Текст книги "Плаха да колокола"

Тимоха вскрикивал, но бодрился:

– Гадом буду, глаз не спускал с актрисы, а его упустил… Он же из-за спины моей выскочил. Я и глазом не успел моргнуть.

– Выходит, он пас её от самого дома, а ты и ни ухом, ни рылом!..

– Не видел хвоста.

– Башкой чаще крутить надо было! – ругнулся Турин. – Доверил я козлу капусту!..

– Готово, Василий Евлампиевич. – Водитель закончил перевязку.

– Собирай добровольцев, Володя. – Турин полез за папиросами. – Пусть оцепят место происшествия. Сам отвезёшь гражданина Савельева в ближайшую больницу и дуй оттуда за Шороховым. Сюда его вези.

– Я ему из больницы отзвоню, чтобы время не терять.

– Верно. А я здесь пока покомандую, организую охрану объекта.

– Товарищи! – кинулся водитель в толпу. – Помогите больного донести в машину.

– Тебя сейчас увезут, – нагнулся тем временем Турин к Тимохе, – шофёр расспрашивать станет, да и потом милиции понадобишься, лишнего-то не болтай.

Тимоха кивнул, говорить ему стало совсем трудно после только что закончившихся мытарств с повреждённой рукой.

– Вали на меня, – торопился Турин, – скажи, что я просил Кольчугу помочь последить за актрисой. А зачем – тебе знать не велено. Понял? Про сволочь, которая женщину под трамвай столкнула, мы с тобой вдвоём потолкуем. Потом. Навещу я тебя скоро.

Тимоха сжал губы.

– Давай, братан! Ни слова лишнего!

– Век воли не видать, Василий Евлампиевич! – закрыл тот глаза.

XVII

Шорохов прикатил, когда Турин успел уже выявить очевидцев, поговорить с водителями обоих травмаев и, отогнав лишнюю публику, надоедавшую расспросами и подсказками, покуривал, сидя на рельсах подле тех самых ног. Ему бы отойти, выбрать другое место, в конце концов, устроиться в каком-нибудь из пустых вагонов, но поделать с собой ничего не мог. Казалось бы, железный, сотканный весь из одних жил Турин, всегда невозмутимый начальник губрозыска, теперь ругал себя последними словами, корил и мучился. Ему в таком состоянии ничего не стоило вручную откатить этот проклятый трамвай с тела пострадавшей, помочь бы добровольцы нашлись, но он отправил их в оцепление, чтобы толпа не подпирала и не мешала ему работать одному.

Вагоны прибывали один за другим и становились в грустные цепочки по обе стороны, высаживая недовольных пассажиров, которым надо было ещё ехать и ехать. Но, узнав причину, они лезли вперёд, увеличивая толпу, охали и ахали, плакали и ругали трамвайщиков, которым Турин приказал держаться к нему ближе, чтобы не поколотила разъярённая толпа.

Мучаясь от собственного бессилия и навороченных ошибок, Турин готов был сделать многое, чтобы только не видеть этих ног, но сдвинуть хоть один камешек здесь не имел права – изменилась бы картина преступления, а этого позволить себе не мог ни один грамотный сыщик. Ему всё чудились крики Тимохи. В горячке, обрывками тот обрисовал произошедшее верно, совпадало оно с тем, что запомнили и выявленные свидетели, опрошенные Туриным: Стравинская хотела пересечь железнодорожные пути в то время, когда на подходе был встречный трамвай. Прыгать через рельсы – потеха молодым, а пожилому человеку – мучение. В возникшей толчее актрису кто-то подтолкнул, и она упала прямо под вагон. Видели люди, как бросился в погоню Тимоха за виновником и схватил уже было убегавшего за рукав, но тот вырвался и скрылся, а Тимоха замелькал кувырком по рельсам, чудом сам уцелел.

– Вот такие дела, Андрей Иванович, – закончил безрадостное своё повествование Турин, притушил окурок прямо себе в ладонь, сунул его в карман и поднял глаза на Шорохова.

Тот стоял чужим, хмуро разглядывал обоих вагоновожатых, ёжившихся под его взглядом.

– Пожинай плоды своих трудов, герой, – нагнувшись, буркнул ему в ухо Шорохов. – Только нечего сидеть да мне плакаться. Я нищим не подаю. Включайся в осмотр.

Турин молча протянул ему листки с объяснениями Тимохи, очевидцев, схему, которую он набросал.

– В курсе, – коротко просмотрел их тот, – мне Володя успел кое-что объяснить.

– Как там Тимоха?

– Жив твой уголовник. Что с ним станется? Сотрясением головного мозга и переломом руки отделался. Здорово ты с братвой этой сдружился! Давно знаешь?

Турин пожал плечами.

– А я тебе, значит, не авторитет?

– Да не злись, Андрей.

– А я всё не верил про твои методы борьбы с преступностью. Прославился ты привлечением урок к нашим делам? Результаты имеешь такие же? Или всё же похвалиться есть чем?

– Да послушай же, наконец! – сорвался, не сдержавшись, Турин и схватил за плечо Шорохова. – Не поверил я твоей версии о самоубийстве Павлины Френкель. Сразу не поверил! И не скрывал, если помнишь, наш первый разговор. Конфетная выдумка какая-то!

– Что?

– Сладкая слишком. А сомнениями от её сладости полон рот так, что тошнит. Поэтому попросил машину. Ты же догадывался, зачем она мне понадобилась. Не дамочек катать, поэтому Володьку ко мне приставил. Смышлёный паренёк. Ну а Тимоха? Там, на дне, людские души тоже имеются, зря ты так о нём, да и лучше нас они кое-что видят, нам с тобой вовек не углядеть.

– Вижу вот! – в сердцах ткнул Шорохов на ноги актрисы.

– Противозаконного они ничего не творили, а у Тимохи Савельева осечка вышла. Задержи он сволочь, Стравинскую на тот свет спровадившую, мы с тобой теперь бы многое знали.

– Мы с тобой пока в полном дерьме! – оборвал его Шорохов. – И мне это очень не нравится.

Тон его был однозначен: понять не желал и за своё готов драться.

– Я сюда не только этих захватил. – Он махнул на медицинскую карету с молоденьким экспертом, бодро выпрыгнувшим с чемоданчиком, и двух агентов, уже замелькавших среди толпы. – Сейчас следователь прокуратуры подъедет. Ты о нём, наверное, слышал. Тит Нилыч Городецкий! Тот ещё дока! Про конфетки-то забудешь сразу, как увидишь его. Солоно станет. Да, чуть не забыл, гость намеревался с ним быть, тебе очень знакомый.

– Гость?

– Объявился женишок! – раздражённо огрызнулся Шорохов. – Не успел прикатить, а меня заездил уже, пытал и насчёт тебя.

– Откуда ему известно, что я здесь?

– Это уж ты у него спрашивай. Дотошный! – Шорохов подозвал агента и передал ему бумаги Турина. – Вот по этому списку и объяснениям найдите людей…

– Они вон, подле трамвайщиков, – подсказал Турин.

– И побеседуйте с ними с глазу на глаз. Кстати, водителям трамваев уделите особое внимание. Где у них бельма были! Тряхните как следует! Но не при толпе, их и без вас измордую, слышишь, как орут!

– Я уже с ними беседовал, другого они не скажут, – вмешался снова Турин.

– Ты, Василий Евлампиевич, лицо неофициальное, – хмыкнул Шорохов. – У нас в гостях, как тот Садко на дне морском. Забыл, увлёкшись?

Турин счел промолчать.

– Найдите добровольцев, чтобы вагон откатить. Да побыстрей разворачивайтесь, пора начинать осмотр места происшествия. – Шорохов кинул взгляд на Турина: – Тебя включать в протокол?

– Как считаешь нужным, – мрачно буркнул тот. – Значит, объявился, наконец, товарищ Глазкин?

– Объявился, объявился! – сплюнул Шорохов, протянул распахнутый портсигар. – Закуривай. Я тебя всё же в протокол включать не буду. Для понятого ты не годишься из-за ясных причин, а от официальных лиц сейчас и без тебя некуда будет деться. Глазкин с собой, наверное, всю краевую прокуратуру притаранит.

Они закурили, отвернувшись друг от друга, каждый думал о своём. Однако следователь прокуратуры прибыл без Глазкина и без ожидаемого окружения, а на вопрос Шорохова сообщил густым басом, что замгубпрокурора поехал в морг и до вечера будет занят организацией похорон, которые сам же и назначил на полдень следующих суток. Якобы родители невесты серьезно заболели, выехать не могут и согласны на похороны здесь. Вот он и примчался как угорелый.

– Отказались, значит, везти её к себе? – спросил Шорохов.

– На Глазкина надеялись. Сами-то немощные для такого дела, – следователь кашлянул, поморщившись то ли от крепкого табака, то ли от своих мыслей. – Но и молодому хлопотно гроб по железной дороге везти. В копеечку станет, и тело покойницы портится на глазах.

– Мне от них досталось, – облегчённо вздохнул и пожаловался следователю Шорохов. – Забросали телеграммами. А ведь доброе дело делал – ждал этого Глазкина, шут его подери, а он прискакал, нахамил и собак на меня спустил!

– Твори добро, без кнута не останешься, – зычно захохотал Тит Нилыч, выглядевший на фоне суетливого, перетянутого портупеей, с пистолетом на боку тонкого Шорохова довольно импозантно.

Следователь был с бородкой, толст и высок, в богатом тёплом, на подкладке плаще, широкополой тёмной шляпе и с зонтиком, которым он то упирался в землю, то небрежно набрасывал на руку. Во рту его дымилась трубка. Следом, отстав на шажок, неотступно следовал его помощник с большим кожаным чёрным портфелем, казалось, готовый вмиг раскрыть его по приказу начальства, выхватить перо из-за уха и строчить, строчить, строчить… Конечно, никакого пера за ухом у помощника не было, но Турин готов был поклясться, что видел его собственными глазами – ему уже на всё было наплевать.

– Городецкий! – Следователь, словно спохватившись, протянул руку Турину, а Шорохову бросил через плечо: – Тот самый ваш знакомый?.. Фома неверующий?

– Он самый.

– Не признаёте, значит, самоубийства? – упёр руки в бока толстяк и бесцеремонно уставился на Турина. – Славненько, славненько… А ведь все мы по молодости грешили этим из-за причины любовных страстей! И в петлю лезли, и стрелялись… Ладно простые муравьи, но и великие личности этим баловались! Горький наш, то бишь Алексей Максимыч, Пушкин, Лермонтов…

– Перебрал, Тит Нилыч, – рассмеялся Шорохов, – дворяне-то на дуэли погибель искали.

– Ты Александра Сергеевича имеешь в виду? – взъярился прямо-таки Городецкий. – Не спорь со мной. Я лучше знаю. Страсть это моя. Я о нём всё перелопатил, всё перечитал; ты зайди ко мне как-нибудь, я тебе такое покажу! Из-за безысходной любви Сашенька, гений наш, отправился на дуэль. Честь свою защищать. А куда ему против офицера? Вот и получается, что шёл на самоубийство.

– Ну, если в этом смысле… – махнул рукой Шорохов.

– Погоди, погоди! – Городецкий, видно, только раззадорился, он давно вынул изо рта трубку. – Ещё один наш идол, тоже Сашенька, он, правда, подобно Есенину, рук на себя не накладывал, но мечтал!.. Мечтал об этом постоянно! А это был тоже гений! Сам Блок! Вспомни только его рассуждения о блистающей привлекательности самой мысли о самоубийстве, о двойниках, которые будто живут в нас. Их в каждом – минимум два. Послушай вот:

 
– И заколдован был сей круг:
Свои словечки и привычки,
Над всем чужим – всегда кавычки,
И даже иногда – испуг…[29]29
  А. Блок. «Возмездие», поэма.


[Закрыть]
 

Шорохов, скривившись, не к месту захлопал в ладоши. Городецкий кивнул ему, небрежно благодаря, а Турина спросил:

– Увлекались?

– Словоблудие всё это, – буркнул Турин. – Не знаю. Не читал.

– А возражаете…

– Мнение своё имею.

– Теперь, Андрей Иванович, – покачал головой следователь, потеряв всякий интерес к Турину, – теперь, как я понял, без уголовного дела-то не обойтись. – Он пожевал толстыми губами и добавил: – Если, конечно, тому Савельеву, как это?.. Тимофею… ничего не привиделось.

– Ну, знаете!.. – у Турина задёргалась щека.

– А с другой стороны, – затянувшись трубкой и выпустив дым, Городецкий глубокомысленно опустил вниз очи, – если захоронят они покойницу, за эксгумацией дело станет. Хлопотно… Родители согласия не дадут.

– У нас актик имеется, Тит Нилыч! – бурно отреагировал Шорохов и скосил глаза на Турина. – Это официальный медицинский документ, между прочим, а не фантазии какого-то уголовника!

– Уголовника? – сощурил следователь глазки и подозрительно смерил начальника губрозыска с ног до головы.

– Савельев Тихон Спиридонович, он же Тихон, Громило, Молчун и так далее, – старательно начал Шорохов, – не буду утомлять вас перечислением всех его кличек, судим несколько раз, бежал, находился в розыске…

– Клейма негде ставить?

– Совершенно верно.

– Однако… – Городецкий ещё раз обозрел Турина, поджал губы, но Турин решил не вмешиваться в их диалог и даже отвернулся.

Не ожидал он от Шорохова таких откровенно запрещённых ходов. «Хотя, – подумалось ему сразу, – чего тут необыкновенного? Шорохов не блефовал, он вёл открытую и честную игру, отстаивал свою версию, не из-за спины наносил удар, а на глазах, специально разыгрывал интригу при опытном следователе, которому придётся вести уголовное дело, если оно будет возбуждено».

– Я полагаю, – остановился Городецкий перед трамваем, из-под которого всё ещё выглядывали ноги погибшей, – пора оттаскивать это страшилище. – Он столкнул на затылок шляпу, чтобы лучше было видеть, ткнул вперёд пальцем. – Всё-таки какая ужасная смерть досталась бедняжке! Поглядим, как же она смогла туда угодить? А насчёт уголовного дела, Андрей Иванович, ещё следует подумать. Я посоветуюсь с Глазкиным. Павел Тимофеевич – мужчина здравомыслящий, а старичкам, родителям его невесты, видно, всё равно… дочери нет, она, я слышал, с ними и не проживала, так, порхала с ветки на ветку… Конечно, замгубпрокурора – партия заманчивая, но, увы, не судьба… А его мнение, как-никак жениха, хотя и бывшего, многое значит. Я беседовал с ним только что, горе его безутешно. Нужны ли ему дополнительные страдания? Эксгумация, скажу я вам, это!.. Пережить одно, потом такое…

Он усердно задымил трубкой.

Тем временем по команде Шорохова агенты и добровольцы приступили к вагону. То, что предстало глазам, было ужасно: растерзанное, исковерканное месиво из костей и крови смешалось с песком и пылью, обратившись в грязь. Каким образом уцелели ступни высовывавшихся ног, оставалось гадать. Толпа ахнула и подалась назад.

– Может, в морге эксперт произведёт полный осмотр трупа? – отвернулся Шорохов, зажимая нос. – А сейчас пусть продиктует помощнику общую картину. Мы-то стерпим, народ к чему стращать?

– Я не возражаю, – откликнулся Городецкий.

– Записка у неё должна быть, – осмелился вмешаться Турин. – Мальчишка якобы принёс. Поэтому она и отправилась в эту поездку.

– Записка? Какая записка, голубчик? – Следователь словно впервые увидел Турина. – Откуда?

– Ещё одна полоумная! – в сердцах сплюнул Шорохов. – Бабка, прислуга актрисы, подружкой ей считалась. Она этому Савельеву и наговорила про какую-то записку.

– Ошибаетесь, Андрей Иванович, – поправил Турин, – об этой записке лично мне было сказано.

– Что ж? Допрашивать тебя будем? – вывернулся к нему Шорохов и впервые по-настоящему зло сверкнул глазами.

Турин смолчал.

– Милейший, – обратился Городецкий к медику, облачавшемуся в халат, резиновые перчатки и готовому ко всему. – Вам не составит труда как-то попытаться посмотреть там… у неё? – Он ткнул концом зонтика наугад перед собой.

– Можно. Почему нельзя, – будто ожидая этой команды, молодцеватый эскулап двинулся вперёд.

Следователь принялся раскуривать потухшую трубку и незаметно отошёл к жавшимся в толпе понятым. Кто-то услужливо подставил ему чурбачок, он присел, поблагодарив, помощник застыл на часах рядом, к ним перебрался и Шорохов, лишь Турин оставался где и был – в двух шагах от ног раздавленной.

– Нет никакой записки, – повернул к нему лицо медик.

– Нет? – крикнул следователь издалека.

Медик поднял окровавленные перчатки и помахал ими, растопырив пальцы.

– А откуда ей быть, товарищи? – сердито подал голос Шорохов. – Дамочки все свои причиндалы хранят в сумках. Однако никакой сумки при осмотре не найдено.

– Украли небось, если и была! – нашёлся смельчак из толпы и спрятался за спины.

– Народа-то сколь побывало! – подхватили сочувствующие. – Пока милицию дождёшься…

– Хорошо труп цел! – уже горланили соскучившиеся поострить. – Кладбище-то рядом!

– Молчать! – гаркнул Шорохов, метнув взор в толпу. – Шутники нашлись. Поточите языки в другом месте. У меня есть для желающих.

Толпа послушно притихла.

– Сумки у неё, скорее всего, не было, – заглянул в глаза медику Турин. – Торопилась она. А записка?.. Раз в карманах одежды нет, посмотреть бы… Женщины иногда их прячут на груди. Попытайтесь, пожалуйста.

– Что там ещё? – заспешил к ним Шорохов.

– Я попробую, – развернулся медик, возвращаясь к останкам.

– Ты что здесь распоряжаешься? – подлетел Шорохов. – Чего ты всё вынюхиваешь? Не успокоишься никак? Неприятности ищешь?

– Андрей Иванович! Голубчик! – окликнул его Городецкий, видимо, не разобравшись в происходящем. – Вы бы шли сюда. Диктовать будете протокольчик. Чего ж время терять? Сенечка мой готов.

– Иди! – ожёг Турин приятеля глазом. – Зовут тебя. Помощник следователя уже и перо из-за уха выцарапал. Вмиг всё и сострочите.

– Ты потише, потише! – совсем вскипел Шорохов. – Не ерепенься! Какое ещё перо? Ум за разум поехал? Свихнулся ты на почве своих подозрений. Ничем не подкреплённых, кстати.

– Однако тут что-то имеется, – прерывая их ругань, внезапно приподнялся от тела молодой эскулап и, вытянув руку, протянул им зажатый двумя его пальцами шнурок, на котором болтался мизерных размеров мешочек.

Он был перемазан кровью и крепко стянут у основания тонкой нитью. За эту нить и доставил медик свою находку к носам удивлённых сыщиков.

– Извиняюсь, пришлось разрезать нитку, – смущался медик. – Но зато проще будет раскрыть сей тайник.

– Так разверните же! Что копаетесь? – За спинами Турина и Шорохова уже маячила могучая фигура Городецкого. – Там могут быть и драгоценности. Сенечка! – крикнул он помощнику. – Нам понадобится ёмкость.

– Откуда? – поморщился Шорохов. – Бедняга не шиковала. Квартирой кормилась.

– Не скажите, Андрей Иванович, – сощурился Городецкий, – не скажите. Женщины – существа загадочные и скрытные. Порой…

Договорить он не успел, смолк и застыл в недоумении: медик извлёк из мешочка сложенный в несколько раз мужской платок. О том, что это именно мужской платок, свидетельствовали его великоватые размеры и, кроме того, был он прост, без каких-либо излишеств и рисунков, а также совершенно чёрным.

– Сергей Антонович, – Турин слегка коснулся медика, – инициалов вышитых, других меток на нем не наблюдается?

– Совершенно чист, но влажен, – ответил эксперт.

– Тебя повози под трамваем, взмокнешь, пожалуй, – крякнул Шорохов. – Чей же платок? На женский явно не похож… Ухажера прошлых лет? На память хранила? Но почему влажен, от чьих слез?

– Ошибаетесь, Андрей Иванович, – не смутился воспрянувший эскулап. – Можно предположить, что его использовали вместо кляпа.

– Это как понимать?! В рот засовывали, чтобы кто-то не орал? – взбеленился Шорохов.

– Думаю, сможем поэкспериментировать. – Невозмутимый медик протянул платок Городецкому. – Назначите экспертизу, Тит Нилович, поставите вопросы в постановлении, будем исследовать.

– Сенечка! – позвал Городецкий.

Подскочил помощник, щёлкнул замком портфеля, и платок вместе с мешочком упали в стерильный бумажный пакет, а затем исчезли в необъятном чреве портфеля, провожаемые тоскливым взглядом Турина.

– Канитель всё это! – махнул рукой Шорохов. – Актрисы все на одно лицо, сплошь эмоциональные натуры. Сколько у них нашего брата поклонников! Дарят всякую пакость. От безделушек до алмазов. А кто-то из скупердяев вовсе платочком отделался. – Он повернулся к Турин:. – Ну а ты что скажешь, оппонент непримиримый?

– А что мне говорить? – хмыкнул Турин. – Вам здесь решать. Я завтра на похороны заявлюсь, соболезнования прокурору выскажу и укачу восвояси. Устал я… Забыл, как спят по-настоящему.

XVIII

Куда ни глянь, всё черным-черно.

В зловеще поблёскивающих влажных плащах, куртках, накидках и люди вокруг не люди, а мрачные неземные существа – чёрное вороньё под непрекращающимся промозглым дождём. Нахохлившись, не подымая голов, движутся одна за другой похоронные процессии. Большой город Саратов. Мрачный. Ещё тяжелей на душе оттого, что и тучи чёрные, грозовые, как нависли над кладбищем, так и груздятся, набухают. Ни одного светлого пятнышка! Вот грянет гроза, так грянет! Не поздоровится живым.

Турин не поехал на вынос. Не знал, откуда начнётся печальное шествие, Глазкин в дом своих родителей гроб невесты не повез, а в морге Турин так и не побывал, хотя и собирался. Теперь вообще нужды не было. Мимо кладбища всё равно не пронесут, подумал он, вот и приплёлся на час раньше к воротам, но время пришло, а знакомых лиц не мелькнуло.

Накурился досыта, продрог основательно, ну и мыслей разных перегонял в голове великое множество. Мудрые-то не мучили, лезла в голову всякая чертовщина, неизвестно из каких тёмных углов его сознания выбираясь. С самого утра будоражил старый обычай: самоубийц не хоронят на кладбище, за оградой кладут грешников, наложивших на себя руки. Он даже не выдержал, в гараж Володе позвонил, но тот успокоил, сообщив, что Глазкин разрулил все препоны и положат бывшую его невесту на том же кладбище, подле которого Стравинскую Аграфену Валериановну трамвай задавил.

Шорохову звонить Турин не стал, раскололась их дружба на мелкие осколки, да и была ли она? Коснулась беда, проверила, и вышло, что не было между ними ничего, кроме служебного знакомства да совместных выпивок. Стоял Турин у ворот кладбища, мок под дождём и, чтобы совсем не рехнуться от тоски, считал людей в медленно движущейся процессии, выискивая своих. «У артистки тоже никого на белом свете не осталось, – пощипывало на душе, когда вспомнил и Стравинскую. – Не объявятся дальние родственники, не соизволят помочь бывшие поклонники, так и закопают где-нибудь в уголке без торжеств, без почёта, без креста, дощечку приколотят с номерком, и нет блиставшей когда-то прекрасной лицедейки. Замкнётся круг…»

Легковой автомобиль привлёк его внимание. Он въехал в ворота, высунулся Глазкин с переднего сиденья и помахал ему, приглашая. За автомобилем остановился грузовик с оградой, деревянным крестом и закрытым гробом. Четверо работяг сидели на крышке. Турин втиснулся в автомобиль Глазкина на заднее сиденье, знакомых не оказалось, но он поздоровался.

– Вот так и бьёт нас жизнь, Василий Евлампиевич, – лишь тронулся автомобиль, повернулся к нему замгубпрокурора, был он выпивши, но слегка. – Мчался увидеть живую, а приехал к мёртвой.

– Примите мои глубокие соболезнования, Павел Тимофеевич, – опустил глаза Турин.

– А Мейнц-то, Мейнц каков! – вспылил вдруг замгубпрокурора. – Звонил же ему! Просил я его задержать отъезд делегатов. Земляки всё же! Знали её многие. Можно же было не афишировать насчёт самоубийства. Тихо, по-человечески увезли бы в Астрахань и похоронили бы. Нет, скотина! Видите ли, приказа ему не дадено!

– Уехал, значит, Роберт Янович? – осторожно раскурил папироску Турин. – Как-то мы с ним тоже особенно не пообщались.

– Подлец! Он меня больше не интересвал.

– Вы его простите, Павел Тимофеевич, ему перед Странниковым ответ держать за делегатов. А там народ разный. Выпьют, разгуляются, не собрать потом.

– Но как же! – не унимался тот. – Порешал бы я все эти вопросы с Василием Петровичем. Меня бы он понял.

– Василий Петрович приболел, как узнал о случившемся. Тут же уехал, вызвав сюда меня, чтобы докладывал ему о развитии событий. – Турин приоткрыл окошко, чтобы не смущать пассажиров дымом. – Он и вас, кажется, предупредил?

Пустышку эту закинул Турин Глазкину наугад, проверить замгубпрокурора, как тот отреагирует. Конечно, Странников никаких звонков по этому поводу в Москву не делал, но сыщик есть сыщик, сработала интуиция, и удочка была заброшена на всякий случай.

– Спасибо ему, что вас поднял. – Глазкин, ткнув рукой в стекло, подсказал шофёру, как ехать к небольшому домику, где размещалось кладбищенское начальство. – Сбегай, Коль, спроси номер участка, яма-то готова должна быть, а я что-то забыл в этой суматохе. Взмок весь.

Шофёр убежал, а Глазкин откинулся на спинку сиденья, достал из кармана платок и начал вытирать пот, обильно струившийся по его лицу.

– Досталось вам, не приведи любому, – посочувствовал Турин и остолбенел, не отводя глаз от платка в его руках.

– Вы бы рассказали мне, Василий Евлампиевич, – повернулся к нему Глазкин, не переставая обтирать платком лоб, щеки, шею, – не накрутили ли они с этим самоубийством? Павлинка моя оптимисткой была. Как ей могла прийти в голову такая шальная мысль? Не ссорились мы. И свадьба – на носу.

Турин молчал, горло перехватило: в руках у замгубпрокурора был чёрный платок! Чёрный платок таких же размеров, как тот, с груди раздавленной трамваем артистки! Ни рисунка на нём, ни цветных разводов, ни клеточек, ни кружочков… Ни пятнышка. Точь-в-точь!

«Что за чёрт! Уж не схожу ли я с ума? – не знал, что и думать Турин. – Придёт же в голову такое! Мало ли чёрных платков у мужиков? Не станут же они красоваться красными, жёлтыми, голубыми, вышитыми или с вензелями?.. Чёрные самые распространённые платки… они же и немаркие. Вон у меня в кармане небось такой же?..»

Он сунул руку в карман и выгреб замусоленный уже, давно нуждавшийся в стирке светлый комок:

– Вот чёрт!..

– Василий Евлампиевич! – потянулся тем временем к нему Глазкин, выводя из замешательства и тыча тем самым платком в плечо. – Не заболели, случаем? Климат здесь не наш. Доставалось вам небось?

От его платка дурно пахло. Потлив был замгубпрокурора. Чрезмерно.

– Так как вы насчёт местных следователей? Не ошиблись они? Не накрутили чего?

– Следователи со стажем, – буркнул Турин, проглотив наконец комок в горле. – Городецкий, тот, кажется, всю жизнь только этим и занимался.

– А вот и не угадали, – хихикнул Глазкин, – из адвокатов он. Ещё царских. Но голова! Ему сам Плевако, может быть, ровесник. Но каков, а? Уважают его, берегут.

– Опыта у них обоих достаточно.

– Мне тоже понравились. Шорохов больно ершист, – не к месту весело хмыкнул Глазкин, отвернувшись и успокоившись, – но дело своё знает. И копает глубоко.

Прибежал шофёр, процессия тронулась, сзади уже покрикивали недовольные.