Текст книги "Языкознание: От Аристотеля до компьютерной лингвистики"

7. Основные вопросы лингвистики и пути их решения

Сильно огрубляя и схематизируя круг проблем лингвистики, их можно свести к трем главным вопросам: «Как устроен язык?», «Как функционирует язык?» и «Как развивается язык?».

Из этих вопросов первый, поднятый еще Панини и александрийцами, изучен лучше всего, хотя, разумеется, многое еще остается неясным. Существуют развитые научные теории, предложенные в структурной и генеративной лингвистике, детально разработаны и методы работы с языковым материалом. Много занималась лингвистика и третьим вопросом, здесь, однако, имеется значительный разрыв между прекрасно разработанными методами (сравнительно-историческим и филологическим) и весьма скудной и уязвимой для критики теорией языковых изменений. Вопрос же о функционировании языка, не раз ставившийся в науке начиная от Гумбольдта, и сейчас изучен крайне слабо, хотя за последние 20–30 лет его исследование активизировалось. Накоплен немалый фактический материал, но и теория, и методы пока лишь начинают разрабатываться, и имеются лишь более или менее правдоподобные гипотезы и догадки.

Как уже говорилось, лингвистические традиции, ставя перед собой те или иные практические задачи, неизбежно обращались к изучению устройства, структуры языка. По сути, наука о языке с самого начала была структурной, пусть этот структурный анализ был еще несовершенным и многого не охватывал. Метод работы с языковым материалом мог быть тщательно разработанным и изощренным, как у Панини. В Европе он также стихийно шлифовался, хотя и не дошел до такого уровня, как в Индии или даже у арабов. Начиная со схоластов XIII–XIV вв., предпринимались и попытки построения тех или иных теорий устройства языка; одну из самых интересных можно видеть в «Грамматике Пор-Рояля». Однако с начала XVIII в. вплоть до начала XX в. методы работы с языковым материалом, кроме методов, подчиненных историческим задачам, совершенствовались мало, а лингвистические теории почти не создавались (Гумбольдт – редкое исключение), хотя накопление фактов, конечно, шло. В это время наука обратилась к изучению ранее игнорировавшегося вопроса: «Как развивается язык?» Долго казалось, что именно он – главный или даже единственный объект изучения языкознания. Лишь в конце XIX в. и начале XX в. вопрос об устройстве языка вновь начал ставиться всерьез; здесь надо выделить двух замечательных русско-польских ученых – Николая Вячеславовича Крушевского (1851–1887) и Ивана Александровича Бодуэна де Куртенэ (1845–1929), а также датского ученого Отто Есперсена (1863–1943). После Соссюра вопрос языкового устройства надолго стал центральным. И сейчас он остается на первом месте, хотя многие лингвисты и у нас, и за рубежом стараются выйти за его пределы.

Несмотря на критику самой идеи языка как системы правил (Гумбольдт, Волошинов и Бахтин и др.), важность такого подхода к языку, по-видимому, неоспорима. Нельзя лишь считать этот подход единственно возможным и исчерпывающим. Эту важность подтверждает и многовековая история лингвистических традиций, и роль лингвистики для решения практических проблем (это не только обучение языкам, но и составление письменностей на научной базе, и методы дешифровки, и диалог человека с машиной и др.; обо всем этом далее пойдет речь). Ее подтверждают и исследования того, что происходит «на самом деле» в человеческом мозгу, о чем специально будет говориться в разделах 18 и 19.

Подтверждается и одно свойство, издавна присущее европейской традиции, но обычно отвергавшееся в XX в. Считалось, что надо разграничивать собственно слова и их преобразования, «отпадения» (отсюда термин «падеж» – калька латинского casus). Именительный падеж первоначально не считался падежом, он считался просто именем, а остальные падежи рассматривались как преобразования имени. И это (опять-таки, разумеется, бессознательно) отражало тот факт, что в мозгу, как правило, хранятся не все формы слова, а лишь некоторые исходные. На уровне же операций со словами наряду с синтаксическими правилами сочетания слов есть и морфологические правила преобразования исходных форм слов в другие формы. Современная лингвистика обычно трактует слово (словоформу) кошками как сочетание корня кошк- и окончания – ами, но исследование речевых расстройств (афазий) показывает, что психологически адекватнее долго казавшаяся наивной точка зрения древних греков и римлян, согласно которой кошками – модификация исходного слова кошка. Кстати, независимо от Европы такое же описание для глаголов придумали и в Японии.

А самое главное то, что система порождения речи – это действительно набор правил, оперирующих с исходным словарем первичных элементов. В соответствии с этими правилами, первичные элементы могут модифицироваться (морфология) и сочетаться между собой (синтаксис). В результате получаются высказывания. Такой подход в неявной форме содержался еще у Панини, а наиболее четко он сформулирован у Хомского и в основанной им генеративной лингвистике. Генеративный подход не надо понимать как модель деятельности говорящего (против этого предостерегал сам Хомский), но он представляет собой попытку сформулировать правила, аналогичные тем, которыми пользуется носитель языка.

Правилами грамматики носитель языка, уже ими овладевший, пользуется бессознательно, автоматически (отсюда и иллюзия того, что правила не существуют и лишь придумываются исследователем, к чему пришел Волошинов). Это относится и к говорящему, и к слушающему. Как пишет современная исследовательница речевых процессов мозга Татьяна Владимировна Черниговская, «языковая деятельность человека базируется на имплицитных процедурах и выведенных алгоритмах». Осознаваться правила могут лишь в случае неполного ими владения, когда надо выработать стратегию компенсации внешних или внутренних помех. Это может быть и в случае каких-то затруднений в пользовании родным языком (о чем здесь говорилось в самом начале), и при речевых расстройствах, но наиболее явно у обычного человека это проявляется в двух случаях. Во-первых, это бывает на ранних этапах обучения языку (как иностранному, так и нормативному варианту своего языка) – именно в связи с этим школьников заставляют заучивать парадигмы: стол, стола, столу и т. д. Во-вторых, это бывает при расшифровке непонятных или не полностью понятных текстов (будь то секретный код или древнерусский памятник). Волошинов верно указал на эти две ситуации, но из этого не следует, что в иных ситуациях правила не нужны.

Изучение правил, на основании которых говорящий преобразует смысл в текст, используя исходные единицы (слова и их эквиваленты), преобразуемые и комбинируемые необходимым образом, а слушающий движется в обратном направлении, совершенно необходимо. В то же время нельзя сводить изучение языка к изучению правил (или даже к изучению правил вместе с базовыми единицами, аналогичными тем, которые хранятся в мозгу). А именно к этому сводили свои задачи представители структурной лингвистики. Некоторые наиболее крайние структуралисты, как американский ученый Зелик Харрис (1909–1992), шли еще дальше и отказывались от изучения языкового значения, сводя лингвистику к изучению регулярностей в распределении звуков и звуковых последовательностей. Такой подход получил название дешифровочного подхода: он имитирует деятельность дешифровщика на раннем этапе работы, когда смысл изучаемого текста еще неизвестен. Но ясно, что он крайне сужает исследовательские возможности лингвиста, а отказ от изучения значения был просто иллюзией: лингвист изучал регулярные явления в языке, совершенно ему не известном, но при этом задавал вопросы двуязычному носителю этого языка (информанту), который, разумеется, опирался на значения известных ему слов и грамматических конструкций. Хомский (кстати, ученик Харриса) легко смог показать неэффективность и необоснованность подобных идей.

Но и более умеренные структуралисты, не отказывавшиеся от изучения значения, исследовали лишь небольшую часть лингвистических проблем. Они, в сущности, унаследовали очень давнюю традицию, но ограничили область своих исследований осознанно и строго. Швейцарский последователь Соссюра и один из издателей (вместе с А. Сеше) его знаменитой книги Шарль Балли (1865–1947) в 1913 г. формулировал это следующим образом. Чтобы у исследователя «появился некоторый шанс уловить реальное состояние языковой системы», «он не должен иметь ни малейшего представления о прошлом этого языка, он должен полностью игнорировать связь языка с культурой и обществом, в котором этот язык функционирует, чтобы все внимание исследователя было сосредоточено на взаимодействии языковых символов».

Как часто бывает в истории науки, такое сужение проблематики на каком-то этапе даже полезно: ученые сосредотачиваются на сравнительно узком секторе с четко очерченными границами, что дает возможность значительно уйти вперед в изучении проблематики внутри этого «плацдарма». Поэтому введенное Соссюром жесткое разграничение языка и речи было шагом вперед для своего времени, а глубокие (хотя несколько максималистские) идеи Волошинова оказались несвоевременными. Не случайно его книга в 1929 г. прошла почти не замеченной и у нас, и за рубежом, зато с 1970-х гг. ее перевели на многие языки и активно изучают.

Вопрос: «Как устроен язык?» – целесообразно подробнее рассмотреть на материале фонологии, наиболее разработанной структурной дисциплины.

8. Пример структурного подхода. Фонология

По всеобщему признанию, наибольших успехов структурная лингвистика достигла в области изучения звуковой стороны языка, где в 1920–1960-е гг. активно развивалась дисциплина, получившая название фонологии. Известный математик Владимир Андреевич Успенский пишет (речь идет о 1950-х гг.): «Лингвисты… неоднократно говорили мне, что есть одна область лингвистики, настолько передовая, что в ней всё уточнено и чуть ли не аксиоматизировано. Это фонология». Она стала полигоном для выработки структурных методов изучения языка. И это было не случайно: именно здесь многообразие явлений речи легче всего подводится под типовые правила.

Как уже говорилось, создатели фонетических (алфавитных) систем письма были «стихийными фонологами», поскольку учитывали не всякие звуковые различия, а лишь те, которые существенны для системы языка. Но в XIX в. с развитием науки появилась тенденция как можно точнее установить все характеристики звуков. Особенно к этому стремились диалектологи: диалекты обычно похожи друг на друга и на литературный язык, но имеют и различия, и надо строго зафиксировать их особенности. Еще больше расширились знания о многообразии звуков с появлением во второй половине того же века экспериментальной фонетики. Первые, еще очень несовершенные приборы показали, что звуков и звуковых различий гораздо больше, чем мы себе представляем. В это же время разрабатывались фонетические транскрипции, дававшие возможность единым способом фиксировать всё звуковое многообразие. Но языковая функция звуков в этом многообразии пропадала.

Выход в конце XIX в. предложил замечательный русский (и одновременно польский) ученый Бодуэн де Куртенэ. Он предложил разделить до того единую фонетику на две дисциплины, для которых в дальнейшем закрепились названия «фонетика» и «фонология». Первая из этих дисциплин изучает артикуляционные и акустические свойства звуков речи, фиксируя как можно более точно любые их различия, вторая же дисциплина, по мнению ученого, должна рассматривать «фонационные представления» в человеческой психике. Фонетика лишь косвенно связана с лингвистикой, а фонология – важная часть этой науки. Единица фонологии – фонема. Этот термин ввел Бодуэн де Куртенэ, определив фонемы как «единые, непреходящие представления звуков языка». То есть фонема – минимальная психическая единица языка: различия между фонемами осознаются говорящим, а чисто фонетические различия в произношении звуков – нет.

Следующий шаг в развитии фонологии был сделан в 1920-е гг. Николаем Феофановичем Яковлевым (1892–1974), Николаем Сергеевичем Трубецким (1890–1938) и уже упоминавшимся Якобсоном, окончательные формулировки были предложены Трубецким в его знаменитой книге «Основы фонологии», вышедшей посмертно (1939). Все трое учились в Московском университете и дружили со студенческих лет, но потом судьба их развела: Трубецкой и Якобсон эмигрировали, а Яковлев остался в СССР, однако их научные взгляды были близки. Эти ученые сохранили разграничение фонетики и фонологии и понятие фонемы. Однако они отказались от психического понимания фонемы, поскольку оно субъективно и не дает критериев для процедур выделения фонем. Ими (впервые Яковлевым в 1923 г.) было сформулировано понятие фонемы как смыслоразличительной единицы. Трубецкой писал: «Слова по необходимости состоят из комбинаций различительных элементов…. При этом, однако, допустимы не все мыслимые комбинации различительных элементов. Комбинации подчиняются определенным правилам, которые формулируются по-разному для каждого языка. Фонология должна исследовать, какие звуковые различия в данном языке связаны со смысловыми различиями, каковы соотношения различительных элементов… и по каким правилам они сочетаются друг с другом в словах». Он указывал, что «ни один звук не может рассматриваться просто как фонема. Поскольку каждый такой звук содержит, кроме прочих признаков, также и фонологически существенные признаки определенной фонемы, его можно рассматривать как реализацию этой фонемы. Фонемы реализуются в звуках речи». Наряду с главной – смыслоразличительной – функцией фонемы Трубецкой выделял еще две: одна из них выделяет вершину слова (в русском языке ударные гласные отличаются от безударных), другая указывает на границы слов (в русском языке на конце слова не противопоставлены звонкие и глухие согласные, различаемые в ряде других позиций).

Наряду с Пражской школой, в которую входили Трубецкой и Якобсон, большой вклад в развитие фонологии внесли и другие лингвистические школы, среди которых надо особо отметить две. Это Московская фонологическая школа, близкая по подходам к Пражской (В. Н. Сидоров, П. С. Кузнецов, А. А. Реформатский, Р. И. Аванесов), и дескриптивная лингвистика в США, наиболее детально разработавшая процедуры выделения и отождествления фонем (Л. Блумфилд, Б. Блок, Дж. Трейджер и др.). Расцвет обеих школ пришелся на 1930–1950-е гг.

При частных различиях школ и направлений многое в методике «классической» фонологии первой половины XX в. было общим. Прежде всего, фонологический анализ сводился к двум процедурам: сегментации – делению текста на фонемы, отграничению фонемы от сочетания фонем – и дистрибуционному анализу – объединению множества звуков в единую фонему. Термины «сегментация» и «дистрибуционный анализ» были свойственны дескриптивной лингвистике, но аналогичные процедуры были и в пражской, и в московской фонологии.

Рассмотрим вторую из этих процедур, которой обычно уделялось наибольшее внимание. Самый наглядный способ разграничить фонемы – подбор минимальных пар, в которых слова или морфемы различаются одним звуком, выступающим в функции различителя смысла, ср.: дом – ком – лом – пом. – ром – сом – том (можно добавить и редкие слова вроде жом или ном). Очевидно, что здесь выделяются разные фонемы.

Однако минимальные пары – достаточный, но не необходимый признак различения фонем. Важно выделить позицию фонемы (в начале слова, внутри слова, перед гласным, после звонкого согласного и т. д.) и ее окружение, то есть допустимую для данного языка совокупность соседствующих звуков. Если два звука в одном и том же окружении различают смысл слов (минимальные пары – частный случай этого), то мы имеем дело с разными фонемами. Если они в одинаковом окружении не меняют смысла слова, то это варианты одной фонемы. Скажем, в русском языке фонема р может произноситься по-разному: кто-то картавит, кто-то грассирует, кто-то произносит «обычный» звук, но на смыслоразличение это не влияет. И если два звука, имеющие некоторое фонетическое сходство, не могут встретиться в одной позиции (дополнительная дистрибуция, по терминологии дескриптивистов), то они могут рассматриваться как варианты одной фонемы. Особенно важно такое отождествление, если эти два звука заменяются друг на друга автоматически в зависимости от позиции в одной и той же морфеме. Например, в японском языке звук т перед у автоматически меняется на ц: мат-анай «не ждет», но мац-у «ждет», стало быть, в этом языке эти звуки могут рассматриваться как варианты одной фонемы.

Система фонем специфична для каждого языка. В русском языке те же т и ц – безусловные фонемы (тело – цело). С другой стороны, в русских словах этот и эти первые звуки произносятся несколько по-разному: лингвисты говорят, что здесь имеются соответственно открытое э и закрытое э. Но во французском языке более или менее схожие звуки различают смысл: est (слово из одного открытого звука) «есть» – et (слово из одного закрытого звука) «и»; следовательно, они принадлежат к разным фонемам. Во многих языках мира, например в тюркских, звуки, сходные с русскими и и ы, представляют разные фонемы. В русском же языке эти достаточно разные звуки распределены по позициям: и после мягких согласных, после гласных и в начале слова, ы после твердых согласных. Поэтому ряд лингвистов рассматривал их как варианты одной и той же фонемы (эта точка зрения, правда, не была общепринятой: некоторые фонологи исходили из того, что звуковые различия здесь слишком велики).

Но последний пример связан еще с одной трудностью. Если распределение русских и и ы в позиции после согласных очень жестко, то в начале слова мы можем произнести не только и, но и ы, что может быть использовано для смыслоразличения. В третьем издании Большой советской энциклопедии имеется пять слов, начинающихся с буквы ы, из них три имени собственных. В русском языке эти слова представляют собой заимствования из корейского, якутского и кумыкского языков. Скажем, есть слово ыр – название жанра кумыкской поэзии (ср. Ир). Считать ли эти слова «нормальными» словами русского языка? Большинство фонологов, независимо от позиции по вопросу и – ы, их игнорировали, но правильно ли это? И в японском языке т и ц были безусловными вариантами одной фонемы 60–70 лет назад, а теперь появились отдельные заимствования, нарушающие указанную выше закономерность, вроде цайтогайсуто «дух времени» из немецкого Zeit Geist. Эти слова пока также находятся на дальней периферии языка, но в истории языков часто массовые заимствования приводят к появлению новой фонемы. Так, в русском языке когда-то не было фонемы ф, хотя соответствующий звук как позиционный вариант фонемы в (например, на конце слова), видимо, существовал; но в результате многочисленных заимствований появилась особая фонема (точнее, две фонемы: твердая и мягкая): вар – фар.

Фонемы языка составляют систему, основанную на оппозициях. Как указывал Трубецкой, «в фонологии основная роль принадлежит не фонемам, а смыслоразличительным оппозициям. Любая фонема обладает определенным фонологическим содержанием лишь постольку, поскольку система фонологических оппозиций образует определенный порядок или структуру». Трубецкой дал подробную классификацию оппозиций. Бывают оппозиции изолированные (скажем, оппозиция л – р во многих языках) и пропорциональные, проходящие по всей языковой системе (для русских согласных это твердость – мягкость и звонкость – глухость). Есть оппозиции, где два члена логически равноправны, например, б – д, различающиеся местом образования, но очень важны так называемые привативные оппозиции, один член которых характеризуется наличием, другой – отсутствием признака: звонкие – глухие, носовые – неносовые и т. д. Наконец, есть постоянные оппозиции, сохраняемые во всех случаях, и нейтрализуемые оппозиции. Последние сохраняются в одних позициях и нейтрализуются в других. Скажем, в русском языке оппозиция а – о сохраняется лишь под ударением, оппозиции звонких и глухих согласных нейтрализуются на конце слова. Разумеется, внешне одинаковые оппозиции играют разную роль в системах разных языков. Например, оппозиция л – р изолирована в английском или немецком языке, но не в русском, где имеется парная к ней оппозиция соответствующих мягких фонем; в корейском же языке такой оппозиции нет вообще, поскольку соответствующие звуки входят в одну фонему: л бывает на конце слова и перед согласными, а р – перед гласными.

Можно видеть, что понятия оппозиции и ее видов не содержат в себе ничего специфически фонологического и могут использоваться в грамматике (оппозиция грамматических форм, скажем, падежных или временных) или в семантике (оппозиция компонентов значений и пр.). Это действительно происходило; например, еще в 1936 г. Р. О. Якобсон предложил подобным образом описывать систему русских падежей. Он выделил три семантических признака: периферийность, объемность и направленность, которым соответствуют три привативные оппозиции. Восемь русских падежей (включая второй родительный (кусок сахару) и второй предложный) образуют регулярную систему противопоставлений, которая графически может быть представлена в виде куба. Например, дательный падеж – направленный, периферийный и не объемный, он противопоставлен творительному направленностью, винительному периферийностью, второму предложному (в лесу) отсутствием объемности, другим падежам он противопоставлен по двум признакам, а всеми тремя признаками он противопоставлен родительному падежу.

Теоретическое значение «классической» фонологии было очень велико. Она показала, как можно гигантское звуковое многообразие речи сводить к ограниченному числу параметров, выделять в речевом хаосе нечто постоянное и значимое, членить текст на минимальные повторяющиеся единицы, сводить варианты к единому инварианту. Оказалось, что эта, казалось бы, абстрактная наука имеет и прикладное значение. Как раз в это время в СССР развернулась работа по созданию письменностей для многих языков. К конструированию алфавитов были привлечены многие видные фонологи, в том числе Яковлев и Поливанов. В отличие от «стихийных фонологов» прошлого они применяли научную теорию; Яковлев даже разработал «математическую формулу построения алфавита». Было создано более 70 алфавитов, многие из них весьма удачно. С другой стороны, материал разнообразных языков народов СССР давал базу для дальнейшего развития теорий.

Пример с алфавитами показывает, что фонологи уточняли и представляли в явном виде те методы, которыми неосознанно, интуитивно пользуются носители языка. Отказ фонологов от психологического подхода не означал того, что Бодуэн де Куртенэ был неправ: безусловно, «фонационные представления» в психике существуют, и «классическая» фонология пражцев или дескриптивистов строила (не всегда осознанно) некоторые модели этих представлений.

В то же время не всё значимое для носителей языка в звуковой области может быть сведено к смыслоразличению (даже с добавлением двух других функций Трубецкого). Не случайно более всего не принимали фонологию диалектологи, для целей которых фонологический анализ мог оказаться недостаточен. Они знали, что два диалекта одного языка могут иметь одинаковую систему фонем, но существенно различаться фонетическими реализациями этих фонем. И для носителей одного диалекта носители другого могут ощущаться как «чужие», хотя их речь в основном будет понятна. Свидетельство этого – многочисленные дразнилки, комически представляющие речь «чужого», часто отличающуюся от «нашей» речи не противопоставлением фонем, а именно их реализациями (в одной деревне свекровь посадила взятую из другой деревни невестку в погреб до тех пор, пока она не научится «правильно говорить»). И иностранный акцент чаще всего отличается не столько выделяемой из речи иностранца системой фонем, сколько произнесением тех или иных звуков. Таким образом, даже в области фонетики структурный подход учитывал не всё.

Тем более трудности усиливались, когда разработанные в фонологии методы переносились в другие сферы лингвистики. Описание русских падежей у Якобсона выглядит очень красиво, но сама идея существования у каждого русского падежа некоторого общего значения далеко не очевидна и принимается не всеми лингвистами. Недостаток данного описания не в применении метода оппозиций, а в исходных пунктах теории, на которые Якобсон опирался. Чем сложнее область исследований лингвистов, тем труднее было сводить факты языка к жестким схемам, применявшимся фонологами, и ограничиваться «взаимодействием языковых символов».

И в период господства структурализма находились лингвисты, указывавшие на ограниченность подобного взгляда на язык. Видный иранист и интересный теоретик языка Василий Иванович Абаев (1900–2001) в 1960 г. писал, что язык – одновременно знаковая и познавательная система, а структуралисты переоценивают знаковость языка, игнорируя его «познавательную систему» (в наши дни чаще употребляют синоним «когнитивная система»). Это может давать результаты там, где «чистые отношения» в языке преобладают (фонология), но мешает изучать языковые значения. И действительно, структурная лингвистика достигла немалых успехов именно в фонологии, а не в семантике.

И тем не менее нельзя игнорировать того, что было разработано в структурной лингвистике. Это признавали и ее противники. Так, видный историк русского языка академик Олег Николаевич Трубачев (1930–2002) писал: «Следует спокойно признать…, что в каждом из нас, хоть, наверное, в разной степени, засели зерна структурализма, непротиворечиво согласующиеся с исследовательской практикой (оппозиции всякого рода, нейтрализация оппозиций, etc.), и было бы неблагодарностью отрицать это». С этими словами перекликаются и формулировки Н. Хомского: структурная лингвистика «подняла точность рассуждений о языке на совершенно новый уровень», и структурные методы нужно использовать.

В разрешении вопроса: «Как устроен язык?» – структурные методы дали немало. Чрезмерными были лишь их претензии на всемогущество (как до того претензии сравнительно-исторического языкознания). В наши дни видны границы их применимости. Ограниченное понимание лингвистики как науки о языковой структуре (то есть науки, моделирующей правила, преобразующие смысл в текст и текст в смысл), закономерное для первой половины XX в., уже устарело. Показательно появление в конце 1990-х гг. в журнале «Вопросы языкознания» совместной статьи российского и зарубежного ученых под симптоматичным названием «Расставаясь со структурализмом».