Текст книги "Основы психоаналитической теории (метапсихология)"

Третий и идентификация с агрессором

Роль третьего также важна, когда речь идет об идентификации с агрессором, приводящей к отказу от непосредственного, прямого удовлетворения влечений. Для того, чтобы оргиастический опыт первичных отношений стал репрезентированным (что имеет огромное значение, поскольку наполняет личность чувством жизни), не превращаясь, однако, в потребительский акт, необходимо присутствие реального фрустрирующего, запрещающего объекта. Посредством идентификации с этим «первым агрессором» (понятие, идентичное фрейдовской первичной идентификации) образуется ядро Эго (первичное защитное Эго), что создает условия для появления объектных репрезентаций и делает возможным переход от бытия как такового к жизни, насыщенной эмоциональными и когнитивными феноменами. Таким образом, объект трансформируется в либидинозный объект и «обретает бессмертие в психической реальности» (Loch, 1981).

Перспектива в психоанализе

Особое значение в практике психоаналитического метода Лох придает изменению перспективы. Изменение перспективы предполагает, что аналитик в любой ситуации сохраняет способность к рефлексии, соответствующую позиции внешнего наблюдателя. Перспективистская позиция Лоха проявляется не только в его теоретических размышлениях, но и в его представлениях о конкретной деятельности в психоаналитическом процессе (Loch, 1986). Такая позиция подразумевает определенное критическое дистанциирование психоаналитика от собственных теоретических воззрений, которые могли бы направлять внимание пациента в определенное русло.

На перспективистскую позицию Лоха большое влияние оказали работы Роберта Вельдера (Waelder, 1930). Как известно, Вельдер отводил Эго как центральной руководящей инстанции четыре круга обязанностей. Эго призвано регулировать отношения: 1) с Ид, 2) с Суперэго, 3) с внешним миром, а также 4) принимать во внимание навязчивые повторения. Таким образом, Эго постоянно находится под давлением многочисленных требований, которые оно вряд ли может полностью удовлетворить. Вельдер усматривает в этом объяснение многозначительности любого психического акта. Соглашаясь с этим утверждением Вельдера, Лох развивает его мысль дальше: всегда существует множество интерпретативных перспектив, или, по определению Лоха, интерпретативных опций. Правильность, уместность интерпретации определяется тем, насколько она способствует развитию. Актуальные эмоции в интеракциях между анализандом и аналитиком являются индикатором определенной аналитической ситуации: от них зависит, какие из инвариантов определяют перспективу, с позиций которой следует «читать» интерпретируемый материал. Такая постановка вопроса требует от аналитика готовности приспосабливаться к Эго-состояниям пациента. А это, в свою очередь, подразумевает изменение перспективы в его настройке на пациента – он всегда должен быть в состоянии устанавливать для Эго-функции пациента «оптимальные психологические условия» (Freud, 1937, S. 96).

Литература

Balint M. (1968): Therapeutische Aspekte der Regression. Stuttgart: Klett-Cotta, 1979.

Bion W. (1962): A Theory of Thinking. Int. J. Psychoanal., 43, 306-310. Eickhoff F.-W. (1996): Über den Konstruktivismus im Werk Wolfgang Lochs // Da hat mich die Psychoanalyse verschluckt / Hrsg. H. Henseler. Tübingen: Attempto, 67-73.

Freud S. (1909): Analyse der Phobie eines fünfjährigen Knaben. GW 7, 243-377.

Freud S. (I9I0): Eine Kindheitserinnerung des Leonardo da Vinci. GW 8, 127-211.

Freud S. (1912a): Zur Dynamik der Übertragung. GW 8, 364-374.

Freud S. (1912b): Ratschläge für den Arzt bei der psychoanalytischen Behandlung. GW 8, 375-387.

Freud S. (1937): Die endliche und die unendliche Analyse. GW 16, 57-69. Loch W. (1965): Voraussetzungen, Mechanismen und Grenzen des psychoanalytischen Prozesses. Bern: Huber.

Loch W. (1974): Der Analytiker als Gesetzgeber und Lehrer. Psyche. Z. Psychoanal., 28, 431-460.

Loch W. (1975): Psicoanalisi medica. La teoria della malattia nella psicoanalisi. Milano: Feltrinelli [ital. Übs. v.: Krankheitslehre der Psychoanalyse (1967), enthält die erweiterte. und verbesserte Fassung des Kapitels «Grundriß der psychoanalytischen Theorie».

Loch W. (1976): Psychoanalyse und Wahrheit. Psyche. Z. Psychoanal., 30, 865-898.

Loch W. (1979): Depression und Melancholie oder depressive Position und Vatermord. In: Perspektiven der Psychoanalyse. Stuttgart: Hirzel, 1986, 49-60.

Loch W. (1981): Triebe und Objekte – Bemerkungen zu den Ursprüngen der emotionalen Objektwelt. In: Perspektiven der Psychoanalyse. Stuttgart: Hirzel, 1986, 213-240.

Loch W. (1986): Psychoanalytische Perspektiven. In: Perspektiven der Psychoanalyse. Stuttgart: Hirzel, 7-21.

Loch W. (1988a): Anmerkungen zum Thema: Ziele, Aufgaben und Methoden der Psychoanalyse. Jahrb. Psychoanal., 22, 36-66.

Loch W. (1988b): Rekonstruktionen, Konstruktionen, Interpretationen: Vom «Selbst-Ich» zum «Ich-Selbst». Jahrb. Psychoanal., 23, 37-81.

Loch W. (1988c): Einleitung in die Diskussion seines Vortrags: Rekonstruktionen, Konstruktionen, Interpretationen: Vom «Selbst-Ich» zum «Ich-Selbst». Bulletin EPF, 31, 39-43.

Loch W. (1991): Variable und invariante Objektbeziehungen im psychoanalytischen Prozeß. Jahrb. Psychoanal., 28, 9-49.

Loch W. (1993): Deutungs-Kunst. Tübingen: edition diskord.

Loch W. (1995): Psychische Realität – Materielle Realität: Genese – Differenzierung – Synthese. Jahrb. Psychoanal., 34, 103–141.

Loch W. (2001): «Mit Freud über Freud hinaus» Ausgewählte Vorlesungen zur Psychoanalyse. Bearbeitet und herausgegeben von Josef Dantlgraber und Werner Damson, Tübingen: edition discord.

Loch W., Jappe G. (1974): Die Konstruktion der Wirklichkeit und der Phantasien. Psyche Z. Psychoanal., 28, 1–31.

Nedelmann C. (1996): In memoriam: für Wolfgang Loch. In: H. Henseler (Hrsg.): «…da hat mich die Psychoanalyse verschluckt». Tübingen: Attempto, 46–52.

Stone L. (1961): Die psychoanalytische Situation. Frankfurt am Main: Fischer,1973.

Strachey J. (1934): The Nature of the Therapeutic Action of Psychoanalysis. Int. J. Psychoanal. 15. 127-159.

Waelder R. (1930): Das Prinzip der mehrfachen Funktion // Ansichten der Psychoanalyse. Stuttgart: Klett-Cotta, 1980. 57-76.

Winnicott D.W. (1951): Übergangsobjekte und Übergangsphänomene // Von der Kinderheilkunde zur Psychoanalyse. München: Kindler, 1976. 293-31.

Winnicott D.W. (1971): Vom Spiel zur Kreativität. Stuttgart: Klett-Cotta, 1973.

«Метод общественных наук, так же как и наук естественных, состоит в том, чтобы испробовать возможности решения проблем, породивших этот метод».

(Popper, 1962, S. 235)

«Не существует решений, обладающих непреходящей эффективностью; каждое решение лишь открывает новую Вселенную».

(Bion, 1977, S. 7)

В книге предлагается подробное изложение психоаналитической теории, ее предпосылок, построения и целей. Начиная изучение науки с теории, мы получаем неоспоримое преимущество ввиду возможности широкого охвата основных понятий новой области знаний, постижения основных ее законов и функций, а также ее связей со смежными областями и отличий от них, что способствует пониманию ее значимости. Это особенно полезно для тех, кто лишь приступает к знакомству с прежде неизвестной дисциплиной и хотел бы получить общее представление о ее практическом значении. Поскольку в нашем случае такой областью является психоаналитическая теория, мы должны уяснить, во-первых, что такое теория, и, во-вторых, что такое психоанализ?

1. О построении теории

Среди теорий различают «эмпирико-дедуктивные» и «эмпирико-индуктивные», или «генерализирующие», а также «онтологически-нормативные» и «диалектико-исторические теории» (Narr, 1969, S. 41ff.) Две последние группы теорий не будут освещаться нами в рамках рассматриваемой темы, поскольку психоаналитическая теория (метапсихология) имеет дело с каузально-детерминированными процессами, которые не могут быть поняты на основании одной лишь классической «научной модели» (Taylor, 1975, S. 267f., S. 118f.). Устранение бессознательных «каузальных связей» (Habermas, 1968, S. 330) в терапевтическом анализе освобождает индивида для осознанного и доступного рефлексии социального взаимодействия. Подобная установка также дает возможность выявлять общую диалектику протекания социальных процессов и влиять на них, не руководствуясь при этом иррациональными побуждениями (по этому поводу см.: D'Avis, 1975). В принципе мы считаем, что в психоанализе необходимо говорить о каузальных связях, поскольку психоанализ, как это будет подробно показано ниже, имеет дело, во-первых, с влечениями, которые хотя и оформляются в контексте взаимодействия, но не ему одному обязаны своим возникновением, а во-вторых, с такими феноменами, как страх и боль (а также с аффектами и эмоциями в целом). Обе эти группы факторов безусловно определяются как «каузальные», причем «причинность» в отношении аффектов и эмоций следует понимать не в узком смысле, «номологически», но так, что «действующий человек чувствует, что мотив побуждает его к действию» (McIntosh, 1979, S. 413) (отношения между эмоциями и мотивами, с одной стороны, и ситуационными факторами – с другой, подробно обсуждает В. Лайонс [Lyons, 1980, S. 70ff., S. 162ff.]). Таким образом, научные объяснения или описания, используемые аналитиком, структурированы пусть не «дедуктивно-номологически» в узком смысле, но все же «вероятностно-номологически» (по этому поводу см. также работу К. Г. Хемпеля, [Hempel, 1970], убедительно показавшего, что обе формы используемых психоаналитиком объяснений – генетические, посредством изучения анамнеза, и мотивационные, посредством объяснения первопричин – раскрываются в рамках такой модели). Это происходит прежде всего потому, что в них используются индуктивно-статистические объяснения, а также задействуется понятие диспозиционности, которые подразумевают неаналитические выводы и, следовательно, синтетические, т. е. номологические высказывания (Carnap, 1936, по: Hempel, 1970, S. 233).

Наверное, психоанализ утратил бы свою цель и свое особое место в системе наук, если бы предпринял «онтологическую абсолютизацию» (Lichtenstein, 1976, S. 178; Ricoeur, 1965, S. 352ff.; Parkin, 1979) в отношении одной из своих позиций: естественнонаучной либо герменевтически-гуманитарной (по этому поводу см. также: Werthmann, 1982; Loch, 1978).

В рамках теорий, ориентированных дедуктивно-эмпирически, и обобщающих теорий, имеющих индуктивно-эмпирическую ориентацию[2]2
  Я опираюсь преимущественно на K. Б. Мэдсона (Madson, 1961) и Дж. M. Бошенски (Bochenski, 1954).


[Закрыть], следует различать два определения понятия теории: общее и частное. В соответствии с последним определением, теории представляют собой аксиоматизированные дедуктивные системы, поскольку они, как в математике или теоретической физике, исходят из аксиоматичных первичных констатаций или постулатов, на основе которых выводятся вторичные констатации, умозаключения или теоремы. Согласно же общему определению, «теории – это описательные и/или объяснительные системы символов». К психологическим теориям больше подходит общее определение, при этом необходимо отметить, что «символизацию» следует понимать в самом общем смысле – как использование гипотетических конструктов (искусственных выражений, таких, как «Сверх-Я», «влечение» и т. п.). В психологии теории используются для описания, а также для классификации и объяснения. В отличие от точных естественных наук, психология еще не располагает ни «формулами», выведенными на основе символических связей, ни правилами выведения таких формул, т. е. «формализациями», и, таким образом, не является «метатеорией» в узком смысле этого слова.

Под метатеорией в узком смысле этого слова понимается система, отображающая обоюдную зависимость между формулами и аксиомами. Таким образом, метатеория представляет собой вид метаязыка, т. е. языка, на котором формулируются правила и значимые результаты исследования (Stegmuller, 1954, S. 172). В этом смысле психоаналитическая метапсихология метатеорией не является. Не является она и «неэмпирической» метагерменевтикой (как предлагал ее называть Хабермас [Habermas, 1968, S. 310]), которая представляет собой «…патологическую смесь обиходного языка и интеракции… в лингвистически обоснованной структурной модели». Дело в том, что полная «лингвистическая транскрипция» (на что неоднократно указывал, например, П. Рикер в работе 1970 г.; см. также: Lichtenstein, 1976, S. 178) противоречит «археологии желания», с которой так тесно связан психоанализ и которая, с нашей точки зрения, «подразумевает вопрос: почему… определенное лицо имеет определенные желания» и, следовательно, причины для действий (Toulmin, 1975, S. 302). Разумеется, психоаналитическая терапевтическая техника учитывает связи между языком, намерением и взаимодействием, которые представлены в качестве «искусства» интерпретации – диалектического процесса отрицания и установления причин и оснований. Однако нельзя игнорировать и силы (или раздражители), действующие на индивида (на что, на мой взгляд, справедливо указывает Р. С. Штееле [Steele, 1979], описавший герменевтико-диалектическую природу психоаналитического метода). Эти силы исходят либо (а)извне, от внешней реальности, либо (б) изнутри, от биологических влечений; в обоих случаях они являются побудительными причинами. Причины обоих типов активируются в психоаналитической ситуации, причем не только в результате интерпретации под действием «силы рефлексии» (Habermas, 1968, S. 312), но и под влиянием внешних условий («сеттинга» и «холдинга» – Д. В. Винникот, Р. Шпиц, М. Балинт, M. Малер и др.), а также виртуализированной реальной объектной части аналитика (Greenson, Wexler, 1969).

Психоаналитическая метапсихология также не является некоей разновидностью метафизики, задающейся вопросом о сущности непостижимого, неизменного или же о бытии сущего, не будучи ни наукой эмпирической, ни наукой формальной (Stegmuller, 1954, S. 22). Для психоанализа метапсихология прежде всего означает, что мы имеем дело с «наиболее общим уровнем психоаналитических понятий» (Hartmann, 1952, S. 174) и, в частности, с психоаналитическими исследованиями, не ограничивающимися сознательными феноменами (Hartmann, 1964, S. 314, S. 317, S. 318; ср. также: Freud, 1896, письма к Флиссу 13.2.1896 и 10.3.1898, где впервые прозвучало слово «метапсихология» для обозначения «психологии, ведущей за пределы сознания»)[3]3
  О развитии понятия метапсихологии см.: van der Leeuw, 1967. О современных спорах относительно этого понятия, а также теоретического и научного статуса психоанализа сообщают, в частности, Холт, Моделл и Кейзер (Holt, 1981; Modell, 1981; Kaiser, 1993).


[Закрыть].

2. Основы психоаналитического метода

«Мое отношение к нему – это отношение к душе. Я не думаю, что у него есть душа».

(Wittgenstein, 1960, S. 495).

Выше мы неоднократно употребляли слово «психология». Действительно, психоанализ как метод, изучающий душевную жизнь и использующий полученные данные для организации процесса терапии, частично является психологической дисциплиной. Психология же в целом определяется ныне как «наука о поведении организма» (McDougall, Watson в: Madson, 1961, S. 39). В этом определении не упоминается душа, а также и сознание, поскольку оба эти понятия, в силу своей философской и метафизической неоднозначности, могут привести к возникновению путаницы и недоразумений.

Поскольку мы имеем дело с психоанализом, а значит, с психологией в упомянутом выше значении, мы подразумеваем под душой не некую «определяющую самость», но «определимую самость» (Kant, 1781; 1787). Мы не исходим также из общепризнанных «биоморфных, техноморфных или социоморфных» моделей души и соответствующих представлений о ее свойствах (Topitsch, 1958), которые определяли понимание душевных явлений со времен Платона. Гораздо в большей степени мы фокусируемся на том, что именно подразумевается под словом «душа» (или «внутренний мир» [Frege, 1918, S. 40]), для «удобного упрощения системы, включающей в себя… черты характера, манеру поведения, настроения… надежды, тайны, откровения и т. д.» (Wisdom, 1964), «мир впечатлений, творчества, фантазии, воображения, ощущений, чувств и настроений… склонностей, желаний… [то есть] представлений» (Frege, 1918, S. 40). Можно также упомянуть выхолощенное кибернетическое определение «души» как «черного ящика», который вовлекается в последовательность событий «стимул-реакция» в качестве некоей «промежуточной переменной». Эту модель можно представить приблизительной формулой:

S – O – R,

где S (стимул) – раздражитель (например: «Я вижу тигра»),

R – реакция («Я в страхе убегаю»), а O – то, почему данный S обусловливает данную R.

Исходя из такой весьма общей и формальной характеристики, попробуем обрисовать процесс создания теории. На первом уровне построения теории в качестве базиса выступает так называемый протокольный тезис. Этот протокольный, или базисный тезис[4]4
  В научных теориях два эти понятия не идентичны, поскольку последнее имеет «статус отдельных, единичных серий наблюдений» (Stroker, 1977, S. 18ff., S. 122ff.).


[Закрыть] является исходным пунктом для всех научно-теоретических изысканий эмпирических наук (к таковым относятся естественные, исторические и социальные науки). Протокольный, или базисный тезис представляет собой высказывание о чувственно наблюдаемых феноменах, основывающееся на определенном «согласии между субъектами относительно устройства тела и функционирования органов субъекта» (Stroker, 1977, S. 129). В естественных науках такое наблюдение производится посредством внешних анализаторов (зрение, тактильное ощущение и т. д.). В психологии же наряду с этим в качестве метода наблюдения применяется интроспекция. Однако в любом случае следует признать, что протокольная часть основывается на «непосредственных переживаниях», т. е. уже в основе своей всегда имеет теоретический характер (Popper, 1966, S. 61ff.), так как наблюдение связано с распознанием и изучением знаков (символов в широком смысле), которые, в свою очередь, обладают «функцией репрезентации», т. е. указывают на что-то и являются носителями значений (Oetjens, 1975, S. 175).

Для психоанализа характерно то, что свои исходные данные протокольный тезис получает посредством интроспекции и эмпатии (Kohut, 1959, S. 58; ср.: Basch, 1983, который подчеркивает процессуальный характер психоанализа и его эффекты, пусть не всегда осознаваемые, однако, во всяком случае, доступные осознанию).

Интроспекция возможна только тогда, когда участник вовлечен в языковую игру, соотносящуюся с определенным стилем жизни. Также следует упомянуть замечание Л. Виттгенштейна (Wittgenstein, 1960) о невозможности создания «частного языка»: подразумевается (как уже указывалось выше), что любая протокольная часть включает в себя интерсубъектные предпосылки, основанные на неписаных соглашениях. Д. Макинтош (McIntosh, 1979, S. 411) отмечает, что мы понимаем значение какого-либо выражения лишь в том случае, если разделяем опыт данного сообщества. Так, понять выражение «А злится на Б» можно лишь в том случае, если мы все принадлежим к «сообществу с общим опытом». Названные общие условия для интроспекции и эмпатии (стиль жизни и участие в языковое игре) дополняются психоаналитической перцептивной установкой (например, свободно плавающим вниманием) и психоаналитической теорией (например, понятиями депрессивной позиции, эдипова комплекса ит.д.) в качестве объяснительных схем. «Описание семейной ситуации пациентом, лежащим на кушетке, будет отличаться от описания этой же семейной ситуации психоаналитиком, использующим теорию эдипова комплекса» (Bion, 1965, S. 5).

Здесь следует отметить один важный момент. Небезразлично, внутри какого поля проводит «чувственное наблюдение», например, физик. Необходимо учитывать, в условиях какого согласованного или четко определенного исходного поля устанавливаются законы, которым так или иначе подчиняются наблюдаемые впоследствии события. Так, Галилей, исследуя свободное падение и скольжение тел по наклонной поверхности, установил постоянные «полевые условия», ставшие предпосылками для создания частных законов. Аналогичный принцип применим и для психоанализа: в этом случае специфическое поле репрезентируется психоаналитической ситуацией, т. е. психоаналитическими отношениями врач – пациент, в рамках которой формируется протокольная часть. Эти отношения устанавливаются при наличии трех условий – одного неспецифического и двух специфических:

A. Неспецифическое условие. Пациент ищет врача с целью лечения, т. е. намереваясь открыть ему свое страдание (будь то объективный симптом, вроде перелома ноги, или субъективное страдание, например, ощущение головокружения, сопровождаемое страхом) и попросив его о помощи в преодолении этого страдания.

Б. Специфическое условие. Врач отказывается от прямого и непосредственного воздействия на предъявляемую симптоматику (перелом ноги с сопутствующим нарушением функции, отеком тканей и т. д., или головокружение, сопровождающееся страхом). Но если в случае перелома врач не может отказаться от непосредственного вмешательства, то во втором случае (головокружение) это возможно при условии, что субъективный симптом не требует прямого врачебного вмешательства (например, физико-химической элиминации) в силу чрезвычайной тяжести.

Такой отказ от лечения предъявляемого симптома означает, что врач фокусируется на том «слое», который лежит в плоскости каузально-генетической оценки симптома. Иначе говоря, ему следует «взять под прицел» «причины» симптомов с тем, чтобы ослабить их, насколько это возможно, либо добиться полного их исчезновения посредством упразднения причины, «выбивания почвы из-под ног симптоматики». В отличие от медицины соматической, психологическая медицина интересуется не телесными «причинами» болезни (или сочетаниями условий), а причинами душевными.

B. Специфическое условие. Если мы принимаем решение пренебрегать в дальнейшем соматическими каузальными факторами, то, как только врач и пациент почувствуют себя внутри определенной сети отношений, возникают два обстоятельства, имеющие решающее значение для психоаналитического наблюдения и образования теории. Отныне все сообщения пациента определяются двумя его целевыми представлениями: а) представлениями о лечении и б) представлениями о личности врача (Freud, 1900, S. 537). Если врач поступает так, как указано в пункте «Б», то все, рассказанное пациентом во время консультации, «даже то, что кажется совершенно безобидным и произвольным, следует рассматривать как потенциально связанное с болезненным состоянием» и вследствие этого соотносить с персоной врача. Такое соотнесение всех сообщений[5]5
  Во избежание недоразумений необходимо отметить, что здесь не подразумевается сугубо конвенциональные сообщения, как-то: сообщение имени, обычных жизненных дат и т. п.


[Закрыть] больного с личностью врача имеет огромное значение с точки зрения понимания происхождения душевной болезни. В процессе создания своего труда «Этюды об истерии» Фрейд пришел к выводу, что душевная болезнь основывается на определенных травматических межчеловеческих отношениях, а посему ее можно упразднить, если удастся выразить ее симптомы в исходных категориях патологических отношений и обстоятельств и перенести их в отношения врач-пациент, сделав понятным их значение. Это происходит в так называемом неврозе переноса (Freud, 1905a, S. 118ff.; Freud, 1914, S. 135ff.; Freud, 1917, S. 462), при котором пациент инсценирует, или изоморфно воспроизводит, в своем обхождении с врачом констелляции межчеловеческих отношений, помогающие раскрыть происхождение его болезни. Конечно, этого не происходит без «специфичного» содействия аналитика (Loewald, 1971, S. 61ff.), например, посредством «сеттинга» или за счет стабильного поведения врача, которые пациент может использовать в своих фантазиях в переносе. Невроз переноса, называемый Фрейдом также «болезнью переноса», подразумевает, что «на место разнообразных ирреальных либидинозных объектов заступает опять-таки фантастический объект – личность врача» (Freud, 1916/17, S. 479).

Благодаря проработке невроза переноса пациент обретает опыт новых межличностных отношений, а вместе с тем – шанс для душевного преобразования и переструктурирования. Напомним, что этой цели психоаналитик достигает посредством интерпретации всех сообщений больного как выражения его болезни и одновременно – как репрезентации его отношения к врачу. Благодаря этому аналитик обретает возможность выявить «тайные» и «бессознательные» мотивы пациента и, таким образом, понять его поведение и симптоматику. Это понимание (поскольку речь идет о том, что психоанализ можно рассматривать как «семантическую теорию» [Rycroft, 1966, S. 18; ср.: Szasz, 1962]) – первоочередная и необходимая предпосылка для преодоления симптомов. К сожалению, объем книги не позволяет нам остановиться на этом моменте более детально (подробнее см.: Loch, 1965, 1966).

Все вышеизложенное приближает нас ко второй ступени создания теории, а именно, к образованию гипотез. Чтобы наглядно продемонстрировать, что под этим подразумевается и как этот процесс происходит, приведем следующий пример. Пациент, пришедший на лечение из-за эритрофобии, сообщает врачу освоей ссоре с отцом. Допустим, что врач решил сказать пациенту следующее: «Исходя из того, что вы сообщаете, у меня возникает мысль, что вы соперничаете с отцом за благосклонность матери». Такое высказывание врача является вторичным по отношению к сообщению пациента и протокольной части. Оно представляет собой дополнение, которое служит для разъяснения протокольной части и придания ей достаточной обоснованности.

Закономерно, что при этом речь идет о регрессивной редукции (Bochenski, 1954). В логике различаются три основные формы умозаключений: дедукция, индукция и абдукция. Две последние ведут к построению гипотез. Дедукция ведет от общих положений и случаев к частному результату. Индукция ведет отчастных случаев и результатов к общим положениям. Наконец, абдукция ведет от результатов и общих положений к частному случаю. «Дедукция предоставляет доказательства того, что что-то должно быть; индукция показывает, что что-то действительно происходит, и, наконец, абдукция наводит на мысль, что что-то может быть» (Pirce, цит. по: Есо, 1975, S. 265). В случае абдукции, которая причисляется к «логическим открытиям» (Heede, 1971), речь идет об отыскивании ретроспективных предпосылок, о вероятностных выводах относительно последствий, и снова переходе к предпосылкам. В зависимости от соответствующей степени свободы можно выделить различные типы абдукции. В вышеприведенном примере абдукция, или регрессивная редукция, является производной результатов (образа поведения) и состоит в выборе доступного общего положения (соперничество с отцом за благосклонность матери). Здесь речь идет об абдукции средней степени свободы, которая не обладает ни квазиавтоматическим характером, ни способностью полностью по-новому развить коммуникационный закон (см.: Есо, 1975; Apel, 1975; Heede, 1971; Hegselmann, 1978; ср.: Heinrich, 1981, S. 91ff.). Абдукция тесно связана с первичными процессами (см. ниже).

Сразу возникает вопрос: можно ли доказать, что утверждение, выведенное путем абдукции (или регрессивной редукции), раскрывает ситуацию пациента – т. е. находим ли мы также и другие факты, которые его подтверждают, ему соответствуют, являясь при этом чувственно воспринимаемыми и объективно доказуемыми (см., в частности: Meyer, 1962)? Только в том случае, если это удается, наше утверждение будет достоверным. Другими словами, утверждение, используемое в качестве объяснения некоего наблюдения (в нашем случае – соперничество пациента с отцом за благосклонность матери), должно быть подтверждено другими наблюдениями, которые могут быть определены как протокольная часть. Здесь мы следуем в направлении, обратном составлению утверждения, т. е. путем прогрессивной редукции, выводя из изначально утвержденной объясняющей гипотезы новые положения, которые ее дополняют, наполняют либо подкрепляют. Мы предполагаем, что относящееся к пациенту и прежде неизвестное объяснение «соперничество с отцом за благосклонность матери, потому что мать любима» правильно, а затем ищем для него подтверждения из других наблюдений и сообщений пациента. Соответственно, верификация осуществляется посредством прогрессивной редукции. Но вывод, построенный от следствия к причине, поддается проверке далеко не во всех случаях. т. е. верификация никогда не бывает полной и окончательной. В противоположность этому, фальсификации (отрицание следствия и, следовательно, отрицание причины), если они доказаны, всегда логически убедительны.

Мы все же попытаемся сделать следующий шаг, рассматривая соперничество пациента с отцом как выражение его любви к матери. Тем самым мы подходим к третьей ступени формирования теории: нам остается только сформулировать закон, который мы выразим следующим образом: данный имярек, в нашем случае – пациент мужского пола, в своем актуальном поведении подвержен динамике отношений, которые можно описать как любовь к матери и соперничество с отцом за любовь матери. Посредством такой формулировки мы привлекли так называемый миф об Эдипе в качестве объясняющего образа, согласно которому мальчик и юноша вступает в отношения соперничества со своим отцом из-за любви к матери.

Подробный обзор столь важного для психоанализа понятия, как эдипов комплекс, дают Р. К. Калогерас, Т. Э. Альстон и Ф. Шуппер (Calogeras, Alston, Schupper, 1972; см. также: Loch, 1984), а также Б. Саймон (Simon, 1991), который, ссылаясь на многих авторов, показывает роль родителей в «индукции» эдипова комплекса. Наряду с этим подчеркивается, что эдипов комплекс может рассматриваться и в качестве продукта фантазии ребенка, травматизированного на двух уровнях: травма быть подкинутым и травма быть усыновленным (по этому поводу см.: Harms, Strehlow, 1997), т. е. как защита от одиночества или утраты объекта. Эдипов комплекс следует понимать как закон, формулирующий общую эмоциональную структуру отношений между родителями и детьми. Или, наоборот, межчеловеческие отношения в семье изображаются посредством эдипова комплекса, причем не с пятилетнего возраста, а уже с первого года жизни (Klein, 1928) и даже от рождения (Chasseguet-Smirgel, 1984-1986, 1990). При этом в расчет принимается то, что триадические отношения между ребенком-матерью-отцом (или же реальностью, репрезентацией которой выступает отец) представляют собой изначальную данность. Большое значение имеет также тот факт, что возможны две противоположные ориентации эдипова комплекса: позитивная, гетеросексуальная (сын любит мать и соперничает с отцом, дочь любит отца и соперничает с матерью) и негативная, гомосексуальная (сын любит отца и соперничает с матерью, дочь любит мать и рассматривает отца как соперника). Какая из этих ориентаций станет доминирующей, определяется бессознательной структурой семьи. От этого зависит дальнейшая гомосексуальная или гетеросексуальная ориентация личности в целом.