Текст книги "Гостеприимная вода"

Не волнуйтесь, мадам!

«…Некрасивых женщин не бывает, а бывает мало вина…», – кажется, так звучит старинная немецкая поговорка, услышанная мной ещё в юности и сначала мной не понятая. Те немногочисленные подруги, которые снисходят до поездок с нами, всегда для нас прекрасны, но вот вина, а именно его, не водку, брали мы с собой на охоту довольно продолжительный период времени, куда вошла и Ивинская эпопея, подчас действительно не хватало. Поскольку вино, пусть даже самое дешевенькое и простенькое, всё равно украшает торжество охотничьих побед и скрашивает горечь неудач.

В тот год нашу компанию снова дополняла Игорёшина подруга Вика, и наш «шеф» и предводитель прилагал все усилия, чтобы быть на высоте. Он всех веселил и подбадривал. Колдовал над кастрюлями, изобретая новые охотничьи блюда, неутомимо терзал спиннингом щук и крушил из ружья всевозможную дичь. Остальные, а охотников было ещё двое, тоже не сидели, сложа руки, тем более что охота и в этом году была богатой. Обильная вкусная еда, на редкость прекрасная августовская погода и дружеская обстановка порождали за столом бесчисленные тосты, и вскоре наш «винный погреб» печально опустел. До отъезда оставалась ещё неделя. Впереди был традиционный, торжественный вечер прощания с Ивиной, на котором предполагались гости, и пополнение запасов спиртного не нуждалось в обсуждении. Оно просто должно было быть! Купить и доставить его сюда сложности не представляло, но имелась одна существенная загвоздка, – не было денег. Оставался лишь мизерный запас на обратную дорогу. Конечно, можно было поплакаться о своей бедности, поругать нашу скудную педагогическую зарплату, дать зарок впредь быть экономнее, но… желаемое появиться от этого всё равно не смогло бы, а без него был немыслим прощальный вечер.

И выход был найден! Идею предложил, конечно, Игорь. Деньги, необходимые на покупку вина, мы должны заработать охотой. То есть – добыть уток и постараться продать их в одном из ближайших населённых пунктов. Все воодушевились и стали готовиться к предстоящей «великой охоте». Никаких чирков! Надо настрелять только кряковых, и не из нынешних выводков, в линьке, а полновесных жирных крякуш. Только такой товар, решили мы, можно вывезти на сомнительно относящийся к дичи «местный рынок».

Почти сутки не вылезали мы из плывунов. Днём толкались на шестах по тростникам, стреляя с подъезда, отстояли, не возвращаясь в лагерь, вечернюю и утреннюю зори. Стреляли, конечно, всё, но потом устроили тщательный отбор. В итоге образовалась связка красивых, упитанных представителей самой прекрасной утиной породы – кряковых. И больше половины – селезни с великолепными зелёными носами. Игорь заявил, что понесёт свой «крест» до конца и на торг поедет сам. Вика пыталась навязаться к нему в компанию, но он строго сказал:

– Ты, женщина, будешь сидеть в вигваме и поддерживать огонь, а добыча – дело мужское. Она рискнула-таки сунуть ему в карман какой-то список. А он сделал вид, что не заметил. Игорёша приоделся, насколько позволял взятый с собою гардероб, и тщательно побрился, чем вызвал Викину ироническую ухмылку. Я помыл, отчерпал, прибрал лодку, дозаправил мотор. Лёня выпотрошил птиц, оправил им пёрышки – придал товарный вид. В общем, все суетились, собирая «шефа» в дорогу. Ближе и надёжнее было бы ехать в Плотичное. Там, в случае неудачи, нам предоставили бы в магазине кредит. Но слишком много народа знало нашу компанию, запланированная «акция» по тем временам, а это были семидесятые годы, казалась нам, чуть ли не постыдной, и потому решили, что ехать надо в леспромхозовский посёлок Вязостров. Наконец, затарахтел мотор, и мы остались втроём на каком-то опустевшем, осиротевшем берегу нашего любимого ленинградского мыса. Как в песне Пахмутовой: «…Опустела без тебя земля…»

Потекли медленные, тоскливые часы ожидания. Я сидел на «лобном» месте, ощипывая отбракованных уток. Леонид где-то неподалёку с треском крушил сушняк и таскал дрова к костру. Вика скрылась в их большой шатровой палатке, а ближе к вечеру занялась готовкой. Если наша «авантюра» пройдёт удачно, то ужин должен быть царским. Поэтому Лёня вырезал из уток и слегка отбил грудки, которые потом, на сковородке, должны были превратиться в натуральные вкуснейшие котлеты. Вика из остатков овощей «ваяла» незамысловатый салат и проваривала в маринаде собранные утром грибы. И все – молча! Говорить почему-то никому не хотелось. Но каждый невольно прислушивался и украдкой поглядывал в ту сторону, откуда должна была появиться наша лодка. Когда начало смеркаться у Вики хватило наглости лукаво поинтересоваться: а что это мы не собираемся на вечернюю зорьку? И вот, сквозь комариный звон стал пробиваться сначала чуть слышно, а затем всё явственнее знакомый звук нашего мотора «Москва». Спало оцепенение. Всё пришло в движение. Взметнулся вверх яркий огонь расшурованного Леонидом костра, зашкворчало что-то в сковороде, и оттуда потянуло вкуснятиной. Вика ненадолго скрылась в палатке. Там метался огонь фонаря, и когда она вновь появилась, я с изумлением заметил, что у неё какая-то новая элегантная причёска, и впервые за две недели она подкрасила губы. Это меня вдохновило, и я отправился к воде отмывать въевшуюся грязь из-под ногтей.

Затаскивали лодку подальше на песок втроём. Игорь невозмутимо сидел на корме, но вид у него был такой, какой, я представил, был бы у Валерия Брумеля, если бы он на ответственных соревнованиях прыгнул, эдак, – метра на полтора… Сначала из лодки «вылетела» сильно похудевшая связка наших «экспортных» уток, а вслед за ними, произнесённая как будто и не игорёшиным голосом фраза:

– Жлобы несчастные, такой товар… Потом он встал и протянул Вике объёмистую сумку. Как ни аккуратно она её приняла, всё-таки в ней что-то ободряюще звякнуло… И сразу все физиономии засветились, или это был последний солнечный отсвет зари?

Только когда «вытянули» по кружечке нашего уважаемого восемнадцатиградусного «Волжского», закусили маринованным грибочком, отведали нежнейшей жареной грудинки с салатом, Игорь начал свой рассказ…

Прибыл он вовремя, – народ как раз начал собираться к послеобеденному открытию магазина. Для начала он сделал разведку, оглядев тщательно все полки и прилавки. Мяса, как такового, естественно, не было, только в одном месте тускло поблескивали старой жестью какие-то захудалые консервы. Это придало ему бодрости и уверенности. Главное, подумал он, определить первого потенциального покупателя, а дальше пойдёт. Наметил ярко одетую молодуху с крашеным перманентом и обручальным кольцом на правой руке. Ага, ей надо чем-то кормить мужика! Значит, – «…вперёд и вверх, а там…» Пробившись сквозь толпу поближе, он, как фокусник, одним взмахом руки выдернул из рюкзака связку спрятанных до поры уток и, стараясь придать голосу и мимике нужное, соответствующее моменту выражение, заговорил:

– Мадам, у вас тут, кажется, дефицит с мясом. Не желаете ли включить в ваш домашний рацион чудесную, диетическую и, заметьте, – дикую утятину. Это прекрасный суп, замечательное жаркое! У молодухи от удивления отвисла челюсть. Вокруг оживлённо затараторили… Икнув, она неуверенно заговорила:

– Да я, как-то, да я не знаю, ведь их ещё и щипать надо!

– Не волнуйтесь, мадам, – смело продолжал Игорёша, – За те же деньги фирма вам их тут же немедленно ощиплет… – Щас ей, – встряла кряжистая пожилая тётка, – Она ж, поди, на диване с книжкой валяться устала. Вот, погоди, ещё раз суп пересолишь или картошка подгорит, так Митька тебя саму ощиплет… Вокруг негромко захихикали.

– А ане не тухлые? – поднырнула Игорю под локоть ещё одна маленькая, неказистенькая тётечка.

– Что вы, мадам, – утки свежеубиенные, с утренней зорьки, живо откликнулся Игорь, – И, вдобавок, сразу выпотрошены. Он заметил, что коренастая уже горячо обсуждает ситуацию ещё с одной женщиной, по-видимому, своей товаркой. Та согласно кивала головой, приговаривая:

– Оно так, конечно, почему бы и не продать, может у человека нужда какая, обстоятельства, да и на вид он такой порядочный. Уток, сначала недоверчиво, всё же стали смотреть и щупать. Подтянулся и один мужик, видать понимающий, поскольку сказал аж в рифму:

– Ишь, хороши селезни крякаши…

– Лёд тронулся… – бессмертной фразой великого комбинатора подумал Игорь. Но, к сожалению, всю связку «пристроить» не удалось. Слишком непривычным, экзотическим был для леспромхозовских хозяек этот товар. Теперь главное было, не привлекая внимания, отовариться на полученные деньги самому, чтобы, ни дай, Бог, никто из покупателей не увидел, – а что же будет брать в их магазине этот вежливый и такой необычный для них с виду человек. Последнюю из проданных уток он всучил-таки ещё сравнительно молодой продавщице, истратив на это весь оставшийся резерв комплиментов и очаровательных улыбок.

Наш очередной охотничий отпуск закончился в строгом соответствии с намеченным планом и нашими традициями.

Рассказ – Не волнуйтесь, мадам

Охотились по зорям

и днём с подъезда… «толкач» Лёня

Рассказ – Собачье счастье

Чок и его «божество»

Собачье счастье

Памяти моей матери

Я принёс за пазухой сразу два тёпленьких, мягких, рыжих комочка с маленькими треугольничками ещё прижатых к голове ушек, с закорючками хвостиков и розовыми, такими беззащитными на вид животиками. От них исходил чудесный кисломолочный запах подсосных щенков. Их мать, не очень чистокровная Карело-финская лайка, уезжала вместе с хозяевами далеко и срочно, поэтому щенков пришлось забирать трёхнедельными. Двух – потому, что одного я мечтал вырастить, как помощника для охоты себе, а второй был обещан Славушке Грушину, моему приятелю, который в это время работал буровым мастером в Карелии и приехать за щенком в Ленинград пока не мог.

У меня ещё не было опыта по выращиванию таких милых созданий, да и времени для этого было немного, и все заботы о двух четвероногих питомцах свалились на мою мать, вырастившую и, как мне казалось, неплохо, троих детей. В нашей тихой трёхкомнатной квартире вдруг стало шумно и весело. Щенков надо было как-то назвать. Я вспомнил, что в одной охотничьей книжке читал рассказ о таких же лайчатах, которых звали Чок и Получок. Это охотники так стволы ружей по сверловке различают. Клички хорошие, охотничьи, но только одна длинновата. И мы решили назвать своих – Чок и Чук. Братья «не возражали». Рано отнятые от материнских сосков, они вначале плохо ели, и их «приёмной матери» пришлось пустить в ход весь имеющийся в её опыте арсенал средств по выкармливанию непослушных детей. Со временем всё образовалось, их взаимная любовь друг к другу росла. Однако Чук скоро уехал в Карелию. Оставшись один, Чок заскучал и, может быть, поэтому разгрыз оброненный на пол химический карандаш. Он мог погибнуть от отравления, если бы его не спасли ласковые, добрые руки моей матери. Она отпаивала его тёплым молоком, делала промывание желудка, каким-то образом заставляла проглатывать необходимые лекарства. И выходила! Наверное, он понял это. Его любовь к своей спасительнице переросла в обожание, беспредельную преданность, дошла до фанатизма. Мать стала для него всем: хозяйкой, другом, идолом, Богом. Я на какое-то время стал ему просто не нужен. Признал он во мне хозяина только тогда, когда узнал, что я, взяв в руки ружьё, могу показать ему ещё один мир, – мир, для которого он был рождён, мир, в котором существовал ещё один Бог – Бог охоты. Но и сейчас, по прошествии стольких лет, я затрудняюсь сказать, какой же был для него главней.

Уезжая со мной в лес, на охоту, он так страдал, что покидает мать, так трогательно с ней прощался, заглядывая в глаза нам обоим, как будто хотел спросить: «ну, почему мы не берём её собой?» И мы иногда брали. Конечно, в недалёкие прогулки, за грибами или ягодами. О, как он был тогда счастлив! Но когда я начинал долго и тщательно собирать свой большой рюкзак, доставал ружьё, он понимал, что предстоит разлука, прощание с его домашним Богом и начинал страдать. Он – то подбегал к матери, тыкаясь ей в колени носом, то ко мне, хватаясь зубами за лямки рюкзака, и я боялся, что когда-нибудь его бедное сердце не выдержит и разорвётся на две части. А разлука, порой, бывала долгой. Но зато, сколько радости было по возвращении. Как он рвался с поводка, вступив во двор, как скрёб лапой дверь, а потом подпрыгивал, стараясь лизнуть любимую хозяйку в лицо, и как сникал, когда её не оказывалось дома. Но если она была, то после первых бурных минут мать усаживалась в старинное глубокое кресло, а Чок, сидя у её ног, клал ей голову на колени и начинал «рассказывать», наверное, о том, другом Боге. Да, да – именно рассказывать, потому что он как-то мелко-мелко двигал челюстями, издавая при этом очень тихие, нежные звуки и глядя ей в глаза.

Это было время моего освоения Ивины. Я, естественно, брал его во все поездки. Помощником на охоте он был хорошим, особенно в лесу. Он как-то сам быстро сообразил, что облаивать и гонять рябчиков бесполезно, что не лучше обстоит дело и с тетеревами, если они уже достаточно подросли, зато по глухарю работал с азартом и безукоризненно, как и полагается хорошей лайке. Вот, только утки у него не вызывали восторга. Вернее даже не они сами, а их болотный запах. Когда требовалось отыскивать битых среди коряг и тростников, то Чок делал это с большой неохотой и, принося её в зубах, морщил от запаха нос. С детства несколько разборчивый в еде, он обожал жареную рыбу, с удовольствием хрустел косточками от боровой дичи, но не притрагивался к утиным. Однажды мы проделали эксперимент. В миску с его кашей положили большое количество мелко нарубленных глухариных косточек и вместе с ними одну утиную. Чок быстро справился с заданием. На дне чисто вылизанной миски осталась лежать та самая, утиная косточка.

Иногда, в плохую погоду, или когда я просто оставался днём в лагере, становилось заметно, что он тоскует по матери. Безучастно лёжа в тени, он часто вздыхал, как человек, или, забравшись в палатку, подолгу обнюхивал все мои вещи, словно стараясь уловить сквозь мои запахи – тот, далёкий, материнский… И однажды произошло… почти чудо.

Мы уже с неделю жили и охотились, как всегда, на Ивине, приехав туда вчетвером. Чок, конечно с нами. Собирался подъехать ещё Виктор Буш, но когда и как мы не оговаривали, да и сам он точно не знал. Живём, ходим на охоту, всё, как всегда. Как-то днём, в тихую погоду видим, – идёт по разливу лодка. Не то к нам, не то дальше, на Ивину. В лодке двое. Да мало ли кто здесь плавает, я даже смотреть перестал, каким-то делом занялся. Слышу, Чок потихоньку поскуливает. Гляжу, а он у кромки воды сидит и в сторону лодки смотрит. Ветерок как раз в нашу сторону тянул, и он носом так и водит. Чего учуял? Стали мы внимательно к той лодке приглядываться. Тот, кто на вёслах – явно, на Бусика смахивает, у него была такая манера грести, – не спутаешь. А кто же тогда второй, мы больше никого не ждём. И тут Чок как сиганёт в воду и поплыл. А до лодки ещё далеко. Не доплыв, он заскулил. Но только другим, радостным тоном, да ещё и залаял. Это на воде-то! Да, видать, воды глотнул, закашлялся. Его в лодку втащили, и что там началось… Но вскоре всё объяснилось. Это Витя мою мать привёз. Уговорил её заглянуть на Ивину. У неё на работе отгулы какие-то получились, и её начальница, хорошая женщина, отпустила на недельку, да ещё билеты на теплоход помогла достать, – с этим вопросом всегда сложности были. Витюша собрал мать в дорогу, палатку ей достал персональную, – словом, всё, как надо подготовил – и на пристань. А в Плотичном, куда они на теплоходе пришли, у нас уже давно всё налажено было, так что им лодку напрокат сразу выдали. Погода была хорошая, они потихоньку своим ходом и отправились. И надо же, Чок на таком расстоянии их почуял!

Поселили мы гостью по самому высшему туристскому разряду – в просторной палатке с Чоком-телохранителем у входа. Специально чуть в стороне, чтобы поспокойнее было. И наступил у Чока, наверное, самый счастливый период в жизни. На вечерке или с утра он со мной на охоту сходит. После завтрака – мать в лес за брусникой и Чок с ней. До вырубки, куда мы с ним не раз ходили, и назад, домой, он её кратчайшей дорогой выведет. За грибами – тоже, пожалуйста, он за несколько лет все тропинки вокруг нашего мыса изучил. И не на минуту от неё в сторону не отойдёт. А в лагерь вернутся, от палатки ни шагу – лежит, охраняет. Даже меня подпускает с неохотой. Так что показалась ему эта неделя, наверное, большим собачьим счастьем. А уж как он при отъезде с ней прощался, я рассказывать вам не буду…

Костры

О каких охотничьих скитаниях, о каких краях и угодьях ни зашла бы речь, редко кому удаётся обойти в рассказах такую деталь, как костёр. Пожалуй, среди главных изобретений человечества он стоит на одном из первых мест. Во все времена люди любили костры и широко ими пользовались. Да и сейчас едва ли найдётся человек, который откажет себе в удовольствии посидеть у костра, если предоставляется такая возможность. Ведь так приятно побыть у живого огня, глядя на его игру, почувствовать ароматный смолистый дымок, услышать треск взрывающихся угольков, тихое пение горящей хвои или тонких веточек. Вид огня никогда не надоедает, как и вид набегающего морского прибоя. Недаром в последнее время люди всё чаще стали строить в загородных домах камины. У костра к человеку приходят хорошие воспоминания, он становится добрее, отзывчивее.

Я, честно говоря, очень люблю костры. Всякие. По весне сжигаю на своём участке в деревне накопившийся за год хлам, картофельную ботву, старые малиновые стебли. Но особую слабость я питаю к кострам охотничьим. А их я сжёг в своей жизни очень много. Есть у меня места, где, находясь на охоте, я жгу костры постоянно. Там обычно всё обихожено: есть запас дров и растопка, кострище расчищено и к нему подтасканы камни. Они, нагреваясь, долго отдают потом тепло. Если такой нагретый камень затащить вечером на большом куске бересты в палатку, то ночью и печки не надо. Если я попадаю в места, где когда-то бывал и имел там стоянку, пытаюсь вспомнить, разыскать старое кострище, поздороваться с ним, как со старым другом. На таких местах вспоминается: тут я когда-то ночевал с женой, а там охотился с Леонидом Беляковым. И порою становится при этом грустно… А бывают и приятные встречи. Я, хотя и редко, навещаю то место, где разожгли с женой наш первый семейный костёрок.

У каждого лесного скитальца своя манера разводить костры, своя любимая растопка. Обобщив их опыт, учёные «костроведы» написали умные книги, специальные учебные пособия для начинающих туристов, молодых неопытных геологов и работников лесного хозяйства. Типам костров дали звучные названия: «пионерский», «шалаш», «звёздочка», «нодья». Хотя последнее они позаимствовали у таёжных охотников, коих я считаю самыми крупными специалистами по лесным кострам. В этих самых книжках есть всё: и как спички сохранить сухими, и как костёр разжечь под проливным дождём, и как погасить его перед уходом. Только, наверное, изданы они очень малым тиражом и не доходят до основной массы костровых поджигателей. Не потому ли у нас так много лесных неожиданных пожаров?

Сами костры такие же разные, как люди. Бывают «капризули», которые долго не хотят разгораться, пыхтят сырым дымом, стреляют угольками и, когда их разозлённые хозяева отправляются на поиски более сухих дров, вдруг весело и буйно разгораются, прожигают днища выкипевших котелков или пережигают тонкие рогульки, и котлы с варевом падают в огонь. Есть коварные. Эти, прогорая, делают вид, что погасли совсем. А когда введённые в заблуждение, не очень опытные их временные владельцы со спокойной совестью их покидают, то даже от маленького ветерка те разгораются снова, и от них, как правило, и начинаются лесные пожары. По сезонам костры тоже различаются. Самые опасные, конечно, летние. За ними – глаз, да глаз. Щедрое солнце высушило весь лесной хлам, достаточно искры унесённой ветром из костра и… беда! А то ещё – жар хорошего, долгого огня иссушит всё под собой, подожжёт пронизывающие землю на большие расстояния корни деревьев или пласт старого торфяника, и пойдёт тлеющий, невидимый глазу огонёк в сторону от костра под влажным верхним слоем почвы, чтобы через какое-то время, иногда далеко, выйти на поверхность ярким, жадным пламенем.

Осенние костры ленивы. Всё везде влажное: и воздух, и лесной сухостой. Дрова в осеннем костре горят спокойно и надёжно, Таким кострам можно доверить даже манную кашу. Зато зимой с костром всегда проблемы. Его и разжечь-то нелегко. Надо или яму в снегу копать до земли, или плот из брёвен выкладывать. Муторное это дело. Только туристы-молодцы и с этой задаче справились. Подвесят между деревьев эдакий небольшой гамачок из стальной мелкоячеистой сетки, а над ним – тросик с подвешенными к нему котелками. Нашвыряют на сетку сухих смолёвых сучьев, да пару спиртовых таблеток на разжогу – и костёр готов! А суп из концентратов долго ли сварить? И гасить просто – вытряхнул угли на снег, а сетку скатал и убрал в рюкзак.

Я считаю, что самые непредсказуемые – весенние костры. Они, как шаловливые дети, то убегут куда-нибудь, то спрячутся. У меня все неприятности с кострами бывали только весной. Ведь что получается? Сойдёт снег, и интенсивное солнце быстро высушит прошлогоднюю траву, мох, опавшую листву – всё это так славно горит! Вниз, в глубину, огню не пробиться, – там ещё сыро, а иногда и лёд, вот и старается твой костерок убежать в любую сторону. Перемахнёт стрельнувшим угольком через расчищенное от сухой ветоши место, и – побежал крошечный, как пламя свечи, огонёк с травинки на хвоинку, с хвоинки на сухой прутик… Тут клочок ягеля поджёг, там – бородатую от лишайника сухую нижнюю еловую ветку. Быстро бежит огонь, подгоняемый сквознячком, что любит весной над землёй гулять. Не сразу и заметишь его. Огонёк на солнце бесцветный, и дыма почти нет. Добежит до упавшего в сухую траву шерстяного носка, который был плохо повешен на просушку, и давай его грызть. А ты сидишь босиком у костерка – хорошо! Ждёшь, когда чай закипит, и невдомек тебе, с чего бы это палёной шерстью запахло. Портянки у меня горели и другие разбросанные впопыхах вещи. Однажды чуть сапога не лишился. Прогорела солидная дыра, к счастью – выше пятки. Хорошо, что был последний день охоты, и лейкопластырь вожу всегда с собой в походной аптечке. Заклеил прореху крест накрест в несколько слоёв, да так до самого дома и добрался. Сапог, конечно, пришлось потом выкинуть. Зато другой к следующей паре запасным остался…

Самый печальный в моей памяти случай произошёл, слава Богу, не со мной. Охотились мы с Борисычем в тот год славно, весной, на той же Ивине. Нагрузились солидно дичинкой, да рыбкой, а чтобы плечи поменьше рюкзаками терзать, решили подняться по реке на сколько сможем. Договорённость такая с хозяином лодки была, ему же потом вниз по реке меньше пёхать.

Движемся помаленьку. Где потише – на вёслах, в порожках – то на шестах, то верёвкой тянем, умаялись. День чудесный, солнышко припекает, смотрим, – по правому берегу, где тропа, два человека нам навстречу. Одеты по походному, но ни ружей, ни рюкзаков. А мы как раз пошабашить решили, дальше чуть ли не сплошь участок с порогами пойдёт. Так уж лучше пешком. Только причалили, и они к нам. Молодые такие, весёлые. Вот, говорят, вас нам Бог послал, и подают записку от хозяина лодки, чтобы её им передать. Ну, а нам так и всё равно. Они, оказывается, нас издалека на прямом участке реки в бинокль разглядели и вышли навстречу от костра, где привал устроили, нас встречать. Поэтому и без всего. Уселись все на сухом месте, на солнышке, отдыхаем, покуриваем. Они, конечно, с расспросами – что, где, да как? Мы, не спеша, отвечаем. Как выяснилось, они москвичи, их вообще-то четверо, но двое поотстали. Один ногу подвернул, идёт тяжело, а второй его страхует. Эти двое вышли вперёд, затабориться и что-нибудь поесть сварить, пока отставшие подойдут. Только костёр развели, нас увидели. На радостях всё бросили, и к нам навстречу.

Сидим мы так, болтаем и вдруг – выстрел, негромкий такой. Один из них и говорит:

– Во, неужто наши так быстро? А второй:

– Не может быть, да и выстрел странный, как из «мелкашки», а у наших её нет… В это время опять щёлкнуло, потом два раза подряд, и ещё, и ещё…

Подхватились тут они оба и бегом. Мы за ними следом. Ещё издали видим: полыхает поляна, и где-то в середине огня опять стрельнуло. Сломали по еловой ветке и все вместе давай огонь сбивать. Уже видно – рюкзак горит. Один москвич к нему пробился, сбил пламя, потянул за уцелевшую лямку, из рюкзака какие-то горящие пакеты посыпались, запахло чем-то вкусным. Оттащил, бросился опять к огню, вернулся с ружьём. До него не достало, повешено было на сучок, где повыше.

Ну, сбили мы, конечно, огонь, затоптали. Да не очень сильный он и был, – так – трава горела, да мелкий лесной хлам. А бед наделало много. Стали считать потери. От рюкзака, почитай, только спинка с лямками осталась, патронташ двухрядный – богатый, кожаный – почти весь сгорел, в нём патроны и стреляли. Запасные в жестяной коробке были, до тех огонь не добрался. Горел же рюкзак хорошо потому, что килограммовая пачка рафинада занялась, да жирный кусок копчёной корейки. От него-то и пахло вкусно. Безрукавка-дублёнка съёжилась вся, ещё какие-то вещи запасные пострадали. А фляга солдатская со спиртом хоть и раздулась, но выдержала. Тут мы из неё по стопке и приняли за то, что ружьё и главный запас патронов уцелел, ружьё-то дорогое было, «породистое». Закусили поджаренной корейкой. Пока хозяин рюкзака убытки разглядывал, на него смотреть страшно было: он то бледнел, то краснел, всё пытался растянуть скукожившуюся безрукавку, – тоже, видать, красивая была, хорошей выделки. Остатки патронташа в сердцах в реку забросил. А стопку принял – отошёл, что-то говорить начал. И вдруг, он улыбнулся, да так это нам с хитрецой:

– А ведь в чём-то я и выгадал, на плечи-то теперь ничего давить не будет!.. Да ещё и подмигнул. И тут мы все – сначала как-то неуверенно, робко, а потом, глядя друг на друга, уж и вовсе до ушей – заулыбались.