Текст книги "Языковеды, востоковеды, историки"

Печальным эпизодом биографии Яковлева стало участие вместе с марристами в избиении Е. Д. Поливанова в начале 1929 г. (подробнее см. очерк «Метеор»). Николай Феофанович заявил, что у него есть расхождения с академиком и его трудно назвать правоверным марристом, но «выгода не в материально добытых фактах, а в том направлении, которое Николай Яковлевич придал своему исследованию. Его живая мысль так увлекает всех окружающих лингвистов». После дискуссии Поливанов покинет Москву, а научное руководство языковым строительством сохранится за Яковлевым.

До рубежа 20-х и 30-х гг. направленность идей и интересов Яковлева соответствовала общей линии государственной политики. Но расхождение по вопросу о латинизации русской письменности было не случайным. Интернационализм сменялся национализмом. Научное новаторство, независимость характера, непризнание авторитетов – все это приходилось ко двору в первое послереволюционное десятилетие, когда шла борьба со старой наукой. Теперь стали поощряться гибкость и умение повторять последние лозунги вождей, не свойственные ни Поливанову, ни Яковлеву. А по отношению к Марру Яковлев мог быть сторонником, но не верноподданным, поэтому марристы не могли его считать «своим». Еще в 1927 г. Марр оттеснил его от руководства Комитета по изучению языков и культур Северного Кавказа: комитет был преобразован в Институт этнических и национальных культур народов Востока во главе с Марром, который жил в Ленинграде и приезжал редко. Яковлев стал там лишь вторым заместителем директора, затем только заведующим кавказским сектором. Институт несколько раз реорганизовывался, менял названия, в конце концов, превратившись уже после смерти Марра в Московское отделение академического Института языка и мышления. В 30-е гг. институт стал основным местом работы Яковлева.

С 1930–1931 гг. начинаются проработки Яковлева со стороны марристов. Целую бурю вызвала разработанная им программа для сбора словарного материала по языкам горских народов Кавказа. Он разработал словник, разбитый по рубрикам «Материальная культура» и «Духовная культура». В последнем разделе 7 % составили слова, связанные с новой эпохой, а 93 % – названия предметов и явлений традиционной культуры. В ответ московский маррист И. К. Кусикьян заявил: «93 % махровой поповщины», а начинающий ростовский последователь Марра Г. П. Сердюченко по поводу включения политической лексики в раздел «Духовная культура» написал: «Не известно ли проф. Яковлеву, что с точки зрения марксизма-ленинизма “политика есть концентрированная экономика” (см. программу партии)? “Отрыв экономики от политики есть характернейшая черта буржуазных теоретиков и их социал-фашистских лакеев”, – говорит тов. Каганович… И на позицию этих социал-фашистских лакеев и встал Яковлев в своей статье». Вывод Сердюченко: «Программа Яковлева действительно не встретила бы возражений и у святейшего синода». Кусикьян же действовал на грани доноса, сопоставляя его работы с трудами «белогвардейского профессора бывш[его] князя Н. Трубецкого».

Тогда подобные обвинения были в порядке вещей и вовсе не вели к лишению работы и тем более к аресту, как сейчас иногда думают. Но работать в такой обстановке было трудно, а карьера Яковлева в 30-е гг. уже не была столь блестящей, как в предыдущее десятилетие. Иногда он пытался быть «святее папы». В его грамматиках кавказских языков 30–40-х гг. почти любое грамматическое явление иллюстрируется либо предложениями из газетных передовиц и партийных постановлений, либо сконструированными примерами про рабочих или колхозников. Это для того времени даже не было обязательно: преемник Марра по руководству советским языкознанием академик И. И. Мещанинов иллюстрировал свои труды изящными примерами из Поля Бурже и других французских романистов, считая излишним их переводить. Но Мещанинов был тогда вне критики, а Николаю Феофановичу надо было предупредить новые обвинения в «махровой поповщине». И некоторые его рассуждения сейчас выглядят очень упрощенными. Дважды он приводил один и тот же пример того, как логическая и грамматическая структура предложения может не совпадать с реальной: в «языке буржуазии» существует фраза: Фабрикант изготовляет мебель, хотя на самом деле ее изготовляют рабочие. Но не надо смеяться над ученым: по сути он излагает важное, а для того времени новаторское положение о том, что семантическая, синтаксическая и коммуникативная (логическая) структуры не совпадают ни друг с другом, ни с отношениями в реальности.

В 1937–1938 гг. «снаряды падали рядом». Был распущен Всесоюзный центральный комитет нового алфавита, а его руководители репрессированы. У Яковлева погибли муж сестры и брат первой жены, кандидат в члены ЦК и первый секретарь обкома в Одессе. Сама В. И. Вегер осталась жива, но ее выслали из Москвы вместе с двумя дочерьми от Яковлева; правда, они к тому времени разошлись, а Николай Феофанович женился во второй раз (от этого брака была еще одна дочь). Яковлев не пострадал, но его положение в науке начало идти вниз. Со второй половины 30-х гг. в числе прочего возврата к прошлому была восстановлена система ученых степеней (с тех пор не менявшаяся). Поначалу степень доктора наук видным ученым давали без защиты (даже вернувшемуся из ссылки В. В. Виноградову и вернувшемуся из-за границы Н. А. Невскому). А Яковлев такую привилегию не получил, из-за чего он временно даже потерял имевшееся у него с 20-х гг. звание профессора. Лишь после войны он защитит в качестве докторской диссертации кабардинскую грамматику и восстановится в профессорском звании.

Менялась и языковая политика. После 1933 г. создание алфавитов пошло на спад, для некоторых языков новые алфавиты реально не вступили в действие, а образование на этих языках заменялось обучением на русском языке. А с 1937 г. недавно введенные латинские алфавиты срочно менялись на кириллические, эта работа в основном была завершена накануне войны. Она соответствовала новой политической ситуации: о выходе народов на мировую арену и интернационализме уже не думали, главным было сближение народов внутри единого государства и повышение роли русского языка. Новые алфавиты создавались не с нуля, учитывался опыт создания алфавитов на латинской основе, кое-что брали оттуда, включая яковлевскую палочку. Яковлев принимал участие и в их конструировании, но научный уровень алфавитов в целом упал: единый государственный орган после роспуска в 1937 г. восстановлен не был, а утверждение кириллических алфавитов отдали в руки местных органов власти, обычно не отличавшихся компетентностью. Началась и сознательная, и иногда искусственная русификация новых литературных языков. Часто под русский язык подгоняли даже грамматику. И Яковлеву приходилось писать, например: «Дательный падеж в марийском языке представляет собою сравнительно недавнее вторичное образование. Однако дательный падеж должен быть включен в основные падежи, исходя из перспектив всего дальнейшего развития марийского языка и его связей с русским языком».

Но в 30-е гг. Яковлев создал и пять фундаментальных грамматик кавказских языков, составивших значительный вклад в мировое кавказоведение. Из них тогда удалось издать лишь две грамматики полностью и одну частично. Вышли фундаментальная адыгейская грамматика совместно с адыгейским учеником Д. А. Ашхамафом (1941), кабардинская грамматика сначала в кратком варианте (1938), а после войны (1946) полностью, и один том (из двух) чеченской грамматики (1938). Второй том чеченской грамматики и ингушская грамматика не вышли сначала из-за войны, потом из-за трагедии чеченцев и ингушей в 1944 г. По иным причинам не повезло абхазской грамматике. В 1935 г. она уже была сдана в набор, но вмешался директор Абхазского НИИ, ученик Марра А. К. Хашба, написавший отзыв, зачеркивавший книгу. Отзыв Хашба (без рукописи Яковлева!) послали на третейский суд в Ленинград И. И. Мещанинову, взявшему сторону абхазского коллеги. Сохранившийся ответ Мещанинова показывает, что главная вина Николая Феофановича состояла в попытках спорить с уже покойным Марром: «Вполне правильны указания А. К. Хашба на неуместные нападки проф. Яковлева на метод палеонтологического анализа… Неуместны и совершенно неправильны утверждения проф. Яковлева, ограничивающие работу акад. Н. Я. Марра по абхазскому языку только составлением алфавита». Грамматика не вышла.

Отчуждение Яковлева от научных лидеров тех лет было двусторонним, а положение Яковлева среди московских лингвистов оказывалось все более обособленным. Он был вспыльчив, неуживчив, остер на язык, имел славу человека с плохим характером. А то главное, что придавало ему научный вес, уже сходило на нет: работа по созданию алфавитов заканчивалась. Впрочем, у него было свое научное окружение. Продолжалось содружество с Л. И. Жирковым, и появился новый сотрудник: не кто иной, как Г. П. Сердюченко, когда-то побивавший ученого цитатами из Л. М. Кагановича. Перебравшись из Ростова в Москву, он сумел сдружиться с Яковлевым и использовать его в своих целях. Впоследствии эта дружба дорого обойдется Николаю Феофановичу.

Наступила война. Яковлев был призван, но не попал на фронт, а в 1942 г. демобилизовался. В военные и послевоенные годы он уже не конструировал алфавиты, в то же время усилилась преподавательская деятельность. Он был профессором двух московских вузов – Московского института востоковедения и Военного института иностранных языков, где читал курс общего языкознания (продолжалась и работа в Институте языка и мышления, где Яковлев заведовал кавказским сектором). В обоих институтах подобрался сильный преподавательский состав, но все же для языкознания они занимали периферийное место по сравнению с МГУ и даже Институтом иностранных языков, но там Яковлев не работал.

Еще живы некоторые из студентов и слушателей, посещавших лекции Яковлева. Не будучи хорошим лектором, он производил на них сильное впечатление и многим запомнился. Попав в аудитории из московских коммуналок и фронтовых окопов, они окунались в атмосферу высокой науки, слушали рассказы о фонеме и морфеме, о Бодуэне де Куртенэ и Соссюре, о разных языках. Не избегал он упоминания и «врагов народа», включая Поливанова (в жизни они не ладили, но его работы Яковлев ценил). Но чувствовался в этом человеке надлом, не вязавшийся с его рангом профессора (в 1946 г. он баллотировался и в члены-корреспонденты Академии наук, но избран не был). На лекции, как рассказывал мне его слушатель по Военному институту Ф. Д. Ашнин, он приходил в единственном потрепанном пальто, почему-то он не мог вставить зубы, которых у него почти не осталось, из-за чего его речь бывала неразборчивой. А один эпизод навсегда остался неясным: Ашнин мне рассказывал, что слушатели (так называли курсантов этого военного вуза) посылали своего профессора за водкой; но когда мы писали с ним статью о Яковлеве и я предложил сказать об этом, Федор Дмитриевич резко ответил, что никогда такого не было и он такого не говорил. Может быть, и не было.

Однажды слушатели спросили Яковлева о Марре. В ответ он чуть не заплакал и с трудом выдавил: «Сколько я от этого человека настрадался!». Но добавил: «И все-таки он был великий ученый!». Слова, почти совпадающие с теми, которые произнес о главном критике Марра образованнейший и эрудированнейший грузинский византинист С. Г. Каухчишвили: «Сталин меня два раза сажал. Двое с шашками меня били. И все равно я скажу: Наш Сталин был великий человек!».

И отойти от Марра Яковлев уже не мог, хотя и старался проявлять некоторую независимость. Позднее не любивший Яковлева академик В. В. Виноградов обвинит его в попытках создать «московскую школу марризма». Марровской оказывалась сама проблематика его работ. Почти весь ХХ век наука избегала из-за отсутствия фактического материала рассматривать проблему происхождения языка (лишь с 90-х гг. ХХ в. наметилось оживление интереса), и только Марр объявил, что знает, как люди стали говорить. А Яковлев решил здесь конкурировать с академиком и вместе с историком первобытного общества В. К. Никольским (когда-то тоже участником избиения Поливанова) издал две брошюры, где предлагалась отличная от Марра, но столь же умозрительная концепция развития языка от обезьян через питекантропов и неандертальцев до современных людей. Брошюры в первые послевоенные годы были популярны и выдержали несколько изданий вплоть до «Научно-популярной библиотеки солдата и матроса», их издали в нескольких странах, включая Австрию.

Неровными были и другие публикации Николая Феофановича тех лет, в большинстве по кавказским языкам. Добротный анализ фактов, умение в каждом конкретном явлении находить отражение общелингвистических закономерностей. Перспективные идеи, вроде так называемой грамматики порядков, ставшей в нашей наук популярной в конце 60-х – начале 70-х гг. (И. И. Ревзин и др.). И тут же попытки в духе Марра трактовать явную омонимию как остатки первобытной «диффузности» значения. В адыгейском языке омонимичны корни со значением жать и море, трактовка Яковлева: когда жнут, нагибаются, море для горца – внизу, значит, это один корень с единым нерасчлененным значением, восходящим к первобытности. За Яковлевым шел Сердюченко, доводя такие положения до еще большего абсурда. В целом же, как отмечает автор очерка о советском кавказоведении в международном труде «Current Trends in Linguistics», работы Яковлева предвоенных и послевоенных лет содержат интересные идеи, но уступают блестящим публикациям 20-х гг.

Относительно спокойные времена между тем окончились осенью 1948 г. Начался последний этап борьбы за «чистоту идей Марра». Марристы, среди которых особенно активен был Г. П. Сердюченко, ставший к тому времени заведующим Московским отделением Института языка и мышления, начали громить «менделистов – вейсманистов – морганистов», а затем и «космополитов» в языкознании. Били почти каждого, доставалось и Яковлеву. Кавказовед Е. А. Бокарев находил у него «грубые методологические ошибки вульгарно-социологического характера». Ленинградская последовательница Марра А. В. Десницкая вспомнила, что он в былые времена состоял в одном кружке с эмигрантом Р. Якобсоном. Орган ЦК, газета «Культура и жизнь» («Культура и смерть», как ее называл писатель Б. В. Шергин) нашла у него «смычку» с «клеветническими» заявлениями давно разгромленной группировки «Языкофронт» (см. очерк «Выдвиженец») о том, что главная заслуга Марра состоит в изучении языка «наших волосатых предков».

Но не лез в карман за словом и сам Яковлев. В 1949 г. вышли три его статьи (одна из них опять вместе с В. К. Никольским), которые оказались последними его большими по объему публикациями. Лучше бы он их не писал! Всю советскую науку после смерти Марра он охарактеризовал как замалчивание его учения. Идеи В. М. Жирмунского, А. В. Десницкой и отчасти В. В. Виноградова он сопоставлял с «милитаристской истерикой расиста Черчилля». Невзирая на чины и звания, он обличал всех, начиная с И. И. Мещанинова, обвиненного в полном отходе от Марра, и кончая многолетним соратником Л. И. Жирковым. Яковлев дошел даже до такого обвинения, которое более не высказал никто: «Приступы травли и пароксизмы слепого бешенства против Марра со стороны реакционеров и идеалистов… повторялись периодически, часто в той же или сходной форме, пока, наконец, не привели великого ученого к преждевременной гибели». И лишь одного из коллег он не тронул и три раза в одной статье похвалил: Г. П. Сердюченко (боялся или считал другом?).

В положительной части этих публикаций Яковлев и Никольский, повторив гипотезы о питекантропах, вернулись к тогда уже отвергнутым советской наукой (в частности, И. И. Мещаниновым) идеям о связи общественно-исторических формаций с грамматическим строем языков. И во времена Марра такая связь получалась лишь для первобытного общества, а связь грамматического строя с более развитыми формациями, в частности, с капитализмом всегда была больным местом марристов. Марр просто обходил этот вопрос, а Яковлев заявил: «Капиталистическое общество не могло создать и не создало принципиально нового строя человеческой речи. Такой строй будет создан лишь в социалистическом обществе». Строй же английского языка – регресс по сравнению с древними германскими языками, «беда, пережиток отсталых условий средневековья и господства иноземцев».

Читать такое у одного из основателей структурной фонологии тяжело. Но надо отдать Яковлеву и должное. Когда была дана команда работать в духе Марра, другие ограничивались славословиями и общими фразами, а он честно попытался это сделать. Но то, что получалось у шамана Марра, не могло получиться у ученого. Он не мог не пытаться вносить логику в принципиально алогичные построения, поэтому под его пером вопиющие противоречия становились только еще более очевидными.

И даже в это время Яковлев проявлял индивидуальность. В число великих ученых он пытался включить своего любимого П. К. Услара, мало пригодного к этому из-за генеральского чина и особенно немецкого происхождения. А в одной из статей 1949 г. он проявил очень большую смелость. Перечисляя сделанное в области языкознания и языкового строительства на Северном Кавказе за советское время, он наравне с другими называл чеченский, ингушский, карачаевский, балкарский языки, которые тогда нельзя было упоминать, а среди деятелей культурного строительства на Кавказе перечислил и представителей этих народов, тогда находившихся в ссылке. И все это вышло в свет!

В мае 1950 г. в «Правде» внезапно объявили дискуссию по языкознанию, исход которой поначалу не был ясен наблюдавшим за ней лингвистам. Яковлев следил за дискуссией, публично назвал в Институте востоковедения осторожную статью В. В. Виноградова «меньшевистской», сам написал в «Правду». Но его статья напечатана не была. А 20 июня громом среди ясного неба стало выступление самого И. В. Сталина против Марра.

Теперь Яковлев, сам долго без успеха добивавшийся причисления к марристскому лагерю, не мог не оказаться под ударом. В самом конце дискуссии ему все-таки дали слово, но только покаянное (от своего имени и имени В. К. Никольского). 4 июля он писал в «Правде», что обещает исправить свои ошибки «методологически четкой линией и научной критикой лженаучных положений акад. Н. Я. Марра в дальнейших своих работах».

Первое время после сталинского выступления Яковлев сохранял прежние места работы (правда, из Военного института к тому времени ушел сам). Но «исправление ошибок» оказалось для него уже невозможным делом. Если многие его коллеги еще до 1950 г. преодолели увлечение Марром и лишь прикрывались цитатами из него, как щитом, что давало возможность перейти под прикрытие других цитат, ничего принципиально не меняя, то Николай Феофанович действительно сроднился с рядом идей Марра. А быть конъюнктурщиком он не умел. Благодаря Л. Р. Концевичу, тогда студенту Института востоковедения, сохранилась рукопись последнего курса Яковлева, прочитанного там уже в 1950/1951 учебном году. Из этого текста видно, как трудно ему давалась «перестройка». То он повторял и без того упрощенные высказывания Сталина, иногда еще более их упрощая: по его мнению, литературный персидский язык – не язык, а жаргон, поскольку в нем более 50 % лексики составляют заимствования из арабского языка. То он сохранял уже ставшие одиозными идеи Марра, например, отрицание языкового родства и языковых семей (исключая славянское родство и славянскую семью, прямо названные Сталиным). По его мнению, индоевропейского родства никогда не было, а русский и английский языки лишь «считаются» индоевропейскими. Снова большое внимание уделено языку питекантропов (Яковлев пытался в это время переработать брошюру о происхождении языка, не понимая, что в новых условиях она негодна в принципе). Очевидно, что курс готовился в спешке, в расчете на богатую эрудицию, которая часто подводила: урду он вместо индийских языков причислил к иранским, а «высокий штиль» М. В. Ломоносова, на котором писали торжественные оды, но в обычной жизни не говорили, назвал «жаргоном феодальной верхушки». Как всегда у Яковлева, немало интересного и разумного, но в целом это – регресс. А этот неизданный текст оказался итоговым.

И вел себя Николай Феофанович на свою беду нестандартно. Таким, как он, было положено много раз каяться, а он чередовал покаяния с явно неуместными в его ситуации обвинениями новых руководителей своего института (теперь названного Институтом языкознания) В. В. Виноградова и Б. А. Серебренникова в «неправильном понимании сталинского учения». В ответ его еще в конце 1950 г. сняли с должности заведующего кавказским сектором. Яковлев не унялся и в июне 1951 г., когда в институте отмечали первую годовщину выступления вождя, устроил скандал, напав на главного консультанта Сталина по вопросам языкознания А. С. Чикобава и его ученицу Т. С. Шарадзенидзе за высказывание о том, что язык развивается эволюционно. Для Яковлева язык и революция все еще были неразрывны, хотя окружающие языковеды так уже не думали.

В ответ дирекция института поставила вопрос о невыполнении плана. Рукопись абхазской грамматики (видимо, новый вариант несостоявшейся грамматики 1935 г.) Яковлев не смог представить из-за пропажи всех экземпляров. Здесь не лучшую роль в его жизни сыграл Г. П. Сердюченко (сам имевший неприятности после выступления Сталина, но в итоге отделавшийся временным отстранением от руководящих должностей), у которого был один экземпляр. В письме в дирекцию Сердюченко заявил, что ничего не получал, а Яковлев, «видимо, рукопись потерял или забыл, как терял книги и рукописи, свои и чужие, уже не раз». Потом Сердюченко все же вернул экземпляр, но было уже поздно: рукопись отправили, как когда-то ее прежний вариант, в Сухуми, откуда вновь поступил разгромный отзыв (дело могло быть не только в Марре: грузинские и абхазские ученые считали москвича Яковлева «нарушителем границ»). В том числе Яковлева обвиняли в «незнании кавказских языков». Этот вариант также не был опубликован.

Итог: в августе 1951 г., когда Яковлев находился в своей последней кавказской командировке (в Черкесске), появилось распоряжение № 1305, подписанное не руководителями Института языкознания, а высшей инстанцией: вице-президентом АН СССР И. П. Бардиным и ее главным ученым секретарем А. В. Топчиевым. Оно гласило: «За систематическое невыполнение научно-исследовательского плана и за упорное нежелание включиться в коллективную работу Института языкознания АН СССР по перестройке научной работы в области языкознания освободить старшего научного сотрудника сектора кавказских и иранских языков Яковлева Николая Феофановича от работы в Академии наук СССР». Фактический основатель московской части института (с 1950 г. ставшей основной) теперь с позором изгонялся из него. Тогда же его уволили и из Московского института востоковедения.

Николай Феофанович в конечном итоге после выступления Сталина пострадал тяжелее всех (арестов не было: по-видимому, так распорядился Сталин). Почему именно он? Если исходить лишь из того, что достоверно известно, то он более чем кто-либо не вписывался в «перестройку», задирал начальство, высказывал свое мнение, настаивал на идеях в духе Н. Я. Марра, а его отношения с В. В. Виноградовым и другими новыми лидерами советского языкознания были уже давно испорчены. В жалобах Яковлев все объяснял происками дирекции. Однако рассказывают, будто были и другие причины: невоздержанный на язык Яковлев что-то говорил, по одним воспоминаниям, про Л. П. Берия, по другим, про М. А. Суслова, и это стало известно в инстанциях. Но точных данных нет.

Яковлев, еще даже не достигший пенсионного возраста, пытался бороться, подавал на дирекцию Института языкознания в суд, но безуспешно. В ноябре 1951 г. народный суд 2 участка Киевского района Москвы отклоняет иск. Ученый продолжал ходить по инстанциям и дальше, но после одного из визитов наверх оказался в психиатрической больнице. Его поведение и раньше часто бывало неадекватным, а теперь наступил финал.

Ученый-языковед Николай Феофанович Яковлев после 1951 г. не напишет ни строчки, наука его потеряла. Остался жить несчастный, больной, заброшенный человек. Вспоминается шутка физиков про Л. Д. Ландау в последние годы его жизни: «Ландау умер, но тело его живет». Ландау прожил так шесть лет и был окружен вниманием. Яковлев прожил более двадцати лет и был забыт большинством коллег. Не только Г. П. Сердюченко, но и Л. И. Жирков его не навещал. И как я отмечал в начале очерка, для многих он стал как бы живым покойником, хотя его научные идеи (и фонологические, и кавказоведческие) не были забыты и находили продолжение. П. С. Кузнецов и его друзья по Московской фонологической школе (А. А. Реформатский, В. Н. Сидоров, Р. И. Аванесов) постоянно опирались на его наследие.

Лишь немногие из коллег иногда навещали выпавшего из науки профессора, среди них когда-то критиковавший его Е. А. Бокарев, преемник по заведованию сектором кавказских языков Института языкознания. Бывали у него и ученики, в том числе Л. Р. Концевич и Ф. Д. Ашнин. Яковлев не был так уж «безумен», как утверждал знавший о нем понаслышке Ю. В. Рождественский. Когда болезнь не обострялась, профессор выглядел нормальным, оставался интересным собеседником, сохранял память и эрудицию. Отношение к окружающей действительности у него стало еще более критическим, хотя от своего прошлого он не отрекался. Но сил хватало лишь на застольные беседы, к лингвистике Николай Феофанович не пытался вернуться. И в лучшие годы он не отличался ухоженностью, теперь не о чем было и говорить. И пить он продолжал. А денег в доме не хватало.

В 1960 г. произошло событие, которое не знавшим ситуацию людям могло показаться возвращением Яковлева в научную жизнь: в Грозном издали второй том его чеченской грамматики. Но на самом деле книга была написана до войны. Издание готовил ученик Яковлева Ю. Д. Дешериев, даже не скрывавший в предисловии, что автор не участвовал в подготовке рукописи к печати. Дешериев самостоятельно сократил текст, опустив теоретическое введение со следами марризма. Впрочем, он добился получения автором гонорара, единственного за многие годы. Яковлев ненадолго ожил, решил прокатиться по Волге на теплоходе. Там он быстро спустил деньги, вернулся в Москву больной и зажил по-старому.

Шли годы. Ушли почти все друзья и враги и даже многие ученики и последователи: И. И. Мещанинов, В. В. Виноградов, Л. И. Жирков, В. К. Никольский, Г. П. Сердюченко, П. С. Кузнецов, В. Н. Сидоров, Е. А. Бокарев и даже И. И. Ревзин. А забытый и заброшенный Яковлев все жил. Впрочем, оставались два друга его юности, один в Москве, другой в Америке. Д. Д. Благой не забывал гимназического товарища и дарил ему свои книги. А Р. Якобсон, приезжая в Москву, просил встречи с Яковлевым. Но никто не решился показать опустившегося первооткрывателя структурной фонологии знатному иностранцу; Якобсону сказали, что Яковлев болен и разговаривать не может.

Наконец, 30 декабря 1974 г. Николай Феофанович Яковлев умер в возрасте 82-х лет. Немногие шли за его гробом, правда, среди них были сотрудники кавказского сектора Института языкознания во главе с Г. А. Климовым, из которых почти никто уже лично не знал основателя советского кавказоведения.

Немало горя хлебнули и все три дочери ученого. А вот его внучка от средней дочери Л. С. Петрушевская стала очень известной писательницей. Люди, знавшие ее деда, не удивляются, отчего так мрачно ее творчество.

Научное наследие Яковлева не собрано. После переизданной еще при его жизни «Математической формулы» его труды не выходили. Из его рукописей, как я слышал, сохранилась ингушская грамматика, но кто решится ее издать? А последний вариант абхазской грамматики имеется лишь в неисправном виде, с не вписанными примерами. И где многие другие рукописи, включая «Теорию фонем» и первый вариант абхазской грамматики?

Яковлев жил долго, не был арестован, и все-таки его судьба оказалась трагической. Сейчас любят вспоминать афоризм немецкого писателя первой половины XIX в. Г. Бюхнера: «Революция пожирает своих детей» (он стал популярнее, чем когда-то более известное другое его высказывание: «Мир хижинам! Война дворцам!»). Эти слова могут быть применены к Яковлеву, как и к другому революционеру в нашем языкознании Е. Д. Поливанову. Оба были людьми 20-х гг., но в 30-е гг. почувствовали себя неуютно. Поливанов погиб, а избежавший ареста Яковлев пережил свое время, не вписался в новую общественную ситуацию и умер как ученый за 23 года до физической смерти.

Яковлев знал яркие взлеты и катастрофические провалы, но судить о нем все-таки надо по тому, что он сделал. А он много внес и в теорию фонем, и в кавказоведение, а созданные им кириллические алфавиты для ряда языков живут, и не исключено и возрождение его латинских алфавитов. И даже русская латиница, может быть, найдет еще применение. Ученый оставил после себя немало ценного, и память о нем сохраняется.