Текст книги "Советская правда"

О правде и неправде

Идет время, вот уже месяц прошел с того дня, когда в «Литературной газете» была опубликована статья Константина Паустовского «Бесспорные и спорные мысли». Как известно, ей были предпосланы слова редакции, которые оповещали читателей о том, что статья, в числе нескольких других помещенных в том же номере, публикуется независимо от того, согласна или не согласна редакция с теми или иными суждениями автора.

Если перед статьей поставлен такой предупреждающий знак, то естественно предполагать, что статья рядом с бесспорным содержит в себе и нечто, с чем согласиться нельзя, что может – и, очевидно, должно – вызвать возражения.

Почему же все-таки прошел вот месяц, а возражений в печати никаких нет, даже наималейших? (И это, несмотря на то, что и с трибуны писательского съезда, и недавно па собрании московских писателей некоторые положения статьи заслуженно критиковались.) Почему же молчит печать? Может быть, название статье дали по ошибке и спорных мыслей в ней ни единой, только бесспорные? Да, конечно, ничего не возразишь, скажем, против утверждений автора о том, что «писатель никак не может спрятать от народа свое лицо, как бы он этого ни хотел»; собственные писания, раньше или позже, но все равно выдают его с головой, и «он получает именно ту народную оценку, какую заслуживает». Очень хорошо при этом, что автор статьи говорит о народной оценке; она, к сожалению, критикой не часто учитывается.

Трудно возразить и против такого авторского наблюдения: «Настоящие, подлинные писатели во все времена и во всех странах всегда учились у народа и были органически связаны с ним». Хорошо, что К. Паустовский подчеркивает: «настоящие, подлинные». Это дает возможность тех писателей, которые действительно учились у народа и были органически с ним связаны, называть «настоящими, подлинными», даже если они, по мнению автора статьи «Бесспорные и спорные мысли», и не подходят под нормативы, какими, по его мнению, определяются «настоящность» и «подлинность» писателя.

Соглашаемся и с тем, что: «Связь эта (связь писателей с народом. – В. К.), конечно, искусственно не создается». Правда, настораживают слова, идущие вслед за этим: «Никакие писательские командировки не помогут, если целью этих командировок будут исключительно „наблюдательские“ задачи, нарочитое изучение народной жизни – обязательное выспрашивание людей об их делах и работе, присутствие на собраниях, равно как и все остальные виды „любительского“ и туристического ознакомления с народом для сбора подходящего литературного материала».

Словом, в статье есть положения и мысли, спорить с которыми не станешь, хотя бы потому, что и сам автор квалифицирует их так: «Все это – простейшие мысли».

Может быть, «простота» мыслей (в дополнение к их «бесспорности») – вторая причина того, почему в печати нет возражений К. Паустовскому? Стоит ли, мол, ломать копья и перья!

Пожалуй, и не стоило бы это все ломать, если бы в статье вновь не зазвучал мотив, с какой-то нудной периодичностью повторяющийся на протяжении многих лет: мотив обвинения советских писателей в неправдивости. В статье сказано: «Может быть, мы так много и громко кричим о правде в литературе именно потому, что ее нам не хватает».

Итак, «нам не хватает правды». Тезису этому осенью исполнится сорок два года, он вступает во вполне зрелый возраст, из-за чего, видимо, уже не вызывает ни у кого никакой сколько-нибудь заметной реакции, к нему утратили интерес, с ним даже вот и не спорят.

Раньше мы очень огорчались, когда нашу литературу обвиняли в неправде. Советские писатели бескомпромиссно сражались против этого вновь и вновь всплывающего тезиса – сражались, поскольку его как свое оружие международный ревизионизм стремился использовать для атак и нападок на нас. Многие при этом горячились и нервничали. Да кто же останется равнодушным в тот час, когда на него возводят ложное обвинение, или, попросту, – поклеп?

А сейчас, когда сущность ревизионизма понятна, изучена, вскрыта и осмыслена даже школьниками, сейчас, как видим, никто и возражать не хочет тем, которые все еще блуждают с завязанными глазами, отгораживаясь так от «выспрашивания людей об их делах и работе», от «присутствия на собраниях» – от всего, и, видимо, всерьез считают слепую повязку на глазах своим «магическим кристаллом».

Но возразить все-таки надо. И не только потому, что может быть, у тех, кого К. Паустовский подозревает в неправде, в служении полуправде и фальши, иные представления о правде, что эти представления расходятся с представлениями К. Паустовского. В самом деле, К. Паустовский, очевидно, твердо убежден в том, что лишь отстаиваемое им – истинная правда. А ведь оппонент в свою очередь убежден, что тоже отстаивает правду. Почему же К. Паустовский, ратуя за право на убеждения для себя, столь сурово отказывает в праве на это другим? Почему другим он оставляет только возможность «сочетать служение полуправде и полуфальши со служением своему благополучию»? Откуда такое высокомерие по отношению к сотням и тысячам коллег по перу?

Ни я, ни близкие мне товарищи-писатели, насколько мне известно, не подозревают К. Паустовского не только в неправде, но даже и в полуправде. Что касается меня лично, то я глубоко убежден в том, что К. Паустовский говорит и пишет правду – свою правду, рисуя ее такой, какою он ее понимает. И я не согласен с теми, кто высказывает сомнение: дескать, может быть, К. Паустовский думает совсем не так, как он написал. Нет. Он думает именно так, как написал, я в этом не сомневаюсь. Почему же он не допускает, что и другие говорят и пишут правду? Почему он не даст себе труда задуматься, поразмышлять над правдой других? Может быть, все-таки и у них она есть, хотя они и «выспрашивают людей об их делах и работе» и «сидят на собраниях»?

Нет, на рассуждения К. Паустовского о правде и неправде возражать надо совсем не потому, что он и те, на кого он обрушился, видят правду по-разному. Из такого препирательства ничего не выйдет: и он, и его оппоненты – люди взрослые, у каждого свои убеждения, складывавшиеся в определенных условиях десятилетиями. Возражать надо по другой причине – потому, что доказательства, на которых основано утверждение К. Паустовского о неправде, сами – сплошная неправда. Рассуждая о «комплименте», который писатели, недостойные быть причисленными к «настоящим» и «подлинным», посылают читателям, автор вот что говорит в своей статье: «Заключается он («комплимент». – В. К.) прежде всего в приторно благополучных концах и в том, что мера светлых и темных красок в книге строго взвешивается с преобладанием светлых (голубеньких и розовых) тонов». Дальше: «Не принято писать о недостатках, как бы они ни были вредны для нашей общественной жизни, но сделав перед этим извинительного „комплимента“, не упомянув о наших достижениях». И еще: «Вторая вредная традиция – нежелание писать о страдании, боязнь даже намека на грусть, будто вся наша жизнь должна нестись под карамельным небом, под бодрый (бодряческий) смех „боевитых“ мужчин и женщин».

Эти рассуждения имели бы какой-то теоретический и практический смысл в том случае, если бы опирались они на действительные литературные явления, на книги, вышедшие, скажем, хотя бы в последние два года. А так – что ж это, где оно вычитано? Может быть, этими боевитыми бодряками населены недавние книги Ф. Панферова, Г. Николаевой, Г. Коновалова, А. Калинина, Н. Шундика, В. Очеретина, А. Иванова?.. А книги С. Воронина, Е. Серебровской?.. Да разве можно перечислить все богатства нашей литературы последних лет – литературы, которая волнует сегодня читателей, вызывает у них острую потребность собраться на читательскую конференцию, поговорить, поспорить, пораздумывать – и о прочитанном о жизни, и о самой жизни?! Хочется спросить автора статьи «Бесспорные и спорные мысли», читал ли он все это, или ознакомился хотя бы бегло, прежде чем обмакнуть перо в чернильницу?

«Не принято писать о недостатках…» А как же «Раздумье» Панферова, «Саламандра» Очеретина, «Золотое кольцо» Жестева? О каких только там недостатках нет речи! А «комплимента» что-то не видно, есть лишь правдивое отражение жизни честным и далеко вокруг себя видящим художником. Куда же девать непременные «наши достижения», если жизнь сегодня состоит главным образом, как тут ни крути, все-таки из «наших достижений», а не из «наших упущений». Ну как же искусственно отмести, отбросить реальность и малевать одним трагическим и черным, если даже оно, это трагическое и черное, и существует? Нельзя же, с одной стороны, ратовать за полнокровную живопись, богатую красками (к этому же зовет К. Паустовский, и справедливо зовет), и в то же время подталкивать под локоть: «А ты чего все-то краски давишь на палитру? Черенького давай, черенького. Впечатляет».

Глубоко неверно утверждение и о «благополучных концах». Кто читал талантливую повесть молодого латышского писателя М. Бирзе «И подо льдом река течет», тот, конечно, помнит окончание повести: юные подпольщики трагически гибнут. А если оглянуться на недавнее прошлое, то там мы найдем и «Звезду» Э. Казакевича, и «Молодую гвардию» А. Фадеева. Где благополучие последних страниц в этих книгах, где боязнь страданий и грусти? А «Дерзание» А. Коптяевой? Разве это благополучие, когда главный герой романа, Иван Иванович, остается на жизненном перепутье в общем-то ни с чем, а его жена Варя от неудавшейся жизни бежит за тысячи километров? Разве в личном благополучии пафос и сюжет «Раздумья» Ф. Панферова? А Евгений Белянкин, Николай Дементьев, Вера Чубакова, молодые и ищущие, разве они о «комплиментах» заботятся, изображая в своих книгах сегодняшнюю жизнь? Если верить К. Паустовскому, то, может быть, и окончание «Судьбы человека» М. Шолохова излишне благополучно и «комплиментарно»? И шолоховская светлая, оптимистическая, хотя и полная страданий и грусти, правда не подходит под норматив «истинной правды»?

В статье читаем о том, что в некоторых книгах, на полотнах иных художников мы, дескать, часто видим прямолинейно изображенных, примитивных людей. «Они по милости создателей книг лишены способности самостоятельно мыслить. У них эта способность, по велению авторов, просто атрофировалась за ненадобностью. Они знают назубок канонизированную этими авторами „сетку“ добра и зла. Они никогда не колеблются и ни в чем не ошибаются, потому что у них пустое сердце».

И вывод: «Таков в понимании некоторых (ох, уж эти зловредные «некоторые», до чего их много развелось, чтоб им пусто было! – В. К.) писателей идеал нашего человека. Его они протаскивают в книги изо всех сил».

Что верно, то верно: протаскивают. Несмотря на такое процитированное выше тенденциозное истолкование образа героев многих книг, несмотря на пустопорожние по форме, но вредящие литературе по существу дискуссии об идеальном герое, о пользе или вреде «теории дистанции», мужественно перешагивая через обвинения в неправде, под стук неаргументированного штемпелевания: «не художественно», упрямыми, убежденными авторами в советскую литературу «протаскивались» Глеб и Даша Чумаловы, Чапаев и Клычков, Павел Корчагин, Воропаев, Мересьев – сотни подлинных героев нашей революционной эпохи. Честь и хвала писателям, совершившим и совершающим этот подвиг. Настя Ковшова Галины Николаевой, «слишком положительная и нетипичная», стала одной из любимых героинь у девушек многих стран.

В сражавшейся Народно-Демократической Корее, в Демократической Республике Вьетнам, отстаивавшей свою свободу, в колоннах войск шли специально назначенные бойцы, которые несли книги. Одни тащили пулеметы и снаряды, другие – книги, приравненные к боевому оружию. В арсенале средств освободительного боя были и они, книги советских писателей, и именно эти, с героями, знавшими «сетку» добра и зла, с героями, не колеблющимися в трудный час, но совсем не потому, что у них пустое сердце, а от полноты сердца, от принадлежности его народу. Такие книги помогали побеждать, и в этом их величайшая правда, что бы там о них ни говорили иные.

Если бы не перечисление имен молодых писателей, пришедших в литературу в самое последнее время, можно было бы подумать, что статья К. Паустовского это запоздалое эхо неверных высказываний прошлых лет. И мысли ее, надо сказать, не столько «простейшие» сколько залежалые и устарелые. После той поры, когда подобные рассуждения казались иным (иным!) новыми, смелыми и оригинальными, прошло более двух лет. Советская литература широко шагнула вперед. И надо ли возрождать сегодня старые басни о недостатке в ней правды. К. Паустовский пишет, что «мы так много и громко кричим о правде в литературе». Во-первых, где этот крик? А во-вторых, кто – «мы»? Пока что разбрюзжался он один.

1959

Направляющее слово

Деятели советской литературы и советского искусства открыто и честно, давно и бесповоротно связали всю свою художническую судьбу, все свое творчество с делом партии.

Участие в строительстве самого совершенного общества на земле – коммунистического общества, – что может быть заманчивее для художника слова, кисти, резца, театра, кино? На его глазах и с его помощью перестраиваются не только условия и формы общественного труда людей, не только с каждым днем изменяется их быт, – в строительных лесах весь мир человека, включая и самое сокровенное, спрятанное в глубинах души и сердца. Какое же обширнейшее поле для наблюдений над новым, рождающимся, никогда не бывалым на нашей планете! Крутые повороты истории, крутые повороты судеб – не на этих ли крутизнах ярче, чем где-либо, проявляются человеческие характеры и не в такую ли эпоху решительного наступления нового на старое наибольшей остроты достигают жизненные конфликты?

Иные эстеты от критики, бывает, впадают в прострацию от восторга, получив перевод нового романа или новой пьесы кого-нибудь из модных буржуазных писателей Запада. Дескать, вот мастер, вот живописец слова, тонкий психолог и аналитик, ювелир деталей и т. д. и т. п. Ну а что же на деле, если отбросить эстетский психоз? На деле «живописец слова» и «ювелир деталей» находится в глубоком творческом тупике. Он из книги в книгу, из пьесы в пьесу перетаскивает одно и то же – типы людей с пустыми душами, с пустыми сердцами, людей без будущего и поэтому без разбора хватающихся за свое маленькое постельное счастье в настоящем.

Среди таких писателей есть большие, истинные художники, и они, нисколько не сомневаюсь в этом, с радостью променяли бы своих источенных временем «героев» на подлинных героев наших дней, тесный, однотонный мирок своих книг отдали бы за мир грандиозных дел и грандиозных идей, которыми живут сегодня наши соотечественники.

Мы, советские литераторы, неизмеримо и несравнимо богаче писателей буржуазного Запада. В распоряжении буржуазных писателей – старье, которое надо перелицовывать, перешивать, отпаривать и утюжить, растрачивать талант, и подчас крупный талант, на материал, недостойный руки мастера. Наш жизненный материал юн, молод, неожидан. Он настолько ярок и богат, что иной раз даже способен подвести писателя. Мы, к сожалению, знаем книги, в которых изобразительные средства автора по яркости своей значительно уступают жизненному материалу, легшему в основу произведения.

Я отнюдь не собираюсь защищать авторов, недостаточно работающих над формой, но мне думается, что происходит это совсем не от бедности советской литературы, как хотели бы представить некоторые толкователи, а от ее богатства. Писатель буржуазного мира из пустяка, из петого-перепетого должен соорудить нечто, что бы заинтересовало читателя, и он гранит, шлифует до блеска, до совершенства свой камень, нередко фальшивый. В наших руках, напротив, драгоценный алмаз, поэтому некоторые из авторов считают, что он хорош и без должной оправы. Это пройдет. Оно уже проходит. Окрепнет, расцветет мастерство молодых гранильщиков, и алмаз под их пером получит прекрасные формы. Уже есть у нас немало замечательных книг. Они наступают, завоевывают сердца миллионов людей за рубежами. Они воюют за коммунизм. Недаром же Ватикан наложил запрет на множество произведений советских писателей, недаром же эти произведения внесены в инквизиторские списки и подлежат повсеместному гонению в католическом мире.

Когда мне недавно вполголоса рассказывали об этом в галереях папских дворцов в Риме, я вспомнил аляповатую картину, хранящуюся в Казанском соборе, в Ленинграде. Она перевезена из церкви села Тазова Курской области, на ней изображен ад, и намалевал ее, как свидетельствует подпись, «Мастер церковной росписи М.А. Андрюшин». Клубится дым, хлещут багровые языки пламени. В них торжествующий сатана, а в объятиях сатаны Лев Николаевич Толстой. Церковники отлучили его от церкви после выхода романа «Воскресение» и вот, еще при жизни, даже ввергли в ад.

Советскую литературу, непримиримую, сражающуюся, не только Ватикан хотел бы видеть в огне адских костров, – весь капиталистический мир боится ее, боится потому, что она несет зарубежным читателям правду о нашей жизни, правду о наших людях, увлекает сердца, властвует в думах.

Владимир Ильич Ленин хотел, чтобы литературное дело стало частью общепролетарского, общенародного дела. Это сбылось. Подавляющее число советских литераторов, не страшась ни геенны огненной, ни воплей осуждения, что, дескать, вот вы какие, вы не свободны в своем творчестве, вас купили высокими гонорарами, вы прислужники коммунистов, – перешагивая через все это, подавляющее число советских литераторов идет вместе с партией по широкой и светлой дороге строительства коммунизма.

Нет, далеко не в погоне за гонорарами работают советские литераторы и деятели искусств. Дороже всяких денег каждому из нас слово одобрения, сказанное народом, слово одобрения, сказанное партией. Еще Маяковский мечтал о том, чтобы «о работе стихов» делались доклады на Политбюро. И разве это не понятно? Если в промышленности, в сельском хозяйстве люди хотят работать по-новому, по-коммунистически, то совсем не лишены таких стремлений и работники литературы, искусства. Если, на пленумах Центрального Комитета, на больших всесоюзных совещаниях люди промышленности, науки, сельского хозяйства с волнением воспринимают оценку своего труда, то разве нам не нужна или безразлична такая оценка?

О «работе» наших стихов, романов, пьес, живописных полотен, кинофильмов выступавшие руководители партии и правительства говорили хорошо, даже очень хорошо.

Но нельзя было не видеть, что за этой общей доброй оценкой скрывалось и желание дать нам понять, что в работе нашей еще немало и недочетов и что работать мы должны лучше, значительно лучше. Если мы еще не очень-то опережаем время, если мы не слишком далеко смотрим вперед, то, во всяком случае, и отставать от времени нам не пристало. Люди коммунистического труда вправе требовать от нас, от наших книг ответа на многие свои вопросы, требовать от нас помощи в своем удивительном движении вперед.

Иногда какие-то хитроумные агенты буржуазной идеологии возрождают уже давно разоблаченный трюк, утверждая, что литература и искусство только тогда расцветают, только тогда дают обильные плоды, когда они чему-либо оппозиционны, например правительственному курсу в стране, когда они только все критикуют и ничего не утверждают. Что ж, наши литература и искусство оппозиционны и, мало того, просто являются открытыми противниками, но противниками не правительственному курсу своей родной страны, а империализму, буржуазной идеологии. И в этом они предельно единодушны со своей партией, и именно это ведет и литературу, и искусство к расцвету, к обильному плодоношению. У нас есть что отвергать – империализм. У нас есть что утверждать – коммунизм. Дел много, очень много.

Да, говорим мы сегодня нашим зарубежным хулителям, мы, советские литераторы, идем вместе с партией, ее дорогой. Наша судьба неотрывна от ее судьбы, от судьбы народа. Времена переменились, и соотношение сил в мире переменилось. Инквизиторскими списками не остановить движения советской литературы по странам земного шара, и если кому и грозит в будущем геенна огненная, то только не нам, а тем, кто составляет подобные списки. Так будет, для этого и живем.

1960

Кое-что из практики

В молодости, когда я только-только приступал к первым своим литературным опытам, мне очень нравились всяческие «встречи» с писателями, их беседы о том, как пишут они, умелые, все изведавшие; нравились их рассказы о творческих поисках, о так называемых «писательских кухнях». Автор более или менее известной и даже неизвестной книжки был в моих глазах великим хранителем тайн литературы, знающим любое необходимое для того, чтобы написать повесть, пьесу или роман. Я им завидовал, этим удивительным людям. Завидовал их знаниям, их умению, их тайнам. Они, и только они, полагал я, способны научить писать начинающего.

На самом же деле умение писать – это нечто сугубо индивидуальное, научить писать нельзя, писать можно только научиться, да и то, если для этого обладаешь определенными задатками. Очень трудно, если вообще это возможно, перенять что-либо у другого пишущего, и притом перенять так, чтобы не утратить самого себя, свою индивидуальность.

Можно у той или иной прославленной фирмы купить патент на производство швейных машин по ее чертежам, на изготовление железнодорожных тормозов или еще чего-нибудь такого индустриального или строительного. Но нельзя получить лицензию на право писать, хотя бы так, как писали Боборыкин или Кервуд. Надо искать свое, собственное – таков закон творчества, открывательства, сурово отличающийся от законов ремесленничества, где ловкость в повторении, в копировании, заимствовании – истинный залог успеха.

Искать надо свое, непременно свое. А поиск этого своего, собственного следует начинать не с формы, к чему впопыхах зовут иные теоретики и практики, а с того, во имя которого отыскивается и соответствующая форма. Тысячу сто лет назад в Китае жил выдающийся мастер портретной живописи Чжоу Фан. Он еще не был знаменит и прославлен, когда его призвали написать портрет одного местного вельможи. Одновременно – для верности, очевидно, – над портретом этого человека работал и другой, уже известный художник Хань Гань.

Когда портреты были закончены, пригласили жену вельможи. Внимательно рассмотрев обе работы, женщина сказала: «У Хань Ганя сделано все очень хорошо, очень похоже, штрихи и краски положены правильно. Но рукою Чжоу Фана создан образ поистине моего мужа, передан весь его характер, показана вся его сущность. Удивляюсь, как мог художник так быстро увидеть и уловить все то, на познание чего у меня ушли годы».

Древнейший спор о форме и содержании время от времени, под тем или иным предлогом, возобновляется и в наши дни. Я, в частности, стою за то, чтобы прежде всего рождалось содержание, возникала мысль, идея, которую автор собрался нести читателю. Не зря же, поминая заботу о совершенстве формы, говоря о форме, Л.Н. Толстой обронил в раздумье: «Недаром она. Но недаром тогда, когда содержание доброе».

Сущая истина, что каждый из нас, пишущих, обязан совершенствовать свое умение писать. Но ведь это умение разве начинается с эпитетов или с метафор, а не с умения видеть жизнь, не с умения отбирать явления жизни?

Когда-то некоторые и ныне здравствующие «борцы за мастерство» объявляли роман «Как закалялась сталь» произведением малохудожественным и даже нехудожественным. С таких же позиций поносили они и фурмановского «Чапаева». Верхом художественности, литературного совершенства были для таких рассказы Бабеля.

Прошло время, Островский и Фурманов живут и живут, а Бабель, какими бы глубокомысленными предисловиями ни предварялись его сочинения, в народ не пошел, к широкому читателю не выбрался, – не выдержал испытания временем.

Мало добиваться только формы, никакая форма не спасет произведение от читательского безразличия, от неизбежного забвения, если в произведении не будет народности, то есть в наше время великих социальных преобразований – страстной партийности, так отличавшей и роман «Как закалялась сталь», и «Чапаев», и десятки других книг, авторы которых сознательно и честно служили своим пером, всем своим талантом делу народа, партии.

Крик о несовершенстве формы того или иного произведения, о его якобы нехудожественности, как показывает практика, возникает, как правило, тогда, когда кому-то не нравится содержание произведения, а о содержании при этом, собственно-то говоря, открыто и прямо ничего не возразишь, – вот тогда и начинается усиленное говорение о форме. Так критиковали большую, серьезную работу Закруткина «Сотворение мира», так «заботились» о художественности романа Очеретина «Саламандра», так хлопотали вокруг книжек стихов Софронова, Котова и многих других прозаиков и поэтов. О содержании, мол, что тут рассуждать, содержание как содержание, но вот форма – она слаба, от ее слабостей идет насмарку и все содержание.

Это же старый, испытанный прием. Его не только против «Чапаева» применяли или против замечательного романа Островского. Сам Лев Толстой не избежал когда-то обвинений в малой художественности, скажем, «Войны и мира» или «Анны Карениной». Рассудило время. Смешон разговор о нехудожественности книги, которую читают и перечитывают, за которой очереди в библиотеке, о которой спорят, которую обсуждают, над которой задумываются. Если книга глубоко волнует читателя, а литературные судьи с унылым однообразием продолжают при этом утверждать, что она малохудожественна, значит, критерии, коими определяются художественность или нехудожественность, явно устарели, их надо пересмотреть.

Читателя покоряет та книга, которая несет в себе отражение хотя бы частицы подлинной народной жизни. Только во имя такого благородного замысла и стоит браться за перо, стоит искать форму, совершенствовать свои изобразительные средства.

Одно из этих средств, и одно из важнейших средств, – язык.

В статьях и выступлениях последних лет слышатся наивные призывы ходить в народ, подслушивать в народе словечки, записывать их в книжечки. Авторы таких призывов утверждают, что порядочному писателю без этого нельзя и что только из-за отсутствия таких хождений и таких записей у нас, дескать, плоховато с языком.

Без записной книжки и в самом деле не каждый писатель обходится. Но отождествлять наше время и время Лескова тоже не следует. В лесковское время в силу экономических и географических условий различные районы страны были сильно разобщены, и в ту пору, естественно, существовало множество местных говоров, местных речений и удивительнейших словечек. Теперь же, когда всюду радио и газеты, когда существует обязательное обучение, да притом по учебникам, написанным порой довольно-таки невыразительным, «среднекнижным» языком, вряд ли мы сможем обогатить наши записные книжки «нетронутыми языковыми россыпями». И дело, конечно, не в этих россыпях. Дело в том, чтобы слышать сегодняшний язык во всех его современных особенностях.

Бывает, о книгах наших говорят: что-то не очень в них индустриализирован язык действующих лиц.

Да, верно, есть такой грех, и это, безусловно, плохо. Но не надо и следовать ремесленническим советам, как индивидуализировать язык героев.

Прислушайтесь к языку своих товарищей, своих преподавателей, кого угодно из окружающих. Услышите ли вы сколько-нибудь заметную разницу в словарном составе их речи? Убежден, что нет, не услышите. Что же тогда делать, неужели положение безнадежно? Не воспользоваться ли, скажем, вставными словечками, ведь каждый знает такие. Я, например, встречал человека, который речь свою переслаивал не какими-то избитыми и отработавшими «значит», «аккурат», «честь по чести» или «слушайте-послушайте», а целой сложной словесной конструкцией: «как его? – позабываю». Другой сыпал скороговорочкой: «этак его», от скороговорки получилось: «этакиво». Чем не находки для «индивидуализации» речи!

Выступая на одном учительском совещании, М.И. Калинин советовал учителям говорить с ребятами тем языком, каким с ними самими (учителями) разговаривали когда-то матери. Совет прекрасный. Но было это давно, добрых четверть века назад. Многое с тех пор переменилось, и многих из вас матери учили уже такому языку, которому сами-то научились не у матерей своих, а в школе.

Мне думается, что язык современности надо слушать не по отдельным «уникальным» словечкам, а во всем его новом, динамическом строе. У нас иногда стремятся писать, как полагают, языком «сугубо народным» или, напротив, в высшей степени «литературным». Получается же и в том и в другом случае язык старых и к тому же весьма посредственных книг. Речь живет, движется, а мы, не поспевая за ней, продолжаем писать старомодно, рутинерски, воображая при этом, что изо всех сил боремся за мастерство, за художественность. Прочитать стенограммы различных заседаний начала века (хотя бы заседаний Государственной думы) и стенограммы сегодняшние – разница немалая: живая речь за полвека сильно ушла вперед, иные слова даже значение свое изменили. А язык многих книг наших – и прозаических и стихотворных – что девяностых годов XIX столетия, что пятидесятых XX почти один и тот же.

К отставанию от живого языка поведет, в частности, и слепое подражание, даже если мы будем подражать образцам и очень хорошим, просто-таки отличнейшим, но создававшимся в иное, в свое время, даже если будем подражать Куприну или Бунину. Вместо учебы у нас получится или топтание на месте, или если движение, то движение вспять. У мастеров надо брать не столько то, чего мастера достигли, сколько учиться тому, как этого достигать, – учиться их неугасавшему творческому беспокойству и огромнейшей, предельной требовательности к себе.

Язык наших книг обязан отвечать языку времени. Иначе недалек час, когда нас и понимать перестанут, как мы перестали понимать церковнославянское. Неплох был поэт Гаврила Романович Державин, но кто, кроме специалистов, возьмется почитать его сегодня этак запросто, «для души»? А ведь у Державина есть замечательные стихи, чудеснейшие строки. Но языковый строй его устарел, ушел в безвозвратное прошлое.

Тем более нелепо почти что державинским языком писать о нашем времени, о великих стройках, о людях, идущих к коммунизму.

А что касается индивидуализации языка героев, то их язык должен разниться не вставными словечками (это путь примитивный и смешной в своей крайне наивности), а всем характером речи. Язык героев должен быть языком характеров – динамичным или вялым, прямым или уклончивым, образным, то есть самостоятельным, оригинальным, или подражательным, повторительным, тусклым, стертым и т. д.