковая стрижка с челкой на лбу, капризно вздернутый носик, подростковая нескладность фигуры – все удивительным образом приковывало внимание к этому щуплому и в общем некрасивому созданию женского пола.

В первый же день своего появления в фирме – ее специально выписали из Франции в качестве франкоязычного референта – Катрин почему-то выделила Каурова среди остальных гермесовских мужчин и зашла к нему в кабинет поболтать.

– Привьет, – запросто обратилась к Геннадию вся увешанная причудливыми серебряными украшениями французская пацанка.

– Привет, – Кауров выжидательно уставился на девушку.

– Странний чувство, еще вчьера я гулять по Париж, смотреть Монмартр, пить вино Сен-Клу, а сегодня – здьесь, Россия. Но я совсем не знаю русских мужчин. Хочешь быть у мьеня первий? – Катрин с улыбкой выпалила эту фразу, как какую-нибудь скороговорку.

У Каурова никогда отношения с женщинами не завязывались подобным образом. Поэтому он растерялся. Замешкался с ответом всего на несколько секунд, но его неуверенность не укрылась от этой чертовки.

– Ну и как Вам у нас в «Гермесе»? – не отвечая на вопрос девушки, произнес Кауров с глупым видом глупую фразу.

Катрин на это только рассмеялась и, звякнув серебром в ушах, выпорхнула из кабинета.

Геннадий стыдился своей нерешительности. Жалко было упускать эту девочку, а как подойти к ней после утреннего дурацкого разговора, он не знал. И все-таки смог себя превозмочь. В конце дня усилием воли заставил свои ноги двинуться к рабочему столу Катрин Жерарден, а челюсти – медленно разомкнуться, и выдавил из себя:

– Ну что, пошли?

– Куда? – француженка подняла на Каурова кроткий взор.

– Куда-нибудь.

Геннадий еле ворочал языком, а его пальцы выстукивали по монитору Катрин нервную дробь. Но девушка не была настроена затягивать эту пытку. Она проворно выключила компьютер, подхватила сумочку и первая направилась к выходу, по дороге так нежно улыбнувшись Каурову, что тот сразу же овладел собой.

Коллеги отправились в ресторанчик «Идиот» на набережной Мойки – место, часто посещаемое иностранцами. Там среди книжных полок, потертых диванов и старинных светильников с абажурами Кауров развернул перед француженкой свой павлиний хвост. То и дело подливая девушке шампанское, он что-то увлеченно рассказывал про современную петербургскую жизнь, про фирму «Гермес» и про то, как хорошо идет этот бизнес в России после того, как русские женщины дорвались, наконец, до настоящей косметики. При этом не забывал то восхищенно, то проникновенно заглядывать девушке в глаза, временами ласково касаясь пальцем ее руки. А потом отвез Катрин на Васильевский остров, где фирма сняла ей однокомнатную квартиру.

Их одежда осталась лежать в прихожей. А два причудливо свившихся голых тела катались в комнате по ковру и все никак не могли накататься. Партнерша вела себя энергично. Пищала, шипела что-то по-французски Каурову в ухо. И даже несколько раз укусила его в это ухо. Словом, в жизни Геннадия началось настоящее любовное приключение, и он долго испытывал к Катрин чувство глубокой признательности. Вплоть до того самого дня, когда разразилась беда.

Француженка, обкурившись марихуаны, позвонила ему на квартиру и не застав на месте, устроила Полине настоящий семейный скандал. Она надрывно кричала в телефонную трубку «я тебье его не отдам», называла жену Геннадия «змеюгой» и грозила увезти возлюбленного к себе в Авиньон.

Возвратившись домой в тот роковой вечер, Кауров нашел жену рыдающей на кухне. Минут двадцать он тормошил ее, пытаясь добиться, что же случилось. Полина закрывала зареванное лицо ладонями и на все расспросы мужа отрицательно мотала головой. Лишь после того, как Геннадий нацедил ей в стакан валерьянки и силой заставил выпить, она, сглатывая слезы, наконец, выдавила из себя:

– Ты спишь с Катрин.

– Да что с тобой, Поля? – Кауров как мог изображал на лице недоумение, судорожно прикидывая, что делать дальше.

– Ты спишь с Катрин, – повторила Полина.

– С чего ты взяла?

– Она сама сказала мне это по телефону. Час назад.

Да, дело было дрянь. «Ну сука! Проклятая французская сука», – подумал Геннадий. Ему захотелось прибить эту иностранную гадину.

– Полина, пожалуйста, успокойся, – Кауров старался говорить как можно убедительней. – Если ты расскажешь, что произошло, возможно, я смогу тебе все объяснить.

– Она сказала, что вы уже полгода занимаетесь сексом у нее на квартире, а два раза даже делали это в туалете кафе «Идиот». Что ты великий любовник и больше всего любишь делать ей это сзади. Что она, в отличие от меня, всегда испытывает с тобою оргазм, и поэтому не собирается тебя никому отдавать.

Все. Дальше можно было не продолжать. Француженка выболтала слишком много. Кауров понял, что надо «сдаваться». «Ну вот, монотонное однообразие твоей жизни и подошло к концу», – мысленно изрек разоблаченный любовник, а вслух мужественно произнес:

– Прости, Полина. Мы встречались с ней только месяц. Потом я послал ее подальше, вот она и бесится. Просто захотел попробовать с иностранкой. Попробовал и понял – ничего в этом нет особенного. Дурак был… прости!

– Что мне твое «прости»? Посмотри на себя в зеркало, твое вранье отпечатано у тебя на лбу. Ты предал меня. Боже, как гадко…

Несколько секунд муж и жена сидели молча. В полной тишине. Было даже слышно, как этажом ниже кто-то спустил воду в унитазе. Потом Полина поднялась со стула и сказала куда-то в пространство: «Ты слишком хорошо жил все это время. Теперь будешь жить по-другому».

Геннадий не сводил глаз с жены. Он не выносил женских слез, но, странное дело, заплаканное лицо Полины показалось ему удивительно красивым. Мокрые карие глаза блестели черным жемчугом, широко очерченные ноздри гневно раздувались, как у породистой лошади после скачек, несколько каштановых локонов трогательно прилипли к мокрым щекам. Кауров впервые за те шесть лет, что они прожили вместе, взглянул на жену как-то по-новому.

Полина ушла в комнату к Ваське, а Геннадий остался сидеть на кухне, обдумывая создавшееся положение. Он слишком хорошо знал себя и боялся, что не сможет долго жить с муками совести, что чувство вины перед Полиной будет теперь каждый день разъедать его изнутри, и этот душевный разлад в конце концов обернется неприязнью к жене, еще больше оттолкнет их друг от друга. Так уж он, Кауров, был устроен – совершенно не мог переносить собственной подлости.

Но с чего бы это его, такого «великого», жизнь, как слепого щенка, ткнула носом в собственное дерьмо? Не найдя ответа на этот философский вопрос, Геннадий вышел на балкон и закурил сигарету. На небе было так много звезд, что у него при других, менее прозаических обстоятельствах обязательно бы дух захватило. Звезды стелились по верху белым блестящим ковром. Кауров никогда не видел их столько над Питером…

Полина больше не устраивала Геннадию сцен. Она просто перестала с ним разговаривать. В квартире повисла тяжелая туча. В первые дни конфликта Кауров то и дело заговаривал с супругой, делал виноватое лицо, старался приходить пораньше с работы… Ничего не помогало. Постепенно пребывание в собственном доме стало для него пыткой. Он даже телевизор нормально смотреть не мог.

Через пару недель размолвка с женой настолько психологически вымотала Геннадия, что он стал под разными предлогами задерживаться на работе, все чаще ловил себя на мысли, что больше не любит Полину. Ну и в конце концов снова сошелся с Катрин. Только теперь он таскался к ней не за сексом и даже не за душевным теплом. Геннадию казалось, что его привлекает не столько Катрин, сколько ее квартира – а точнее, тот уголок, где он может отдохнуть – полежать в ванной, посмотреть телек, наконец, поспать и какое-то время не думать о своем семейном несчастье. Влечения к француженке он мог достичь теперь не иначе, как осушив полбутылки коньяка или выкурив хороший косяк травы. В некоторые такие моменты Каурову даже хотелось жениться на Катрин и уехать с ней в теплую Францию – страну развитого капитализма. Он все чаще стал заговаривать с девушкой на эту тему. Впрочем, Катрин даже в пьяном и обкуренном виде не говорила ни «да», ни «нет». Связь, установившуюся между ними после скандала с Полиной, нельзя было назвать ни романом, ни близостью. Это было то, что в милицейских протоколах обозначается словом «сожительство». Каурова такие отношения вполне устраивали, а вот Катрин со временем поскучнела. Она стала уклоняться от выполнения интимных обязанностей, притом что Геннадий не особенно ей этим и досаждал. А в один прекрасный день и вовсе отказалась впустить его к себе в квартиру:

– Идьи к жене. С тобой было хорошо. А тепьерь ты мне надоел.

Услышав такое, Геннадий рассвирепел, изо всех сил забарабанил в закрытую дверь ботинками и кулаками. Но как только Катрин пригрозила вызвать милицию, сразу же стих. Плюнул в сердцах на резиновый коврик у порога. И понуро побрел вниз по лестнице. В подъезде на стенах повсеместно красовались намалеванные подростками неприличные слова. И все они были про него – про Каурова.

В эту ночь он не поехал домой. Ночевал в машине, остановившись наугад на какой-то темной неведомой улице. Поутру появился в «Гермесе» помятый, несвежий, с щетиной на подбородке. Старался не сталкиваться глазами ни с кем, а особенно с Катрин, и даже в обед не вышел из своего кабинета. Заходили коллеги – спрашивали, все ли в порядке. Кауров едва сдерживался, чтобы не послать их подальше. А когда в конце дня к нему заглянул сам генеральный директор Кацнельсон, Геннадий был уже на грани нервного срыва. Впрочем, он заставил себя улыбнуться шефу. К счастью, тот повел речь не о внушающем тревогу внешнем облике своего заместителя, а совсем о другом – о начале массированной кампании по продвижению продукции французских косметических фирм в крупнейших российских городах.

– Кончилась, Геннадий Павлович, ваша спокойная жизнь, – заявил Кацнельсон, даже не подозревая, насколько был прав. – Отныне вам предстоит часто выезжать в служебные командировки.

Это известие пролилось бальзамом на душу Каурова, потерпевшего поражение на всех личных фронтах. Наполнить жизнь каким-нибудь новым смыслом, уехать подальше из постылого Питера и не возвращаться как можно дольше, глотнуть свежего провинциального воздуха – что может быть здоровее для его измотанной психики!

– Мы тут с французскими партнерами посоветовались и определили шесть наиболее важных для нас городов. Ну а откуда начинать, так сказать, экспансию – Вам, директору по продвижению, решать, – сказав это, шеф положил перед Кауровым пять страничек машинописного текста на фирменном гермесовском бланке под названием «Стратегия регионального развития в 1997 году». Геннадий пробежал документ глазами. В конце, вслед за общими тезисами «стратегии», в списке приоритетных городов значились Нижний Новгород, Новосибирск, Екатеринбург, Самара, Волгоград и Ростов-на-Дону.

Увидев среди других городов Волгоград, Кауров сразу вспомнил о странной находке в доме деда Акима. Снова вспомнил свою синюшную мертвую голову, рану на месте родимого пятна, разбитые губы Полины… И вдруг сделал открытие: а ведь тот его сон уже начал сбываться! Он нанес Полине удар наяву! Первая часть ночного кошмара оказалась пророческой. Исполнения второй части Геннадий ни в коем случае не хотел. Необъяснимый страх снова подкрался к нему. Но это был странный, зудящий, притягательный страх. Подобно человеку, который, стоя над пропастью, смертельно боится высоты и одновременно борется с желанием прыгнуть вниз, Каурову захотелось нырнуть в самый омут тайны Лазаря Черного.

– Что с вами? – обратился к нему Кацнельсон. – Мое предложение вас как будто встревожило.

– Нет, нет. Это очень своевременный шаг, – поспешил успокоить шефа Геннадий. Он действительно так считал. Где-то под Волгоградом таилась разгадка письма из дедовского тайника. И, возможно, разгадка всех этих непонятных страхов и вещих снов, отравивших его прежнюю, такую хорошую и безмятежную, жизнь. Чем сидеть, сложа руки, в ожидании новой беды, не лучше ли воспользоваться подвернувшимся случаем, отправиться в Волгоград и попытаться распутать это темное дело?

Геннадий посмотрел на шефа с благодарностью. Предложи Кацнельсон этот свой список месяц назад, Кауров долго бы над ним раздумывал. Но сейчас он решительно взял со стола маркер и очеркнул им среди других городов Волгоград, не сомневаясь, что в ближайшие дни придумает много доводов в пользу своего выбора.

Часть 2

Следы

«Давно ли иудеи искали побить Тебя камнями,

и Ты опять идешь туда»

(Иоанн 11.8)

Старика Каурова вешали на большой яблоне. Той, которую он в молодости сам посадил у себя во дворе на Диком хуторе…

В этих местах кроме него давно уже никто не жил. Летом 19-го года на хуторе был сильный бой. Почти все хаты разрушило артиллерийским огнем, с тех пор повсюду в высокой траве валялись лошадиные кости и ржавые гильзы снарядов. И вот, спустя десять лет, в эту глухомань снова наведались вооруженные люди. Они сразу окружили единственный целый кауровский дом. Прятались за деревьями в саду. Лязгали затворами, еле слышно переговаривались. Старик Кауров наблюдал за их приготовлениями через щель между ставнями. Потом взял со стола потертую старую Библию, присел на сундук и, перекрестившись двумя пальцами, беззвучно зашевелил губами.

… – Эй, Лазорька, пес, выходи с поднятыми руками. Мы знаем, что ты там, – крикнули из сада.

Старик усмехнулся и продолжил читать молитву. Его крестник Лазарь был уже далеко. Три дня назад тощий конь вынес обессиленного окровавленного Лазаря к Дикому хутору. Старик напоил его калмыцким чаем, промыл рану травяным отваром.

Лазарь был последним в роду и, наверное, поэтому таким везучим. Еще шесть лет назад в здешних краях о его везении ходили легенды. Малочисленная Лазорькина банда из таких же, как он, молодых казаков, появляясь то тут, то там, дерзко нападала на обозы с зерном, поджигала станичные и хуторские советы, убивала из засад красноармейцев и активистов коммуны, калечила обобществленный скот и всякий раз уходила от устраиваемых облав. Сперва эту ватагу водил Буянов-старший, но его настигла красноармейская пуля. После этого осталась в банде одна молодежь, большинство из парней подались в лес, не желая идти в Красную армию. Ну а там, в лесу, сама жизнь и необходимость добывать пропитание сделали их лихими людьми. А Лазарь Черный выдвинулся у них в предводители. И даже когда дружков поотстреливали, и остался Лазорька один-одинешенек, он еще несколько месяцев не унимался. Как бешеный волк рыскал по окрестным лесам и балкам, лютовал почем зря. На хуторе Романове подраненного чекиста сбросил в колодец, писарю Ващюку из Даниловской слободы отрезал голову. Тихона Речкина, сторожившего амбар с колхозным зерном в станице Малодельской, пригвоздил штыком к березе. Заговорили о том, что бандит потерял рассудок. Старушки, заслышав фамилию Черный, начинали креститься. А потом Лазарь вдруг исчез. Шли годы, шла коллективизация, шли на Восток эшелоны с раскулаченным народом. Стали люди Лазорькины «подвиги» забывать. А он возьми да и объявись снова спустя шесть лет на заброшенном хуторе, истекающий кровью и все такой же везучий.

Его рана оказалась неопасна. Старик Кауров прокалил на огне сапожное шило и выковырял из Лазорькиного тела кусочек свинца. Почти сутки Лазарь, потерявший много крови, лежал в беспамятстве. В бреду звал отца. Очнувшись, с недоумением посмотрел на Каурова и спросил: «Я убил их?»

– Кого? – осведомился старик.

Но Лазарь уже окончательно пришел в себя и ответил:

– Сон дурной привиделся.

Старик так ни о чем и не спросил нежданного гостя. Сам же Лазарь о себе не шибко рассказывал. «Я теперь далеко живу, а сюда вернулся, чтобы кое с кем повидаться», – вот и все, что он счел нужным сообщить о себе.

Они простились вчера вечером за Куркиной балкой. Лазарь был еще слаб. Опершись о плечо старика, он с трудом взобрался на коня. Ударил его пятками в бока и растаял светлым пятном в темноте…

… – Христос воскресе, ад пленися, проклятая сатанинская сила победися. Аминь! – закончил вслух дед Кауров свою молитву. И закрыл глаза. В печной трубе волком завывал ветер. Вдруг раздался грохот выстрела. Пуля пробила закрытую ставню и шмякнулась в стену. Вслед за первым выстрелом загремели другие… Деревянные ставни заходили ходуном и быстро стали похожи на решето.

Внезапно стрельба прекратилась. Тотчас же по крыльцу застучали сапоги. Дверной засов вылетел с первого же удара. В горницу ввалились три человека в вылинявших гимнастерках с трехлинейками. Они дико озирались по сторонам и мгновенно наполнили дом запахом своего пота. Заметив посреди горницы дверь погреба, откинули ее, принялись наугад палить вниз из винтовок. Потом напряженно замерли над дырой в полу.

В комнату заходили новые люди. Они уже заполнили собой всю хату. Не обнаружив в погребе трупа Лазорьки, красноармейцы вспомнили о Каурове. Молча плотной стеной обступили деда, сидящего на сундуке. Потом их ряды расступились, и вперед вышел рыжий старик с маленькими злыми чуть раскосыми глазками. Лицо его было очень знакомо Каурову. Рыжий старик сходу сильно ткнул ему в челюсть стволом нагана. И тут же отошел на полшага из опасения, что Кауров забрызгает кровью ему сапоги…

– Где крестничек? – спросил рыжий.

– Не ведаю, – прохрипел Кауров, отплевываясь. Кровь сгустками сваливалась у него изо рта.

– Давно ушел Лазорька? – допытывался рыжий.

– С неделю как.

Каурову хотелось лечь и закрыть глаза. Он и врал-то нехотя. Для того только, чтобы посильнее запутать Лазорькиных преследователей.

– Пешком ушел или на лошади?

– Пехом.

– Врешь, собака! В сарае – навоз еще не застывший. На лошади он. Правду говори.

Кауров молчал.

Тогда рыжий снова ударил его. На этот раз в ухо. Кауров упал с сундука. Его подняли за шиворот. Рыжий пытался докричаться до него, продолжая наносить удары. Кауров почти не чувствовал боли. Вот только все силы куда-то ушли, а в ушах стоял звон. Сквозь этот звон до него долетели слова.

– Кончай, Филат. Ничего он тебе не скажет. Али не видишь?

В этот момент Кауров вспомнил рыжего старика. Это был даниловский, родом из хохлов, родственник казаков Рогачевых, живших в станице Островской. Семья Рогачевых в годы гражданской войны сразу встала на сторону красных и устанавливала в округе советскую власть. Два брата Николай и Степан были красными командирами, а в слободе Даниловке, населенной выходцами с Малороссии, жила их родня. Там же нынче находился красноармейский штаб, рассылавший по всей округе отряды по борьбе с казачьим бандитизмом. Вслед за этими отрядами тянулись обозы с даниловскими бабами и мужиками. Они вывозили из хуторов и станиц отобранное у семей казаков-контрреволюционеров имущество, оседавшее потом в хозяйствах украинцев. Рогачевский родственник дед Филат был у этих обозников из Даниловки вроде интенданта… При других обстоятельствах Кауров удивился бы, чего это Филат стал у красных за главного. Но теперь даже на то, чтобы удивляться, у него не было сил.

Еле живого Каурова подхватили под руки и выволокли из хаты. На улице шел сильный дождь. Крупные капли били в лицо, рубаха вмиг превратилась в мокрую тряпку. Двое мужиков в шинелях оттащили Каурова к старой яблоне и оставили там. Сами, сгибаясь под дождем, ломанулись к сараю через посадки огурцов. Кауров постоял немного, опершись руками об яблоневый ствол. Потом медленно осел в холодную лужу. Ему хотелось только одного – чтобы все поскорее закончилось.

Красноармейцы вернулись из сарая с разрубочным чурбаком и испачканной давно засохшим навозом старой веревкой. Один из них влез на чурбак, стал привязывать ее к самой толстой ветке.

– Ну, молись, дед, – шепнул другой. – Сейчас с ангелами увидишься.

Каурова поставили на чурбак. От размокшей петли пахло лошадью. Дождь смывал кровь с разбитого лица старика. Двое красноармейцев поддерживали его под руки. Кауров хотел посмотреть на небо, да не успел. Чурбак выбили у него из-под ног. Дерево сильно тряхнуло. Раздался жалобный скрип. Последним, что старик Кауров увидел в своей жизни, были падающие в грязную лужу большие красные яблоки.