Текст книги "Два лица Востока. Впечатления и размышления от одиннадцати лет работы в Китае и семи лет в Японии"

Когда после 7-летнего пребывания в Китае я попал на такой же период в Японию, то узнал, что в Стране восходящего солнца есть самое дорогое лакомство, которое подают лишь министрам да президентам фирм. Это пузатая рыба фугу с темной спинкой и белым брюшком. Она смертельно ядовита, особенно на пороге весны. Однако именно в эту пору гурманы готовы платить за это удовольствие тысячи долларов. Каждый февраль японская пресса сообщает о сотнях заболевших и десятках погибших из-за такого гастрономического варианта «русской рулетки».

Наиболее опасна для жизни печень рыбы фугу. Однако она хорошо помогает от возрастных болезней суставов. И хотя возможность «побывать на грани бытия и небытия» пугала, журналистское любопытство оказалось сильнее осторожной рассудительности.

Сырую рыбу утреннего улова разделывают на тонкие, почти прозрачные ломтики, сквозь которые должен просвечивать узор фарфорового блюда. Выпив сначала настоя из плавников, начинаем есть рыбу со спинки – наиболее вкусной и наименее ядовитой. Но чем ближе к брюшку, тем сильнее яд.

Повар, словно анестезиолог, внимательно вглядывается каждому в глаза. И вот на нас исподволь накатывается парализующая волна. Сначала буквально отнимаются ноги, потом руки. И вот уже деревенеет язык, словно после укола новокаина, когда врач собирается удалять зуб.

Способность двигаться сохраняют только глаза. Никогда не забуду этот момент ужаса, когда мы сидим на татами в полной неподвижности и лишь обмениваемся испуганными взглядами.

Потом все оживает в обратном порядке. Возвращается дар речи, способность двигать руками и ногами. Неужели ради этого воскресения из небытия люди идут на смертельный риск? Чувствую себя совершенно обновленным, заново родившимся.

И тут повар наливает всем настойку из хвоста фугу. Она вызывает прилив творческого вдохновения. Хозяева об этом знают. Просят что-нибудь написать на память. Мне подносят кусок белого картона, кисть и тушь. И я размашисто вывожу четверостишие средневекового китайского поэта Ли Бо, одинаково известное как в Поднебесной, так и в Стране восходящего солнца.

Восхищенная хозяйка обещает повесить его на стене рядом с дипломом повара. Лет десять спустя наш посол в Токио рассказал мне, что его специально привезли в этот ресторан, чтобы показать местную достопримечательность: образец поэтической каллиграфии, некогда оставленный писателем из далекой России.

В заключение добавлю: недавно узнал о том, что яд рыбы фугу, настоянный на саке, является эффективным средством лечения предстательной железы. Так что не случайно этим драгоценным блюдом любят лакомиться люди почтенного возраста. Кстати, хозяйка заведения, где я оставил каллиграфическое четверостишие, заверила меня, что этот сувенир дает мне право бесплатно отведать ядовитой рыбы вновь, когда я захочу. И это ободряет.

Итак, по теории традиционной китайской медицины, основанной на клинической практике многих тысячелетий, в человеческом организме наряду с системой кровообращения существуют и каналы циркуляции жизненной силы «ци». Это источник жизни и в то же время – связующее звено между человеком и природой, часть мировой души.

Умение управлять своей жизненной силой и даже направлять ее для лечения других людей составляет суть загадочного искусства «цигун». Если усилием воли можно воздействовать на процессы в организме другого человека, становится объяснимым механизм загадочного бесконтактного массажа.

Зеркало души

Традиции застолья, то есть особенности кулинарии и связанных с ней развлечений, – зеркало души народа, отражение специфики его национального менталитета.

Это наиболее очевидно, когда сравниваешь китайцев и японцев, которые во многом схожи, как близнецы, но в чем-то диаметрально различны, как антиподы.

Между издавна прославленной своей изощренностью и изобретательностью китайской кухней – с одной стороны, и поражающей своей утонченной простотой и естественностью японской кухней – с другой, существует разительный контраст.

Он воплощает полярное различие жизненной философии двух соседних дальневосточных народов, которое коренится в их отношении к природе и к искусству.

В китайской культуре мастер выступает как властелин, считающий материал своим рабом. В японской же культуре мастер видит свою задачу в том, чтобы помочь материалу раскрыть то, что заложено в нем природой. Если китайцы демонстрируют искусность, то изделия японцев подкупают естественностью.

Этот разительный контраст, пожалуй, наиболее заметен именно в кулинарии. Если китайская кухня – это, образно говоря, алхимия, магическое умение творить неведомое из невиданного, то кулинария японская – мастерство иного плана, способность создавать натюрморты на тарелке.

Повар в Поднебесной утверждает власть мастера над материалом. Он гордится умением приготовить рыбу так, что ее не отличишь от курицы, а соевые бобы так, чтобы они имели вкус мяса. Для кулинара, говорят в Поднебесной, годится все, кроме Луны и ее отражения в воде. (Есть более современный вариант этой старинной метафоры. В Китае едят все, что бегает, – кроме автомобиля. Все, что летает, – кроме самолета. Все, что плавает, – кроме подводной лодки.)

Нельзя также не отметить связь между прославленной китайской кулинарией и не менее известной китайской медициной. Однажды губернатор провинции Шаньдун угощал меня зажаренными в кипящем масле скорпионами. Даже для привыкшего к восточной экзотике человека есть этих членистоногих с задранными хвостами было нелегко. Но когда я узнал, что они предотвращают появление глаукомы, разжевал целых шесть штук. Оказалось – ничего страшного. На вкус вроде хрустящего плавника от только что поджаренной плотвы.

Если же говорить о японской кухне, то она, в отличие от китайской, чрезвычайно проста. Повар проявляет свое мастерство тем, что делает его наименее заметным. Он выступает лишь как резчик по рыбе и овощам. Именно нож – его главный инструмент, словно резец у скульптора.

Подобно японскому поэту, который в хайку – стихотворении из одной поэтической строфы – обязан выразить время года, японский повар непременно должен подчеркнуть сезонность кушанья. Соответствие сезону, свежесть продукта ценятся в японской кулинарии более высоко, нежели мастерство приготовления.

Излюбленное блюдо праздничного японского стола – сырая рыба. Причем именно тот ее вид, который наиболее вкусен в данное время года и в данном месте. Каждое блюдо славится натуральными свойствами продукта, и оно должно быть приготовлено именно в лучшую для него пору.

В японской кухне нет соусов, которые изменяли бы вкус кушанья. Главная приправа – «адзино-мото», или буквально: «корень вкуса». Ее назначение – усиливать присущие каждому продукту вкусовые особенности. Если, к примеру, бросить щепотку этого порошка в куриный бульон, он будет казаться более наваристым, то есть более «куриным».

Можно сказать, что роль «адзино-мото» символизирует собой японскую кулинарию, девизом которой можно назвать слова: «не сотвори, а найди и открой!».

Как и в других странах, застолье в Китае и Японии играет незаменимую роль смазки в сложном механизме личных, деловых и общественных отношений.

Важная особенность китайской и японской кухни состоит в том, что каждое поданное блюдо предназначено всем, кто сидит за столом. Лично для себя никто ничего не заказывает. Поэтому ходить в китайский, да и в японский ресторан лучше компанией, оптимально из восьми, минимально из четырех человек.

Дело в том, что принято заказывать столько же блюд, сколько людей за столом (холодные закуски не в счет, ибо, в отличие от русского застолья, они играют минимальную роль).

Получается, что идти в китайский ресторан вдвоем – значит, лишить себя такого важного преимущества этой прославленной кухни, как разнообразие. А если за столом хотя бы две пары, то четыре блюда и суп уже составят гармоничную трапезу (порции бывают на восьмерых либо на четверых).

Застолье в Китае поражает иностранцев тем, что перед началом трапезы гостям предлагают чай, а в заключение ее подают суп. В сравнении с привычным для нас порядком все идет с точностью до наоборот.

А между тем современные диетологи убедились в мудрости этой традиции. Выпить чаю, прежде чем сесть за праздничный стол, полезно. Это все равно что зимой прогреть мотор перед выездом из гаража.

Остро-кислые супы в конце пиршества тоже помогают пищеварению. Они освежают и отрезвляют лучше, нежели чашка кофе. Выпив пиалу такого супа, чувствуешь, что восемь или даже двенадцать съеденных блюд «улеглись на свои места».

Имеет свое объяснение и другая традиция китайского застолья, которую мы порой нарушали, собираясь в Пекине своей компанией. Согласно этикету, пока произносят тосты и пьют, на стол не подаются рис и лапша. Все эти заменители хлеба полагается есть лишь после того, как покончено с алкогольными напитками.

Старинное правило созвучно современным идеям Шэлтона и Брэгга о раздельном питании. О том, что углеводы желательно поглощать отдельно от животных белков, то есть мяса и рыбы.

За столом скрупулезно соблюдается этикет. Главного гостя просят первым выбрать свое любимое блюдо. К примеру, он заказывает говядину с ростками бамбука. Второй по рангу гость выбирает кисло-сладкого карпа. Третий – куриные грудки с зеленым перцем. Поскольку мясо, рыба, птица уже названы, следующие гости вправе добавлять блюда из креветок, овощей и так далее. Хозяин завершает заказ так, чтобы получился удачный ансамбль.

На государственном банкете, где подают двенадцать, а то и шестнадцать блюд, на стол принято класть меню, дабы гость распределил силы на столь длинной дистанции.

За семь лет работы в китайской столице в 50-х годах у меня накопилась целая коллекция таких карт с гербом. Просматривая их потом, я поразился, что ни одно название кушанья не появилось дважды. Как мне потом пояснили в госсовете КНР, все провинции по очереди присылают на дежурство в столицу своих лучших поваров. И есть люди, которые специально следят за тем, чтобы названия блюд не повторялись.

Впрочем, и без моей коллекции очевидно, что фантазия китайских кулинаров поистине не знает границ.

Три истока

Чжунго – Срединное государство. Так именуют китайцы свою страну с тех пор, как император Цинь Шихуан в 221 году до новой эры объединил семь враждовавших княжеств в бассейне Хуанхэ и построил Великую стену для защиты от набегов кочевых племен.

Китайский иероглиф «чжун» (середина) напоминает букву «Ф», ибо символизирует мишень, посредине пробитую стрелой. Китайцы с глубокой древности привыкли считать свою страну центром Поднебесной, а на другие народы взирать как на варваров или своих вассалов. Этот наивный эгоцентризм наложил глубокий отпечаток на национальный характер.

Под его воздействием в сознании китайских правителей укоренилось пренебрежение к остальному миру – изоляционизм и консерватизм. А это привело к роковым последствиям, когда с середины ХIХ века Китай стал объектом колониальной экспансии западных держав и Японии.

Если Китай – центр Поднебесной, а Пекин – столица Срединного государства, то центром столицы должен быть императорский дворец.

Своей расчерченностью и симметрией город отражает присущий китайскому характеру рационализм, склонность к субординации и порядку. Именно такую столицу должен был построить себе народ, который возвел в ранг религии то, что мы привыкли называть «китайскими церемониями».

О том, как сложились эти черты, помогут понять три ключа к китайской душе. Это, как говорят жители Поднебесной, «три великих учения» – конфуцианство, даосизм и буддизм. Их зарождение совпадает по времени с расцветом древнегреческой цивилизации. Но, в отличие от Древней Греции, философия в Китае существовала не сама по себе, а была непосредственно подчинена политической практике.

В наибольшей степени это относится к конфуцианству. Строго говоря, это не религия, а морально-этический кодекс. Его главная цель – нравственное совершенствование человека.

Конфуций появился на исторической сцене 25 веков назад, в эпоху Сражающихся царств, в смутное время нескончаемых междоусобиц, когда главным стремлением людей была жажда мира, стабильности и порядка. Проблемы управления государством, отношений верхов и низов общества, нормы нравственности и морали – вот стержень учения Конфуция.

Если конфуцианство родилось как протест против смутного времени, то даосизм можно считать реакцией на деспотию власти. Основатель этого учения Лаоцзы называет словом «дао» (буквально – «путь») естественный ход возникновения, развития и исчезновения всех вещей, а также поведение, соответствующее природе человека и законам Вселенной. Даосизм осуждает не только деспотический произвол, но и моральные заповеди. Это призыв сбросить оковы власти, бремя обычаев и традиций, вернуть народ к примитивной простоте и неведению.

Главными принципами поведения Лаоцзы называет естественность и недеяние. Для сильных мира сего это означает «управлять, не управляя», избегать принуждения, не делать лишних усилий. Когда Лев Толстой описывал в «Войне и мире» поведение Кутузова накануне Бородинской битвы, он находился под впечатлением книги Лаоцзы, которую перевел на русский язык.

Даосизм был в Китае как бы диссидентской идеологией. (Зачем постоянно напрягаться, пытаясь совершенствовать себя? Каждое существо должно оставаться таким, каким его создала природа.) Если конфуцианство служило моральным компасом верхов общества, то даосизм отражал мировоззрение низов и потому может считаться народной религией.

В отличие от конфуцианства и даосизма, буддизм родился не в Китае, а пришел из Индии. Там он возник как протест против кастовой системы. Символом буддийского вероучения служит «колесо жизни»: замкнутый круг причинно-следственных связей. Проще говоря, день сегодняшний есть следствие дня вчерашнего и причина дня завтрашнего. Проявляется это в перевоплощении душ. Если человек несчастлив, он расплачивается за грехи, совершенные в предыдущей жизни.

В основе учения Будды лежат четыре истины. Первая: жизнь полна страданий. Вторая: причиной их служат неосуществленные желания. Третье: чтобы избежать страданий, надо избавиться от желаний. Четвертая: дабы достичь этого, нужно пройти путь из восьми шагов. Нужно сделать праведными свои взгляды, представления, слова, поступки, быт и, наконец, стремления, мысли, волю. Тот, кто пройдет эти восемь шагов, достигнет просветления, или нирваны.

Итак, даосизм проповедует недеяние, а буддизм – нежелание. Это привело к их своеобразному сосуществованию на китайской почве. В древности не существовало четкой грани между религией, философией и наукой. Применительно к Китаю можно сказать, что «три великих учения» как раз и олицетворяют эти ветви духовной культуры. Буддизм – прежде всего религия. Даосизм – диалектическая философия. Конфуцианство – наука, именуемая этикой.

За одиннадцать лет жизни в Поднебесной я вновь и вновь убеждался, что китайский национальный характер – это река, в которой слились три истока. С конфуцианством связана склонность расставлять все по своим местам, вести себя по предписанным правилам, возвеличивать ученость.

Но в глубине души каждый китаец также и даос, считающий, что бессмысленно вмешиваться в естественный ход вещей, а лучше плыть по течению в лодке без весел.

Китайской натуре присуща и некая богобоязненность, связанная с буддийскими представлениями о том, что благие поступки будут вознаграждены, а за грехи придется расплачиваться.

Загадки монастыря Шаолинь

Сухие взгорья. Редкие клочки полей на склонах. В природе доминируют блеклые, желто-серые тона. Это бассейн Хуанхэ – Желтой реки, ставший колыбелью китайской цивилизации. А гора Цзуншань, куда я держу путь, издревле почиталась как одна из пяти священных гор Срединного царства. В 495 году на ее восточном склоне был основан монастырь Шаолинь. И вот эти глухие, труднодоступные места вновь стали местом паломничества. Причина – телевизионный сериал «Монастырь Шаолинь», подхлестнувший повсюду в мире интерес к ушу – китайским боевым искусствам. А местом их рождения принято считать именно Шаолинь.

Одна из фресок монастыря рассказывает, как тринадцать здешних монахов спасли Ли Шимина – будущего основателя прославленной династии Тан. Узурпатор захватил Ли Шимина в плен и держал его в заключении в Лояне. Благодаря владению приемами ушу монахи сумели проникнуть в стан врага и вызволить пленника. Вступив в 618 году на престол, император Тайцзун (как нарек себя Ли Шимин) щедро отблагодарил монахов. Шаолинь получил почетный титул «Первый монастырь Поднебесной».

Рассказ о том, как тринадцать монахов спасли будущего основателя династии Тан, – хороший сюжет для телесериала. Но у монастыря Шаолинь есть и другая причина быть исторической достопримечательностью. Иероглифы над его воротами напоминают: «Здесь была основана школа Чань».

В монастыре есть статуя Бодхидхармы, который в 527 году пришел сюда из Индии проповедовать буддизм и стал первым патриархом школы Чань. Это слово означает «созерцание, медитация». Именно так, личным примером, и действовал пришелец из-за Гималаев: девять лет просидел лицом к стене в одной из каменных пещер на горе Цзуншань.

Молва об этом распространилась окрест. И когда Бодхидхарма (которого китайцы именуют Дамо, а японцы – Дарума) вернулся из своего скита в монастырь, его примеру захотели последовать другие. Один из учеников по имени Хуэй Кэ весь день простоял по колено в снегу перед храмом, желая убедить учителя, что искренне хочет найти путь к просветлению.

«Я поверю в это, если на снегу зацветут алые цветы», – сказал Дамо. И тогда юноша отрубил себе кисть левой руки и кровью окропил снег вокруг храма. После этого Дамо передал ученику свою миску для подаяния.

Методы традиционной буддийской йоги сочетаются в школе Чань с приемами активной медитации, заимствованными из даосской психотехники. Ее последователи считают, что можно достичь просветления не только отшельничеством и постом, но и активной жизнедеятельностью. То есть развивать восприятие прекрасного через живопись, поэзию, каллиграфию. Или совершенствовать свое тело с помощью боевых искусств. Школа Чань (по-японски Дзэн) на многие века определила «философию жизни» народов Дальнего Востока, своеобразие их этических и эстетических воззрений.

В одном из монастырских храмов настоятель показал мне старинную фреску. На ней изображены монахи, выполняющие различные упражнения с целью обрести «шесть гармоний». Первые три ступени этого пути требуют безупречной координации движений: руки – ноги, локти – колени, плечи – бедра. Эти три гармонии составляют внешнюю сторону боевых искусств, говоря по-современному – технику ушу.

Но чтобы подняться выше, одного мастерства мало. Нужно, что называется, вложить душу. Нужно овладеть искусством еще трех, уже не внешних, а внутренних гармоний: сердце – разум, разум – дух, дух – сила. Обычно человек действует по формуле «разум – сила». Но если волевой импульс сначала воспламеняет дух и концентрирует его в нужном месте, сила многократно увеличивается.

Умение управлять своей жизненной силой и составляет суть загадочного искусства «цигун». Это слово, многократно звучавшее в нашем разговоре, я бы рискнул перевести как «усердие духа». Во всяком случае, это ближе к истине, чем объяснение, которое обычно дается в наших справочниках: «вид дыхательной гимнастики, применяемый в китайской народной медицине».

Лишь уяснив суть слова «цигун», можно провести точную грань между терминами «ушу» (боевые искусства) и «кунфу» (что обычно переводится как «китайская национальная борьба»). Проще всего это выразить формулой: «кунфу – это ушу плюс цигун». Именно монахи школы Чань добавили к приемам восточных единоборств умение управлять своей жизненной силой, выявлять скрытые резервы человеческого организма. По словам настоятеля, умение управлять своим «ци» сохраняет здоровье и продлевает жизнь.

Кроме боевых искусств, этому способствуют и другие формы активной медитации, например каллиграфия и стихосложение. (Мне прежде как-то не приходило в голову, что состязания в каллиграфии и фехтовании при конкурсах на государственные должности в феодальном Китае, а также поистине массовое увлечение японцев таким жанром поэзии, как хайку, где в единственной строфе раскрывается один художественный образ, – все это связано с приемами цигун.)

Мы долго ходили по монастырскому двору, где, как в музее, расставлены человеческие фигуры в натуральную величину, демонстрирующие, как монахи обретают «усердие духа».

Монах по имени Ши Янху выполнил прием «железная кольчуга». Он разделся до пояса и попросил бить его толстым стальным прутом. Мои робкие удары вызвали смех. Два монаха взялись за дело сами, причем колотили и по плечам, и по спине, и по животу, и по самому болезненному месту – левому боку. Когда по просьбе Ши Янху я пощупал его тело, оно показалось словно выточенным из дерева.

Высокого мастерства требует и прием «обоюдоострое копье». Гибкий камышовый прут имеет два острых металлических наконечника. Два человека приставляют концы копья себе к горлу и ходят кругами, то сближаясь, то расходясь. При этом прут изгибается дугой, вдавливается в тело, но люди остаются невредимыми.

В завершение показа принесли доску, из которой, как щетина из щетки, торчали шестидюймовые гвозди. Монах улегся на их острые концы. Сверху водрузили бетонную плиту и принялись колотить по ней кувалдами, пока не разбили. После этого на спине человека остались ряды красных точек, но кожа нигде не была проколота.

– Человек слишком уверовал в свое всемогущество, в свою власть над природой, – рассказал мне профессор Янь Хай, член правления Китайского общества по изучению цигун. – В отличие от наших предков, мы разучились обращаться к своему подсознанию. А если не использовать заложенные в человеке способности, они угасают. С помощью цигун можно раскрепостить скрытые резервы человеческого организма, причем не только физические, но и интеллектуальные…