Текст книги "Языкознание: От Аристотеля до компьютерной лингвистики"

3. Как развивалась лингвистика

Итак, преемственность между очень древними свойствами европейской традиции и свойствами современной (уже ставшей интернациональной) науки о языке несомненна. Вряд ли, скажем, в современной исторической науке столь много сохранилось от Геродота и Фукидида и даже от Карамзина. Разумеется, за два тысячелетия, особенно за два последних столетия, в лингвистике появилось много нового, о чём дальше будет говориться. Но общая линия непрерывного развития прослеживается. Заметим, что и другие традиции могли как-то вносить свой вклад в общее развитие лингвистики. Например, появление лишь в Новое время в Европе понятий корня и аффикса, по-видимому, связано с влиянием арабской и еврейской традиций, где они были давно; в Европе эти понятия впервые фиксируются в древнееврейской грамматике немецкого ученого Рейхлина (1506).

Развитие науки о языке нельзя рассматривать как однолинейный процесс постоянного движения вверх. Широко известный образ спирали как метафоры научного развития очень хорошо подходит к лингвистике. В разные эпохи на первый план выходили то одни, то другие проблемы. Приведу лишь несколько примеров.

Исконно все традиции, включая европейскую, изучали язык как неизменное явление. Обычно считалось, что язык либо дарован человеку высшими силами, либо (как в Библии) создан человеком под руководством тех же высших сил. Такой язык нельзя развивать или совершенствовать, можно лишь забывать или портить. И долго все изменения языка рассматривались как «порча», а наиболее авторитетными считались самые старые памятники. Такой взгляд не менялся до установления в науке о языке идеи историзма, которое произошло в XVIII в. Весь XIX в. научная лингвистика считалась исторической наукой, а изучение современных языков, разумеется не прекращаясь, считалось скорее практической, чем научной задачей, недостойной университетских профессоров. Эти языки в основном описывали либо педагоги, авторы гимназических учебников и нормативных словарей (если речь шла о языках «культурных народов»), либо миссионеры или чиновники колониальной администрации (если речь шла об «экзотических» языках); исключения были очень редкими.

Но в начале XX в., особенно после появления в 1916 г. знаменитого «Курса общей лингвистики» швейцарского ученого Фердинанда де Соссюра (1857–1913), изданного уже после смерти автора, приоритеты изменились. Системное изучение языков без обращения к истории (синхронное, по терминологии Соссюра), прежде всего в их современном состоянии, стало рассматриваться как основная задача лингвистики, а исторические штудии ушли на второй план. Так было в структурной лингвистике, расцвет которой пришелся на 1920–1960-е гг. Это сохранилось и в пришедшей ей на смену генеративной лингвистике, созданной не менее знаменитым, чем Соссюр, американским ученым Ноамом Хомским в 1950–1960-е гг. Он посчитал, что «внутри вида[1]1
  Человеческого. – Прим. авт.


[Закрыть], как представляется, никакой изменчивости нет…. Речь идет о единообразной системе, а значит, со времени ее появления никакой значительной эволюции не было». То есть в языковой истории было лишь одно значительное событие – появление языка, а с тех пор «единообразная система» принципиально не менялась.

В настоящее время в науку возвращается отвергнутая многими столетие назад идея о том, что пониманию современных явлений могут помогать данные исторической лингвистики. Как писал в 1980-е гг. видный российский лингвист, член-корреспондент РАН Александр Евгеньевич Кибрик (1939–2012), «С исторической точки зрения сомнительно наличие в языке немотивированных связей между значением и формой, кажущееся отсутствие мотивации следует объяснять тем, что эта связь стерта, демотивирована, и необходимо найти исходное мотивированное состояние». Вот что еще раньше писал выдающийся лингвист XX в. Роман Якобсон (1896–1982; родом из России, он в 1920–1930-е гг. работал в Чехословакии, с 1940-х гг. в США): «Статичная синхрония – это абстракция, необходимая лингвисту для определенных целей, а согласованное с фактами, исчерпывающее синхронное описание должно последовательно учитывать его динамику».

Другая проблема, к которой в разные эпохи относились по-разному, связана с тем, что именно изучает лингвистика: язык вне его отношения к другим языкам или в сопоставлении с другими; ее иногда называют проблемой языка и языков. Все традиции основывались на изучении одного языка – языка «своей» культуры. Другие языки на ранних этапах развития традиций могли рассматривать даже не как полноценные языки, а как «бормотание» варваров – так долго думали в Древней Греции и в Китае, поэтому никакие языки, кроме своего, не изучались. Идея сопоставления языков долго была чужда всем традициям и сформировалась лишь в Европе в эпоху Возрождения в связи со становлением новых национальных языков, постепенно вытеснявших латынь из культурного обихода. С XVI–XVII вв. была поставлена задача разграничения общих свойств языка и особых свойств отдельных языков. Особенно яркое воплощение эта идея получила в так называемой «Грамматике Пор-Рояля» (1660, Франция) Антуана Арно (1612–1694) и Клода Лансло (1616–1995).

Затем весь XIX в. прошел под знаком сопоставительных исследований как в генетическом плане (сравнительно-историческое языкознание), так и независимо от языкового родства (историческая типология). Большую часть XX в. (эпоха структурной лингвистики) лингвисты стремились охватить своими методами как можно больше языков, идея же их сопоставления уже не была приоритетной. А основатель нового этапа в развитии лингвистики, уже упоминавшийся Ноам Хомский, ограничил сферу своих исследований и сферу исследований большинства ученых его школы английским языком. Он выдвинул в качестве основной задачи лингвистики построение общей теории языка, удобным материалом для которой, естественно, выступает родной язык лингвиста; лишь после этого могут строиться частные теории, учитывающие особенности отдельных языков. А если исходить, как Хомский, из того, что язык – «единообразная система», то любое сопоставление языков в лучшем случае второстепенно. С другой стороны, во второй половине XX в. на новой основе активизировалось и типологическое сопоставление языков, выявляющее общие и особенные свойства языков вне зависимости от их родства, о котором далее еще будет специально говориться.

Другая проблема, по-разному решавшаяся в разные эпохи, – связь лингвистики с другими науками. В лингвистике можно видеть как периоды сближения с другими науками, разработки пограничных проблем, так и периоды ее обособления от других наук, выработки собственно лингвистических методов. В античный период, особенно до Александрии, а затем снова в Средние века языкознание считалось частью философии, в Европе XVI–XVIII вв. оно не отделялось от филологии – науки о текстах и их толковании. Обособление впервые четко выразилось в первой половине XIX в., когда разрабатывался первый строгий лингвистический метод – сравнительно-исторический, позволявший сопоставлять родственные языки и реконструировать лежащие в их основе праязыки. Филологу, например филологу-классику, изучающему древнегреческий или латинский текст, важны сведения о личности автора и исторических обстоятельствах создания текста, а лингвисту, изучающему тот же текст, это неважно, зато лингвисту, исходившему из сравнительно-исторического метода, нужны параллели с родственными языками (например, греческого или латинского языка с санскритом или старославянским), несущественные для филолога.

Затем, когда к концу XIX в. обнаружился кризис исторического языкознания, стали активно сближать лингвистику с историей, психологией, физиологией, социологией и даже с географией. Но после появления книги Ф. де Соссюра начался длительный период нового, еще более радикального обособления лингвистики от всех наук (исключая лишь математику, сближение с которой науки о языке началось именно в этот период). Считалось, что лингвистика должна основываться исключительно на собственно лингвистических методах. Основатель ведущей американской лингвистической школы того времени, школы дескриптивистов, Леонард Блумфилд (1887–1949) утверждал, что предмет изучения лингвистики – «шум, производимый органами речи». Другой виднейший структуралист, датчанин Луи Ельмслев (1899–1965), писал в 1953 г.: «Лингвистика должна попытаться охватить язык не как конгломерат внеязыковых (т. е. физических, физиологических, психологических, логических, социологических) явлений, но как самодовлеющее целое». Представители разных школ структурной лингвистики сходились в том, что связь лингвистики с другими науками если и может быть, то лишь односторонней: другие науки могут и даже должны использовать результаты, полученные лингвистикой, но последняя от них совершенно независима.

Однако Хомский в 1960-е гг. объявил лингвистику частью психологии познания. И в последнее время лингвистика всё более сближается с самыми разными, преимущественно гуманитарными науками; развиваются пограничные дисциплины (социолингвистика, психолингвистика, нейролингвистика, лингвистическая поэтика и др.). Как писал Кибрик, «то, что считается „не лингвистикой“ на одном этапе, включается в нее на следующем. Этот процесс лингвистической экспансии нельзя считать законченным». И сравнительно-историческое языкознание, и структурализм по-разному сокращали объект своей науки, что дало возможность значительно развить методы в тех областях, которыми они занимались, однако сейчас лингвистика характеризуется расширением объектов исследований и всё более тесными связями с другими науками.

Можно отметить и уже упоминавшееся преимущественное внимание то к одной, то к другой стороне языковой системы. Изучение звуковой стороны языка играло очень малую роль в европейской традиции до начала XIX в. (классификация звуков долго не шла дальше их разделения на гласные и согласные), но затем вышло на первый план. Это достигло своего предела в эпоху классической фонологии, в 1920–1930-е гг. Теперь же оно уже не столь приоритетно. Морфология исконно была центральной частью лингвистического описания, но во второй половине XIX в., в период господства сравнительно-исторического языкознания, уступила ведущую роль истории звуков. Затем в структурной лингвистике она вновь привлекала к себе внимание, пик в ее развитии наблюдался в 1940–1950-е гг. а потом, начиная с Хомского, морфология опять отошла на второй план. В последние 10–15 лет снова наблюдается некоторый всплеск интереса к ней, хотя параллельно с этим активизировались попытки объединить ее с синтаксисом (появилось даже наименование морфосинтаксис). Синтаксис же очень долго отставал в своем развитии от фонетики (фонологии) и морфологии. После короткого периода повышенного внимания к нему в начале XX в. (у нас это проявилось у А. А. Шахматова, А. М. Пешковского и др.) синтаксис почти не исследовался в структурной лингвистике. Например, представители Московской фонологической школы не любили синтаксис и в своих лингвистических курсах даже его опускали. Зато Хомский объявил его центральной областью лингвистики, и современная американская наука о языке занимается прежде всего именно синтаксисом. А семантика – дисциплина, изучающая языковые значения, – всегда была самой неразвитой в лингвистике. Лишь в последние 20–30 лет она стала активно развиваться. Типология, популярная большую часть XIX в., к концу века почти сошла на нет, а с 1920–1930-х гг. возродилась на новой основе.

Всё сказанное не означает, что области лингвистики и научные подходы, временно отошедшие на периферию, никем не развиваются. Они даже могут быть количественно распространенными. Например, и в XX в. многие ученые занимались историческим, в том числе сравнительно-историческим языкознанием, перешло оно и в XXI в., но ту ведущую роль, которую играло в XIX в., оно утеряло. Тематика лингвистики неуклонно расширяется, и ни одна лингвистическая проблема не исчезает. Были случаи, когда некоторые вопросы объявлялись «ненаучными» и табуировались; так с конца XIX в. поступали с проблемой происхождения языка на основании того, что для ее решения нет позитивных данных. Однако всё равно кто-то продолжал ей заниматься, в последние же два десятилетия она вновь стала привлекать внимание серьезных ученых, о чём еще будет здесь сказано. Проблема символической связи между звучанием и значением (исключая узкую сферу звукоподражаний), казалось бы, после Ф. де Соссюра была снята с научной повестки дня, но интересные работы в этой области продолжают появляться, в том числе и в нашей стране. Даже те направления, которые кажутся в настоящее время тупиковыми, могут когда-нибудь возродиться.

Однако нельзя считать, что возрождение интереса к какой-то проблеме означает простое возвращение к тому, что было когда-то. Возвращение всегда происходит на новом уровне, с учетом того, что сделано за прошедший период, в том числе в других лингвистических дисциплинах и за пределами лингвистики.

4. Язык – система и язык – деятельность

Учитывая упомянутые выше различия между разными лингвистическими традициями, следует отметить и одну их общую черту, сохранившуюся и в большинстве направлений лингвистики вплоть до наших дней. При синтетическом и аналитическом подходе к языку в учебных и в научных сочинениях язык постоянно рассматривался и рассматривается как система правил. Начиная от самых простых правил в учебниках вроде «У слов, обозначающих действия предметов, бывают приставки, а не предлоги» (и потому их надо писать слитно) и кончая сложными правилами современных исследований, использующих изощренный математический аппарат, предполагается выделение в языке некоторых постоянных свойств, подчиняющихся правилам (такие правила могут включать в себя и исключения). Лингвисты (теоретики и практики) ищут в сложном многообразии наблюдаемых явлений речи некоторые постоянные, стабильные, повторяющиеся единицы и структуры, воспроизводимые разными людьми одинаково или с незначительными вариациями, которыми можно пренебречь. Эти единицы и структуры фиксируются в грамматиках и словарях.

Так неосознанно поступали все лингвистические традиции. Еще школьники Древнего Вавилона во втором тысячелетии до н. э. упражнялись в записывании привычных для всех нас парадигм склонения и спряжения вроде стол, стола, столу… (в европейской традиции парадигмы сложились в Александрии). Правила формулировали Панини, арабы, японцы, авторы европейских грамматик Нового времени. Этот бессознательный и не всегда последовательный подход был четко сформулирован Ф. де Соссюром в знаменитом «Курсе общей лингвистики». Максимально широкое понятие речевой деятельности разделяется Соссюром на важнейшую часть – язык – и всё остальное – речь. В том числе все процессы говорения и слушания относятся к речи.

Соссюр полагал: «Надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием для всех прочих проявлений языковой деятельности…. Язык – только определенная часть, – правда, важнейшая часть – речевой деятельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка». Язык – «социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду». Специально подчеркнуто: «Язык не деятельность говорящего. Язык – это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим». В другом месте «Курса» сказано: «Языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом: общество принимает язык таким, какой он есть».

Для пояснения противопоставления языка и речи Соссюр использовал аналогию с шахматами. Происхождение шахмат из Индии, материал, из которого они сделаны, внешний вид фигур – всё это характеристики, аналогичные речевым. Языку здесь соответствуют правила игры, которые и являются для шахмат определяющими признаками. И язык в смысле Соссюра описывается через правила.

Согласно Соссюру, язык – то, что нужно изучать в первую очередь. Всё функционирование языка – речь – можно отодвинуть на второй план или «на потом». Соссюр противопоставил внутреннюю лингвистику, изучающую язык, и внешнюю лингвистику, исследующую прочие виды речевой деятельности. Лекция о речи в его курсе для студентов, положенном в основу книги, имелась в плане, но так и не была прочитана. Идеи Соссюра позволили более строго и последовательно заниматься теми проблемами, которые и раньше находились в центре внимания лингвистов, когда они писали грамматики и составляли словари. Поэтому противопоставление языка и речи было принято большинством ученых первой половины XX в., как и предложенная им расстановка приоритетов. На этом постулате основывалось большинство школ структурной лингвистики, господствовавшей в мировой науке о языке в 1920–1950-е гг. (в нашей стране ее расцвет пришелся на 1960–1970-е гг.). Но и языковеды, не принадлежавшие к структурному лагерю, обычно занимались теми проблемами, которые Соссюр отнес к языку.

Однако задолго до Соссюра данной точке зрения была противопоставлена принципиально другая. Первым ее выдвинул великий немецкий мыслитель Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) еще в первой половине XIX в. В знаменитой работе «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» (написана в 1830-е гг., издана посмертно в 1848 г.) он предложил иное понимание языка. Гумбольдт указывал на относительность всяких правил и классификаций: «Всё это многообразие явлений… как его ни классифицируй, всё же предстает перед нами обескураживающим хаосом». Нельзя ограничиться фиксацией этого хаоса, надо «определить, что следует понимать под каждым языком». И далее он пишет: «По своей действительной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее. Даже его фиксация посредством письма представляет собой далеко не совершенное мумиеобразное состояние, которое предполагает воссоздание его в живой речи. Язык есть не продукт деятельности (ergon), а деятельность (energeia) …. Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулированный звук пригодным для выражения мысли. В подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности…. По разрозненным элементам нельзя познать то, что есть высшего и тончайшего в языке; это можно постичь и уловить только в связной речи…. Расчленение языка на слова и правила – это лишь мертвый продукт научного анализа».

Гумбольдт подчеркивал «языкотворческую силу в человечестве»: «В языке следует видеть не какой-то материал, который можно обозреть в его совокупности или передать часть за частью, а вечно порождающий себя организм, в котором законы порождения определенны. Но объем и в известной мере также способ порождения остаются совершенно произвольными. Усвоение языка детьми – это не ознакомление со словами, не простая закладка их в памяти и не подражательное лепечущее повторение их, а рост языковой способности с годами и упражнением».

Идеи Гумбольдта, безусловно, серьезны и убедительны. Однако их дальнейшая судьба довольно точно охарактеризована современным автором Борисом Гаспаровым: «Несмотря на то, что идеи Гумбольдта сохраняли высокую авторитетность на протяжении как большей части XIX в., так и XX в., в конкретных описаниях истории и структуры различных языков они фактически не отразились». У Гумбольдта были очень интересные мысли, но не было научного метода. Языковеды просто не знали, как можно изучать язык-деятельность. Зато можно было, как и прежде, заниматься «расчленением языка на слова и правила» и совершенствовать это расчленение. А слова Соссюра о том, что язык – не деятельность, а готовый продукт, безусловно, полемичны по отношению к не упомянутому им в его «Курсе» Гумбольдту.

Однако и в эпоху наибольшего успеха идей Соссюра находились ученые, продолжавшие идеи Гумбольдта. В 1929 г. в Ленинграде вышла книга «Марксизм и философия языка», происхождение которой до сих пор загадочно. Ее автором был обозначен Валентин Николаевич Волошинов (1895–1936), однако соавтором или даже единственным автором сейчас признается его значительно более известный друг Михаил Михайлович Бахтин (1895–1975). Скорее всего, книгу писал Волошинов, но многие ее идеи могут принадлежать Бахтину. Книга была полемична по отношению ко многим идеям Соссюра, прежде всего к идее о разграничении языка и речи. Само существование языка в смысле Соссюра подвергается сомнению: «Субъективное сознание говорящего работает с языком вовсе не как с системой нормативно тождественных форм. Такая система является лишь абстракцией, полученной с громадным трудом, с определенной познавательной и практической установкой. Система языка – продукт рефлексии над языком, совершаемой вовсе не сознанием самого говорящего на данном языке и вовсе не в целях непосредственного говорения». Реально существует лишь речь (высказывания, в терминологии Волошинова). Выделение же абстрактной системы «уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций». Хотя «язык в процессе его практического осуществления неотделим от своего идеологического или жизненного наполнения», лингвисты стремятся расчленить их, что иногда может быть оправдано практическими задачами, но искажает «реальность и функции языка».

Указывается, что такой неадекватный подход свойствен не только последователям Соссюра (у них он лишь выражен наиболее четко), но большинству языковедов начиная с античности, исключая лишь последователей Гумбольдта. Это не случайно, поскольку такой подход вырабатывался с практическими целями: «расшифровывания чужого мертвого языка» (имеется в виду филология) и «научения ему». Идея о связи традиционного подхода с преподаванием языков (сначала языков культуры, позже и современных языков), безусловно, правильна. Именно на начальном этапе обучения незнакомому, в частности иностранному, языку правила, скажем правила склонения или спряжения, абсолютно необходимы. Однако, по мнению автора книги, они ничего не дают для «понимания и объяснения языковых актов в их жизни и становлении». Не искусственно выделяемые слова и предложения, а «единичные высказывания являются действительною конкретною реальностью языка, и … им принадлежит творческое значение в языке».

Итак, изучать надо речь во всем ее многообразии, а язык в смысле Соссюра – искусственное понятие, пригодное лишь для педагогических и филологических целей. В книге «Марксизм и философия языка» правильными признаются идеи Гумбольдта и его последователей, к которым только предлагается добавить изучение диалога и социального взаимодействия его участников. Однако метода, который бы позволил изучать язык как деятельность, не предложено и здесь. По-видимому, и в 1929 г., как и за столетие до этого, такая задача еще была преждевременной.

Вновь и по-новому ее поставил Ноам Хомский. Впервые это он сделал в книге «Синтаксические структуры» (1957, этот год часто считается началом новой эпохи в развитии лингвистики). Однако наиболее четко его идеи выражены в книгах «Аспекты теории синтаксиса» (1966) и «Язык и мышление» (1968), к которым я и обращусь, отвлекаясь от последующих изменений его теории, достаточно значительных, но, как представляется, не затронувших ее суть.

В «Аспектах теории синтаксиса» Хомский ввел важные понятия компетенции и употребления, оба понятия связаны с носителем языка. Компетенция – знание языка говорящим-слушающим, а употребление – использование языка в конкретных ситуациях. «Задачей лингвиста, как и ребенка, овладевающего языком, является выявить из данных употребления лежащую в их основе систему правил, которой овладел говорящий-слушающий и которую он использует в реальном употреблении». Однако компетенция – не то же самое, что язык у Соссюра. Хомский обращается к иным традициям: «Противопоставление, вводимое мною, связано с соссюровским противопоставлением языка и речи; но необходимо отвергнуть его концепцию языка как только систематического инвентаря единиц и скорее вернуться к гумбольдтовской концепции скрытой компетенции как системы порождающих процессов». Сам термин «порождение» Хомский взял у Гумбольдта, писавшего о «порождающем себя организме», имеющем «законы порождения». Хомский определил: «Лингвистическая теория… занимается обнаружением психической реальности, лежащей в основе реального поведения».

В книге «Язык и мышление» эти идеи выражены еще четче: лингвистика – «особая ветвь психологии познания»; «лингвист занимается построением объяснительных теорий на нескольких уровнях… Лингвистика, охарактеризованная таким образом, есть просто составная часть психологии»; «эта подзадача относится к той ветви психологии, которая известна под именем лингвистики». Хомский резко выступил против сужения объекта своей науки, свойственного структурной лингвистике: она и подобные ей науки «в значительной степени просто имитируют поверхностные черты естественных наук; их научный характер во многом был достигнут путем ограничения предмета исследования и путем сосредоточения на довольно периферийных вопросах». Концепция, исходящая из того, что «язык в конкретном смысле… является… суммой слов и сочетаний слов, при помощи которых любой человек выражает свои мысли», разработанная Соссюром, названа «убогой и совершенно неадекватной». Эта концепция не может объяснить, каким образом «говорящий использует бесконечным образом конечные средства» (о чем писал еще Гумбольдт).

Хомский определяет язык как «рекурсивно порождаемую систему, где законы порождения фиксированы и инвариантны, но сфера и специфический способ их применения остаются совершенно неограниченными». «Вильгельм фон Гумбольдт… твердо придерживался взгляда, что в основе любого человеческого языка мы найдем систему, которая универсальна, которая просто выражает уникальные интеллектуальные свойства человека», то есть компетенцию.

Таким образом, «возникает необходимость обратиться к некоторому совершенно новому принципу. Этот новый принцип имеет "творческий аспект", который яснее всего наблюдается в том, что может быть названо "творческим аспектом использования языка", т. е. специфически человеческая способность выражать новые мысли и понимать совершенно новые выражения мысли на основе "установленного языка", языка, который является продуктом культуры».

Отвергнув подход структурной лингвистики, Хомский расширил рамки лингвистического анализа, но вовсе не беспредельно. Компетенция – более широкое понятие, чем язык по Соссюру, однако это опять-таки множество правил, лежащих в основе речевой деятельности человека. Употребление выводится Хомским за пределы актуальной области внимания лингвиста. Современный американский последователь Хомского Дж. Бейлин предлагает такую аналогию: одни науки занимаются способностью птиц летать, другие – конкретными особенностями их полета (погода, направление и сила ветра и пр.); лингвистика последователей Хомского (генеративная лингвистика) соответствует первым наукам; науки же другого типа опираются на данные генеративной лингвистики.

Такое сужение проблематики и несоответствие постановки проблем и реальной практики у Хомского и его последователей вызывает критические отзывы. Крупнейший отечественный историк лингвистики Владимир Андреевич Звегинцев (1910–1988) писал, что теория Хомского «в конечном счете, сводится всё к тем же описательным процедурам и ставит своей целью дать описание абстрактной структуры лингвистической компетенции – в идее, но не в исполнении взаимодействующей с другими видами психического поведения человека». То есть, испытав влияние Гумбольдта, Хомский опять-таки предложил новый вариант конструирования «мертвого продукта научного анализа», пусть усовершенствованный по сравнению с прежними вариантами. Этот вариант активно разрабатывается в современной американской науке и в меньшей степени в науке других стран (в России последователей Хомского не так много).

Однако после появления теории Хомского (его приверженцы любят говорить о «хомскианской революции») были сняты многие имевшие место ограничения и табу. Наука стала выходить и за более широкие рамки, установленные Хомским. Активно изучаются, например, общественное функционирование языка, коммуникативный аспект языка, проблемы диалога и др.; об этом дальше будет говориться. Лингвистика всё более начинает подступаться к тем проблемам, которые ставили Гумбольдт и автор (или авторы) книги «Марксизм и философия языка». Это, однако, не означает того, что старые проблемы потеряли свое значение или являются псевдопроблемами. Точка зрения Волошинова о том, что надо изучать лишь высказывания, а не слова и предложения, была слишком крайней; кстати, в своих поздних работах 1950-х гг. Бахтин от нее отказался. Проблематика лингвистики разнообразна, и, как уже было сказано, ни одна из лингвистических проблем не исчезает. Однако надо отдавать себе отчет в том, что традиционная, привычная для нас проблематика языкознания, включая и проблематику структурной лингвистики, охватывает весьма ограниченный круг самых простых вопросов.