Текст книги "П. Н. Дурново"

– Мы эти речитативы-то слыхали! Прибрать!

И пристав самодовольно пояснял:

– Это обычная предосторожность. Практикой ихней выработано. Они, когда на погром идут, так нарочно на себя все рубахи, какие есть, надевают, – казаки хлестать будут, так чтобы не больно было! Я их «психологию» вот как знаю. Следующего!

Я попробовал заметить приставу:

– Но ведь то, что вы делаете, называется «пыткой при дознании».

Он посмотрел на меня с удивлением:

– Да разве они это понимают?

А в тот же вечер в ресторане я услыхал, что кто-то в кабинете пел:

 
Помолись, милый друг, за меня!
 

Пел с величайшим чувством:

 
Много в жизни пришлось мне Кружжиться…
 

Пел с изражением:

 
Не могггу я уж больше Мммолиться…
 

Со слезой!

– Кто это у вас, так надрывается? – спросил я у лакея.

Лакей осклабился:

– А это г. пристав… Чудесно поют, хоть и по счетам не платят. Большое удовольствие!

И он назвал мне того самого пристава, который утром занимался в участке «психологией».

Пристав на следующий день сам «сознавался» мне:

– Слабость! Только и мечтаю, – вот все эти допросы кончу, – в Одессу поехать: г. Фигнера в «Онегине» послушать. «Куда, куда вы удалились!» Ах!

Но добавлял:

– Хотя истинная моя симпатия… Не патриотично, может быть. Но итальянцы! Как, подлецы, поют! Арамбуро, например, мерзавец! «Лючию» или «La donna è mobile»[3]3
  итал. La donna è mobile – Сердце красавиц склонно к измене (досл. Женщина непостоянна). Ария герцога Мантуанского из оперы Джузеппе Верди «Риголетто».


[Закрыть]. Что ж это такое? Наши, – что поделаешь! Тужатся. А итальянец! Как птица, подлец, поёт. Словно для своего удовольствия! Сам каждой нотой любуется! Свободно, легко. Истинное «бельканто» только у итальянцев и найдёшь! Прямо скажу: только и живу, когда оперу слушаю. Да сам вот ещё споёшь. Сердце на волю отпустишь. Пусть полетает!

И чуть не со слезами на глазах пояснял:

– Мне бы по склонностям в консерваторию следовало. Может бы, мир чаровал. Да папенька был человек строгий: в участок в писаря отдал. Теперь бы и мог, конечно, учиться. Да поздно. Верхи тремолируют. Да и в среднем регистре провал. Служба. Стоишь на холоде у подъезда в театре и «do» теряешь. Разве эта служба для тенора? Следующий!

И человек с такими тонкими музыкальными вкусами был приставом. И каким!

Умён, нет, груб, нежен, жесток, – всё это не играет ни малейшей роли.

Ложка, вилка, запонка, поступая на монетный двор, – всё превращается в двугривенные.

И из человека, поступающего в полицию, вытравляется всякая лигатура и остаётся один чистый:

– Полицейский.

Щекотливый вопрос о личных качествах, достоинствах, недостатках тут можно оставить.

Надо заниматься, «говоря зоологически»:

– Видом, а не особью.

А, каков человек? Кем он был раньше?

Возьмём Расплюева.

Расплюев «Свадьбы Кречинского» и Расплюев «Весёлых Расплюевских дней».

Бывший шулер.

Сам от полиции за диван прятался:

– Михаил Васильевич, полиция!!!

А поступил в квартальные.

Каким совершенным полицейским сделался!

Высшие административные восторги вкушать стал способен!

В административном экстазе восклицает:

– Всех! Всю Россию подозреваю!

Не самое ли современное полицейское рвение:

– Всю Россию подозреваю!

Хоть сейчас его!

Как скрипка в футляр войдёт в наше время.

И если бы это не были «Весёлые Малютины дни», – как бы не назвать их:

«Весёлыми Расплюевскими днями».

Как происходит в участке это таинственное превращение человека в плоть и кровь полицейского?

Мистерия.

Йоги в Индии говорят, что чтение мыслей на расстоянии зависит от того, что мысль производит известные колебания в эфире, который находится между атомами воздуха.

– И человек, не потерявший такой чувствительности мозговой ткани, воспринимает эти колебания эфира и таким образом читает чужие мысли.

Мысли дрожат в воздухе.

И воздух полон мыслей. Они носятся в нём, как цветочная пыль весною. И оплодотворяют человеческие головы, как цветочные головки.

Поэтому йоги советуют:

– Каждый человек должен иметь в своём жилище такую светлую и приятную комнату, куда сначала он должен заходить в добром и приятном настроении духа, с лёгким сердцем. И предаваться там мыслям светлым и хорошим. Наполнять воздух добрыми колебаниями эфира и дрожью ясных мыслей. Потом он может входить в эту комнату и тогда, когда ищет душевного покоя. Он заметит, как в этой комнате он успокаивается и становится лучше. Это добрые колебания эфира, которыми он наполнил когда-то эту комнату, сообщают его мозгу светлые и радостные мысли.

Йоги говорят:

– Так объясняется невольное благоговейное настроение, которое вас охватывает, когда вы входите в какой бы то ни было храм, совсем чуждой даже для вас религии. И то ощущение безотчётной грусти, которое охватывает вас на кладбище даже чуждого вам племени. Как будто кто-то из ваших близких лежит здесь! Это разлиты в воздухе колебания эфира, дрожат мысли тех, кто здесь молился и рыдал. И вы думаете их мыслями!

И йоги считают поэтому храм, осквернённый насилием, более не храмом:

– В его воздухе остались и дрожат и заражают входящих мысли ненависти и зла!

Может быть, так же и в участке?

Полицейские колебания эфира?

Но чем бы раньше ни был и чем бы ни занимался раньше человек, войдя в полицию, он становится, как двугривенный на двугривенный, похож на всех полицейских, настоящих, прошедших и будущих!

И полицейский, который сказал бы: «Я выдумал нечто полицейски-новое!» – хвалился бы невозможным.

Ничто не ново под полицейской луной.

Ещё на днях весь цивилизованный мир с содроганием от ужаса – ну, и от других, конечно, чувств! – прочёл беседу одного из ревностнейших администраторов г-на Дурново с французским журналистом.

– Полиция, значит, не знала, что в Москве в декабре готовится вооружённое восстание? Не предупредила!

– Нет, знала заранее.

– Как же так? – стал в тупик французский журналист.

Администратор помолчал с минуту и ответил, как говорит журналист, потирая руки, «четыре слова»:

– On a laissé passer.

По-русски будет два слова:

– Допустили нарочно.

Всему миру показалось:

– Страшно.

Но полицейски старо.

Боже мой, как полицейски старо!

Покойный А. П. Лукин рассказывал мне как анекдот свою беседу с покойным Н. И. Огарёвым.

Вы помните эту фигуру доисторического полицмейстера Москвы?

Грандиозные усы с подусниками.

«Старо-полицейские».

Какие и росли только у одних старых полицмейстеров.

Свирепое лицо, и добродушнейшее существо.

И при этом прост, – чтоб не сказать о покойнике иначе, – до анекдотичности.

В простоте душевной он говорил либералу-журналисту:

– Удивляюсь, все кричат: «Революционеры! Революционеры!» Боятся: «баррикады!» Сразу можно со всеми революционерами покончить!

– Как так?

– Очень просто! Выстроить им баррикады. Полицейскими мерами! А как они на эти баррикады выйдут, – всех их и застрелить! И конец!

– Зачем же они тогда на баррикады пойдут, если будут знать, что их всех застрелят?

Бедный Огарёв так и остался с открытым ртом:

– Н-да!

Видите, – мысль нова, как участок!

Только тогда можно было сказать:

– Зачем же пойдут?

А теперь пошли.

И Огарёвский анекдот превратился в… факт.

И на том свете Огарёв должен торжествующе спросить бедного Лукина:

– Что-с?

Если только даже на том свете полицейских и прочих людей держат в одном и том же месте.

«Витте и Дурново».

Это наши политические:

«Мюр и Мерилиз».

На наших восточных окраинах есть тоже такая фирма:

– Кунст и Альберс.

И владивостокская дама, в ответ на атаку моряка, – моряки на суше всегда победители! – говорит, потупляя глазки:

– Ах! Нет! Что вы? Конечно, я буду завтра в два часа гулять у могилы Кунста и Альберса. Но вы не вздумайте приходить!

«Могила Кунста и Альберса», – так все и зовут.

Но кто в ней похоронен:

– Кунст или Альберс?

Не знает никто.

«Витте и Дурново».

Кто из них Мюр и кто Мерилиз?

Но это, как известно, было не всегда.

Граф С. Ю. Витте очень извинялся:

– Что ж прикажете делать? По Министерству Внутренних Дел масса бумаг. Всё это знает один П. Н. Дурново. Надо было оставить его. А предложить ему меньше министра…

Г. Дурново надоело быть вечным:

– Товарищем.

Это что-то в роде вечной невесты!

Только швейцары в министерствах бессменны:

– Министры при нас меняются. Мы остаёмся!

И предложить г. Дурново меньше министра:

– Было неудобно. Он бы не пошёл.

Не особенно лестно!

И московская депутация выслушивала в конце октября это «душевное прискорбие» графа Витте со знаками сожаления.

С тех пор много воды утекло. Да и не одной воды…

Я не знаю, в какой форме граф Витте брал потом пред г. Дурново свои слова назад.

Да и предусмотрел ли Герман Гоппе в своём «хорошем тоне» такую форму.

– Как должен премьер-министр извиняться перед другим министром, по поводу вступления которого в министерство он выражал «душевное прискорбие» и дружбы коего он ныне ищет?

Вопрос политичный.

Но я знаю, что граф Витте совершенно напрасно извинялся тогда пред московской депутацией за г. Дурново:

– Хоть и г. Дурново, но будет хорошее министерство!

Это было логично. Естественно.

Больше:

– Неизбежно.

«Исторично».

В трудные времена всегда призывается министр из департамента полиции.

После смерти Сипягина момент был трудный!

Призвали фон Плеве.

После обморока – не смерти! – старого режима настал момент трудный!

Призвали Дурново.

Что такое полиция?

Ещё Гоголь назвал русского полицейского:

– Дантистом.

Полицейское дело – дело хирургическое.

Что такое у нас полиция?

В старинных барских имениях всегда имелся:

– Домашний врач.

Полуконовал, полуцирюльник.

В общем:

– Фельдшер.

Лечил всех, от барыни до коровы.

Средство знал одно:

– Кровь отворить.

Лечил им ото всего.

От завалов и простуды, колик и меланхолии.

Вежливенько наклонялся к уху, стараясь не дышать в лицо, и таинственно спрашивал:

– Стул имели?

– Нет!

Кровь отворял.

– О-го-го!

Тоже кровь отворял.

И барыня была в восторге от своего «домашнего».

– Лучше всяких учёных помогает!

Времена были простые, телятина хорошая, кур и масла вдоволь, солонина не покупная.

Барыня была, дай ей Бог, упитанная, – и сколько Гаврилыч барыне кровь ни бросал, – как с гуся вода.

Бледнела, но жила.

Иногда приехавший на вскрытие «найденного по случаю храмового праздника мёртвого тела» из города немец-доктор спрашивал помогавшего потрошить Гаврилыча:

– Разве так можн, Гаврилийш, баринин кроф без всякий счёт бросайт?

Гаврилыч отвечал спокойно и твёрдо:

– Ништо! Новые мяса нагуляет!

И вот однажды матушке-барыне случилось худо совсем.

Не колики, не изжога, не ветры и не под ложечкой.

А совсем дрянь.

Окружающие робко советовали:

– Верхового бы в город послать. Доктор нужен!

Но барыня только отмахивалась:

– Ну, их, учёных! Начнёт ещё мудрить! Гаврилыч на что? Позовите Гаврилыча. Пусть кровь отворит!

Гаврилыч пришёл и, как всегда, кровь «бросил».

Но случай исключительный. «Бросил» больше.

А через три дня в горницах старого барского дома, кроме обычных тмина, аниса и мяты, пахло ещё и ладаном…

И прискакавший «из губернии» двоюродный племянник…

Тётя умерла, не успела составить духовной и «упомянуть» двоюродного племяша.

Двоюродный племянник, прищучив Гаврилыча в тёмном углу, тыкал его «кавалерийским кулаком» в зубы:

– Ты что ж это, распроанафема? Тётеньку на тот свет отправил?!

А Гаврилыч в смущении чесал затылок и с тоской говорил:

– Мы что ж! Нешто наше дело! Мы – коновалы!

Полиция, – «дантисты», – всегда была у нас своим, домашним, «симпатическим» средством.

Какими бы болезнями ни заболевало Российское государство:

– Полицию!

Раскол.

Трудный вопрос.

Богословских споров дело.

– Полицию!

И полиция знала одно средство:

– Бросить кровь!

– Двумя персты крестишься? Драть.

– По какому случаю брака избегаешь? А-а! Необходимых принадлежностей не имеешь? Драть!

– По «убеждению» в набор не идёшь? Драть!

Аграрные волнения.

– Полицию.

– Кровь бросить!

Социализм.

– Полицию!

– Кровь бросить!

Полиция лечила ото всего.

От малоземелья, от сомнений в церковных догматах, от фанатизма и увлечения «западными утопиями».

И всё одним средством.

– Всё дурная кровь-с играет. Надо её «бросить»!

И вот настал, действительно, решительный момент.

Страна с трудом дышит.

– Знающих?..

– Ну, их, этих учёных! Ещё мудрить начнут?

Неизбежно!

Исторически неизбежно, чтобы призвали своего «испытанного», Гаврилыча.

– Гаврилыч на что?

Всегда помогал. Во всех случаях.

И Гаврилыч знает одно средство:

– Кровь отворить!

Испытанное!

Всегда помогало!

Но её столько «бросали», что теперь каждая капля на счету. Каждая капля нужна, чтоб за жизнь бороться!

Разве Гаврилыч знает медицину?

Отворил.

Случай исключительный. Значит, нужно «бросить» больше.

И когда через несколько дней Гаврилыч будет чесать в затылке:

– Нешто наше дело? Мы…

Его ли надо обвинять или тех кто его призвал?

Тогда уж никакие извинения графа Мюра не помогут.

Великая в жестокости и страшная в нелепости своей царит над родимой страной богиня, – имя ей:

– Тишина и спокойствие.

Не глубокий, внутренний покой от довольства жизнью.

А только наружное «спокойствие».

– Пусть все молчат!

Чтоб можно было отрапортовать:

– Бо благоденствуют!

Ни звука!

– Рыдайте, но про себя!

Тишина кладбища, где тоже ни звука.

Богиня кладбища, – она распростёрла свои крылья над живою страной.

Как индийская богиня Кали, – её шея тоже украшена ожерельем из человеческих черепов.

Она выдумана полицией, и, выдумав её, её брахманы, полиция, сами поверили в её существование и в возможность её пришествия на землю.

– Её храмы разбросаны всюду.

Её капища – участки.

Её брахманы на каждом перекрёстке.

И что такое бедный министр внутренних дел?

Её первосвященник.

Первосвященник богини – мифа.

Первосвященник религии не существующей, ложной богини, пришествие которой на землю невозможно.

Какие бы гекатомбы человеческих жертв ей ни приносились с мольбою:

– Приди! Приди!

Которой пришествие в жизнь невозможно потому, что она приходит только к мёртвым.

И даже если заживо заколотить живого человека в гроб, – он и в гробу не будет выказывать «тишины и спокойствия».

Я видел ужаснейший из храмов богини Кали, которой приносились когда-то человеческие жертвы.

Старый Джейпур, в Индии.

Город среди скал.

Жители принесли в жертву богине всё, что имели.

Покинули свои жилища и ушли.

Город пуст.

Ни шороха.

Среди скал груды развалин мёртвого города.

И среди разрушающихся домов – капище богини.

Два звука.

Звон небольшого колокола, которым призывают внимание богини к жертве.

И предсмертный крик козы, которой отрубают голову, принося кровавую жертву каждое утро в капище богини, среди развалин мёртвого города.

И богиня, шея которой украшена не козьими, а человеческими черепами, с страшным и тупым лицом, имеет вид униженной и оскорблённой.

Вместо людей, ей приносят в жертву коз.

Она побеждена временем.

И среди победного, мёртвого, молчания брошенного ей города, она всё же чувствует себя побеждённой.

Я думаю, что в старом Джейпуре каждый полицейский сказал бы:

– Какая тишина и спокойствие!

И если бы они были пообразованнее, им снился бы в праздничных снах старый Джейпур.

Но им снится нечто более «праздничное»…

Напрасно все кругом говорят:

– Если так священна тишина, – вы кощунствуете. Этот треск пулемётов. Эти крики: «пли», «бей», «отворяй кровь»!

– Это начальственные звуки! Начальственные звуки тишины не нарушают!

Их особенность.

Околоточный кричит во всё горло:

– Осади назад!

Это не нарушение общественной тишины и спокойствия.

Вы сказали ему так тихо, что он едва расслышал:

– Нельзя ли меньше толкаться?

– В участок!

Протокол:

– Вы нарушили общественную тишину и спокойствие.

Вот вам полицейский…

Что же это, однако?

Я хотел, пользуясь случаем, что П. Н. Дурново сказал петербургским журналистам: «Можете судить меня как вам угодно!» – написать характеристику П. Н. Дурново, а написал этюд полицейской души?!

Думаю, что тот – кроме цензоров, – у кого хватит терпения прочитать статью с начала до конца, оправдает меня:

– Не всё ли это равно?