Текст книги "Границы в анализе. Юнгианский подход"

Глава 3
Организация аналитического пространства

Границы предохраняют обе стороны в анализе и предоставляют им свободное пространство, чтобы вызывать демонов бессознательного.

Абигайль Голомб

Аналитическая рамка ограничивает пространство, в котором осуществляется терапевтический процесс. Это искусственно создаваемое пространство отличается, как мы уже говорили, от пространства по ту сторону аналитических границ.

Характеризуя это пространство, Юнг использует две метафоры, точно отражающие его особую природу. О первой метафоре мы уже упоминали: это vas bene clausum – хорошо запечатанный сосуд, применявшийся для алхимической трансформации материи. В психоанализе и в неаналитической психотерапии широко используется его более общий синоним «контейнер», который предпочитается термину «аналитическая рамка»[17]17
  Термин «контейнер» введен в кляйнианской концепции проективной идентификации, согласно которой аналитик (как и мать по отношению к ребенку) вмещает в себя (контейнирует) непереносимые переживания пациента. Внутри контейнера эти переживания прорабатываются, понимаются аналитиком, а затем пациент интроецирует понятые переживания, строя и укрепляя таким образом свою психическую структуру (см.: Bion, 1962, 1967). В современной психоаналитической литературе термин «контейнер» используется чаще в более широком смысле, включая не только интрапсихическое пространство аналитика, но и интерсубъективное пространство аналитической диады. В этой работе он используется в более широком смысле, заданном самими кляйнианцами (Ср.: «Само общество может функционировать как эмоциональный контейнер того или иного типа, более или менее защитного свойства» (Хиншелвуд, 2007, с. 335–336)).


[Закрыть]. Эти термины подчеркивают заданность и постоянство аналитических границ, структурный аспект в анализе, что, как мы уже показали, есть лишь одна сторона описываемой реальности.

Вторая метафора Юнга восполняет этот недостаток. Это метафора теменоса, который обычно определяется как традиционное священное пространство вокруг храма. В греческом мировидении понятие «теменоса» имело и более широкий смысл: любое место, в котором живет божество, где находится и возобновляется архе (закономерно протекающие события, имеющие божественное происхождение). Таким местом, помимо храма и прилегающего к нему пространства, мог быть дом, источник, грот, гора и др. (Хюбнер, 1996). Границы такого пространства весьма условны и изменчивы, размеры неопределенны, в соответствии с меркуриальной природой присутствующей в нем целостности сознательно-бессознательной психики. Это табуированная область, где человек может встречаться с бессознательным (Jung, CW, v. 12, par. 63), место, где человек чувствует себя в безопасности, где одобряется и поддерживается любое проявление спонтанности (Якоби, 1996).

В ключевой главе «Психологии и алхимии», носящей название «Символизм мандалы», Юнг использует оба термина – сосуд и теменос, убедительно демонстрируя, что только в таком особом пространстве может возникнуть «imaginatio»[18]18
  «Imaginatio – это активное пробуждение (внутренних) образов secundum naturam [согласно природе], подлинное искусство мысли или воображения (ideation), которое не плетет бесцельные и беспочвенные фантазии „в розовом свете“ – не играет, другими словами, с их объектами, а пытается собрать внутренние факты и отобразить их в образах, соответствующих их природе» (Jung, CW, v. 12, par. 219).


[Закрыть]. Необходимость надежной защиты этого пространства от нежелательного смешения с тем, что находится за его пределами, обусловливается уязвимостью психики (как пациента, так и аналитика), открытой для бессознательной идентичности. Это требует уважения к бессознательному, поддержания символически аналитической установки, соблюдения конфиденциальности. С другой стороны, защиты требует и пространство по другую сторону аналитической границы, поскольку в анализе активны нуминозные силы, «демоны бессознательного», от которых следует предохранять внеаналитическую жизнь пациента и аналитика, их неподготовленное или регрессирующее в бессознательной идентичности эго-сознание.

Древнегреческие теменосы были маркированы гермами – четырехгранными стелами с головой Гермеса и эрегированным пенисом, выполнявшими пограничную функцию[19]19
  «Стела Гермеса имеет здесь больше пограничную, отгораживающую функцию, это порог, через который переходят из одной нуминозной силовой сферы в другую. С этим были связаны определенные культовые предписания. Так, в храм нельзя было входить без совершения определенных очистительных обрядов. Это имело всеобъемлющую силу одинаково как при входе в священные места, так и при выходе из них. Поэтому пространственный порог окружает, как заметил Э. Кассирер, „религиозное прачувство“» (Хюбнер, 1996, с. 146).


[Закрыть]. Маркируя пространства, гермы указывали психологические и моральные пределы, задавали гражданам экзистенциальные измерения (Стайн, 2009). Аналитическое пространство – психотерапевтический теменос – должно быть ясно маркировано. Формальная структура контейнера – сеттинг – выполняет роль такого маркирования, что начинает осознается чаще всего лишь при его существенном изменении или, как крайний случай, когда сеттинг вовсе отсутствует. Последнее нередко имеет место в работе с беженцами, когда нормальный сеттинг организовать не возможно. Пападопулос удерживал границы, в частности, при помощи «контекст-маркеров» – опор, обозначавших терапевтический теменос. Такими «контекст-маркерами» были для него детали деловой одежды терапевта (костюм, галстук), задающие профессиональный контекст[20]20
  «Я постепенно стал осознавать, как я использую определенные опоры, чтобы обозначить мой „терапевтический теменос“, например надевая пиджак и галстук (которые я обычно ношу на работе) и принося с собой мой клинический настенный календарь, которые были „контекст-маркерами“, напоминавшими мне о том факте, что я выполняю здесь профессиональную работу, а не нахожусь в качестве озабоченного друга. Это создавало терапевтический сосуд, позволявший поддерживать безопасную эмоциональную близость в контексте сохранного терапевтического контейнера» (Papadopoulus, 1998, p. 179–180).


[Закрыть]. Подобные маркеры можно назвать символическими, в отличие от обычных сеттинговых формальных маркеров. Заметим, что символические маркеры часто используются аналитиками и в условиях нормального сеттинга (вспомним, например, античные артефакты в кабинете Фрейда). Это напоминание для пациента и для аналитика о лиминальной природе глубинной психотерапии, которая «соединяет вышний мир сознания с подземным миром бессознательного» (Стайн, 2009, с. 126).

Аналитическое пространство двойственно, как и его границы. Стайн говорит о том, что внутри терапевтического контейнера есть формализованное в соответствии с социальными законами пространство, тесно связанное с жизнью пациента и аналитика за пределами терапии. Формальные маркеры обозначают как раз это пространство. Но есть и более широкое пространство, в котором осуществляется многоуровневое психическое взаимодействие участников аналитической пары, маркированное символически и не имеющее формально определенных границ.

Здесь уместно еще раз обратиться к аналогии с пространственным устройством жизни в древнегреческой культуре. Саратовский культуролог Вадим Михайлин подробно анализирует особенности античных культурных пространств. Например, древнегреческое пиршественное пространство было принципиально противопоставлено бытовому, статусному пространству, притом что оно было включено в бытовую территорию: в него можно было войти и выйти, не покидая дома. Это обусловливало необходимость строгого маркирования его границ, кодифицирования и регламентирования «праздничного поведения». Все, что было включено в пиршественное пространство, несло особый смысл, являлось атрибутом празднества, было встроено в специфическую для этого пространства кодовую систему, которая позволяла каждому знакомому с этой системой человеку «моментально осознавать факт пересечения границы, «включения в праздник», и заставляло его актуализировать соответствующие поведенческие навыки» (Михайлин, 2005, с. 277). Для античного политеистического мировидения каждая культурно маркированная зона имела религиозно-нормативное обоснование, воплощенное в соответствующих божествах. Монотеизм произвел радикальную трансформацию этого мировидения: стало необходимо соотносить свое поведение с более или менее единой системой моральных норм, не зависящих от ситуативной обусловленности и соответствующих данной пространственной зоне поведенческих паттернов. Это объясняет, по мысли Михайлина, невротичность современного человека, вынужденного вытеснять конфликты, порожденные принципиальной несовместимостью «прикладных» кодов и норм. Вместе с тем монотеистическая трансформация культурного пространства имела и позитивный смысл. Необходимость быть в состоянии «перманентного тюнинга» в отсутствии заданных механизмов переключения при переходе из зоны в зону резко увеличило адаптационные возможности человека, расширило границы его сознания (Михайлин, 2005, с. 457–458).

Можно говорить об определенной «политеистичности» бессознательного современного человека – той реальности, с которой мы имеем дело в анализе. Поэтому законы обустройства античного культурного пространства во многом применимы для организации аналитического пространства, маркированного символически – терапевтического теменоса.

Итак, отталкиваясь от идеи Стайна, можно представить себе, что есть два аналитических пространства (точнее, «два в одном», т. е. двуединое пространство). «Малое» пространство можно сравнить с реальным перегонным сосудом алхимика, имеющим обозначенные «стенки», которые должны быть достаточно прочными, чтобы выдерживать давление происходящей в нем реакции. Обозначим это «малое» пространство привычным термином «контейнер». Границы контейнера четко обозначены в этических кодексах и обусловливают поведенческие коды для участников аналитического взаимодействия, аналогичные пространственным кодам в античных культурных пространствах. «Большое» пространство имеет принципиально иные характеристики: в нем проходит символическое психическое взаимодействие пациента и аналитика, протекает собственно анализ. Это пространство – теменос. Психике, взаимодействующей на глубинном уровне с другой психикой, тесно в формализованном пространстве контейнера. Она стремится за его пределы и в реальности функционирует в теменосе. Однако профессиональное эго должно оставаться в контейнере, в пределах заданного пространственно ориентированного поведенческого кода[21]21
  Для психоанализа в качестве такого кода выступает этический кодекс, предоставляющий аналитику «интеллектуальную опору» на периоды эмоциональной слепоты, порожденной переживанием бессознательной идентичности, которое способствует ослаблению эго» (Джи, 2006, с. 242).


[Закрыть], выдерживая попытки вытянуть его за пределы контейнера не в символическом, а в конкретном смысле, поскольку это ведет к инцестуозным отношениям и потере профессиональных функций. Более подробно мы рассмотрим эти проблемы ниже. Однако «видеть» аналитик должен за пределами контейнера, в границах теменоса, чему и призвана способствовать супервизия[22]22
  «Супервизия не посягает на неприкосновенность аналитического сосуда, она, скорее, расширяет его объем (границы) и, помогая аналитику мыслить объективно, помогает пациенту» (Шаверин, 2006, с. 254).


[Закрыть].

Объединяющим понятием для контейнера-теменоса является этическое пространство. Джан Винер считает, что выход из нравственного тупика при предъявлении требования отойти от соблюдения абсолютной конфиденциальности может быть найден путем выхода в этическое пространство как в третью область, в третью позицию, в которой могут адекватно соотноситься конфликт и парадокс, структура и чувство, забота о пациенте, наша терапевтическая парадигма и мы сами[23]23
  «Этическое пространство может формироваться, когда есть переходная область опыта, находящаяся извне системы самого убеждения. Становится возможен вторичный процесс мышления, и внутренняя и внешняя реальности могут быть разделены и одновременно оставаться связанными. Бриттон называет эту третью позицию, из которой можно наблюдать за субъективными убеждениями, чтобы найти внутреннюю объективность, триангулярным психическим пространством» (Wiener, 2001, p. 439).


[Закрыть]. Соломон отмечает, что контейнер – vas bene clausum, или аналитическая рамка, – формируя ограниченное пространство, в котором возможно безопасное проведение аналитической работы с необходимой степенью свободы, становится предпосылкой сохранности этической установки, предотвращает ее от перверсии (Solomon, 2001).

Нарушение или невыстроенность адеватных границ контейнера делает невозможной или крайне затруднительной аналитическую работу в теменосе. Эти проблемы отрефлексированы российскими терапевтами, начинавшими свою работу в непростроенном сеттинге, например в жилом пространстве (спальне, кухне или столовой), выполнявшем одновременно функции офиса. При такой размытой терапевтической рамке, отсутствует то, что Рональд Бриттон обозначил метафорой «другая комната» (Кадыров, 2000а, с. 37; 2000б, с. 23; 2010, с. 292).

«Другая комната» Бриттона, теменос в наших терминах, является носителем того, что Дональд Винникотт назвал «третьей областью» или «переходным пространством». При нормальном психическом развитии потенциальное пространство заполняется продуктами творческого воображения ребенка, а в случае отсутствия базового доверия и надежности окружения образуется ложное Я, закрывающее это пространство, или вклады в это пространство делают другие, а не сам индивид. Центральной задачей анализа в этом случае становится «открытие» этой зоны и создание условий для ее заполнения собственными творческими продуктами пациента (Винникотт, 2002). Введение этих идей в психоаналитическую теорию оказалось очень плодотворным.

Итак, предоставляемый аналитиком стабильный контейнер обусловливает функционирование теменоса, в котором актуализируется переходное пространство, и в психическом взаимодействии пациента и аналитика формируется третья область (в других терминах – триангулярное, или этическое пространство). Это – пространство индивидуации (трансформационное поле).

Глава 4
Аналитический процесс в рамке

Терапевтические отношения парадоксальны: они безличностно личностные, эмпатично не удовлетворяющие желания, эротически несексуальные, провокационно неагрессивные, и в них приветствуется спонтанная коммуникация в строго ограниченных пределах времени-пространства-оплаты.

Полли Янг-Эйзендрат

Юнг первым описал диалектическое качество аналитического процесса, в который вовлечены два человека, подчеркивая, что участники аналитической пары должны быть вовлечены на равных в двухстороннюю интеракцию (Jung, CW, v. 16, par. 289). В современном психоанализе дискутируется важная проблема «реальных отношений» между аналитиком и пациентом, которые отличаются от переносно-контпереносных отношений. Традиционно «реальные отношения» называют «рабочим альянсом», определяемым как «неэротический, рациональный, обусловленный раппорт, устанавливаемый между пациентом и аналитиком, дающий возможность целенаправленно работать в аналитической ситуации» (Greenson & Wexler, 1969, цит. по: Samuels, 1986, p. 186). Эндрю Самуэлс отмечает, что Юнг обосновал этот принцип еще в 1930-е годы, когда он писал: «В действительности же в таких делах все зависит от человека и мало, или вообще ничего, от метода» (Юнг, 1994, с. 152). Подход Юнга к психоаналитической терапии с акцентом на человеческом измерении анализа существенно отличался от фрейдовского. Значение «реальных» человеческих отношений в анализе подчеркивают многие юнгианцы (см., напр.: Якоби, 1996; Гуггенбюль-Крейг, 1997), но при этом они фокусируют внимание на необходимости исследования бессознательных мотиваций и сохранения аналитической установки. По-видимому, исторически сложилось так, что юнгианская традиция в большей степени защищает от серьезных нарушений границ, чем фрейдистская. В конце прошлого века серьезность этой проблемы была признана и в рамках фрейдистской традиции, что дало толчок для проведения интересных исследований[24]24
  Сказанное вовсе не означает, что этих проблем не существует в практике аналитической психологии. См. об этом обстоятельную статью в «Journal of Analytical Psychology» (Anonymous, 2005). Однако можно предположить, что институцианализированная, по существу, Юнгом практика «множественного анализа [ «Обычно анализ проводили Юнг и Тони Вульф. Сначала анализанд шел к Юнгу, а позже – в тот же день или на следующий – к Тони Вульф. <…> Юнг был превосходен в архетипических интерпретациях, тогда как Тони Вульф оказалась более искушенной при работе с вопросами личного характера» (Кирш, 2007, с. 32–33)] выводила из теневой области те аспекты терапевтического взаимодействия, которые могут приводить к опасным нарушениям границ. С позиций сегодняшнего дня, мы можем с уверенностью утверждать, что модель «множественного анализа» неадекватна для практики. Майкл Фордэм справедливо критиковал ее по причине невозможности анализирования переноса – контрпереноса и легкости отыгрывания напряжения (когда опасно возрастают негативные чувства к одному аналитику, есть возможность снять напряжение у другого). Можно говорить и о других негативных сторонах такой практики. Вместе с тем пациенты, проходившие анализ у Юнга и Вульф, знавшие о нескрываемых отношениях своих аналитиков, чувствовали себя комфортно в таком анализе, и все положительно оценивали ситуацию. Но неудивительно, что никто из пытавшихся подражать в этом Юнгу не имел успеха (там же). И все же, несмотря на все негативные стороны такого наследия основателя аналитической психологии, глубоко исследованные в указанной анонимной статье, имелось и положительное – открытость, доступность профессиональному сознанию этого опыта и, следовательно, возможность более осознанно выстраивать аналитические границы.


[Закрыть].

Винникотт расширил классическое понимание аналитического пространства как защищенного места для осуществления переноса, предложив концепцию «удерживающе-фасилитирующей среды» (holding-facilitating environment), без которой, согласно его взглядам, не может быть эффективной терапии. Винникотт утверждает, что создаваемая в анализе по строгим правилам защищенная среда позволяет пациенту исследовать пределы доступного пространства, прорабатывать возникшие в раннем развитии глубинные проблемы, а не замыкаться на поверхностных симптомах. «Холдинговая» техника, предложенная Винникоттом, открывает переходное пространство, поощряет творческую деятельность пациента, восполняющую неразвитость и незаполненность этого пространства. Само присутствие аналитика, настроенного на эмпатический резонанс, называют переходным, или потенциальным, сравнивая его роль с ролью матери, присутствующей рядом с играющим ребенком, активно не вторгаясь в его деятельность (Кейсмент, 1995). В контексте аналитической психологии это звучит так: присутствуя в аналитической ситуации как реальный человек, аналитик в то же время «служит инструментом Самости» (Якоби, 1996). Это, в частности, означает контейнирование и недопущение конкретных форм реализации инцестуозных отношений, «естественной формы союза противоположностей» (Jung, CW, v. 14, par. 108). Поэтому аналитический процесс «противоестественен» – «opus contra naturam» (Jung, CW, v. 16, par. 469). Исследуя эдипальную природу аналитического пространства, Роберт Янг подчеркивает, что «рамка держит инцест в узде» (Young, 1998). Кеннет Ламберт сравнивает в этом смысле работу аналитика с пастырским служением: аналитик проводит пациента через ритуал, вводит в рамку, в которой пациент чувствует себя безопасно и может свободно экспериментировать, проходя через психический анализ и синтез (Ламберт, 2004).

Эти рассуждения возвращают нас к проблеме профессиональной идентичности. Особенности аналитического пространства требуют от аналитика определенных способностей. Прежде всего, аналитик должен сопровождать пациента, «не сбиваясь с толка, сохраняя аналитичность» (Casement, 1991, p. 28), избегая в контейнировании двух крайностей: как излишне жесткости, превращающейся в ригидность, так и излишней гибкости (там же, p. 23). Чтобы поддерживать адекватные границы контейнера, аналитик должен чувствовать безопасность в отношении своих внутренних границ, в классических терминах – иметь достаточную силу эго. В противном случае аналитические границы могут нарушаться или использоваться в качестве защиты. Абигайль Голомб, исследовавшая аналитическую практику в условиях социальной нестабильности, описала феномен защитного использования аналитических границ для «обеспечения психической неприкосновенности». В этом случае неукоснительно используются правила, но не дух правил, жесткость границ ограничивает рефлексию, позволяя избегать эмоционального и когнитивного соприкосновения с ситуацией (Голомб, 2000). Похожая ситуация возникает в случае работы аналитика в инокультурной среде (Connolly, 2006).

Аналитик должен быть способен выдерживать деструктивные атаки пациента (Винникотт, 2002), сохраняя безопасную аналитическую рамку, вопреки попыткам пациента прорвать ее. Безопасность внутри аналитических отношений означает, что пациент чувствует себя понятым, чувствует, что получает эмпатический отклик от терапевта, что его «удерживает» аналитик, который способен выдержать все, что может произойти в ходе анализа. Эта «материнская» сторона аналитической техники осуществима только при сохранном контейнере и гибкости взаимодействия («реальных отношениях») в теменосе. Иначе говоря, в психоаналитической технике должны всегда присутствовать два элемента, создающее диалектическое напряжение аналитических отношений: контейнирование и холдинг[25]25
  Ср. разделение этих понятий в кляйнианской теории: «Описанная Винникоттом функция холдинга – это поддержка непоколебимой веры младенца в свое всемогущество, введенная же Бионом концепция мечтания обозначает попытку матери обеспечить младенца контейнирующей функцией для понимания реальности, что приводит его к утрате всемогущества» (Хиншельвуд, 2007, с. 361). Анжела Коннолли рассматривает эти понятия с точки зрения модификации сеттинга в аналитической терапии с пограничными и психотическими пациентами: «Чтобы способствовать холдингу (в таком случае акцентируются материальные качества сеттинга) или мечтанию (акцент на внутреннем мире аналитика)» (Connolly, 2006, p. 181).


[Закрыть].

Марио Якоби подчеркивает важность гибкости в контексте профессиональной установки. Это способность к синтонному контрпереносу, в терминах Фордэма (в противоположность отреагированию невротического или иллюзорного контрпереноса) – способность осознавать и отвечать на актуальную потребность пациента в эмпатическом резонансе (холдинге). Для реализации этой способности у аналитика должен быть актуализирован архетип раненного целителя.

Адольф Гуггенбюль-Крейг ввел в аналитическую теорию понятие расщепления биполярного архетипа целителя-пациента. Аналитик в этом расщеплении выступает как всемогущий, сильный, здоровый и способный «целитель», а пациент – как зависимый, слабый, пассивный и страдающий «раненый». Таким образом, расщепление касается обоих членов аналитической пары: аналитик отвергает и проецирует «раненый» полюс архетипа, а пациент проецирует своего «внутреннего целителя», потенциал самоизлечения (Гуггенбюль-Крейг, 1997). Такое расщепление архетипа целителя – пациента может быть в какой-то степени нормальным на ранних этапах анализа, но рано или поздно целостность архетипа должна быть воссоздана. В патерналистской медицинской традиции это воссоединение часто осуществляется с властных позиций, и тогда система «доминирующий доктор – подчиняющийся пациент» становится фиксированной. Эта традиция в психиатрии изменилась лишь к концу прошлого столетия (Gruenberg, 2001, p. 8).

Для аналитической практики воссоединение архетипа целителя – пациента с помощью власти означает «структурализацию теменоса», внесение в него искусственных границ. Психологическое лечение в такой ситуации оказывается практически невозможным. В лучшем случае терапевт может наполнить потенциальное пространство собственными интерпретационными продуктами, «вылечив» пациента на уровне симптомов, но при этом заблокировав возможность индивидуации. Поэтому одной из центральных способностей аналитика является способность к актуализации архетипа раненного целителя и выдерживанию напряжения биполярного архетипа (Гуггенбюль-Крейг, 1997).

Природа этого «аналитического напряжения» (Винникотт), раскрыта Юнгом при анализе инцеста как «отклоняющейся от нормы естественной формы объединения противоположностей» (Jung, CW, v. 14, par. 108): когда констеллируются противоположности, начинают действовать мощные регрессивные силы, побуждающие к немедленному их объединению, чтобы снять напряжение. Если поддаться этим силам, то неизбежно придешь к понижению уровня сознания и растворению аналитической рамки, стиранию различия конкретного и символического.

То, что происходит в аналитических отношениях, при нарушении контейнера или выходе за его границы, в современном психоанализе описывают с помощью двух основных терминов: отыгрывание и разыгрывание. В классическом понимании отыгрывание означает неосознаваемое (или частично осознаваемое) отступление от заданного сеттингом вербального взаимодействия; со стороны аналитика (в контрпереносе) это проявляется в таких действиях, как: «идти на поводу у пациента, писать или звонить ему, раскрывать что-то, изменять сессию, нажимать на пациента, изменять решение или проводить жесткую линию, даже выходить из себя» (Young, 1998).

Термин «отыгрывание» подчеркивает выход за пределы аналитического пространства: действие совершается вне контейнера (поэтому часто в русских переводах используется громоздкая и избыточная калька – «отыгрывание вовне»). Джойс Макдугалл подчеркивает экономический смысл этого понятия: при отыгрывании сбрасывается трудно выдерживаемое напряжение, что оказывается контрпродуктивным для анализа (МакДугалл, 2002, с. 113).

Особенно мощным становится отыгрывание на самом глубоком уровне аналитического взаимодействия – по вектору «бессознательное – бессознательное», когда и пациент, и аналитик оказываются задействованными в актуализации определенного архетипа. Это состояние описано Юнгом как мистическая сопричастность (participacion mystique): и аналитик, и пациент идентифицируются с архетипом и попадают под его власть (см. подробнее: Якоби, 1996).

Я хорошо прочувствовал внутренне побуждение к отыгрыванию, рефлексируя свои ощущения в последние минуты перед началом сессии. Некоторые приходящие заранее пациенты (это чаще всего пограничные пациенты, относящиеся к типу «толстокожих нарциссов» (см.: Britton, 2002)) стремятся войти до назначенного времени и побудить аналитика начать сессию на несколько минут раньше с такими аргументами, как: «Вы же здесь, и я здесь – вы просто сидите и ожидаете положенного времени». Рациональные объяснения об аналитической рамке или просто утверждение, что таковы правила, чаще всего нисколько не улучшают положения. В этот момент, особенно с пограничными пациентами, резко ощущается напряжение между противоположностями: контейнированием и холдингом. В работе с определенными пациентами эти минуты оказываются для меня самыми трудными. Во мне борются две тенденции: понимание необходимости и аналитической ценности соблюдения рамки и культурно заданная установка «хорошие отношения важнее сухих правил», в основе которой лежат, как я полагаю, специфические культурные комплексы (см.: часть II).

Термин «разыгрывание» введен для обозначения тонких неосознаваемых переносно-контрпереносных сдвигов, осуществляющихся (часто на невербальном уровне) внутри аналитического пространства. Таким образом, формально «отыгрывание» и «разыгрывание» разводятся по критерию локализации – соответственно вне или внутри аналитического контейнера. На более тонком уровне разграничение проходит по качеству осуществленности действия. Для разведения этих двух понятий предлагается закрепить за «отыгрыванием» экстрапсихический действенно-поведенческий полюс, а за «разыгрыванием» интрапсихический процессуальный полюс, связанный с субъективным переживанием переносно-контрпереносных отношений (Cambray, 2001). Вычленяя смысловое поле термина «разыгрывание» Джеймс Маклафлин отметил такие его значения, как «играть роль», «симулировать», с одной стороны, и «убеждать» и «влиять на кого-то в межличностном взаимодействии», с другой стороны. Он предложил определять «разыгрывание» в широком смысле как «любое поведение участников аналитического взаимодействия вследствие интенсификации действенности наших слов, проявляющееся как принуждение или регрессивное давление, направленное на аналитические правила или рамку» (McLaughlin, 1991; цит. по: Gabbard & Lester, 1995, p. 124). Разыгрывание воспринимается как ответ на повеления другого. Оуэн Реник усиливает эту идею, доводя ее до логического предела: осознанию контрпереноса всегда предшествует разыгрывание, осуществляющееся неосознанно, поэтому любое техническое действие в той или иной мере неизбежно является контрпереносным разыгрыванием (Renik, 1998; цит. по: Cambray, 2001). Апеллируя к этим идеям, Джозеф Кэмбрэй отмечает их близость к юнгианскому пониманию аналитического процесса, согласно которому архетипические реакции аналитика составляют основу его техники. Ставя вопрос о telos разыгрываний, Кэмбрей предлагает возможный ответ, близкий к ключевым идеям настоящей работы: разыгрывания, встроенные в аналитический процесс, придают аналитическому пространству трансформативность и дают мгновенный доступ к констеллирующемуся содержанию бессознательного (Cambray, 2001, p. 278).

Обращаясь к паре понятий «отыгрывание» и «разыгрывание», мы можем по-иному ввести их в нашу картину аналитического пространства: отыгрывания осуществляются в основном на внешней границе контейнера, воздействуя на его «стенки», поэтому они опасны для его целостности, в то время как разыгрывания осуществляются в теменосе, способствуя при последующей рефлексии его взаимному «освоению» и продвижению в нем. Иногда в переносно-контрпереносных проявлениях присутствуют как аспекты разыгрывания, так и аспекты отыгрывания, что требует дальнейшего выяснения.

Разыгрывание может менять существенные качества контейнера, такие как его безопасность. Пример из аналитической работы с пациенткой, имевшей в раннем возрасте тяжелый травматический опыт:

В конце сессии пациентка в ответ на предложение визуализировать внутреннюю фигуру, чей голос звучит как «Нельзя» в ответ на любые мысли об активной деятельности во внешнем мире, сказала: «Не знаю, никакого образа не приходит… Почему-то приходит в голову мама. Да, это же ее слова были: другим можно, а тебе нельзя… Хочется почему-то плакать…» Моя реакция была: «Здесь можно». Пациентка (официально): «Спасибо… Нет, это невозможно». На следующую сессию пациентка пришла позже и стала говорить о своем сопротивлении и страхе, связывая это с переломным моментом в анализе. Уже частично осознавая, что моя реплика на предыдущей сессии была контрпереносным разыгрыванием, я привлек внимание пациентки к контексту наших отношений. Она в волнении сказала: «Да, это о доверии, об ощущении безопасности – опасности». Я напомнил конец прошлой сессии и свои слова. Пациентка: «Да, это звучало для меня даже как давление. Я несколько раз вспоминала об этом моменте». Аналитик: «Это была моя реакция. Вероятно, хотя бы частично, ваш страх связан именно с этим». Пациентка с готовностью подтвердила, позже поблагодарив меня и сказав, что успокоилась: «Вы взяли на себя свою ответственность, я – свою, и мы можем творить здесь – между нами». Помолчав, пациентка добавила: «Я защищаю своего внутреннего ребенка. Выходит, я сама его запираю». За этим последовало плодотворное погружение в проблему запрета на чувства и тотального внутреннего контроля.

Таким образом, мое контрпереносное разыгрывание существенно уменьшило безопасность контейнера, поэтому нужно было открытое обсуждение возникшей ситуации, чтобы «очистить» аналитическое поле и конструктивно использовать этот опыт.

Механизм проективной идентификации – один из процессов, опасных для сохранности аналитического контейнера, поскольку он «схлопывает» дистанцию между психикой аналитика и психикой пациента. В культурно-психологическом контексте это проявляется в состоянии мистической сопричастности, условием которого является низкий уровень сознания. Для людей с «тонкими психическими границами» проективная идентификация может оказаться серьезной проблемой, крайние выражение которой – нарциссическое расстройство. Описывая эту проблему, Рональд Бриттон (Britton, 2002) приводит пример Мишеля Монтеня, рассказывающего, как на него влияет болезненное состояние другого человека: он начинает испытывать страдание больного, что, в свою очередь, благоприятно сказывается на последнем (см.: Монтень, 1981, кн. 1–2, с. 91–92). В таком процессе различия между Я и Другим сходят на нет, границы моей психики и психики другого размываются и человек оказывается инфицированным. Конечно, для другого такая предельная эмпатия может оказаться целительной, и в психотерапевтической ситуации может быть весьма эффективным инструментом. Основанный на этих процессах контрперенос Мюррей Стайн назвал шаманическим. Причем, он подчеркивает, что шаманический процесс, в котором психика аналитика «подчиняется качествам внутреннего ландшафта пациента и через этот вид отзеркаливания абсорбирует и отражает болезнь пациента» (Stein, 1996, p.142), не ограничивается случаями аналитиков с проницаемыми границами, поскольку в профессиональные качества аналитиков входит умение ослаблять защиты эго, открывая доступ к процессам на уровне бессознательное – бессознательное.

Шаманический процесс будет целителен, если он осознается, и активируются как внутренние целительные силы пациента, так и целительное имаго аналитика. Условием этого является сохраняемая аналитиком функция посредника, несущего «пограничные черты», когда он, подобно шаману, и «больной», и здоровый», и «знающий», и «ошибающийся» и т. д. (ср.: Лич, 2001, с. 88).

Эта заложенная в самой природе аналитического процесса парадоксальная двойственность, объединение противоположностей, так или иначе описывается всеми исследователями процессов переноса и контрпереноса. В упомянутом выше первом юнгианском исследовании переноса-контрпереноса, проведенном берлинскими аналитиками под руководством Ганса Дикмана в 1970-х годах, описаны два противоположных уровня – ролевой и архетипический. На первом уровне задана антитетическая позиция, обусловливающая расщепленность архетипа, и взаимодействие замыкается на уровне личного бессознательного. В архетипическом переносе и контрпереносе наблюдается обратная картина: и пациент, и аналитик оказываются на глубинном коллективном уровне и вместе переживают всю силу архетипа[26]26
  «Оба сталкиваются с трансперсональной проблемой, для которой ни у одного нет полного решения, хотя проблема сама по себе может казаться простой и легкой в решении. В ситуации антитетического ролевого переноса два эго отделены и находятся в различных позициях. В архетипической ситуации эго аналитика и пациента находятся, до определенной степени, в состоянии общего понимания и идентификации. Они вместе переживают мощь и власть констеллированного архетипа» (Dieckmann, 1976, p. 35).


[Закрыть].

На архетипическом уровне наблюдаются психоидные процессы, описываемые психологами и психотерапевтами разных направлений. Например, в берлинском исследовании наблюдалась поразительная синхронизация ассоциативных процессов пациента и аналитика. В гуманистической психологии описан подобный феномен, названный «психотерапевтическим резонансом»: мгновенное слияние границ терапевта и клиента, на порядок углубляющее эмпатию и раппорт, синхронизирующее их психические процессы. Дэвид Фейнстайн предлагает интерпретировать этот феномен как бессознательную настройку на тонкое информационное поле пациента (Feinstein, 1998). Именно на этом уровне осуществляется эмпатический резонанс (холдинг) в теменосе. Одновременно в контейнере должны быть восстановлены размытые границы Я и Ты, а эго структурировано и надежно защищено. Как правило, мы не способны удерживать в фокусе внимания оба уровня взаимодействия, хотя этот навык можно развить. Примером может служить экспериментальная «двухфокусная» практика, использованная в берлинском исследовании, а также работа Натана Шварц-Саланта по задействованию в анализе комплекса слияния (Шварц-Салант, 2008).