Текст книги "Закон Шруделя (сборник)"

– Вчера меня читали по «Голосу Америки». Ура, товарищи!

– Да кому ты там нужен? – крикнул кто-то с места, и все засмеялись.

– Я нужен всем, – выпив шампанского, гордо ответил кудрявый и задекламировал:

– Я – певец с чужого голоса, я – сумбур вместо музыки, но не колосс ниже колоса, а коллапс среднерусский.

– Кто это? – шепотом спросил Гриша.

– Ай, – поморщился Шрудель, поддевая вилкой маринованный огурец, – не обращай внимания. Журавленко. Поэт, епти. Коллапс среднерусский. Сейчас его выведут.

И действительно – к столику поэта уже бежал администратор.

– Новый, бля, Есенин, – продолжил Шрудель, посмотрев в сторону отбивающегося Журавленко. – Интересный, кстати, тип. Сам на себя телеги во всякие инстанции строчит. Например, от имени рабочих завода «Красная Пресня».

– И что пишет?

– То и пишет. «Просим очистить советскую землю от злобствующего тунеядца Журавленко и ему подобных», или «поэт Журавленко своим аморальным поведением дискредитирует образ советского человека», или «Давно пора покончить с этим антисоветским элементом, воспевающим чуждые простому советскому человеку ценности», ну и так далее.

– Зачем это? – удивился Гриша.

– А хер его знает. Может, славы хочет или чтоб его выпихнули за кордон со всеми почестями, а может, и того, и того.

– Дикий способ какой-то.

– А главное, завалил все газеты этими телегами. Мочи нет. Думаю, его конечная станция – Белые столбы. Или как он сам написал «Белые столбы. Мне б ручку и стол бы! Общества столпы – это с насекомыми колбы». Или что-то вроде того, уже не помню. А вообще у него была пара неплохих стихов, так скать, в раннем детстве, но потом с катушек слетел и понеслось: «пята Сталина длиннее длани Палена», «Ленина тени избегут тленья», полная хуйня, короче.

В этот момент к столику подошел мужчина лет шестидесяти. Он был явно подшофе, и глаза его блуждали.

– Здравствуйте, – произнес он и скосил взгляд на графин с водкой.

– О! Николай! Сколько лет, сколько зим! – радостно затараторил Шрудель. – Водочки?

– Не откажусь.

– Так садись.

– Да нет… дела, дела. Мне б стопку только.

Шрудель ловко разлил водку, чокнулся с Николаем, и они выпили.

– А товарищ не знает, что значит число «120»? – неожиданно обратился Николай к Грише, но почему-то в третьем лице.

Гриша переглянулся со Шруделем и уже хотел было что-то ответить, но почувствовал болезненный пинок по ноге под столом и осекся. Шрудель грозно повращал глазами, а затем повернулся к Николаю:

– Да нет… товарищ не знает. Он еще (тут Шрудель театрально вздохнул) многого не знает.

Не прощаясь и даже не поблагодарив за водку, гость качнул головой и, развернувшись, зашаркал прочь.

– М-да… – промычал Шрудель ему вслед, – потрепала жизнь.

– А кто это?

– Николай Лапутко. Не слыхал? Ну, да… ты вообще ничего не слыхал.

– А что за «120»? И чего он такой… эээ…

– Странный? Так это… сошел с ума.

– В смысле?

– В смысле псих. У него и справка есть.

– Как это?!

– Трагическая история. А ему, между прочим, предрекали таку-у-ую карьеру. Эйзенштейн еще говаривал: «Коля вам всем покажет», ну или что-то в этом роде.

– И?

– В общем, история такая. Снял он первый полнометражный фильм. О революционерах-подпольщиках. По повести своего отца. Назывался «Сто двадцать» по числу подпольщиков в организации. Короче, пришло время сдавать комиссии. Та фильм посмотрела, но в зале какое-то напряжение. Тут встает один критик партийный и говорит: «Все ничего, но название фильма, как вы сами хорошо понимаете, надо заменить». И все так головами закивали, мол, да, давайте другое название. Он, конечно, спрашивает: «А что не так-то?» А ему главный худсоветчик в ответ: «А то вы сами не понимаете?», и усмехается. Остальные тоже так усмехаются – мол, действительно, не понимает товарищ. Ну, Лапутко помялся для вежливости и говорит: «Нет, не понимаю».

И тут понеслось со всех мест, дескать, не надо нам тут дурочку валять, не надо святую простоту корчить и вообще, раз XX съезд, так что, все теперь дозволено? Может, не понимаете важности политического момента? Может, товарищу и вообще советский строй не понятен? В общем, либо название меняйте, либо на себя пеняйте. Он, конечно, вышел, весь трясется. Звонит друзьям, говорит: «Вы знаете, что значит число «120» и почему оно такое плохое?» Никто не знает. Он и так крутит, и так – ну, нет ничего антисоветского в названии. Всех расспросил, всех обзвонил – все только плечами пожимают.

– Не проще ли название было поменять? – спросил Гриша.

– Так в том-то и загвоздка. Он перед смертью отца обещал тому, что снимет фильм по повести, а тот ему: «Ты название не меняй только, оно для меня много значит». Короче, в гроб сходя, благословил. Точнее, проклял. Лапутко сдуру отцу поклялся – мол, не переживай, все будет в ажуре. В общем, и фильм жалко, и клятвы жалко, а главное – непонятно, что там такого крамольного-то. Весь измаялся, ночей не спит, сидит с бумажкой, чертит число 120 – все пытается вывести из него хоть какую-то антисоветчину. Пришел обратно и говорит: «Делайте, что хотите, название менять не буду». Там плечами пожали и фильм смыли на фиг. Ну, он и свихнулся на этой почве. С тех пор восемь лет прошло, а он все бродит и расспрашивает – что значит 120. Так с тех пор ничего и не снял. Покалечили жизнь, бюрократы.

– Ну, а ты-то знаешь, что значит «120»?

– Ха! Знал бы, сказал. В том-то и дело, что никто не знает. И вряд ли узнает.

– А фильм?

– Что фильм?

– Хороший был?

– Да кто ж теперь поймет? Его ж смыли на хер. Говорят, говно.

– Всем приветы, – раздалось в этот момент за спиной.

Гриша повернулся, но зрение слегка отставало от тела, потому, уже повернувшись, он не сразу рассмотрел рыжего бородача.

– Аа! – расплылся в улыбке Шрудель. – Петя!

Петя поздоровался, присел за столик и добродушно затараторил:

– Что пьем? О чем говорим? Чем дышим? Чем живем?

– Да так, – скромно ответил Шрудель. – А ты как поживаешь?

– Пишу вот воспоминания об отце.

– В стол али заказ имеется?

– И заказ имеется, и… стол имеется, – загоготал бородач.

– И стол заказов, – делово добавил Шрудель и разлил водку. – Понятно. Ну, тогда выпьем за то, чтоб стол заказов не оскудевал.

Тост был невнятный, но почему-то всем понравился. После этого бородач рассказал пару довольно смешных анекдотов, похвалил Шруделя за книгу рассказов, которые Шрудель никогда не писал (впрочем, отказываться от авторства не стал), и, наконец, ушел, оставив после себя переполненную пепельницу и большое мокрое пятно на скатерти от опрокинутой по неосторожности бутылки боржоми.

– Вот люди живут, – сказал Шрудель, опрокидывая в себя очередную рюмку.

– Известный писатель? – с трудом артикулируя, спросил Гриша.

– Да не то чтоб… но в Союз писателей прорвался. Воспоминания об отце он пишет. Ха! Там есть что написать. Ты о его отце не слыхал? Вешняков Василий, был такой.

– Нет.

– Разнорабочий со сталелитейного завода.

– Стахановец, что ли?

– Ага. Щас. Пьяница и бабник.

– А тогда чего о нем писать?

– А потому что он – известный, бля, писатель.

– Чего-то не врубаюсь. Это как?

– Ты что, правда не слыхал? История-то забавная. Ну, ты знаешь, что Сталин любил названивать всяким известным людям, когда ему не спалось. Звонил, говорил какую-то хуйню и клал трубку. А люди потом от ужаса еще долго спать не могли. Ну, тут и вышла такая петрушка. Говорит Сталин, мол, соедините-ка меня с писателем Вешняковым. Был такой жополиз, написал какой-то стишок про Сталина в «Правду», а тому жуть как понравилось. Вот и решил поддержать молодого поэта. В общем, соедините-ка меня с Вешняковым. Ну, все бросились искать телефон этого Вешнякова, а у него, видать, и телефона-то не было – жил в каком-то бараке. Ищут, ищут. Наконец, видят, какой-то Вешняков. Они и набрали ему. А это был как раз этот придурок с завода. Однофамилец, значит, поэта того. Ну, там коммуналка. Бабка-соседка будит его, говорит, тебя к телефону. Он бредет в коридор, трубку в полусне поднимает, а ему: «Ждите. С вами будет говорить товарищ Сталин». Ну, он сразу, конечно, проснулся, обосрался, но трубку не кладет, стоит в коридоре босой в одних трусах, обтекает. Мысли разные в голову лезут – мол, на хера он Сталину понадобился. Да еще ночью. Наверное, настучали на него, что он в прошлую смену нажрался, как свинья, и деталь важную запорол. Вот, думает, Сталин все знает, все видит. А тут Сталин своим голосом вкрадчивым: «Здравствуйте, тауарищ Вэшняков. Нэ разбудил?» Это в четыре часа утра.

– Нет, – говорит тот, а сам стоит, трусы уже все мокрые от ужаса, – я не спал.

– Ну, это ви погорячились, – говорит Сталин. – Спать все-таки надо.

«Все, пиздец – думает тот, – теперь расстреляют, за то, что не спал».

– А я вам, таварищ Вэшняков, вот по какому поводу звоню… Слог мне ваш понравился. Наш, советский слог. Ви завтра что дэлаете?

– Ну, как что… эээ… на завод иду.

– На завод? Аа… Общаться, так сказать, с простыми рабочими и жизнэнного опита набираться? Это… правильно. Что за завод?

– Ну… это… наш… сталелитейный.

– Замэчательно. Значит, вы уже в матэриале. На ловца и звэр бэжит.

«Он – ловец, я – зверь», – думает Вешняков и снова в штаны от ужаса делает. А Сталин смеется и говорит:

– А я вам как раз хотэл прэдложить книгу.

– Про зверей? – спрашивает обоссавшийся Вешняков.

– Зачэм про звэрэй? Про звэрэй у нас уже другие пишут. О простых заводских рабочих написать надо. Мало все-таки у нас о простых людях пишут. А я думаю, ви сможэте раскрыть эту тему… в правыльном свэте. Как думаете, справитесь?

Ну, как тут ответишь? Вешняков и брякает: «Конечно, справлюсь, товарищ Сталин… Хотя я как-то до этого, в общем не очень… в литературе разбираюсь».

– Я лублу скромных людэй, – говорит Сталин, отсмеявшись. – Но тут ви нэмножко кокетничаете. Нэ надо стэсняться своего таланта. Думаю, вам это по зубам. Жду от вас романа про рабочих. Думаю, проблэм с изданием нэ будет. Издательство «Совэцкий писатэл» уже в курсе наших планов. Удачи вам, таварищ Вешняков.

И кладет трубку.

Ну, Вешняков слышит гудки, а трубку положить не может – прилипла к руке намертво, аж костяшки побелели. В общем, с грехом пополам трубку оторвал – стоит в коридоре, трусы мокрые, на лбу пот блестит. Надо делать что-то. В общем, пошел к соседу, занял у того машинку печатную и за два дня роман навалял. Роман – жуткая графомания, если не сказать хуже. Ну, сам понимаешь, какой роман может из-под пера такого «писателя» выйти. Ну и в редакцию, ясен хер, его отнес. Там-то, конечно, сразу врубились, что ошибка вышла, но что делать? Сам Сталин роман заказал. В общем, пять редакторов этот роман до ума доводили. Все перелопатили, но что-то приличное сварганили. Книга вышла. Сталину понравилась. Тут же Вешнякову Сталинскую премию дали. С завода он, конечно, ушел. В Союз писателей вступил. Тут его просто-таки поперло на писанину. И он давай ваять «шедевр» за «шедевром». Сначала рассказ «Ночной разговор со Сталиным», потом повесть «Ночной звонок», потом пьеса «Важная беседа». Короче, завалил своей макулатурой все журналы. А там ничего, глотают. Делать-то нечего. Квартиру отдельную в центре Москвы получил. Ну, а когда Сталин умер, написал книгу воспоминаний о вожде – мол, как я с самим Сталиным общался. Книжку-то тут же «зарезали» – культ-то развенчали. Он с горя запил, но к тому моменту был уже важной шишкой в Союзе писателей, и сынка своего туда протолкнул, ну, Петьку этого. А теперь этот Петька – главред газеты одной и сам воспоминания об отце пишет. Вот такие пироги.

Шрудель покачал головой и снова выпил водки.

– А первый Вешняков куда делся? – спросил Гриша, мысленно радуясь, что попал в 75-й год, а не в ебанутые тридцатые.

– Какой? А-а, этот поэт, что ли? Повесился. А ты как думал? Он пришел с какими-то очередными стихами в редакцию, а ему говорят – мол, у нас уже один знаменитый писатель Вешняков есть, более того, на Сталинскую премию тянет. Так что меняйте фамилию – второго не потянем. А это что значит? Снова здорово? Все с нуля начинать, а ведь карьера-то уже на мази была. Он домой пришел, ремень снял и на двери повесился. Вот так. Мораль сей басни какова? Правильно. Хочешь жопу лизать – сначала телефон себе заведи.

Гриша осоловело посмотрел на Шруделя, пытаясь вникнуть в иезуитскую логику выведенной морали. Но, чувствуя, что это вряд ли ему удастся, плюнул и опрокинул вслед за Шруделем свою порцию водки. Водка на сей раз ему показалась исключительно мерзкой, а порция безусловно лишней.

Дальнейшее он помнил смутно. Почуяв халявную выпивку, подходили какие-то непризнанные гении в шерстяных свитерах (несмотря на жаркий летний вечер), какие-то «нужные» люди, какие-то будущие звезды, какие-то состоявшиеся и несостоявшиеся творческие единицы. Некоторые в приступе самокритики признавались Шруделю, что они – говно, некоторые пытались доказать, что это он – говно. Некоторые говорили, что и они, и Шрудель – говно. Один из таких гениев даже попытался сказать Грише, что Гриша – тоже говно. На это Гриша робко возразил, что еще ничего не написал.

– Видишь, – засмеялся тот, – еще ничего не написал, а уже говно.

Гриша хотел было обидеться, но был слишком пьян даже для обиды.

Заканчивались эти короткие диалоги признанием общей гениальности и тем, что говно не они, не Шрудель с Гришей, а, скажем, Горький или Толстой. Когда Гриша спросил Шруделя, почему слово «говно» является ключевым критическим термином в их спорах, Шрудель сказал, что здоровая критика не должна быть многословной, и вообще, «удар надо уметь держать». Сам он «удар держал» хорошо, и если это слово звучало в его адрес, молниеносно соглашался и предлагал выпить.

Надо ли говорить, что никого из подходивших Гриша не знал, а их имена, которые (как утверждал Шрудель) будут известны через десять лет, были ему положительно не знакомы.

К концу вечера все превратилось в карусель из лиц, а Шрудель все наливал, наливал, наливал…

Глубокой ночью Гриша очутился в квартире Шруделя. Как они добрались туда, он не помнил. Помнил только, что их долго трясло в какой-то машине, а когда Шрудель зачем-то объявил шоферу такси, что тот везет израильского шпиона и писателя-диссидента, шофер юмора не оценил и, то ли перепугавшись, то ли разозлившись, высадил их где-то на окраине Москвы. Потом они, кажется, долго ждали другой машины и до дома Шруделя добирались на каком-то частнике, который к провокационным признаниям Шруделя отнесся совершенно равнодушно и в качестве платы за проезд легко принял Гришину зажигалку.

Но все это Гриша помнил сквозь вязкое облако сонного алкогольного головокружения.

Несмотря на то что Шрудель жил не так уж далеко от центра, а именно в престижном районе Волоколамского шоссе, Грише показалось, что ехали они целую ночь. Квартира Шруделя представляла собой смесь творческого беспорядка и обыкновенного бардака. В прихожей стояли вязанки макулатуры и какие-то коробки. Из кухни доносился легкий горелый запах, а в раковине высилась гора немытой посуды. На стенах были развешаны черно-белые репродукции известных картин, видимо, вырезанные из каких-то журналов. Стоящий на шкафчике для обуви портрет Хемингуэя (тем не менее под стеклом и в аккуратной рамке) вкупе с разноцветными беспарными носками, игриво разбросанными на полу там и тут, придавал общей картине антураж хорошо продуманной инсталляции.

– Жена ушла, – емко прокомментировал обстановку Шрудель и, икнув, добавил: – Не обращай внимания.

– Куда? – спросил Гриша больше из вежливости, хотя от выпитого спиртного его шатало и было не до церемоний.

– Никуда не надо обращать внимания, – меланхолично ответил Шрудель.

– Я говорю, куда жена ушла?

– А! – махнул рукой Шрудель. – Куда-то… Не вынесла временных трудностей.

– Сколько же вы прожили?

– Пять лет. Нет. Десять. Нет. Семь. Примерно семь.

Гриша заметил заплетающимся языком, что семь лет – срок слишком большой для временных трудностей.

– Ну, что же… – легко согласился Шрудель. – Не будем бояться глядеть правде в лицо. Временные трудности приняли затяжной характер. Можно даже сказать, перманентный (журналистский лексикон не покидал его сознание, видимо, никогда). Но… (тут повисла длинная пауза) все равно…

Не закончив фразу, он рухнул на протертый диван прямо в одежде и ботинках и захрапел.

Шрудель обладал еще одним уникальным качеством – контролировать работу своего организма столько времени, сколько требовали обстоятельства. Так, напиваясь до потери пульса, он умудрялся искусственно оттягивать финальный аккорд до тех пор, пока считал это необходимым. К этой его особенности неожиданно отключаться Грише еще предстояло привыкнуть. Сейчас его, правда, больше интересовало, где он может прилечь в однокомнатной квартире. В ванне спать категорически не хотелось. Кухня была крошечной. В гостиной же, кроме дивана, стоял только телевизор «Горизонт», а также имелись стол, стул, табуретка и книжный шкаф. Видимо, жена Шруделя, покидая мужа, попыталась максимально компенсировать ущерб, нанесенный ей за те семь лет, что она посвятила борьбе с «временными трудностями». В углу, например, на ковре четко виднелось примятое светлое пятно – от недавно забранного шкафа или комода, а вдоль стены – ровный прямоугольник пыли и четыре следа от колесиков – там явно стояло пианино. С потолка свисала электрическая лампочка, и было ясно, что она там тоже недавно – наверняка тут была либо люстра, либо абажур. Пошатываясь и теряя ориентацию в незнакомом пространстве, Гриша вышел на балкон. На улице была приятная прохлада. В небе велосипедным катафотом маячила бледная луна. Давно потухшие звезды покорно отдавали свой свет, хотя понимали, что он довольно жалок и ничего в этом мире не решит. Гриша подумал, что где-то в этом черном пространстве есть звезды, свет которых он видел в своем 2008 году (точнее, еще увидит, если доживет). Сколько идет свет от среднестатистической звезды, он не знал, но полагал, что тридцати лет вполне бы хватило. Эта цифра вдруг напомнила ему о передряге, в которую он угодил. Тридцать лет! Господи! Это ж сколько еще ждать, чтобы донести свой свет, а именно дожить до своего времени. Ему будет за пятьдесят. А Галке? Галке сильно за сорок. Или нет… Ей будет столько же – она же еще не родилась. Из всех мыслимых сравнений пример с Галкой ущипнул его сознание особенно больно, оставив внушительный синяк. Только сейчас Гриша ощутил, что успел невероятно соскучиться по своему времени. Казалось странным знать, что все в его времени живы и здоровы, но при этом все равно что мертвы. «Наверняка меня не сегодня завтра объявят в розыск, – подумал он, чувствуя легкое головокружение и тошноту, – а у меня нет никакой возможности сообщить им, что я жив. А жив ли я? Жизнь моя… Иль ты приснилась мне…» Дальше думать не хотелось, и он обвел глазами балкон. Помимо велосипеда «Салют» и ржавого (вероятно, безнадежно сломанного) холодильника «Юрюзань», Гришино сознание (к своей немалой радости) опознало изрядно потрепанную раскладушку. Стало ясно, что именно на ней он и проведет скудный остаток ночи. Последней мыслью перед тем, как окончательно провалиться в зыбкую жижу похмельного сна, была мысль: «А Галка наверняка сейчас с кем-нибудь трахается… сволочь».

Утром его разбудил бодрый голос Шруделя:

– Вставайте, граф.

– Меня ждут великие дела? – спросил Гриша, не в силах разлепить веки.

– Нет. Тебя ждет великий поджопник.

– За что это?

– Ты мне весь балкон заблевал.

Гриша приоткрыл один глаз и покосился на бетонный пол. Реальность соответствовала брошенному обвинению.

– Ладно, – уже более миролюбиво произнес Шрудель, – балкон – не квартира, раскладушка – не кровать, Баум – не еврей. Разберемся. Кофе, кстати, готов. Одеваться не предлагаю, так как вы вчера, монсиньор, заснули в одежде. Впрочем, как и я.

Гриша привстал, щурясь от солнца, бьющего прямо в лицо, и сполз с раскладушки, стараясь не вляпаться в собственную тошноту. Затем глянул с балкона на улицу – детская площадка была оккупирована шумными детьми. На доме напротив висел огромный красный транспарант с надписью «Решения Партии в жизнь!» и портретным профилем Ленина.

– Кстати, звонили из газеты, – донесся из гостиной (она же спальня, она же кабинет) голос Шруделя. – Твой материал пошел в номер. Поздравляю. В нашей газете это означает, что ты – полный бездарь и нам подходишь.

– Очень мило, – зевнув, сказал Гриша.

Оскорбление он пропустил мимо ушей, а вот то, что у него есть работа, было новостью отрадной.

– А жить пока можешь у меня. Только давай договоримся – поблевал один раз и хватит. И так срач тот еще. Короче, подъем – я там на кухне кое-что приготовил.

Шрудель убежал на кухню, а Гриша вошел в приятную тень гостиной.

– Какие планы на сегодня? – донесся из кухни бодрый голос Шруделя.

– Не знаю, – вяло отозвался Гриша. – В кино, может, схожу.

– Да? А что там интересного?

– Понятия не имею. У тебя есть какое-нибудь расписание?

– В прихожей газета вчерашняя лежит, глянь.

Гриша прошлепал в прихожую. На тумбочке под черно-белой фотографией Хемингуэя в рамке лежала газета. Но, прежде чем взять газету, он остановил свой взгляд на американском классике. Только сейчас Гриша заметил, что поверх окладистой бороды Хэма было размашисто выведено черным карандашом: «To my dear friend Shrudel».

– Ого, – удивился Гриша, – это че?

– Че «че»? – Шрудель вышел в прихожую, вытирая руки о фартук.

– Ну, это… надпись «Моему другу Шруделю». Где это ты с Хемингуэем встречался?

– Ну… была одна турпоездка. На остров, так сказать, свободы.

– Вов, он умер в начале 60-х.

– Да ты что?! – охнул Шрудель и покачал головой. – Вот беда-то.

– Где ж ты с ним встречался пятнадцать лет назад?

– Ну, что ты привязался? Может, я пионером на Кубу ездил. Ну, ладно, ладно. Раскусил меня, змей дотошный. Это я сам написал.

– Зачем?

– А чего такого? Захотел и написал. Кстати, все верят. Ты первый такой недоверчивый. Скучно с тобой. На, вон, свою газету. Иди в кино.

Он протянул газету Грише.

Гриша пожал плечами и раскрыл ее на странице с расписанием кинотеатров. Список впечатлял.

«Подвиг Москвы»

«Фильмы о городах-героях»

«Москва» (киносборник номер 20)

«Рассказ о Москве»

«Мир социализма»

«Тридцатая свободная весна»

«Космическое содружество»

«К старту готовы»

«Письма из тайги»

«Незабытая песня»

«Фронт без флангов» (2 серии)

«Виннету – сын Инчу-Чуна»

Идти в кино резко расхотелось.

– Ну, как, выбрал что-нибудь? – спросил Шрудель.

– Ага, – сказал Гриша, откладывая газету, – «Винни-Пух – сын Чунги-Чанги». Можешь выбрасывать.

– Ты что? – возмутился Шрудель, забирая газету. – А сортир на что?

Только сейчас Гриша вспомнил, что вчера перед сном, будучи в сомнамбулически пьяном состоянии, зашел в туалет, чтобы «отлить», и долго пялился на пухлую стопку аккуратно порванных газетных листов, пытаясь понять, что это.

– А туалетную бумагу купить нельзя, что ли? – спросил он и тут же пожалел, что спросил.

– Бумагу? – подозрительно прищурился Шрудель. – А вас, молодой человек, МОССАД не предупреждал, что в СССР с туалетной бумагой напряженка? Может, тебе еще биде соорудить?

– Зачем биде? – испугался Гриша. – Я ж не девушка. А газета… в смысле бумага…

– Ладно, ладно, – успокоил его Шрудель. – Замнем для ясности.

На кухне уже был накрыт стол. Причем накрыт щедро. Тут был и свежий батон, и плавленый сыр, и докторская колбаса, и даже какие-то конфеты.

– Это на какие шиши? – вздрогнул от сих щедрот Гриша, подозревая худшее. – Осталось от вчерашнего?

– Ха! Оставшееся от вчерашнего было пропито в районе двух ночи в компании поэтессы Мордатенко и ее мужа актера Дряги.

Гриша плохо помнил эту часть вечера. Помнил только, что высокий красавец с неприятной фамилией Дряга много и несмешно шутил, а поэтесса с непоэтической фамилией Мордатенко много и незаразительно смеялась. Шрудель же, как обычно, рассыпался в комплиментах, а потом, поддавшись общему дружескому настрою, выдал экспромт в несколько строф, из которых Гриша запомнил только повторяющийся рефрен из двух строчек:

 
И когда такая грянет Дряга,
Можно в Мордатенко схлопотать.
 

Стихи были не то чтоб очень смешные, но для пьяного экспромта вполне.

Правда, когда Шрудель их дочитал, Мордатенко сказала дрогнувшим от обиды голосом, что она вообще-то – Мордатенко́, а не Морда́тенко. А Дряга, хоть и смеялся на протяжении всего стихотворения, поддержал жену и сделал вид, что тоже слегка обиделся. В итоге Шрудель обиделся на них обоих, и все закончилось на какой-то неприятной ноте.

Только сейчас Гриша вспомнил, что именно эти две строчки всю ночь крутились у него в голове, и его передернуло.

– Ты, кстати, не помнишь, что было после? – спросил Шрудель, усаживаясь за стол.

– После чего?

– После той передряги с Дрягой.

– Нет, – мотнул головой Гриша, – кажется, ей ты сказал, что ее стихам не то что до Цветаевой, но и до Ахмадулиной срать и срать, а ему, что… я уже не помню.

– Да ты что?! – огорчился Шрудель. – Надо же. Ни хера не помню. А чего это я?

– Так после твоего экспромта.

– А-а, – с досадой протянул Шрудель. – Как напьюсь, вечно тянет на импровизацию. Тут меня надо одергивать. Ты это запомни на будущее, товарищ Гранкер.

Он взял нож, кусок хлеба и вдруг замер.

– Баума хвалил?

– Хвалил.

– «Последнюю шпалу»?

– Ну да.

– Блять! – с досадой швырнул нож Шрудель. – Так и знал. Как выпью, эта его шпала прям куском в горле застревает – начинаю ее хвалить. Сам не пойму почему. Прям рефлекс условный. А вещь-то так себе, на троечку. Проклятое наследие шестидесятых. Они кончились, а я по инерции все еще ищу смыслы какие-то… глубины… Вечно идиотом выгляжу. Ты все-таки должен меня одергивать.

– Хорошо. Буду. Так что насчет завтрака?

– В каком смысле? А-а… Ты насчет денег? Будь спок! Продал кое-что из твоего неприкосновенного запаса, – сказал Шрудель и начал сооружать себе бутерброд. – Значок с надписью какой-то по-английски.

На значке была надпись «Fuck off». Значка как такового Грише было не жалко, но это был сувенир от Галки, а значит, и память о ней.

– Когда это ты успел? – спросил он с легким недовольством в голосе.

– Здрастье. Время-то – второй час, – сказал Шрудель, намазывая плавленый сыр на хлеб.

– И много слупил?

– Пятерик, – небрежно бросил тот и зачавкал, орудуя челюстями.

Гриша, который только-только начал ориентироваться в ценах 75-го года, был вынужден оценить хватку Шруделя. Впоследствии ему еще не раз пришлось в этом убедиться.

– А это что? – удивленно спросил Гриша, махнув рукой в сторону содержимого своей сумки, которое было выложено на подоконнике в аккуратный ряд.

– Как что? Твои вещи. Готовлю к продаже.

– Алло, гараж! – возмутился Гриша. – Может, сначала меня стоит спросить?

– Да? – недоуменно спросил Шрудель. – А что ты можешь ответить?

– Как это «что»? Например, «нет».

– «Нет» – это не ответ.

– Вот, например, – Гриша взял мобильный телефон с подзарядкой и гневно потряс ими в воздухе перед носом Шруделя. – Это даже трогать не смей.

После чего нервно запихнул их обратно в сумку.

– А что это? – спросил Шрудель. – Похоже на какой-то передатчик. Все ж таки ты – шпион, Григорий. Нутром чую.

– Блин, Вов. Потом объясню. Все равно не поймешь.

– Твоя техническая разработка? Ну-ну. Ты, я гляжу, еще и в физике петришь. Если такой умный, починил бы радио лучше. Второй месяц не фурычит. И телефон заодно. А то с тех пор как жена мне им в голову запустила, он звонить как-то странно стал.

– Надо будет, починю, – буркнул Гриша и сел за стол.

– Ладно, ладно, не дуйся, – добродушно откликнулся Шрудель, громко чавкая.

В этот момент раздался звонок в дверь.

– Кто это? – слегка напрягся Гриша.

– А черт его знает.

Шрудель отложил надкушенный бутерброд и исчез в коридоре. А через минуту вернулся с каким-то маленьким лысоватым мужчиной в темном бархатном пиджаке.

– Счастлив, что тебя застал, – бормотал мужчина, проходя на кухню.

– Не много ж тебе надо для счастья, – хмыкнул Шрудель.

Гриша из вежливости привстал. Не будучи уверенным в том, как тут принято здороваться, встал он не в полный рост, а только как бы слегка приподнялся над стулом на полусогнутых, словно собирался взять что-то с другого конца стола.

– Это Григорий, – представил Гришу Шрудель, – надежда советской журналистики. А это Андрей Дерюгин. Просто надежда. Всего.

Лысоватый пригладил остатки волос на голове и смущенно кивнул Грише:

– Андрей.

– Очень приятно, – кивнул ему в ответ Гриша.

Гость казался неуклюжим и по-детски стеснительным, что, как известно, часто принимается за интеллигентность. Казалось, он стесняется и своей лысоватости, и своего маленького роста, и своей неуклюжести, и своего стеснения, и даже стеснения от своего стеснения. Он был похож то ли на научного сотрудника какого-то богом забытого НИИ, то ли на какого-то гоголевского персонажа типа Башмачкина.

– Я могу присесть? – спросил Дерюгин, нервно озираясь. Голос, как ни странно, у него был довольно низкий и даже сипловатый – видимо, от постоянного напряжения он много курил.

– Сесть всегда успеешь, – пошутил Шрудель. – Погоди, сейчас принесу табуретку – со стульями в стране напряженка.

Едва он ушел, Дерюгин все с тем же детским смущением перевел глаза на Гришу:

– Вы начинающий?

– В смысле? А-а… ну, да. Начинающий.

– Журналист, значит? – переспросил Дерюгин с каким-то заискивающим уважением в голосе и, достав сигарету, крикнул Шруделю: – Я закурю?

– Кури, – отозвался тот из спальни.

– Ну, да, – ответил Гриша. – Вместе c Вовой тружусь в одном издании.

– В «Пролетарии» со мной работает, – подтвердил вернувшийся с табуреткой Шрудель. – Чего ты распереживался?

– Да я не переживал, – смутился Дерюгин и сел на поставленную табуретку.

– Андрей у нас общественный деятель. Диссидент, так сказать.

Гость, кажется, покраснел, словно его незаслуженно похвалили. Ну, например, назвали гением. Хотя нет. Гениями-то как раз в шруделевском окружении были решительно все, и никто этого звания не смущался, наоборот: это было что-то вроде аванса, который получал каждый творческий человек независимо от таланта. Причем через секунду его могли обозвать «говном», и он не имел права обижаться.

– Ну, зачем ты так? – опустив глаза, сказал Дерюгин.

– Как «так»? – удивился Шрудель и невозмутимо зачавкал отложенным бутербродом. – Как есть, так и представляю. Или ты – не диссидент?

– Я правозащитник, – тихо ответил тот.

– А я левозащитник, – недовольно буркнул Шрудель с набитым ртом.

Гость деликатно промолчал. А Шрудель в своей ернической манере добавил:

– Андрей Алексеевич, советская интеллигенция в моем лице выражает решительный протест против затягивания начала диалога. Нельзя ли ускорить процесс, а то у нас еще дел по горло. Я знаю, зачем ты пришел. Ты знаешь, что я тебе отвечу. Что время-то тянуть? Мой ответ – нет, а если хочешь есть, делай себе бутер и наливай чай – сегодня гуляем.