Текст книги "Последние Горбатовы"

XIV. Задача

«Эту Нюнютку, во всяком случае, и как можно скорее надо сплавить, – думал Барбасов. – Ведь всю прошлую весну, всю половину лета провозился с нею… И денег много на нее идет, да и надоела – глупа непроходимо и раз в неделю с неудачными претензиями на порядочность… Глупо, что сразу не отделался по возвращении из Астрахани. Ну, да это не трудно…»

Он вздохнул. Сплавить Нюнютку он решил, уже возвращаясь в Москву. Но тогда у него были иные планы. Он рассчитывал, что ее место недолго останется вакантным, он рассчитывал тем или иным способом победить холодность Аграфены Васильевны и во что бы то ни стало «подружиться» с нею. Аграфена Васильевна ему нравилась так, как давно никто не нравился, и он чувствовал, как с каждым днем этот «каприз сердца» овладевает им сильнее и сильнее. Выследив ее в жилище Прыгунова, он отправился к ней с твердым намерением бороться и победить. Теперь он ясно понял, что должен отступить.

В разговоре с Владимиром он был совсем искренен. Он почувствовал, что там не его место, а место этого «прекрасного вьюноши», и благоразумно сразу решил внутри себя, что «против рожна не попрешь».

Он всегда умел себя сдерживать, умел владеть собою, а главное, успокоить себя. Это уменье он считал своим высшим качеством и развивал его в себе тщательно, решив, что только таким образом достигнет всего, чего может достигнуть, а притом и проживет спокойно. Но все же вряд ли бы ему удалось так легко отказаться от мечтаний об Аграфене Васильевне, если б на помощь не пришло совсем нежданное обстоятельство.

«Судьба, это судьба! – почти громко выговорил он. – Дурацкое слово, но иной раз, как ни верти, а оно оказывается самым подходящим… Или вдохновение, что ли…»

Он без определенной цели навязался на посещение Горбатовых. А вот теперь это посещение подвело его к совсем новым мыслям. Перед ним то и дело мелькало доброе, сияющее здоровьем и свежестью, красивое лицо Марьи Сергеевны.

«Над этим стоит поработать, – мысленно повторял он. – Я, Алексей Барбасов, я – с моей кожей и рожей, как выражался Никита Крылов, читая нам в университете римское право, я – и она! Она, это знатная, богатая девица, одним словом – Горбатова, excusez du peu[15]15
  Ни больше ни меньше (фр.).


[Закрыть], и я! – сын деревенского дьякона, отца Иоанна, помогавший батьке вспахивать нашу десятину; я – приемыш покойницы генеральши-благодетельницы!.. Несообразно, нелепо, но не невозможно! Да, не невозможно… но трудно, трудно… и хорошо… а потому надо поработать… Чем же это невозможнее хотя бы медведевского дела? А ведь я его выиграл. Шагать так шагать. Дурак я или умница? Да… этого я не оставлю, этого я не оставлю!..»

Барбасову, как и всякому человеку, быстро забирающемуся все выше и выше, выходящему из общего уровня, начинали завидовать очень многие. Но чему завидовали? Завидовали его успехам, удаче, огромным деньгам, им получаемым, завидовали его роскошной, хотя и совсем мещанской, обстановке, которая, однако, казалась завистникам верхом элегантности и шика, завидовали его новым экипажам и лошадям, его успехам среди разных нюнюток…

А между тем у него было нечто такое, что даже никто не замечал, но чему можно было позавидовать. Эта принадлежность Барбасова было – счастье, внутреннее счастье, довольство своей жизнью. Довольство и счастье лежали главным образом даже не в его удачах, а в нем самом, в его характере. Да, его можно было назвать счастливым человеком, и сам он считал себя таким.

Когда кто-нибудь случайно спрашивал об его детстве, о родителях, он обыкновенно отвечал, что мать умерла в младенчестве, а отца совсем не было, делал грустно-комичную мину и переменял разговор. Матери своей он действительно не помнил: она умерла, когда ему было года два. Он остался единственным ребенком, единственным из двенадцати, один за другим умерших, последним, на руках у бедного, забитого деревенского дьякона, человека доброго и благочестивого, но сильно запивавшего и окончившего дни свои, когда мальчику было всего девять лет. Из нищеты, из чисто крестьянского быта маленький замарашка попал в барские хоромы. Добрая барыня пригрела и обласкала его, обучила грамоте, затем свезла в Москву, отдала в дорогой пансион, поместила его в своем духовном завещании в пятнадцать тысяч рублей и решила так:

«Из мальчика прок будет: шустрый, бойкий мальчишка, на все понятливый. Может, и простит мне Бог грехи мои за это доброе дело…»

Мальчик оправдал ожидания благодетельницы. Учился он хорошо, в пансионе жилось ему в полное удовольствие. То, что поражало, терзало и мучило других детей, иначе воспитанных дома, – того он даже не замечал. Год жизни в барских хоромах не изгладил из его памяти прежних впечатлений и привычек нисколько; пансионская пища, в сущности, очень плохая, не была ему противна. Он ел все и с аппетитом. Благодетельница, приезжавшая в Москву раз в год, с каждым новым приездом оказывалась более и более довольной своим воспитанником. Только глядя на его неуклюжую фигуру и уж очень некрасивое, особенно в отроческом возрасте, лицо да торчащие волосы, она про себя приговаривала: «Дурнышка, совсем дурнышка! Ну, да что ж, не девица и не всем же быть красивыми… Дурнота для мужчины не несчастье…»

Пансион принес Ленюшке, как называла его благодетельница, несомненную пользу. Он, сам того не замечая, мало-помалу совсем позабыл свою прежнюю сферу, из которой был навсегда вырван. Он не сделался изящным, ибо это было совсем противно его натуре, но все же приучился, когда нужно, казаться благовоспитанным. Он говорил по-французски и по-немецки не хуже других. Товарищи его вообще любили, и, по мере того как он вырастал, он превращался в так называемого славного малого, а главное, в нем развилась уверенность в себе, апломб.

Он всегда чувствовал под собою твердую почву и шел прямо и решительно. Чувствительности и нежности в нем никакой не замечалось. Он никогда не выдавал товарищей и всегда готов был постоять за них, однако при этом старался не повредить себе. Горлан и краснобай, он многих увлекал за собою, был во главе всяких шалостей, очень часто совсем непозволительных, но, обладая, так сказать, организаторским талантом, почти всегда так устраивал, что все оставалось шито и крыто.

Развращен он был ужасно, хотя, конечно, эта развращенность сидела главным образом пока еще только в воображении. Цинизм его доходил до отвратительности. Он кончил наконец тем, что иначе не мог говорить как непристойными словами, сопровождаемыми бранью. Не раз он попадался и претерпел все пансионские наказания. Но это нисколько не исправило – напротив, он дошел до виртуозности в выдумывании всяких невероятных нелепых словесных гадостей и кончилось тем, что его язык и лексикон вошли в моду в пансионе. Таким образом, модный московский пансион сделался истинным рассадником сквернословия.

Окончив пансионский курс и поступив в университет, Барбасов стал несколько придерживать язык свой и вообще мало-помалу выравнивался. Студенческие годы были для него сплошным весельем. Здоровье и постоянно хорошее настроение духа давали ему возможность после пирушки и целого дня непробудного пьянства сразу очнуться, облиться холодной водой и приняться за работу. Он был на хорошем счету у профессоров, и даже один из них предложил ему остаться при университете. Но он отказался. Он спешил скорее к практической деятельности, к наживанию денег.

И вот теперь, к тридцати годам, он достиг всего, и ему еще лучше живется, чем когда-либо, у него все есть и все ему доступно. Он захотел бывать в обществе и кончил тем, что его действительно можно было видеть в лучших гостиных. Присутствие его в них могло смущать Софью Сергеевну; но таких, как она, было немного – в обществе уже приучились таить про себя свои истинные взгляды и понятия из боязни прослыть за остальных, за ретроградов. Слово «либерализм», хоть часто и с совсем неожиданным значением, ему придаваемым, было у всех на языке.

Конечно, Барбасов все же прошел через некоторые мытарства; другой бы человек на его месте смутился и отказался. Но он был не из смущающихся, он не обращал внимания на мелочи. Обидеть его было трудно. У него было, конечно, своего рода самолюбие и чувство собственного достоинства, но они всегда находились в его распоряжении, и он умел управлять ими, смотря по обстоятельствам. Встречаясь с пренебрежительным взглядом, с почти презрительным к себе отношением, он не подавал виду, что замечает это, и спокойно говорил себе: «Ничего, это изменится».

И действительно, это изменялось. Он протирался всюду; где его не замечали сначала, там начали замечать. Он победил даже препятствия, поставленные перед ним самой природой, то есть свою неуклюжую фигуру и некрасивое лицо.

Про него говорили:

– Да, Барбасов… конечно, он урод, но, знаете, у него такое умное лицо, он человек интересный и талантливый.

Разумеется, он был по-своему и талантлив и умен, говорил хорошо, хотя и плевался, писал не хуже, хотя и злоупотреблял общими местами. В газетах, как московских, так и петербургских, время от времени он печатал статьи по разным юридическим и общественным вопросам, обращавшие на себя внимание. Конечно, если бы сделать из этих статей сборник и читать их одну за другой, то сразу бросилось бы в глаза, что автор, красноречивый и, по-видимому, доказательный, противоречит себе на каждом шагу… Он способен был сегодня горячо защищать тот самый взгляд, на который нападал вчера, да и не раз это делал. Убеждений у него никаких не было. Он сознавал это и находил, что так лучше…

«На каждый предмет, – говорил он, – непременно есть несколько точек зрения. Каждая из них может быть и верна, и не верна. С каждой точки зрения можно известную вещь и защищать и обвинять…»

Не имея определенного миросозерцания, он ничего, однако, безусловно не отвергал. Веры в нем, само собою, никакой не было, но он не хвалился своим неверием. Один раз, когда зашел разговор о религии и Боге, он серьезно сказал: «Бог! Что ж, очень может быть, очень даже может быть, что он и существует, но только меня это не касается. Это не входит в пределы моей деятельности. А деятельность каждого человека должна быть непременно ограждена известным пределом. Только не выходя из резко очерченной рамки, и можно действовать успешно, в противном случае разбросаешься, расплывешься, и в результате выйдет нуль, а, пожалуй, и хуже того – минус…»

Для него это было ясно и, как он выражался, «математически верно».

Такой-то человек начинал теперь обдумывать смелый план относительно Марьи Сергеевны Горбатовой.

«Да, возможно! – решил он. – Лет двадцать, даже десять тому назад был бы еще, пожалуй, другой разговор, а теперь наш брат смельчак выбирай себе любое: что полюбишь – все возьмешь. Совсем перемешались шашки; теперь без драмы, без романа, без борьбы с гордой родней можно все обделать, только присмотреться надо хорошенько и сообразить все уступки, каких потребует благоразумие… Что ж, в крайнем случае я адвокатуру побоку, за новую деятельность примусь – и не оплошаю. Прожить можно…»

Он очень хорошо знал, что кроме отцовского наследства Марья Сергеевна, по завещанию деда, получает полмиллиона. У него у самого был уже отложен изрядный капитал, и потом со дня на день он ожидал огромного выигрыша на бирже. Он и биржевыми делами занимался, и тут у него была все та же удача.

«Теперь только осторожно-осторожно, чтобы как-нибудь не зацепиться!.. А Нюнютку надо немедленно сплавить… глупа, компрометантна!..»

Он позвонил и спросил вошедшего лакея:

– Экипаж возвратился?

– Так точно-с, у подъезда.

– Скажи, чтобы откладывал.

«Пусть она меня ждет, пусть побесится, авось это подействует…»

Он зажег свечи, подсел к письменному столу и стал разбираться в своих бумагах.

XV. После Барбасова

По уходе Барбасова в гостиной Горбатовых на некоторое время воцарилось молчание.

Клавдия Николаевна сидела, опустив руки, склонив голову.

«Non, décidément, je suis au bout de mes forces!»[16]16
  Нет, определенно, я измотана! (фр.)


[Закрыть] – думала она и возвращалась все к одним и тем же одолевающим ее теперь безнадежным вопросам.

Конечно, и при жизни Бориса Сергеевича было то же, те же дрязги, те же мелочи, несогласия, так же трудно было ладить с Кокушкой и Софи, те же заботы обо всех… Но Борис Сергеевич был тут, его никогда не было слышно в доме, а между тем в нем заключалась для нее большая опора. Он всегда все умел уладить, все сгладить, его тихое влияние сказывалось не только на Кокушке, но даже и на Софи.

Теперь же вот они чувствуют, что уже нет никаких сдержек, они на своей воле. Она убедилась в последнее время, что со смерти старика на нее не обращают никакого внимания.

Софи уже не раз ее обижала, просто насмехалась над нею.

«Что же это будет, чем же все это кончится? Делала для них, что могла, а теперь уж ничего не могу… ничего!..»

И она еще ниже склоняла голову, и еще мертвеннее опускались ее прозрачные руки.

Софья Сергеевна еще не пришла в себя от выходки Кокушки и измеряла комнату быстрыми, нервными шагами. Лицо у нее было бледное, злое; тонкие ноздри раздувались. Она казалась теперь совсем поблекшей, даже почти некрасивой.

Владимир рассеянно разглядывал на столе альбомы и, по-видимому, мысленно был где-то далеко.

Одна Марья Сергеевна продолжала находиться в хорошем настроении духа. Ее рознь с сестрою в последние годы перешла даже в очевидное недружелюбие, поддерживавшееся тем, что они неизбежно и невольно должны были жить вместе. Таким образом, она вовсе не приняла к сердцу выходку Кокушки и даже сейчас о ней забыла. Она глядела в окно, выходившее в сад, весь залитый светом солнца, пожелтевший, полуоблетевший, но очень красивый в этом осеннем освещении. Ей хотелось воздуха, движения. Жизнь и здоровье били ключом, блестели в ее серых глазах, заливали ее щеки румянцем, высоко поднимали ее грудь.

– Боже мой, какой день сегодня! – сказала она. – Хоть бы прокатиться немного перед обедом… Софи, не хочешь ли?

– Ну, уж избавь! – отозвалась Софья Сергеевна.

– Я с удовольствием проедусь с тобою, Маша, – сказал Владимир.

– Вот и отлично! Позвони, пожалуйста, и вели заложить маленькую коляску. Только который же теперь час? Пятый! Ma tante[17]17
  Тетушка (фр.).


[Закрыть], ведь вы нас подождете немного с обедом?

– Однако же это невыносимо! Мне уж и теперь есть хочется! – вдруг воскликнула Софья Сергеевна. – Я кончу тем, что сама буду заказывать себе и завтрак, и обед, и буду есть в своей комнате…

Марья Сергеевна засмеялась.

– В кои-то веки попросила немного позднее обедать… А тебя вечно бог знает до какого часа ждать приходится… Ну, хорошо, мы не поедем, Володя, если Софи так есть захотелось, а поедем сейчас после обеда в парк – согласен?

– Я на все согласен, душа моя! – отвечал Владимир, продолжая перелистывать альбомы.

– Где ты был сегодня и откуда достал Барбасова? – говорила Марья Сергеевна, подходя к брату и обнимая его за шею.

Он поднял голову, взглянул на нее и даже удивился, будто в первый раз заметив, какая Маша вышла хорошая и как она на него ласково смотрит. Он улыбнулся ей.

– Я встретил Барбасова у Груни, – сказал он.

– У Груни? Какой Груни?.. Ах, да!.. Груня… знаменитая…

– Поджигательница, – договорила Софья Сергеевна.

– Нет, не поджигательница, а актриса, певица, артистка, о которой говорили во всех газетах, которая производила фурор и в Италии, и в Лондоне, и в Вене, и в Берлине! – высчитывала Марья Сергеевна. – Так ты был у нее? Это очень хорошо… Какая она? Расскажи. Я видела ее портрет, он у меня даже и теперь где-то. Она красавица, правда это?

– Красавица… да, – сказал Владимир.

– Где же она остановилась, в какой гостинице?

– Она живет теперь у Кондрата Кузьмича, в его домике.

– Неужели! – воскликнула Марья Сергеевна. – Это мне очень нравится. Знаешь, я непременно хочу познакомиться с нею… и ты мне поможешь в этом.

– С удовольствием!

– Только этого и недоставало! – с сердцем воскликнула Софья Сергеевна. – Самое лучшее, советую пригласить ее сюда, задать в честь ее обед…

– Так бы и следовало, конечно, – отозвалась Марья Сергеевна, – но я не хочу подвергать ее обидам, без которых не обойдется.

Софья Сергеевна остановилась перед сестрой и заговорила:

– Ты положительно с ума сходишь, Мари! Я уже давно замечаю, что ты не то чересчур оригинальничаешь, не то просто в какую-то нигилистку превращаешься, но ведь всему же есть мера… или ты шутишь?

– Нисколько!

– Как? Ты находишь для себя возможным знакомиться с этой особой?.. Да подумай – кто она! Ведь это наша бывшая дворовая девчонка, отвратительная девчонка, которая сожгла наш дом… чуть не была убийцей бабушки!..

– Ну, Соня, – сказал Владимир, – я повторю твои слова: всему есть мера… Как тебе не стыдно говорить это? Нельзя вспоминать про тот пожар; ведь мы знаем, как все было: измученный ребенок потерял голову… Да что же повторять? Ведь мы все знаем…

– И наконец, вся эта история показывала, – перебила его Марья Сергеевна, – что эта Груня – необыкновенная… так оно и вышло.

– Во всяком случае, теперь нет уж нашей дворовой девочки, – продолжал Владимир, – а есть известная певица и артистка, которой никому не может быть стыдно протянуть руку…

– И ты… тоже! – презрительно усмехнулась Софья Сергеевна. – Ну да что ты… это понятно, у вас, у мужчин, на это свои взгляды… Для тебя она – красивая женщина – и только… Фу, какая все это грязь, какая гадость!

– Софи, да за что же ты так? – простонала Клавдия Николаевна. – Ведь ничего дурного об этой особе не было никогда слышно. Дедушка заботился о ней, был к ней очень расположен…

– Еще бы! Целых пятьдесят тысяч ей оставил, как будто нельзя было найти лучшее назначение для этих денег…

Но она остановилась и уже спокойнее прибавила:

– Это было его желание, и оно свято… и мне все равно, только знайте, что, если эта особа появится у нас в доме, в тот же день я уезжаю!

– Вероятно, она и сама не захочет быть у нас, – спокойно сказала Маша. – Вот что, Володя, мы после обеда поедем не в парк, а к Прыгуновым. Я непременно, сегодня же, хочу видеть Груню.

– Ma tante, и вы это допустите? – спросила Софья Сергеевна.

– Как же я могу не допустить?

Клавдия Николаевна, не договорив, замолчала и закрыла лицо руками.

– Да… так ты Барбасова застал у нее, – снова обратилась к брату Маша. – Он очень умный человек, этот Барбасов. Я всегда с удовольствием говорю с ним.

– Ах боже мой, так значит, этот неприличный урод сделается нашим habitué[18]18
  Частый гость, завсегдатай (фр.).


[Закрыть]?

Теперь сестры стояли друг перед другом. Старшая сердилась все больше, младшая делалась веселее и веселее.

– Неприличий я в нем не замечала. А уродство – он некрасив, но его лицо вовсе не противно. Он мне даже просто нравится. Если бы ты видела его в суде, когда он защищает, – это совсем другой человек!.. Он завладевает всеобщим вниманием… преображается.

– Я об этом не могу судить: в судах, слава богу, никогда не бывала, ты, кажется, знаешь это. Это только ты по разным судам да по лекциям… Я удивляюсь, как ты до сих пор не поступила на эти «высшие женские курсы»…

– Очень сожалею, что не могу поступить, потому что плохо подготовлена, а учиться теперь – лень.

– Знаешь ли что, Маша, я бы тебе советовала за Барбасова выйти замуж!.. Впрочем, может быть, ты сама уж об этом подумываешь, и я только отгадала твою мысль?

Марья Сергеевна засмеялась.

– Ну, за Барбасова замуж я не выйду, только ничего такого обидного в твоих словах нет, и если уж говорить о женихах, то я никакой разницы не вижу между Барбасовым и другими господами, с которыми нам постоянно приходится встречаться… Впрочем, нет, разница есть. Все эти наши маменькины сынки, эти господа из общества, в большинстве случаев довольно пошловаты и неумны, а Барбасов и умен, и известен. Что он дурен, так разве, ну вот, например, князь Заруцкий; или хоть Сабанеев, красивее его? В тысячу раз хуже, на них смотреть противно. Mésalliance?[19]19
  Неравный брак? (фр.)


[Закрыть] Так ведь теперь это слово – звук пустой. Наши князья и графы женятся на вчерашних крестьянках или жидовках, папаши которых разбогатели, и это не считается mésalliance‘oм. Да и наконец, ведь вот твоя же приятельница Ольга, княжна Радомская, уж на что, кажется, старое и знатное имя, и состояние, а вышла же замуж за этого немчика, Штурма… Кто же он? Сын настройщика и тапера, petit employé[20]20
  Сотрудник на низшей должности (фр.).


[Закрыть] дворцового ведомства… Ведь все знают его отца; в доме у князя Николая Ивановича рояль настраивал, и добрейший князь сынка его у себя в конторе и пристроил, а вот теперь и в родстве с ним оказался через Радомских. Так ведь Ольгу же и ее мужа принимают везде, à bras ouverts[21]21
  С распростертыми объятиями (фр.).


[Закрыть], и даже ты от нее не отворачиваешься…

– Il y a une différence!.. Это было несчастье, безумие со стороны этой сумасшедшей Ольги… Mais on a tout arrangé[22]22
  Здесь есть разница! Но мы все устроили (фр.).


[Закрыть], – проговорила Софья Сергеевна.

Владимир засмеялся.

– Не спорь, Маша, не спорь, – сказал он. – Софи права: il у a la une grande différence!..[23]23
  Здесь есть большая разница! (фр.)


[Закрыть] Ведь вот… вот… – Он вынул из мраморной вазы, стоявшей на столе, визитную карточку. – Вот он: «Эрнст Карлович фон Штурм» – видишь, видишь – «фон!», – одним словом, совершенно прилично. Через несколько лет этот господин займет видное служебное положение, и на его карточках будет: «барон фон Штурм», с присоединением крупного придворного звания. Он мало-помалу превратится в сановника, будет говорить: «Мы, русская аристократия», – и его будут слушать без всякого удивления… Все это в порядке вещей, так у нас водится со времен Петра Великого, со времен его корабельных мин-героев…

– Правда, правда! – рассмеялась Маша.

– Конечно, правда! А потому с Соней не спорь!..

– Вот, вот те-те-перь попробуй отнекиваться! – раздался пронзительный голос Кокушки, и он влетел в гостиную, высоко держа в одной руке стеклянку с lait de beauté, а в другой какую-то коробочку.

– Ты у меня роешься, а я у тебя… И вот п… п… правду же я шкажал… мажешьша, мажешьша!..

Он подбежал к Софье Сергеевне.

– Белила… ру-румяна!.. Что? Что… те-те-перь шка-жешь?

Софья Сергеевна, как тигрица, кинулась на него, выхватила у него из рук скляночку и коробочку, взвизгнула не своим голосом и упала в кресло. Даже Клавдия Николаевна поднялась с места и стояла, не зная, что ей делать, в сознании своей полной беспомощности. Но Софья Сергеевна сейчас же и пришла в себя.

– Конечно, – сказала она, – я больше не могу оставаться в этом доме, с этим отвратительным идиотом, я завтра же, слышите, завтра же уезжаю в Петербург!..

– Вот и пре-пре-крашно, вот и отлично! – с наслаждением выкрикивал Кокушка. – Только ты не надежна – принца не получишь, а от меня и в Петербурге не уйдешь… Я шам туда шкоро приеду, непременно… потому что до но-нового года должен пре-предштавить гошударю!..

Софья Сергеевна выбежала из комнаты. Кокушка с насмешкой поглядел ей вслед и затем, торжественно и спокойно, как будто ни в чем не бывало, направился к противоположной двери.

– Однако ведь у вас тут совсем плохо! – сказал Владимир, взглянув на сестру.

– Конечно, плохо! – ответила она. – С тех пор как дедушка заболел и слег, все пошло хуже и хуже. Кокушка из рук выбился. Да ведь и Софи виновата… Меня он затрагивает редко, и вообще я с ним умею справляться…

– Володя, друг мой, – простонала Клавдия Николаевна, – сам теперь видишь… дай же совет, что мне делать, скажи, помоги!..

Он задумался.

– Что делать? Очевидно, им нельзя быть вместе: если Соня хочет в Петербург – нечего ее удерживать, пусть уезжает, теперь это самое лучшее. А о Кокушке нам надо подумать…

– Ради бога, друг мой, я заметила – он тебя побаивается, может, тебе и удастся взять его в руки, а то ведь с ним сладу никакого не будет.

– Успокойтесь, ma tante, я с ним поговорю хорошенько, постараюсь – и затем увидим.