Текст книги "Сын Сальвини"
Автор книги: Влас Дорошевич
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Влас Михайлович Дорошевич
Сын Сальвини[1]1
Впервые – «Русское слово», 1904, 17 октября, No 290.
[Закрыть]
* * *
Сальвини[2]2
Сальвини Томмазо (1829—1915) – итальянский актер, прославился в ролях романтического и трагического репертуара. Приезжал в Россию в 1880, 1882, 1885, 1900—1901 гг.
[Закрыть] был в бешенстве.
– Болван! Идиот! Осел, который не умеет ступить шага!
Он топал ногами, плевал, ругался, как извозчик.
– Король – сапожник, королева – кухарка, какая-то драная кошка вместо Офелии. Но Горацио! Горацио! А-а-а! Горацио!
– А? А? Что он говорит? Что он говорит? – спрашивал у переводчика антрепренер русской труппы, в которой гастролировал Сальвини.
– Говорит, что не совсем доволен актером, который играет Горацио.
– Голубчик, скажите ему: на пьесу наплевать. Как играют! Ей-богу, никто смотреть не будет! Ей-богу! Им только интересуются!
– Что он говорит?
– Говорит, что другого актера на роль Горацио нет.
– Сапожники!
Сальвини помолчал, злобно сжав губы.
– Скажите этому болвану, Горацио, пусть придет ко мне. Прочту сам с ним роль!
– Господин Сальвини говорит…
Антрепренер понесся за кулисами.
– Громов! Громов! Где Громов?
– Громов! Идите к Сальвини. На дом! Будет сам проходить с вами Горацио.
Громов только почесал в затылке.
* * *
Сальвини шагал по номеру.
– Там приехал экипаж. Вы обещали сегодня обедать…
– Пусть убираются ко всем чертям с обедами!
– Их превосходительство спрашивают актер Громов.
– Горацио. Пусть войдет!
Сальвини, как тигр, уставился на молодого человека, который робко, неловко, краснея, вошел в комнату, поклонился, не знал, куда деть шляпу.
Сальвини смотрел на него с ненавистью, с презрением. Не ответил на поклон.
– Пусть начинает… Да не так! Черт его побери! Растолкуйте этому дураку, что перед ним принц! Прежде всего, принц! Он приветствует принца, и уж когда Гамлет… Пусть смотрит на меня!
Сальвини поднялся и, бросив презрительный, уничтожающий взгляд, стал изображать Горацио.
Из комнаты Сальвини неслись крики и гремели, как гром, по всему коридору.
– Скажите, чтоб свободнее держался. Свободнее! Что он словно вырезан из картона!.. Эту руку сюда… Эту так…
Через два часа Сальвини сказал:
– Пусть убирается к черту! Я лягу отдохнуть перед спектаклем!
Громов вышел от Сальвини весь красный, обтирая платком мокрый лоб, развившиеся мокрые волосы. Он пришел в буфет. Его встретил один из актеров.
– Ну, что?
– Чтоб черт побрал всех итальянцев.
Через минуту его встретил завсегдатай из публики, который уже знал, что «Громова жучит Сальвини».
– Ну, что, батенька? Как?
– Сальвини остался мной очень доволен!
На спектакль Громов вышел подкашивающимися и дрожащими ногами.
Сальвини смотрел на него с ненавистью.
Громова охватило отчаяние.
Он собрал все силы и сделал все, как ему было сказано.
Сальвини отвернулся от публики и незаметно иронически, презрительно кинул ему:
– Браво!
– Меня за эту роль похвалил сам Сальвини, – после спектакля в ресторане говорил Громов рецензенту, – несколько раз на сцене говорил мне: «Браво! Браво!»
– Правда, что вы с ним…
– Да, эту роль я проходил с Сальвини.
И Громов посмотрел на рецензента гордо.
– Этот день останется незабвенным в моей жизни, – добавил он мечтательно.
Прошло года три.
На всех столбах губернского города красовались афиши:
В местной газете было напечатано:
«Ученик Томазо Сальвини!
Тогда еще молодым, начинающим артистом П.И. Громов играл вместе с Томазо Сальвини.
Великий трагик сразу, в толпе актеров, отметил и выделил молодое дарование.
С чуткостью гения! Он позвал юношу к себе. Много беседовал с ним об искусстве.
Заинтересованный талантом молодого человека, даже сам прошел с ним роль Горацио.
Открыл ему свои тайны и чары.
В этот день П.И. Громов был посвящен в трагики.
Величайшим из жрецов искусства.
Крестник Сальвини!
Сальвини был, так сказать, его восприемником!
Игра молодого, талантливого артиста увлекла самого Сальвини.
Много раз он забывался, что он на сцене, что перед ним публика.
Он не мог удержаться от восторженного восклицания:
– Браво! – которое срывалось с его уст.
С уст, которыми говорил Шекспир.
Да будет же триумф гордости и славе русской сцены!
П.И. Громову.
Крестнику Сальвини.
Да будет ему триумф».
* * *
В дверь номера Петра Ивановича Громова тихо и несмело постучали. Петр Иванович Громов отложил книгу, которую читал:
– Войдите!.. Войдите же!
Вошли два гимназиста, красные, как раки, неловко кланяясь, обдергивая на себе серые курточки.
– Завьялов.
– Пахомов-с.
– Громов!
Он величественно подал им руку.
– Садитесь, господа. Чем могу?
Гимназисты делались все пунцовее. Переглядывались.
– Чем же, господа…
Один заговорил, наконец, хриплым голосом:
– Мы к вам по секретному делу… Мы вот с товарищем… Завьялов!.. хотел… идти в артисты…
Завьялов побагровел окончательно и старался спрятать ноги под стул.
– И будучи… будучи поклонниками вашего таланта… мы решились… вот к вам… что для этого нужно?
Громов посмотрел на них пристально, сумрачно.
Брови его сдвинулись.
По лбу, как облако по вершинам гор, поползли морщинки.
Несколько долгих-долгих минут молчания, и голос его зазвучал глухо:
– Что нужно?… Все и ничего. Безумно много и страшно мало. Да будет матерью вашей одна женщина. Природа, она же истина!
Гимназисты при звуках этого глухого, таинственного, вещавшего голоса смотрели на Громова со страхом.
– Да будет отцом вашим один человек.
Громов благоговейно поднял книгу, которую читал перед приходом гимназистов, и сказал тоном, каким произносят слово «Бог»:
– Шекспир!.. И он будет истолкователем для вас Шекспира – единый актер на свете…
Громов кинул благодарный и благоговейный взгляд на большой портрет, стоявший на письменном столе.
Потом открыл висевший у него на шее, на золотой цепочке медальон и долго посмотрел туда.
– Томазо Сальвини!
Его голос зазвучал громко и словно голос пророка:
– Когда вы встретите человека, спрашивайте его: «Не видал ли он Томазо Сальвини?» И если он видел, радуйтесь, заставляйте его рассказывать вам о Томазо Сальвини. И слушайте, и запоминайте! Как Томазо Сальвини произносил это слово? Какой он делал жест, когда он садился, когда он вставал? Потому что все это – откровение!
Гимназистам стало окончательно страшно.
Собственно, они пришли не для того.
Они ждали, что актер Громов порекомендует:
– Идите к антрепренеру такому-то!
И антрепренер даст им по семидесяти пяти целковых жалованья и полубенефис.
Но этот вещавший жрец искусства навел на них трепет.
Они чувствовали к нему и страх, и глубокое уважение.
А он сидел перед ними теперь в какой-то грустной задумчивости.
Отдавшись каким-то далеким-далеким воспоминаниям.
С лицом мечтательным. Со взором, устремленным в пространство, где он словно видел что-то прекрасное, но далекое, бесконечно далекое.
– Что нужно для искусства? – с таким вопросом я обратился к моему великому учителю, к моему великому другу, – если я смею назвать его так, как он называет меня! Что нужно, чтоб быть актером? – «Мальчик, – сказал он священными устами, на которых столько раз трепетали слова Отелло, Гамлета, Макбета, Лира, – мальчик! У тебя есть талант! Отрази жизнь во всей ее истине»…
– А вы говорите по-итальянски? – с большим уважением спросил один из гимназистов.
Лицо Громова стало еще мечтательнее. Глаза ушли куда-то еще дальше.
Какие-то воспоминания, бесконечно далекие, пронеслись перед ним.
– Это мой родной язык! – тихо проговорил он. И вздохнул.
Гимназисты вздохнули тоже. Из сочувствия. Он продолжал:
– И мы провели безумную ночь в беседах о Шекспире. Он посвятил меня в Шекспира. – «Мальчик», – сказал он мне, и если бы вы слышали, какой нежностью звучал этот голос, голос льва, потрясавшего театр воплями Отелло! Если бы вы слышали…
Громов закрыл глаза, чтоб скрыть слезы. Слезы воспоминаний. Гимназисты тоже высморкались.
– Мальчик, – сказал он мне, – призовем Шекспира освятить нашу дружбу! Здесь, вот здесь, сейчас и не сходя с места, воплотимся в двух величайших друзей мира. Читай мне Горацио. Я – Гамлет. И я почувствовал бога. Я почувствовал, что уж больше не то, что я есть. Горацио наполнил мне душу. Я был Горацио, – и передо мной был принц…
Петр Иванович подогнул одну ногу под стул, словно готовясь опуститься на одно колено перед дивным видением, которое стояло перед ним, перед его сверкающими от слез глазами.
У него было лицо Гамлета, видящего тень отца.
Гимназисты тряслись.
Но Петр Иванович Громов вдруг опомнился.
Провел рукой по лбу, приходя в себя, улыбнулся какою-то виноватой улыбкой и сказал, поднимаясь с места, просто и кротко:
– Вот, господа, все, что может сказать вам скромный артист, у которого голова полна Шекспиром, а сердце…
Он дотронулся до сердца:
– Томазо Сальвини.
В голосе его дрожали слезы. Гимназисты тоже встали.
– Мы хотели бы попросить вашу карточку… – сказал Пахомов, обдергивая курточку.
Громов улыбнулся снисходительной и полной какой-то жалости улыбкой.
Словно хотел сказать:
«Изо всего, что я мог бы дать вам, я охотнее всего отдал бы вам мою жизнь! Да, мою жизнь…»
Он вздохнул:
– Мою карточку? В костюме?
– Нет, без костюма! – сказал Завьялов.
– Без костюма?! – улыбнулся Громов.
У Завьялова загорелись нос, уши и шея.
– А мне в Уриеле Акосте! – сказал Пахомов.
Громов улыбнулся той же меланхолической улыбкой.
– А вам в Уриеле Акосте?
И вышел в соседнюю комнату.
– Трагедии или комедии? – указал Завьялов глазами на толстую книгу, лежавшую на столе.
– Конечно, трагедии!
– Откроем, я загадал. Если трагедии, – я буду актером. Если комедии…
– Ну, вот еще! Разумеется, трагедии!
– А может, «Исторические хроники», первый том! Они на цыпочках подошли к столу.
– Открывай!
– Страшно.
– Если трагедии, будем актерами. Трагедии?
Завьялов стоял молча, открыв первую страницу.
– Трагедии?
«Новые похождения знаменитого сыщика Лекока»[4]4
«Новые похождения знаменитого сыщика Лекока» – вольное название серии детективных романов французского писателя Эмиля Габорио (1832—1873).
[Закрыть]. Они положили книгу и отскочили:
– Идет!
На пороге стоял Громов и протягивал им две карточки. Он улыбался все той же меланхолической улыбкой:
– Вот вам, мои молодые друзья. Здесь оставлено место в автографе. Если мы когда-нибудь встретимся на сцене, я впишу сюда еще слова: «и товарищу»… Вы будете сегодня в театре?
– Как же… всем классом…
Он молитвенно сложил руки:
– Господа… только не надо на подъезде…
Гимназисты вышли и бежали по лестнице:
– А ведь надо… на подъезде…
– Идея!..
* * *
Меня спрашивала в большом провинциальном городе, на вечере, одна очень милая дама:
– Скажите, monsieur… вы знакомы с артистическим миром… Скажите, правда, что Громов сын Шекспира?.. То есть, не так… я хотела сказать… этого… другого… как его?.. Ну, помогите же мне!
– Сальвини?
– Вот, вот. Правда, что он сын Сальвини?
– Говорят.
– Говорят… В Петербурге или в Орле, – я не помню, где именно. Но только Сальвини увидал на репетиции Громова. Увидал и зашатался.
– Зашатался?
– Да, да, да! Зашатался. Знаете, словно перед ним призрак появился. И шепчет слабым, совсем умирающим голосом: «Спросите у этого молодого человека, не была ли его матерью такая-то?» Оказывается, – да. «Сколько ему лет?» Оказывается, – столько-то. Тогда Сальвини выпрямился, оттолкнул всех: «Пустите меня к нему!» И обнял его. Оказывается, еще давно… Когда Сальвини приезжал в первый раз… понимаете, роман… Сальвини узнал в чертах…
– Но матушка Громова была замужем?
– В том-то и дело, – говорят, что нет… Молодая девушка, увлеклась, ребенок… Сальвини и говорит: «Твоя мать оставила тебе свой небесный образ. Я передам тебе свой талант!» И потом взял Громова на целое лето с собой в Италию и показал ему все: как что нужно играть и как что делать. Правда все это?
– Говорят!
К нам подошел присяжный поверенный, местный театрал, общий друг, человек всезнающий.
– Что это? Насчет Громова? Верно! Я даже назвал его раз в клубе: Петр Фомич… Томазо по-русски Фома!
– Ну, и что ж он? Скажите! Ах, как это интересно!
– Мне показалось, что он изменился даже в лице. Помолчал и потом сказал мне. Знаете, так грустно: «Никогда не надо легкомысленно играть чужими тайнами».
– Грустно?! Ну, скажите! Как это интересно…
В эту минуту в гостиную входил сам Петр Иванович Громов. Он говорил хозяйке удрученным голосом:
– Простите, что запоздал. Невольно. Я ожидал телеграммы. От Томазо Сальвини. Я был в страшном беспокойстве. Третий день от него не было писем. Я послал срочную телеграмму и был как сумасшедший, – ждал ответа.
– И что же? Получили?
– Получил, – и к вам.
– Ну, что же Сальвини?
– Немного, действительно, прихворнул. Но теперь, благодарю вас, поправляется. Пишет.
* * *
Прошло еще два года.
– Король – сапожник, королева – кухарка, вместо Офелии какая-то жалкая выдра! – кричал Петр Иванович Громов в своей уборной на репетиции.
Антрепренер кланялся:
– Да, ей-Богу же, плюньте на пьесу! Как бы ни играли! Вас только пойдут смотреть!
– Я не могу плевать на Шекспира! Вы понимаете! Я не могу играть с таким Горацио! Скажите этому болвану… как его…
– Завьялов-с.
– Скажите ему, чтоб после репетиции пришел ко мне в номер. Я, нечего делать, – сам почитаю ему роль. Болван!
Юноша-актер дрожащими и подкашивающимися ногами входил в номер к Громову.
Тот встретил его, не поклонившись. Посмотрел на него мрачно:
– Я передам вам сальвиниевские традиции. Вы поняли? В этой роли мною восторгался сам Сальвини! Он звал меня к себе на дом, чтоб я только читал ему Горацио. Вы поняли?
– Понял-с…
– Понимайте!..
И из номера, занимаемого Громовым, понеслось и загремело, как гром, по коридору:
– Держитесь свободнее! Свободнее, говорят вам! Да что вы? Из картона вырезаны, что ли?
А на спектакле, когда Горацио вышел и неловко поклонился, весь дрожа, – Громов слегка отвернулся от публики и незаметно, иронически, презрительно кинул ему:
– Браво!
– Меня сам Громов на спектакле хвалил! – говорил после спектакля Завьялов в ресторане рецензенту, и – сколько раз говорил: «браво»! По сальвиниевским традициям эту роль веду.
– Ну, ты! Внук Сальвини! Ешь битки! – сказал комик, игравший Полония.
Завьялов покраснел и от насмешки, и от удовольствия.
– А что ж, – подумал он.
И по непрошедшей еще гимназической привычке обдернул на себе пиджачок.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
