Текст книги "Прокурор Никола"

Что на свете всех милее

Над гладью заспанной речки ни шороха, ни шепота, ни звука. Замерло. Тихо все. Благодать.

Команда, отданная Михал Палычем, чтобы никто ни гу-гу, исполнилась беспрекословно и неукоснительно. Утро над речкой и то застыло. Время, казалось, остановилось. Лишь туман постепенно садился. Прямо-таки первозданная тишина.

Рыбаки, все четверо, обмазанные с ног до шляп специальным, приготовленным тем же Михал Палычем диковинным кремом от комаров и прочей нечисти, расточая невероятные запахи и благоухания, затаились в зарослях прибрежного камыша. Каждый на своем заветном месте, с трепетом дожидаясь начала клева. А сколько хлопот и трудов это стоило?!

Для приезжающего гостя Михал Палыч заранее облюбовал и опробовал лукавый симпатичный заливчик в гуще тростника. Рыба здесь, по его словам, сама выпрыгивать станет на сковороду, успевай сачком ловить. Гость останется доволен, если знает вкус рыбалки, если хотя бы однажды держал удочку в руках.

– Удочку-то он держал. Не сомневайся, Палыч, – покачивал недоверчиво головой Игорушкин. – Только у нас он впервые. Не опозориться бы. Борис Васильевич все в Алтай на омуля да в Карелию на озера выезжал. К нам ехать не соглашался. Едва мне удалось его уговорить.

– После нашей рыбалки, Николай Петрович, потеряет Кравцов вкус ко всем прежним местам, – уверенно заверил шефа водитель. – К нам пароходом будет ездить. Больше никуда!

– Твоими бы словами, Палыч.

– Голову на отсечение даю!

– Ну-ну, не зарекайся.

– Век баранку не крутить! – понесло шофера.

Такому весомому аргументу возразить было трудно. Однако Игорушкин, подумав, посоветовал шоферу укрепить в заливчике гостю стульчак. Для удобства. В воде, но у бережка. Из камыша навес над ним соорудить. Солнце беспощадное, для москвичей непривычное: увлечется рыбачок, напечет с непривычки голову. А голова эта на всю Россию одна такая!..

– Что это за рыбак, если сидеть будет! – возмутился Михал Палыч и даже чертыхнулся с досады. – Настоящему ловцу клев не позволит сесть.

– Годы, возраст. Все такое, – не сдавался Игорушкин.

– Да он моложе вас!

– Сравнил! У меня опыт. Я сколько уже здесь, на Каспии! Пообвыкся. И к жаре. И к солнцу. А он что?

– А он боевой офицер! – не унимался водитель. – Герой-фронтовик!

Чувствовалось, биографию прокурора России он изучил изрядно, подготовился к встрече.

– Артиллерией командовал! Бог войны!

Этот аргумент оказался увесист. К тому же водитель сказал так, как отрубил. После этого Игорушкин смолк насчет скамейки, хотя и чувствовалось, что слова подчиненного его не убедили.

Он, немало сомневаясь, начал советоваться с Тешиевым, который поблизости тоже зорким оком изучал обустроенный для важного гостя заливчик.

– Что скажешь, Трофимыч? – смущенно обратился к нему прокурор области.

– Не помешает стульчак, – согласился тот. – На всякий случай. Пусть стоит. Лишним не будет.

– Вот! – сразу ожил Игорушкин. – А я что говорю? А этот мне сказать не дает.

Нафедин передернул плечом и покраснел.

– Знаток, нашелся меня учить! – Игорушкин укоризненно глянул на водителя.

– Я слышал, у него ранение фронтовое имеется, – продолжил заместитель. – В ногу как раз. Он действительно артиллерист. Снарядом угодило. Вроде под Берлином.

– Вот, вот! – Игорушкин взмахнул руками.

– Может подвести нога у воды-то, – не унимался Тешиев. – А на нашей жаре, будь она неладна, как бы чего не случилось. Тогда совсем это… А потом что? Одним словом, шир-пыр, восемь дыр.

– Известная картина.

– Ну, делайте как хотите! – совсем взвился водитель и махнул в отчаянии рукой. – Вы – начальники, вы и решайте! Только я позориться не стану. Высмеет нас Кравцов с этим креслом.

– Да какое кресло? – замахал руками Игорушкин. – Так. Скамеечка небольшая. И навесик от солнца.

– Тогда вспомните меня, – не унимался Нафедин, отходя в сторону.

– Креслице можно соорудить, – рассуждал, будто сам с собой, Тешиев, лукаво улыбаясь. – Только вот незадача! Вдруг Кравцов не один приедет?

Игорушкин онемел от такого оборота, открыв рот от удивления.

– Вдруг… девушку какую возьмет.

– Это зачем? В его-то годы?

– Какие у него годы? Нас не старше, – хмыкнул зам. – А девушка, она разве помешает в дальней поездке мужчине?

– Он меня заверил, что будет один, – буркнул Игорушкин, – разве что приятель из министерства юстиции. Жена-то приболела. А тот – старый друг.

– Вот! – начал потирать руки довольный собой зам, – а я что говорил? Вот вам и дружок!

– Для сугрева, – хохотнул своей догадке водитель.

– Николай! – нахмурился Игорушкин, он не терпел легких тем и легкомысленных намеков в отношении начальства. – Чего ты несешь?

– А что? Я без этого, – не обиделся тот и зигзагообразно повел рукой. – Я тоже, может быть, биографией Бориса Васильевича зачитывался. И знаете, чего мне встретилось?

– Не заводи бодяги, – отмахнулся Игорушкин, – опять за свой треп.

– Подружка у Бориса Васильевича имеется.

– Хватит! – Игорушкин оборвал зама.

– Серьезная дама, Николай Петрович. Поэтесса. Не слышали? Юлия Друнина, – не останавливаясь, затараторил Тешиев. – Со школьной, так сказать, скамьи…

– Хватит вам, – закрывая тему, отвернулся от обоих Игорушкин и бросил в сторону водителя совсем уж сердито: – А ты, Михал Палыч, ставь скамейку, как я сказал.

– Нет. Увольте покорно, – уперся тот, понурив голову. – Зовите, Николай Петрович, своего Волобаева, пусть Виктор Сергеевич командует парадом.

– Прокурору района не до этого! Он и так закрутился совсем с приездом.

– Ничего. Он здесь и за сторожа, и за повара. Он вам что захотите, то и сварганит. А я не буду. Не получится у меня.

– Что так?

– Еще свалится с моего стульчака прокурор страны, на всю Россию опозоримся. Не плотник я. Шофер.

Нафедин сам три войны прошел-проехал. Считал себя не без гордости, что ценил его за это и уважал прокурор области, даже хвастался за глаза перед другим начальством. Поэтому имел право на самостоятельное мнение и независимость, что постоянно и отстаивал при случае.

– Мое дело – баранку крутить, а не стульчаки подавать, – Михал Палыч закрутил папироску в руках, смял, раздавив, вытащил из пачки другую.

Пальцы его не на шутку тряслись. Давно не бывало такого. Как сел за баранку полуторки в финскую снаряды возить, так и германскую всю проехал, только после японской и то по причине уважительной – машину взрывом разнесло – отдыхать пришлось в лазарете под Хабаровском. А как выписали, еще пять лет трубил на китайской границе пограничником. Зеленую фуражку до сих пор на гвоздике хранит. Домой возвратился, враз «особисты» к себе потянули, с той поры только прокуроров области и катал. По рекомендации самого областного военного комиссара! Ценило начальство Михал Палыча не только за прошлые фронтовые заслуги. Строг и нем был, как могила, а машину знал так, что разбирал до болтика движок и вновь собирал; работал агрегат после такой профилактики, как часы.

Держался водитель прокурора области на уровне, круче офицера какого, хотя и закончил службу сержантом. Молодых, не нюхавших пороху, даже прокурорских, глазом не замечал и к себе не подпускал. Слушался только Игорушкина, да и то порой мог позволить себе не согласиться, когда чуял свою правоту. Нрав у него был жесткий, тремя войнами и границей скрепленный. И Игорушкин ценил за это шофера, а как человек, на фронтах боевых не бывавший, сам иногда от нрава подчиненного терялся, хотя вида старался не подавать.

Вот и теперь он застыл от последней фразы Нафедина, в бессилии развел руки и молча воззрился на своего заместителя, вопрошая от Тешиева совета.

– Я книжечку-то этой поэтессы раскопал, – зачем-то тыкал ему в руки синенькую книжку стишков зам. – Возьму автограф дочке. Очень просила.

– Да о чем ты?! – отвернулся Игорушкин, не понимая.

– На картинках как? – наседал тем временем на прокурора Нафедин. – Там великие художники, не нам чета, рисуют рыболовов во весь рост!

– Чего? – не понял Игорушкин, не приходя в себя от возмущения.

– У меня в гараже висит. Ко дню рождения вы же подарили? Забыли?

– О чем ты?

– Репин. Художник. В шляпе там мужик на берегу с удочкой.

– Перов, – подал голос Тешиев.

– Ну, пусть Перов, – согласился шофер. – Только задницу-то он не опустил. А видать, давно так стоит, с поплавка глаз не сводит. И никаких тебе стульчаков!

– Надоели вы мне все! – махнул рукой Игорушкин. – Хватит. Заморочили голову. Одному баб подавай, другой с художниками! Репина приплел! Ты, Палыч, доведешь меня до инфаркта!

Он задохнулся от возмущения, забылся от чувств и никак не мог вспомнить, кого собирался призвать на помощь.

– В общем, не испорти обедню, Палыч. И чтоб рыба была. А стульчак?.. Хрен с ним, со стулом этим! Рыба чтобы! Понял?

– А кудь она денется? – вдохновенно засверкал глазами Нафедин, окрыленный победой. – Вон, по дну гуляет. Мешок не обещаю, а ведро Васильич накидает!

На том и сошлись.

Суета эта, треволнения и приготовления к встрече большого гостя завершились все же благополучно накануне его приезда. Все участники ранним утренним часом в великом напряжении не сводили глаз с поплавков, забыв про все на свете. Но поплавки спокойны, не шелохнулся ни один. Игорушкина и Тешиева, несмотря на утреннюю прохладу, начала пробивать легкая испарина, но Михал Палыча не смутить рыбьим коварством. А чего дергаться? Надо ждать восхода солнца. Оно еще никак не пробьется из-за горизонта. Не наступила нужная минута. Вот зорька царапнет, словно играющий котенок, лапкой верхушки деревьев и камыша, тогда держись, рыболов!..

Второй эпицентр компании, любимая дочка Игорушкина, красивая кудрявая девушка Майя с пронзительными темными глазами, обычно подвижная и энергичная, смиренно покачивалась в гамаке среди деревьев с книжкой в руках. Рядом присела отдохнуть, побеседовать с внучкой ее подружка, поверенная снов, сердечных секретов и надежд бабушка Марья. Да тут же и уснула в плетеном креслице. Ее тоже вывезли на природу по такому случаю, хотя Марья Гавриловна отчаянно сопротивлялась – дома на балконе с пушистым котом и вязальными спицами спокойнее.

Майя, недавняя студентка института, изучала иностранные языки в аспирантуре, ей на это мужское баловство с удочками смотреть тошно. Она уже и за границей успела побывать, на практике в Африке, и с Аравийским полуостровом не по картам знакома, Йемен и Марокко чуть не наизусть знает, переплюнула самого отца, которого дальше столицы да Сочи силком не затащить. Сейчас она смолкла за книгой, затаив на родителей горькую обиду. Как же! Размечталась! Пригласила с собой старшекурсников и любимых подружек с кафедры на уикенд, прокурором страны похвастать. Когда еще такая знаменитость их посетит?! А родственнички ненаглядные запретили! Видите ли, молодежь любознательная не даст гостю отдыхать! Майя царской походкой удалилась с гамаком в гущу деревьев и затихла, надув пухленькие губки. Благо книжку с собой захватила, чтиво не особливо серьезное в ее положении, но майнридовские герои увлекли, и она забылась.

Вся в делах Анна Константиновна. С соседкой по квартире, женой Тешиева черноокой Машей, они заканчивают сервировать к завтраку стол, уставляя его холодными домашними закусками. Михал Палыч наладил им огромный, прямо-таки купеческий самовар, сверкающий медью, и они по очереди подбегают к нему, подкидывают наструганную щепу. Обе любительницы чаепития, они соскучились по настоящему самоварному с дымком чаю, приготовили и сливки, и молоко, однако злодей не пыхтит, не булькает.

Как прекрасно это утро! Это безмятежное времяпровождение! Что на свете может быть милее?!

Незнакомец и братья

Хотя и на излете, солнце, видно, совсем доконало этого тощего бледнолицего, и он без сил тяжело плюхнулся на остроносую, искусно выстроенную кучу берегового прокаленного песка, распугав возившихся подле нее ребятишек. Упал, совершенно не держась на ногах, не владея своим телом, изможденный, как, наверное, тот Робинзон, почуявший задницей наконец-то долгожданное спасение после мучительного скитания по морю. Однако место, что ему приглянулось, явно выглядело неудачным и не сулило избавления от бед. Скорее, наоборот.

Чумазые, с выпученными злыми глазами пацаны, подняв крик, порхнули поначалу кто куда врассыпную. Но потом, опомнившись от испуга, разглядели на тонкой шее маленькую змеиную в огромных черных очках головку, ребра, выпирающие из чахлого синюшного тела, худющие руки и ноги и начали угрожающе окружать нахального незнакомца, гуртуясь возле патлатого рыжего верзилы.

Косинские, – коренные хозяева дикого пляжа на этом острове всегда были не прочь дать отпор чужаку и проучить его не лезть на их территорию, а уж обид тем более не прощали никому, особенно сейчас, с откровенной наглостью и издевкой к ним проявленным. То, что на порушенной куче песка, словно в кресле, восседал оборзевший взрослый дядька в приблатненной кепчонке и с татуировками на волосатой груди и на руках, их нисколько не страшило. Косинские бивали блатных и покруче, не чета этому дохлому. Этот же был явно чужой. Чужой и наглый! И он, конечно, нуждался в изрядной трепке. Два шкета, поддерживая мокрые трусы, мчались к речке, где, встревоженные поднявшимся гвалтом, уже вылезали из воды пацаны покрепче, под стать рыжему вожаку.

Тощий между тем будто и не заметил, какой муравейник потревожил. Тяжко закашляв, даже кепчонкой рот заткнуть пытаясь, он с минуты-две сосредоточенно отплевывался, а затем еще сосредоточенней стал копаться в карманах штанов, пока не начал выкладывать на развернутый перед собой между ног яркий носовой платок различные предметы. Пачку «Беломора», коробок спичек и… ядреное зеленое яблоко! Огромное… ядовито-зеленое…

Мельком бросил из-под кепчонки взгляд на надвигающуюся тень мрачной толпы, словно оценивая дистанцию, и извлек из глубины кармана последнее – металлическую блестящую штуковину со сверкающей перламутровой рукояткой. Щелкнул кнопочкой – выскочило из перламутра безжалостное длинное лезвие. И отпрянула толпа. А татуированный не шелохнулся, не поднял головы, только лениво потянулся к яблоку, взвесил его чахлой рукой, поднял перед глазами, любуясь, и медленно, осторожненько начал счищать кожуру, заботливо стараясь не срезать лишнего. Получалось у него завораживающе. Как прикоснулся один раз, так ювелирно и закончил, пока кожура длинной спиралькой не упала в платок вся. Мальцы пузатые совсем припухли, постарше оцепенели, один рыжий оглядывался по сторонам, пока не отыскал глазом в кустах здоровенный увесистый сук.

Тощий лениво поднял голову, еще глубже надвинул кепчонку на глаза, щадя их от солнца, оглядел расползающуюся толпу.

– Закуривай, братва, – кивнул он на папиросы, а сам глаз не спускал с рыжего; отхватил ножом кусок яблока, сунул в рот, сверкнув золотой фиксой, захрустел с удовольствием: – Ты, что ли, Пашка-Дубок?

Рыжий вздрогнул, заморгал глазами, качнулся к суку, но в руки не взял, с трудом соображая.

– Знаешь, как угадал?

– Ну?

– В дугу согну, – незнакомец нахально ухмыльнулся. – Потому что рыжий.

– Чего? – шутка была отвергнута Пашкой, он опять поискал глазами сук; кличку Дубок он признавал, даже гордился ею, а вот прозвище «рыжий» ему не нравилось, и не один наглец поплатился, забывшись, даже из своих.

Сейчас его не пугал и нож в руках незнакомца.

– Чего мурзишься-то? Рыжим в карты везет и на баб, – хохотнул опять незнакомец и даже попытался приподняться, привстать с песка.

– Не подходи, убью! – рванулся Пашка к суку, и толпа снова, словно стая волков, сгрудилась вокруг своего вожака.

Но тощий и не думал вставать, он лишь удобнее устроился на куче песка и теперь больше полулежал, нежели сидел.

– Выходит, лажу мне травил Костыль? – щелкнув ножом, спрятал лезвие и небрежно бросил в платок, захрустел снова яблоком, как ни в чем не бывало. – Кури, Дубок. Чего ощетинился?

Костыля косинские боготворили. Известный авторитет среди шпаны и жулья. Против него ни один не выстаивал на кулаках дольше пяти минут, а то и одного удара хватало. Отсюда и кличка лихая за ним ходила – костылил любого в драках и всеми на Косе заправлял.

Ватага вокруг рыжего растаяла на глазах, каждый враз нашел себе занятие после упоминания Костыля, лишь два-три верных дружка еще маячили рядышком, но и у тех энтузиазма хватало лишь на то, чтобы поедать незнакомца глазами любопытства ради.

– Садись, земеля, – совсем уже ласково кивнул тот Дубку. – С кем не бывает. Я зла не держу.

Дубок еще колебался, но тоже заметно поостыл, и особой охоты валандаться на песке у него явно не наблюдалось.

– И вы располагайтесь, братва, – сплюнул в сторону Пашкиных дружков незнакомец. – Закуривай.

Это уже прозвучало приказом, но Дубок все же отвернул нос к речке.

– Может, дури хочешь? – прозвучал небрежный вопрос, когда дружки разлеглись на песке и задымили папиросками у ног нового знакомого.

– Не плановой, – резко бросил через плечо Дубок и зло сплюнул в сторону дружков.

– Да хватит тебе. Не кипятись, – изловчившись и цепко схватив Пашку за руку, незнакомец силком свалил его рядом с собой на кучу песка. – При чем здесь плановой – не плановой?

– У него отец за дурь в тюрягу сел, – высунулся услужливо один из дружков поглазастей.

– Заткнись, сопля! – рявкнул на него Дубок.

– То – другое дело, – повернулся к глазастому гость. – У меня дурь другая. Для себя держу. Легкая, как нектар. Кайф словишь – просить будешь всю жизнь.

– Не буду.

– Ну и ладненько, – набивая себе папироску, согласился с Пашкой гость. – А в тюряге кто не был? Только легавые. Там народ хороший обитает. На воле не лучше.

– Скажешь тоже, – Дубок опять зло сплюнул на песок.

– Не веришь? – сняв очки, блаженно затянулся папироской гость, впервые глянул на Пашку внимательней и протянул ему курево. – Дерни.

– Сказал же, не хочу, – отвел руку тот.

– Какой-то ты недоверчивый.

– При рождении уронили.

– Говорил мне Костыль про твоего отца…

– Че говорил?

– Не чекай. Намекал, что сговоримся.

– Ну так толкуй! Что за дело-то? – насторожился Пашка. – Чего за нос водишь?

– Ты прямо ежик, братан, – хлопнул по плечу Дубка гость. – Ну да ладно, водичкой поливать будем, отойдешь. А нет – вон сколько воды-то кругом. Хватит на ежиков, а?

Незнакомец растопырил хищные, прозрачные до костей белые пальцы, поднес к лицу ладонь и уставился сквозь пальцы на речку.

– Колючки у ежей-то расползаются в воде. Когда их топят. Не слыхал?

– Слыхал.

– Вот и ладненько. Смекаешь, гляжу.

– Ты о деле-то? Что Костыль передавал?

– Вот. Уже меняешься на глазах. Это хорошо. Усваиваешь с лету, – похлопал гость Дубка по плечу. – Зови меня Сергеем Николаевичем. Если больше нравится – можешь просто Серегой. Я молодой еще.

Он совсем развеселился, снял кепчонку с головы, ловким кивком хулигански сбросил солнцезащитные очки в платок между ног. Вместо смеха закашлялся натужно, до выпученных глаз и вязкой слюны во рту, которую тягуче отплевывал.

– Че? – уставился Пашка на тощую грудь, татуированную церковными куполами и крестами. – Застудился? Или как?

– Для Костыля я Хрящ. Усек? – не отвечая, нагнулся Серега к уху Дубка, подавив, наконец, кашель. – Погостить к вам приехал. Грудь вот подлечить на южном солнышке. Лечат у вас мою болезнь? Слыхал?

– Не знаю. Брешут всякое.

– Лечат. Только собак надо жрать. Пожирней, – и он хохотнул зло. – Но я собак не любитель. Я по другой части.

Он перевел дух и опять потянулся к Дубку.

– На людях величай Сергеем Николаевичем. И шкетам скажи.

– А дело?

– А дел никаких. Сплошное лечение.

– Это как?

– А вот так, – откинулся совсем на кучу песка Серега. – Сомлел я тут совсем.

Он быстренько начал стаскивать с себя рубашку, но та не поддавалась, надо было подняться, освободиться от штанов.

– Ну-ка, братва, помогай! – глянул Серега на Пашкиных дружков, и те бросились наперегонки подымать под руки тощего с кучи песка, мигом сняли ему рубашку и застыли, ожидая дальнейших распоряжений.

– Развесьте вон там, – кивнул гость на ближайшие кусты и натянул кепчонку на голову, а очки на нос, закрыв пол-лица. – Пущай просохнет. Да найдите какую-нибудь посуду спину мне поливать водицей. Взопрел весь.

Дружки рванулись к речке. Когда они отдалились, Серега лениво огляделся и глаза закрыл, успокоившись на солнце, засопел, вроде засыпая, но длилось это недолго. Спать ему явно расхотелось, он снова уставился на речку, словно впервые увидев ее и весь остров, пока не остановил взгляд на купающихся поодаль двух юнцов, явно не из Пашкиной компании. Один, ловкий и крепкий, стоял по пояс в воде, а второй раз за разом взбирался ему на широкие плечи и головой прыгал в воду. Получалось у них это впечатлительно еще и потому, что прыгун успевал крутануть красивое сальто. Эти-то трюки как раз и привлекли, по-видимому, внимание гостя, как, впрочем, и многих пацанов из Пашкиной компании, бросившихся к воде и окруживших прыгунов.

– Твои? – кивнул в их сторону гость.

– Не. Попцы.

– Чего?

– Ну, не совсем. Дразнят их так. Братья Мунехины, Донат и Игнашка.

– Во! Действительно поповское отродье! Имена-то какие!

– Это отец у них при церкви. И еще дворником.

– Дворником? Поп?

– Что-то делает там. Старосте помогает, а сам работает дворником. Недалеко от меня живут. Наши. Косинские.

– Косинские?

– Но они с нами не якшаются. Их отец порет, если увидит.

– Бугаев таких! Как он справляется?

– Послушные. Мисюрь им только крикнет, враз как миленькие бегут.

– Мисюрь? Что за имя? Еврей, что ли?

– А кто их знает. Давно живут. Вроде наши. Матери нет. Умерла.

– Еврейское имя.

– Евреи, татары, персюки. У нас, знаешь, сколько этого народа. Вон пацан, гляди! Среди моих. Черный, как эфиоп.

– Ну?

– Персюк. А кто знает? Тимуром звать. Летом мы все здесь черные. От загара.

– Нет. Это не дело. Евреев надо гнать.

– А че?

– Жиды же! Не понимаешь?

– Ну и че?

– Дурило! Гоните их в шею!

– Да ладно, брось. Чего ты взялся? Пацаны как пацаны. Простые. Крестятся только. И в драки не лезут.

– Жиды проклятые! Вонючки! Что про мать-то?

– Умерла давно. Задохнулась.

– Как это задохнулась? Притопла?

– Грудь чем-то придавило. Засыпало ее вроде.

– А звали ее как?

– Да откуда мне знать!

– Ты же сам сказал, что рядом живете.

– Ну и чего?

– Узнай все.

– Чего это?

– Узнай, говорю! Я повторять не люблю! А жидов гоните взашей. Меня уже тошнит от их вида.

– Нормальные пацаны…

– Брось!

– И живут мирно…

– Считай, это второе мое поручение! – отрезал Серега и дернул подбородком. – Еще делами интересуешься?

– Ну?

– Собирай своих и набейте морды этим жидам.

– А это зачем?

– Собирай дружков. Орава у тебя вон какая!

– Не сладят они с Донатом…

– Чего?

– Он один всю эту мелюзгу разгонит.

– Крепок бугай?

– Боятся его. Костыль, и тот не задевает.

– Сам иди!

Пашка отвернулся, опустил голову.

– А еще кто там? – сменив тему, ткнул рукой в сторону братьев Серега. – Что за кукла?

Пашка повернулся. К резвившимся в воде Мунехиным с городского берега реки подплывала девушка, стремительно, по-мальчишечьи подгребая. Коснувшись дна, пловчиха встала на ноги, поднялась по пояс.

– Злата! – заулыбался Пашка. – Она всегда с ними.

– Сестра?

– Соседка их. Всегда втроем.

– Тоже жидовка?

– Дались тебе эти жиды! Откуда мне знать? Рядом живут.

– Нет. Не еврейка, – засомневался тем временем Серега. – Волос белый. Блондинка. И лицо наше, русское.

– У Златки мать тоже в церкви обитает, – Пашка не сводил с девушки восторженных глаз. – Вот они и водятся вместе.

– Водятся – заводятся, – передразнил его Серега. – Глаза у нее какие?

– Чего?

– Какого цвета глаза, спрашиваю?

– А мне откуда знать? – раскрыл рот Пашка. – Кажись, голубые?

– Если голубые, значит, наша.

– Как это наша?

– Русская, – сплюнул Серега от досады. – Слушай, Дубок, теперь я догадываюсь, почему тебе кликуху такую дали.

– Чего?

– Проехали! – опять дернулся, покраснев лицом, Серега. – Ну? Соберешь свою кодлу на жидов?

– Да они вон, уплывают, – Пашка ткнул рукой в сторону братьев.

Действительно, после короткого разговора с девушкой братья бросились в воду и заторопились на другую сторону речки; белоголовая, не уступая, поспешила за ними.

– Отец, видать, кличет, – проводил их взглядом Пашка. – Ишь, Златку прислал.

– Отец, говоришь?

– Так просто их не сманить.

– Ты вот что, Дубок…

– Ну?

– Мне срочно лодку надо! На тот берег.

– Где ж ее найти!

– Срочно! – исказилось в злобе лицо Сереги. – И ты со мной поедешь!