Текст книги "Языковеды, востоковеды, историки"

Е. Н. Шор публикует и заявление своей матери в Наркомпрос от 29 июня 1935 г., где она пыталась отказаться от «лестного для меня предложения занять кафедру общего языкознания МОПИНЯ», указывая на десять уже имеющихся нагрузок. Но из «жизнеописания» следует, что и эту должность ей пришлось взять на себя. Дела бывали самыми неожиданными. «В созданной тогда телефонной справочной по всем вопросам науки мама стала консультантом и с удовольствием, с гордостью какой-то давала [по телефону. – В. А.] объяснения по лингвистике». В конце жизни Шор единственный раз баллотировалась в члены-корреспонденты Академии наук, но по языкознанию выбрали не ее, а учителя многих ученых (в том числе и Шор) Д. Н. Ушакова (см. очерк «Человек-словарь»).

Если исходить из печатных работ, то можно подумать, что Шор в 30-е гг. занималась в основном историей языкознания. Но это не так, просто многие стороны ее деятельности не находили адекватного выражения в печати. Например, известно ее активное участие в многочисленных совещаниях и дискуссиях по созданию алфавитов для языков народов СССР, но в печати это отражено мало. И почти не нашла в то время печатного отражения ее обширная педагогическая деятельность. А читала она в нескольких вузах разные курсы, в основном общелингвистические.

Интересы Шор не исчерпывались лингвистикой. В том же «урожайном» для нее 1931 г. она в соавторстве издала книги о Г. Гейне (с Ф. П. Шиллером) и о Ч. Диккенсе (с А. В. Луначарским). Под ее редакцией и с ее участием в 1936 г. вышла ценнейшая хрестоматия по западной средневековой литературе, позднее переиздававшаяся. Наконец, ей принадлежит перевод двух индийских литературных памятников «Панчатантра» и «Двадцать пять рассказов Веталы», вторая книга вышла посмертно. И не было ли в ее критике замыкания языковедения в себе (свойственного самым разным лингвистам, включая Соссюра) и отражения сохранявшейся в глубине души одновременной тяги и к лингвистике, и к литературоведению и филологии?

Среди прочих ее работ тех лет – комментарии (с Н. С. Чемодановым) к русскому изданию лингвистической работы Ф. Энгельса «Франкский диалект» (хотя «марксизмом в языкознании» тогда считалось учение Марра, следов марризма в комментариях нет). Безусловно, Розалия Осиповна (не состоявшая в партии) в те годы выглядела крупным представителем советского языкознания. Репрессии ее миновали, а проработки и обвинения в «идейных ошибках», которых тогда вряд ли кому удавалось совсем избежать, коснулись ее мало по сравнению со многими другими лингвистами. Насколько ее советский облик совпадал с тем, что она думала? Ее дочь, отмечая, что мать с ней мало говорила о политике, передает, однако, два ее высказывания. Одно из них: «Единственное, что сделала хорошего советская власть, это в национальном вопросе» (вряд ли Шор знала, что то же самое говорил в эмиграции Н. С. Трубецкой, да и Н. Н. Дурново в лагерной исповеди). Второе относится к последнему году ее жизни, когда вышел фильм «Александр Невский». Он ей не понравился, и она сказала: «Национализм».

От национализма она была далека и в научных работах. В прижизненных публикациях Шор русской науке о языке отводилось немного места. Так, в энциклопедическом очерке мирового языковедения А. А. Потебня оценен как популяризатор Х. Штейнталя, Ф. Ф. Фортунатов назван последователем немецких младограмматиков, а, скажем, А. Х. Востоков или Н. В. Крушевский проигнорированы. Это соответствовало духу времени. Впрочем, в самом конце жизни она уже критиковала В. Томсена за игнорирование русских ученых.

До эпохи, когда русской науке стало у нас отводиться главное место, Розалия Осиповна не дожила. Бурная деятельность внезапно была окончена. В конце сентября 1938 г. во время командировки в Ленинград проявились симптомы болезни, видимо, уже запущенной. Осенью был поставлен диагноз – рак груди, и сделана операция, давшая лишь временный результат. С начала нового года состояние больной стало резко ухудшаться, и 22 марта 1939 г. Розалия Осиповна Шор скончалась на 45-м году жизни.

Смерть ученого еще не означает его ухода из науки. Уже посмертно вышла самая большая по объему книга Шор, правда, сделанная не ею. Розалия Осиповна не успела осуществить мечту: издать свои общелингвистические курсы. Это сделал Н. С. Чемоданов, взявший за основу не правленую стенограмму курса введения в языкознание Шор в МИФЛИ в 1937/1938 учебном году (то есть последнего полностью прочитанного ею курса) и дополнивший его по черновикам и публикациям, главным образом, энциклопедическим. Некоторые разделы Чемоданов вынужден был писать сам, и книга вышла под двумя фамилиями, но фамилия Шор вопреки алфавиту стоит первой. Рукопись была готова к весне 1941 г., но из-за войны «Введение в языковедение» вышло только в год Победы (переиздано в 2009 г.). В советское время это был первый учебник введения в языкознание, студентам до 1945 г. приходилось готовиться к экзаменам по конспектам лекций.

Учебник по структуре соответствует привычным для нас эталонам таких изданий: теоретическое введение, фонетика, лексика, грамматика, генетическая и морфологическая классификация языков, история языка, письмо и, наконец, «очерк истории языковедения», особо информативный. Много специально говорится о социальном функционировании языка, например, в главе о лексике многое, включая примеры, восходит к книге Шор «Язык и общество», иногда, как и в той давней книге, даются предостережения против тех или иных «наивных представлений». В учебнике используются идеи, выработанные в лингвистике уже в ХХ в.: вводится понятие фонемы, многое взято у Э. Сепира, с Ф. де Соссюром и здесь постоянно возникает полемика, но ряд его положений принимается. В разделе об истории языкознания отдается должное даже ведущему американскому структуралисту Л. Блумфилду, оценки которого неожиданно высокие: материалист, хотя и механистический. При этом в духе менявшегося времени заметно больше места уделено русской науке: появляются не упоминавшиеся Шор ранее А. Х. Востоков и А. А. Шахматов, а роль А. А. Потебни и Ф. Ф. Фортунатова усилена. Шор ли это или же позднейшие добавления соавтора? Недостатком учебника является влияние идей Н. Я. Марра, которые, впрочем, в большей части книги присутствуют мало. Однако постоянно те или иные его положения и цитаты из его работ достаточно механически добавлены к основному тексту.

Учебник сразу получил широкую известность. Академик Ю. С. Степанов вспоминал на заседании памяти Шор в 1994 г., как еще школьником долго мечтал прочесть в библиотеке эту книгу, и с каким удовольствием ее читал. Но ее век оказался недолгим. Если 1945 г. с точки зрения лингвистических баталий был спокойным, то через два года ситуация изменилась, и учебник вместе с авторами, одного из которых уже давно не было в живых, оказался в числе первых мишеней. В декабре 1947 г., в самом начале последнего похода марристов на своих противников, маррист Г. П. Сердюченко (см. о нем в очерке о Н. Ф. Яковлеве) нашел в учебнике «низкопоклонство», «раболепие» перед Западом и «некритическое повторение» «старой версии» о заслугах Ф. Боппа, В. фон Гумбольдта и прочих немцев при намеренном игнорировании истинного создателя языкознания М. В. Ломоносова. Учебник попал в опалу.

Но, как теперь выясняется, как раз тогда работы Шор оказались востребованы неожиданным образом. Опубликованные историком Б. С. Илизаровым архивные данные о подготовке и написании работ И. В. Сталина по языкознанию показывают: вождь более всего опирался на статьи Шор в Большой советской энциклопедии, особенно на статьи «Языковедение» и «Язык» (последняя ею написана в соавторстве).

После 1950 г. учебник Р. О. Шор и Н. С. Чемоданова не мог использоваться уже из-за похвал Н. Я. Марру и ставшему опальным И. И. Мещанинову (его ответственному редактору). Требовалась переработка книги, которая не произошла. А тем временем ее место в преподавании занял учебник А. А. Реформатского, сходный по тематике, но более современный и очень ярко написанный, хотя некоторые вопросы (например, история языкознания) у Шор и Чемоданова изложены лучше. Впрочем, иногда, особенно в провинции, ее использовали и позже, например, в работах М. М. Бахтина по лингвистике, написанных в Саранске в 50-е – начале 60-х гг., чувствуется знание этой книги, ставшей источником информации, например, по «бихевиористской лингвистике» Л. Блумфилда.

Потом имя Р. О. Шор стали забывать, а за рубежом ее, как и многих других отечественных лингвистов, мало знали и раньше. Но в 1977–1978 гг. в Москве побывал японский лингвист Сёити Окабэ, занимавшийся темой «Соссюр в СССР» (и я с ним тогда разговаривал); он работал в библиотеках и встречался с людьми, знавшими Шор. Ему удалось, в частности, установить, что единственная рецензия на первое русское издание «Курса» Соссюра принадлежала Г. К. Данилову и появилась в газете «За коммунистическое просвещение» 24–26.09.1934. Затем он издал в Японии статью, где дается высокая оценка работ Шор, особенно учебника 1945 г. Он передает слова о ней Н. С. Чемоданова: «Любимцы богов умирают молодыми». А многочисленным сейчас российским женщинам-лингвистам, думается, стоит знать, кто среди них был первым (вернее, первой).

Грустная судьба
(В. Н. Волошинов)

Впервые я узнал имя Валентина Николаевича Волошинова (1895–1936) в 1972 г., уже будучи кандидатом наук. Под грифом нашего Института востоковедения был издан сборник переводов западных лингвистических работ, куда вошла и знаменитая статья живого классика Романа Якобсона, по-английски изданная в 1957 г., а теперь впервые опубликованная на русском языке. И там упоминалась работа некоего Волошинова, посвященная «кардинальной проблеме языкознания и стилистики». В библиографии указывалась книга В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка», Л., 1930. К тому времени мне казалось, что я хотя бы по фамилиям знаю всех значительных советских лингвистов, а «белых пятен» в истории советского языкознания в те годы было менее всего: бывших «врагов народа» уже реабилитировали, выезд в Израиль только-только начинался, и даже уехавшего с гитлеровцами на Запад Н. Н. Поппе иногда упоминали. И вдруг оказывается, что столь именитый ученый хвалит книгу, об авторе которой я ничего не слышал. И еще одна загадка: Якобсон в те годы считался покровителем той части советских лингвистов и филологов, которая открыто демонстрировала свою оппозиционность строю, а тут речь идет без какого-либо осуждения о книге, название которой должно было бы эту часть шокировать (позже оказалось, что действительно шокировало). Сразу фамилия запомнилась, хотя я все же не пошел в библиотеку читать эту книгу.

Но всего через полгода, осенью того же 1972 г. я неожиданно взял ее в руки. Одна моя знакомая поступала в аспирантуру сектора социолингвистики академического Института языкознания к Ю. Д. Дешериеву. Этот ученик Н. Ф. Яковлева у лингвистического «истеблишмента» высоко не котировался, поскольку постоянно писал о «развитии языков при социализме» и «торжестве ленинской национально-языковой политики». Но именно он, человек с достаточно сложной судьбой (его как чеченца должны были выслать из Ленинграда, и он уже ждал на вокзале погрузки в эшелон, когда благодаря ходатайству академика И. И. Мещанинова пришло распоряжение его не трогать) восстановил у нас с 60-х гг. социолингвистику, до того не развивавшуюся, а близко знавшие его лингвисты отзывались о нем неплохо. И именно он заставлял для вступительного экзамена в аспирантуру читать книгу Волошинова! Я полистал книгу и, честно говоря, не стал читать внимательно. Запомнилось лишь подчеркивание марксистской проблематики, для начала 70-х гг. уже непривычное, и специальное рассмотрение проблемы несобственной прямой речи.

За 1972 годом пришел 1975-й. В очередном томе Большой советской энциклопедии (статья «Психоанализ в литературоведении») я обнаружил, что в числе авторов, предпринимавших «серьезные попытки использовать положения П. [психоанализа] в борьбе против формалистической и вульгарно-социологической методологии», был назван «В. Волошинов (М. Бахтин)». Сразу все стало ясно: Волошинов – псевдоним М. М. Бахтина, тогда только что умершего. Это имя я, разумеется, знал, а книгу его о Достоевском читал, когда учился на первом курсе (при этом книга мне показалась целиком литературоведческой, а на имеющийся в ней лингвистический фрагмент я не обратил внимания).

Более десяти лет я так и думал, и когда писал в 1988 г. первый вариант книги о Н. Я. Марре, указал, что под псевдонимом «Волошинов» публиковался М. М. Бахтин (речь там шла лишь о том, что книгу Волошинова в числе многих других обругали марристы). И так думал не я один: мой учитель в МГУ Владимир Андреевич Звегинцев, выдающийся специалист по истории языкознания, тоже писал, что книгу «Марксизм и философия языка» Бахтин опубликовал «под псевдонимом В. Н. Волошинова». Правда, в отличие от Звегинцева я в изданном тексте выразился осторожнее: «Считается, что в написании книги В. Н. Волошинова принимал участие М. М. Бахтин» (при обсуждении рукописи другой мой учитель (по аспирантуре) И. Ф. Вардуль указал, что Волошинов существовал на самом деле).

Теперь я уже не сомневался в реальности Волошинова, однако еще не думал заниматься его сочинениями. Но в октябре 1994 г. в одной из аудиторий филологического факультета МГУ, где я вел занятие со студентами, ко мне обратился известный специалист по жизни и деятельности Бахтина и его друзей Н. А. Паньков. Кто-то ему посоветовал мою кандидатуру для написания комментариев к подготовленному им к печати «Личному делу аспиранта Волошинова». Я подумал и согласился. Паньков заодно предложил мне сотрудничать в организованном в Витебске, где он тогда жил, специальном журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп», посвященном Бахтину и так называемому «кругу Бахтина» (это название я поясню ниже). Вернувшись домой, я в тот же вечер подготовил публикацию, посвященную профессору А. И. Томсону (уже мелькавшему в нескольких моих очерках), у которого Бахтин предположительно учился, а на следующий день стал искать книгу Волошинова. В библиотеке Института востоковедения я нашел первое издание книги, в котором страницы оказались не разрезанными. Позже мне рассказал Л. Р. Концевич, что экземпляр принадлежал Н. Ф. Яковлеву (герою очерка «Дважды умерший»), и после его смерти перешел вместе с другими его книгами в нашу библиотеку. То есть Яковлев купил книгу, но не стал в ней разбираться, а потом двадцать лет никто в Институте востоковедения ей не поинтересовался. Впрочем, и мне разрезать большую часть книги не пришлось: сразу обнаружилось, что книга «Марксизм и философия языка» недавно переиздана и продается. Только издана она теперь была под именем Бахтина в серии «Бахтин под маской».

Статья про Томсона стала моей первой публикацией в журнале Панькова, потом их было больше десятка, входил я и в состав редколлегии журнала. Занимался я и Бахтиным, но получившуюся в итоге книгу назвал «Волошинов, Бахтин и лингвистика», поставив вопреки алфавитному порядку Волошинова на первое место. Не могу сказать, что Волошинов был крупнее как ученый, но его судьба показалась мне не менее интересной. Если о Бахтине сейчас написано очень много и у нас, и за рубежом, то о Волошинове гораздо меньше (хотя надо отметить содержательные исследования Н. Л. Васильева и Н. А. Панькова), он остается в тени более знаменитого друга, и многие исследователи считают, что в тени ему и место. Хочется разобраться в его судьбе.

Как уже было сказано, до недавнего времени нужно было специально доказывать сам факт существования Валентина Николаевича. Еще в 1995 г. Н. Л. Васильев писал: «Волошинов был вполне реальным человеком, а не мифологемой». В ответ Н. А. Паньков указывал: «Осмелюсь утверждать, что Волошинов – несмотря на фактическую действительность своего бытия… – как раз и является до сих пор именно мифологемой». Это так, но попробую вслед за биографом ученого Н. Л. Васильевым рассмотреть его – человека.

До сих пор о недолгой жизни Волошинова известно немного, особенно о его детстве и юности. Даже в годе его рождения бывали расхождения: называли то 1894, то 1895. Теперь документально подтверждается, что родился он 18 (30) июня 1895 г. в Петербурге. В этом городе, при нем дважды менявшем название, он прожил всю жизнь с перерывом в 1919–1922 гг. По-разному называли и профессию его отца: то чиновник, то присяжный поверенный, что, кажется, вернее всего.

У меня была некоторое время еще одна гипотеза, в которую хотелось верить, хотя вроде бы она не подтверждается. Фамилия Волошинов, не слишком частая, мне встречалась еще в 70-е гг. по другому поводу: в связи с историей русской японистики. В 1898 г. в Петербурге уже вторым изданием вышел «Русско-японский переводчик», составленный полковником Генерального штаба Николаем Аркадьевичем Волошиновым. В это время в России публикации по японскому языку были наперечет. Автор «переводчика» принадлежал к разведывательному ведомству, предшественнику ГРУ, и специализировался по балканским делам. Кроме того, он издавал военные разговорники, иногда с краткими грамматическими очерками, по разным языкам, включая монгольский и японский. Двух последних языков он, правда, не знал и в японском случае пошел по пути наименьшего сопротивления: тот же набор фраз, что и для других языков, он отдал переводить случайно оказавшемуся в Петербурге японцу по фамилии Ханауда, как-то владевшему русским языком. Монгольский «переводчик» редактировал профессор А. М. Позднеев (брат япониста Д. М. Позднеева), указавший в предисловии, что он опустил весь раздел о военно-морском флоте, поскольку «монголы – не мореплаватели». Японский «переводчик» редактировать оказалось некому: этот язык тогда в Петербурге никто не знал. С мореплаванием, правда, у японцев все было в порядке, но на японский язык были переведены такие очень актуальные для приближавшейся русско-японской войны фразы как: Сколько здесь мулов? и Проведи меня к англичанам. С наукой в «переводчике» было плоховато, но его автор явно был интересным человеком. Сразу возникали гипотезы: а, может быть, Валентин Николаевич предпочитал скрывать службу отца в царской разведке? Или, может быть, два Волошиновых были не отцом и сыном, а более отдаленными родственниками? Но все же доказательств их родства нет, немного и сведений о дальнейшей судьбе родителей будущего ученого.

Вернемся на почву фактов. Несомненно, что по происхождению Волошинов принадлежал к привилегированным слоям населения. В 1913 г. он окончил двенадцатую петербургскую гимназию и поступил на юридический факультет университета. Из всего, что известно о раннем периоде его жизни, обращают на себя внимание два факта. В одной из позднейших анкет он указывал: «Имею… музыкальные композиции (фортепьянные и вокальные) в издании Иогансен (Петроград) 1913 года». То есть в восемнадцать лет Волошинов уже выступал как композитор. К сожалению, я ничего не знаю о том, где и у кого он учился музыке и композиции. Другой факт: Волошинов учился в гимназии с Б. М. Зубакиным, дружба с которым у него сохранилась надолго. Зубакин был весьма разносторонней личностью: поэтом-импровизатором, скульптором и мистиком-розенкрейцером. Он организовал в Петрограде розенкрейцерский кружок, в который входил и Волошинов. Связана с кружком также была А. И. Цветаева, сестра М. И. Цветаевой.

В 1916/1917 учебном году Волошинов оставил университет, объясняя это материальными трудностями; к этой причине могла добавляться и другая: к профессии юриста он потом никогда не пытался вернуться, и, видимо, она его перестала привлекать. Два последующих года он, как в ту пору и многие другие, менял места службы и жил случайными заработками, а в начале 1919 г. переехал из Петрограда в небольшой город Невель (теперь Псковской области). В Петрограде было голодно и холодно, и тогда многие отправлялись в провинцию, где материально бывало лучше.

Но Невель оказался подарком судьбы: там разными путями собралось сразу несколько ярких людей, составивших целый кружок. Там оказались вышеупомянутый Б. М. Зубакин, перспективный литературовед Л. В. Пумпянский, совсем молодая М. В. Юдина, ставшая впоследствии известной пианисткой. Но более всех выделялись двое.

Одним из них был Матвей Исаевич Каган, уже упоминавшийся в очерке о Н. И. Конраде, молодой, но старший из всех по возрасту, безусловно, выделявшийся своим образованием. Каган учился в Марбурге, был любимым учеником знаменитого тогда философа-неокантианца Г. Когена. Издалека он увлекся революционными идеями и приехал в Россию творить новый мир, но скоро стал в нем разочаровываться, потом он несколько раз менял к нему отношение и умер в 1937 г. (своей смертью) в резком несогласии с происходящим. Реализовался он как специалист по экономике, но по духу был философ, мыслитель. По воспоминаниям его дочери, относящимся к более позднему времени, Каган, приходя с работы, просто сидел, курил и думал, отрешившись от повседневных забот. На первых порах он, безусловно, был интеллектуальным центром кружка.

Другой член кружка по всем данным, казалось, не мог соперничать с Каганом. Он был на шесть лет его моложе (и на несколько месяцев моложе Волошинова). С детства он болел остеомиелитом и с трудом передвигался, что ограничивало его деятельность за пределами кружка друзей. И, главное, он не только не учился в Германии, но не имел (и в отличие от Волошинова никогда не будет иметь) законченного образования. После четвертого класса он по болезни прервал обучение в гимназии, а потом никаких документов о том, что он учился где-нибудь, хотя в Одессе, а потом в Петрограде он, возможно, посещал лекции в университетах (как раз в Одессе он мог слышать лекции вышеупомянутого А. И. Томсона). Это был Михаил Михайлович Бахтин. И именно он, а не М. И. Каган, в итоге стал центром кружка, который существовал, частично меняя состав, в Невеле, Витебске и Ленинграде до конца 20-х годов. Членов кружка и называют «кругом Бахтина». Философствовали в нем все, но лучше всего это умел делать именно он.

В Невеле Волошинов заведовал музыкальной секцией в местном отделе народного образования, вел класс рояля в музыкальной школе, преподавал в школе историю литературы. Постепенно большая часть невельского кружка (кроме М. И. Кагана и Б. М. Зубакина) перебралась в соседний более крупный город Витебск, в 1921 г. туда переехал и Волошинов. Витебск на короткое время стал крупным культурным центром, где тем или иным образом оказались многие деятели искусств: получившие потом мировую известность художники К. С. Малевич и М. З. Шагал, видные музыканты. В Витебске даже основали консерваторию, где Волошинов преподавал. Работал он также заведующим музыкальным отделом губполитпросвета, заместителем заведующего подотделом искусств губернского отдела народного образования, много выступал с лекциями, вел занятия в музыкальной студии и даже организовал камерный оркестр. В Витебске выходил журнал «Искусство», где Волошинов печатал музыковедческие статьи о Л. ван Бетховене и М. П. Мусоргском, а также стихи, одно из стихотворений было посвящено памяти А. А. Блока.

Кружок Бахтина в Витебске пополнился новыми участниками, среди которых были известный впоследствии музыковед И. И. Соллертинский и литературовед, начальник Волошинова по подотделу искусств П. Н. Медведев. Но более всего Волошинов сблизился в это время с Бахтиным, они жили в одной квартире. В этом же доме они нашли себе жен, обе свадьбы состоялись в 1921 г. Жена Бахтина Елена Александровна прожила с ним полвека и посвятила жизнь уходу за ним, а брак Волошинова впоследствии распался. По свидетельству одной из мемуаристок, Волошинов оставил на обоях стихи:

 
Здесь жили поэт и философ
В суровые зимние дни,
И много проклятых вопросов
Решали в то время они.
 

Роль мыслителя Валентин Николаевич отдавал Бахтину, а себя считал поэтом, хотя печатался он очень мало (кроме Витебска, уже в Петрограде П. Н. Медведев опубликовал еще три его стихотворения и несколько музыковедческих статей и рецензий в редактируемых им «Записках Передвижного театра»). Больше осталось неопубликованным: в анкете 1922 г. он упоминал «произведения в рукописи: книга стихов; три поэмы; драма в стихах». На склоне лет Бахтин оценивал покойного друга как «маленького поэта». Таким он, вероятно, и был. Но в то же время перечисленные стихи и статьи о музыке – единственные сочинения Волошинова, авторство которых никем, кажется, не подвергается сомнению.

В 1922 г. Волошинов вернулся в Петроград. Ему 27 лет, но у него еще не закончено образование и нет определенной профессии. Из Витебска его послали учиться в Петроградском университете, но разверстка была только на физико-математический факультет, где человек с уже определившимися гуманитарными интересами не хотел учиться, не было и желания продолжать юридическое образование. Валентин Николаевич просил зачислить его на литературно-художественное отделение факультета общественных наук, но по каким-то причинам попал не туда, а на этнолого-лингвистическую специализацию, что потом, вероятно, определило выбор темы его главной книги. Курс он прошел за два года и в 1924 г. получил диплом. Среди его преподавателей были главный мэтр петроградской лингвистики тех лет Л. В. Щерба, самый впоследствии близкий к нему среди ленинградских языковедов Л. П. Якубинский и будущий главный идейный оппонент В. В. Виноградов.

К тому времени в Ленинград перебрался весь «круг Бахтина», к которому добавились новые участники: востоковед-индолог М. И. Тубянский, биолог И. И. Канаев, старый друг Бахтина петрограф Б. В. Залесский. Таким образом, кружок включал в себя ученых разных специальностей, даже не только гуманитариев. Но всех объединяло, по позднейшему высказыванию Бахтина, «очень глубокое… весело-критическое отношение ко всем явлениям жизни и современной культуры». Этого, по его мнению, не хватало другому известному объединению той эпохи – ОПОЯЗ, куда входили, в частности, Е. Д. Поливанов и Р. О. Якобсон. Волошинов среди «круга Бахтина» был единственным лингвистом по образованию и, по-видимому, в наибольшей степени интересовался вопросами языка. Но научные интересы каждого из участников кружка пересекались с интересами его главы. Бахтин в эти годы не имел постоянной работы, мало печатался (лишь в 1929 г. выйдет его большая книга «Проблемы творчества Достоевского») и имел ограниченные контакты за пределами своего «круга», тогда как другие его участники одновременно были связаны с теми или иными ленинградскими научными учреждениями.

С 1925 по 1930 гг. местом работы Волошинова был Институт сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ) при Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН) в Ленинграде. Там он был сначала «сверхштатным сотрудником», потом аспирантом, потом штатным научным сотрудником. Тогда система диссертаций была отменена, но аспиранты должны были отчитываться теми или иными выполненными в определенный срок работами. Его специальностью считалась «методология литературы», руководителем – литературовед В. А. Десницкий (в прошлом член ЦК РСДРП, к тому времени из-за идейных разногласий вышедший из партии, но оставшийся марксистом). Параллельно Волошинов преподавал в художественно-промышленном техникуме при Академии художеств.

В опубликованном Н. А. Паньковым «Личном деле аспиранта В. Н. Волошинова» встречаются формулировки: «Принадлежит к числу молодых ученых, с успехом применяющих в своих работах марксистский метод», «Вполне подготовленный марксист – исследователь». И во всех публикациях Волошинова тех лет речь постоянно идет о марксизме и классовом подходе. Насколько это было искренне? Сейчас «круг Бахтина» иногда изображают как резко оппозиционное по отношению к строю объединение. Но если и можно говорить об оппозиционности каких-то членов «круга», то это никак не относится к Валентину Николаевичу. Как уже говорилось, в юности он был мистиком-розенкрейцером, и среди людей, знавших его в этом качестве, была и Анастасия Ивановна Цветаева. Сейчас опубликованы ее стихи памяти Волошинова, в которых она, сохраняя уважение к покойному, сетовала на то, что он изменил благородным идеям розенкрейцеров и увлекся «колдовским фолиантом» Маркса (имеется в виду то ли «Капитал», то ли некая обобщенная книга). Из стихов видно, что «заколдован» их адресат был вплоть до кончины. Впрочем, есть и версия, согласно которой Бахтин специально использовал преданность марксизму Волошинова для «маскировки» (об этом я еще буду говорить).

1925–1930 гг. – не только годы работы и учебы Волошинова в ИЛЯЗВ, но и годы, когда были опубликованы все его сочинения, кроме упоминавшихся выше стихов и статей о музыке. И бросается в глаза одно несоответствие: хотя он числился литературоведом, но по этой тематике он опубликовал совсем мало: статью «Слово в жизни и слово в поэзии», лишь частично посвященную литературе, и отрицательную рецензию на книгу В. В. Виноградова, также затрагивающую и лингвистические вопросы. Все остальное, включая обе книги, относится к иным темам: критике фрейдизма и теории языка.

Первой книгой, вышедшей под именем Волошинова, стал «Фрейдизм» (1927); до того на ту же тему была опубликована статья «По ту сторону социального». Вышеупомянутая характеристика взгляда «Бахтина (Волошинова)» на психоанализ в энциклопедической статье (автор М. Н. Эпштейн) мало соответствует тому, что написано в этих работах. Идеи психоанализа, выдвинутые З. Фрейдом, не используются для борьбы с чем-либо, а, наоборот, подвергнуты уничтожающей критике. Вот итоговый вывод: «Психоанализ – широкое, по-своему глубоко продуманное, органически единое учение, неразрывно связанное с основными предпосылками классового сознания современной европейской буржуазии. Психоанализ плоть от плоти, кровь от крови разлагающейся буржуазной идеологии… Марксистские апологии фрейдизма, решая свою безнадежную задачу соединить несоединимое, принуждены разрывать это органическое единство (пусть и больного организма), вырывать из него отдельные элементы и мотивы, которые вне целого видоизменяют или теряют свой смысл». Всячески подчеркивается полная несовместимость фрейдизма с марксизмом. При этом книга довольно ярко написана (пожалуй, ярче, чем «Марксизм и философия языка»), а среди критических замечаний фрейдизму немало серьезных и обоснованных. В 20-е гг. в СССР, в том числе среди марксистов, шли споры о фрейдизме, у психоанализа были и защитники, даже среди партийного руководства (Л. Д. Троцкий), но с конца 20-х гг. точка зрения, может быть, ярче всего обоснованная Волошиновым, стала (без какого-либо его участия) официальной. Книгу, впрочем, скоро забыли. Когда в 50-е гг. Бахтин посоветовал ее прочесть одной из преподавательниц Саранского пединститута, где тогда работал, она с трудом ее нашла у книголюба.