Текст книги "Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине)"

– А у меня сеструха пошла. Мы с ей поругались даже на этот предмет. Я ей говорю: в детстве еще надоели с акафистами своими. Стоишь столбом часами, не понимаешь ни черта, а время-то идет…

– Это за што ж пулеметами-то? Это как при царе, што ли?

– Да при чем тут царь. Теперь же свобода, а эти вон – против свободы идут, с попами своими…

– Точно, – вмешался в разговор какой-то пьяненький мужичок крестьянского обличья. – Все они против воли-то!.. Вон у нас в Коростовке дней десять назад громили винный склад. Ну и охрана застрелила одного нашего. Мы его с почестями похоронить решили – чай, за свободу погиб! Так батька наш сначала «Марсельезу» на похоронах запретил петь, а потом в церковной ограде хоронить! Ну, мы штыки ему к пузу приставили, декрет напомнили: земля наша, где хотим, там и хороним… Ну, тут долгогривый струхнул-то… Как следовает похоронили, с колоколами, со стрельбой, под «Марсельезу» с «Варшавянкой»…

Красногвардейцев и милиционеров на улицах Орла действительно было немало. Но все же далеко не двадцать тысяч. Увидев количество людей, участвующих в крестном ходе, власти города не решились ему препятствовать. И мерзнущие в оцеплении милицейские и красногвардейцы провожали проходящих мимо людей злобными взглядами. Коченей тут из-за них!.. А кое-кто из оцепления и крестился украдкой, когда мимо проносили особо почитаемую икону. Словно две России столкнулись тогда на орловских улицах – старая и новая. И нельзя было еще сказать про старую – уходящая, как и про новую – приходящая. У нового было еще слишком мало сил. У старого – непоколебимая вера в правду Божию. И при виде гигантского крестного хода невольно закрадывалась в души тех, кто не шел в его рядах, не уверенность в том, что они творили и творят…

…Колебалось от морозного воздуха пламя свечей в фонарях, несомых перед хоругвями. Крест Господень, иконы святителей, иконы Христа Спасителя и Матери Божией… Народная река продолжала течь по орловским улицам.

В огромной колонне, растянувшейся через весь город, шел и епископ Орловский и Севский Серафим. Шел неторопливо, прямой, высокий, строго поблескивая стеклами заиндевевших очков. Иней сверкал на усах и бороде владыки. Всего полгода прошло с тех пор, как он прибыл в город, впервые увидел Орёл. И вот теперь верующие шли за ним без всяких колебаний. Они твердо знали: владыка – настоящий исповедник наших дней, который всегда будет со своей паствой, и если понадобится, первый примет за нее смерть от рук гонителей…

Рядом с владыкой, иногда с обожанием поглядывая на него, шел посошник епископа, семилетний Ваня Крестьянкин. И тогда ему казалось, что вся Россия, весь православный мир ступает сейчас с ним в ногу по старым камням орловских мостовых… Где-то там, в середине колонны, шли его мама, братья, сестричка. И никакой мороз, никакие пулеметы, стоявшие на тротуарах, никакой злой блеск штыков на винтовках караульных не страшил и не смущал душу.

В огромном, старом, заложенном еще во время коронации Павла I Петропавловском соборе владыка Серафим служил Божественную литургию. А после верующие заполнили весь плац Орловского кадетского корпуса. И тогда владыка вышел вперед. Помолчал, окидывая взглядом всю эту огромную массу людей, ждущих от него единственно верного, нужного сейчас слова… Вместе со всеми затаил дыхание и Ваня Крестьянкин.

– Я не стану говорить сейчас долго, – неторопливо и вроде бы негромко, но так, что весь многотысячный плац услышал каждое слово, произнес владыка. – Повторю слова, которые были произнесены совсем недавно в Москве, Святейшим Патриархом Московским и всея России Тихоном… Они были сказаны им о так называемом Декрете о свободе совести, а на самом деле – явно беззаконном и злом антихристианском акте об отобрании церквей и церковного достояния…

По толпе верующих пробежал шум. Ни один мускул не дрогнул на лице укутанного в шубу чекиста, стоявшего на краю плаца с тетрадкой в руках.

Чернильный карандаш в его руках быстро бегал по странице.

– Православные христиане!.. – Владыка Серафим возвысил голос, соизмеряя его с огромной толпой. – От века неслыханное творится у нас на Руси Святой.

Люди, ставшие у власти и назвавшие себя народными комиссарами, сами чуждые христианской, а некоторые из них и всякой, веры, издали декрет (закон), названный ими «о свободе совести», а на самом деле устанавливающий полное насилие над совестью верующих.

Даже татары больше уважали нашу святую веру, чем наши теперешние законодатели. Доселе Русь называлась Святою, а теперь хотят сделать ее поганою. И слыхано ли, чтобы делами церковными управляли люди безбожные, не русские и не православные?..

Объединяйтесь же, православные, около своих храмов и пастырей, объединяйтесь все, мужчины и женщины, и старые и малые, составляйте союзы для защиты заветных святынь. Не попустите совершиться этому страшному кощунству и святотатству.

Если бы это совершилось, то ведь Русь Святая Православная обратилась бы в землю антихристову, в пустыню духовную, в которой смерть лучше жизни.

Лучше кровь свою пролить и удостоиться венца меченического, чем допустить веру православную врагам на поругание…

Владыка сделал паузу. Ване, следившему за каждым движением владыки, показалось, что в глазах его блеснули слезы. А может, это были капельки оттаявшей на стеклах очков воды.

– Мужайся же, Русь Святая! Иди на свою Голгофу! С тобою Крест Святой, оружие непобедимое… А глава Церкви Христос Спаситель вещает каждому из нас: «Буди верен до смерти, и дам ти венец живота».

Раздался слитный, слаженный шум – это десятки тысяч рук одновременно сотворили крестное знамение. Даже стоявшие в оцеплении красногвардейцы и милиционеры, словно сговорившись, перекрестились. Не крестились лишь советские начальники. На их красных от мороза лицах застыли растерянность и злоба.

Вечером за чайным столом у Крестьянкиных больше молчали, чем говорили. Фитиль у керосиновой лампы был почти прикручен: керосин уже пять рублей за фунт, да и то поди найди. И чай – одно название: четыре пятьдесят за полфунта, самого низкого сорта…

– Мам, а ты сильно замерзла, пока шла? – прихлебывая чай, спросила Таня.

– Да нет, доченька, я как-то внимания на мороз-то и не обращала, – отозвалась Елизавета Иларионовна.

– А мне холодно было, да и страшно, – призналась Таня. – Особенно когда вокруг про пулеметы стали говорить, которые на плацу стоят, нас дожидаются…

– Да не стали бы они стрелять, – с досадой в голосе произнес Константин. – Что они, дураки по толпе стрелять из пулеметов, как в царское время?..

И снова замолчали. Мать поглядывала на Ваню – за столом он был единственный, кто не произнес вообще ни одного слова.

– Ванечка, что ты молчишь? Не заболел ты? – Елизавета Иларионовна пощупала ладонью лоб сына.

– Нет, мам… Я все про владыку думаю. Как он… смело все сказал.

– А сбоку там стоял человек с тетрадкой и все за ним записал, я видела, – вставила Таня.

– И я видел, – кивнул Ваня. – А владыка будто не замечал всего этого… Будто сам Господь ему говорил, а он только передавал нам. Когда он в конце сказал: «Буди верен до смерти, и дам ти венец живота», у меня даже мурашки по спине побежали…

Константин ласково взъерошил волосы на голове младшего брата. Елизавета Иларионовна со вздохом принялась убирать чайную посуду со стола, дети начали помогать ей.

– Это потому, что не в силе Бог, а в правде – всегда и во веки веков…

Спас-Чекряк, июль 1920 года

…Странное дело – шли в паломничество, а пришли, так будто на ярмарку попали!.. Или на постоялый двор. Народу у отца Георгия толпилось – тьма-тьмущая, и не пробиться. Крестьянские телеги стояли рядами, видно было, что люди ночуют под ними уже не первый день. Бегали, гоняясь друг за другом, малые ребятишки, но большинство людей все же старалось вести себя степенно – чай, к самому отцу Егору Чекряковскому приехали. Мужики и бабы переговаривались между собой негромко, и только изредка этот слитный гул прорезал чей-то дикий, страшный выкрик, похожий на звериный рев. Ваня Крестьянкин, Саша и Василий Москвитины, – в паломничество отправились втроем, дорога от Орла неблизкая, семьдесят верст, – невольно поежившись, переглянулись.

– Бесноватый, – проговорил Василий. – Ух, и жуткое же это дело…

Бесноватых Ваня уже видел в родном для него Ильинском храме. Отчиток – особых молебнов об изгнании бесов – там не проводили, но иногда родственники все же пытались затащить в храм недугующих. Что тогда творилось с ними!.. Ругань, крики, конвульсии посреди церкви… А отец Николай Азбукин говорил, что отчиткой может заниматься далеко не всякий священник, дело это очень опасное и для того, кто изгоняет беса, и для самого больного.

Вот такой бедолага, видать, и бился сейчас на телеге. Подойдя поближе, парни увидели, что бесноватого – худенького рыжего мужичка с закатившимися глазами – с трудом удерживают восемь здоровенных мужчин: четверо висели у него на ногах, четверо – на руках. А он все выкручивал тощую шею из стороны в сторону, сплевывал в стороны синюю страшную пену, шедшую изо рта, и визгливым, бабьим голосом орал непонятное:

– Ох, Маланья-Маланья… Не посодишь, не уродишь! Не посодишь, не уродишь!..

Горбатенькая, похожая на морщинистую девочку жена бесноватого стояла тут же, прижав ко рту иссохший кулачок правой руки; левой она безостановочно гладила по вихрам всхлипывающего замурзанного мальчишку лет шести. Столпившийся в кружок люд сочувственно вздыхал и перешептывался:

– Откуль эти-то?

– Ливенские, кажись.

– Ох, Господи, страх какой. А пена-то, пена.

– Так ён на войне германцем газами травленый. Ну ничего, счас отец Егор выйдет…

Орловские ребята молча переглянулись. К отцу Георгию собирались сходить давно, да как тут сходишь?.. В прошлом году Орёл оказался сначала в прифронтовой полосе, а потом и вовсе война пошла по городским улицам. Неделю, с 13 по 19 октября 1919-го, были в городе белые, и эту неделю казалось, что прежняя, нормальная жизнь – с портретом государя на стене, степенными благолепными церковными службами и многим другим – вернулась в город надолго… Но потом белые ушли, вернулись большевики, и все пришло к тому же, что и было: красные флаги на стенах, портреты Ленина и Троцкого везде, где только можно, и другие непонятные, а то и глупые, нелепые новшества. И то, с чем уже прочно увязывалась Гражданская война, пусть и в тылу: отсутствие продуктов и дров, новые деньги, мгновенно превращавшиеся просто в бумагу, болезни (особенно страшила «испанка», о которой болтали, что человек захлебывается собственной кровью)… И – гонения на Церковь. Громились и разорялись монастыри Орловщины, вскрывались и осквернялись мощи древних святых, разогнали под угрозой расстрела епархиальное собрание, а епископа Орловского и Севского Серафима арестовывали уже дважды. Правда, пока ненадолго, но все же.

Поэтому ни в какие дальние походы, пусть даже и с благой целью, Елизавета Иларионовна своего младшего, конечно, просто не пустила бы: мало ли какие лихие люди попадутся между Орлом и Болховом, а если еще узнают, что ребята идут к священнику!.. Но вот – все же пустила. Может, потому, что старшим вызвался быть 25-летний Василий Москвитин. Да и уж больно просились они к самому известному на Орловщине старцу. Да что там на Орловщине – слава об отце Георгии шла по всей России уже давно, даже сам Иоанн Кронштадтский говорил паломникам из Орла: «А зачем вы ко мне ехали, если у вас благодатный отец Георгий живет?..»

Ваня, конечно, был наслышан о необыкновенной истории этого вроде бы обыкновенного сельского батюшки. Отец Георгий Коссов получил крошечный приход в деревне Спас-Чекряк недалеко от Болхова давно, в 1884 году. Приехал туда – а там покосившийся от ветхости деревянный храм да 14 дворов. Да еще захворал тяжело – кашлял кровью, и матушка заболела. Он и решил просить перевода на другой приход. Но сначала пошел за благословением к Амвросию Оптинскому – Оптина пустынь в шестидесяти верстах от Спаса. Пришел с котомкой и встал в толпе других паломников, далеко от келии старца. Тот не знал отца Георгия и никогда о нем не слышал. Но, выйдя на крыльцо келии, вдруг заговорил с ним через головы других:

– Ты, иерей, что такое надумал? Приход бросать, а? Ты знаешь, кто иереев-то ставит, а ты – бросать?.. Храм у него, вишь, старый, заваливаться начал… А ты строй новый, да большой каменный, да теплый, да полы чтоб в нем были деревянные: больных привозить будут, так им чтоб тепло было. Ступай, иерей, домой, ступай, да дурь из головы-то выкинь.

Пораженный отец Георгий тогда послушался, но скоро начались для него новые испытания: днем и ночью он слышал голос, который твердил: уходи, ты один, и тебе не справиться. Молодой священник снова отправился в Оптину и услышал от старца:

– Ну, чего испугался, иерей? Он один, а вас двое.

– Как же это так, батюшка?

– Христос Бог да ты – вот и выходит двое. А враг-то – он один. Так что ступай и ничего вперед не бойся. Да храм-то, храм-то большой каменный, да чтоб теплый, не забудь строить! Бог тебя благословит…

Так и вышло: и храм в Спас-Чекряке в 1903 году появился каменный, теплый, и полы в нем были деревянные, и больных к отцу Георгию начали привозить со всей страны – слава о его прозорливости и духовной мощи вышла далеко за пределы Орловской губернии. А сам Спас-Чекряк превратился в настоящий цветущий сад, где были странноприимный дом, училище для девочек-сирот, школы, кирпичный завод, библиотека, пасеки, две мастерские…

…Батюшка появился тихонько, никто даже и не заметил, как. Раздвинул кружок людей, столпившихся вокруг бьющегося на телеге бесноватого. Прямо направился к нему и, пристально глядя на больного, спросил у мужиков, висевших на его руках-ногах:

– А что это вы на Екиме повисли-то? Нешто он сам себя сдержать не может?

Мужики непонимающе воззрились на священника. А отец Георгий, осенив больного широким крестом, уже сильным добрым голосом велел им:

– Встаньте да подите. А ты, Еким, расскажи, какая беда у тебя. Вон и Алена твоя послушает, и Петька.

Мужики с опаской выполнили веление. И все вдруг с изумлением увидели, как рыжий бесноватый, часто-часто моргая, с недоумением рассматривает себя, словно впервые увидел, жену Алену, задушенно вскрикнувшую без слов и прижавшую к себе сына. А потом без сил сползает с телеги наземь, к ногам священника, и начинает, рыдая, целовать его сапоги и край рясы…

Ваня был так поражен этим зрелищем, что даже не понял, что отец Георгий, стоя в толпе паломников, выбирает из нее тех, кто поживет у него самого дома. Конечно, об этом счастье мечтали все. И он не поверил вначале, когда батюшка поманил его к себе пальцем: иди-ка, мол, сюда.

– Ну, вот, давай, для примера, ты. Откуда будешь-то?

– Из Орла, – робея, проговорил Ваня.

– Ну вот и хорошо. И вот ты еще, матушка. – Отец Георгий под руку вывел из толпы совсем дряхлую, согбенную монахиню. – А вы все ступайте пока, Бог благословит. Ну что, Ванечка, как тебе тут у меня, нравится?..

Дыхание Вани перехватило: отец-то Георгий его не знал, откуда же «Ванечка»?.. А батюшка смотрел своими ласковыми и одновременно строгими глазами глубоко-глубоко, как будто проницал всю его душу. И верилось, и не верилось в это счастье: неужели ему предстоит провести в доме батюшки целую неделю?..

Братья Москвитины, ошарашенно хлопая глазами, смотрели на то, как Ваня и согбенная монахиня-старица удаляются вместе с батюшкой. Нет, они, конечно, знали и понимали, что Ваня – не такой, как все другие орловские ребята, даже те, которые с детства связали свою судьбу с храмом и разбирались в тонкостях церковной службы лучше иных взрослых. Но чтобы вот так сразу именно на нем остановил свой выбор старец отец Георгий?.. Еще в Орле им говорили: батюшка сам выбирает, кому остановиться у него дома. И выбор этот говорит очень о многом.

…Длинных бесед с маленьким паломником отец Георгий не вел: ему было некогда, сотни людей, жаждавших получить у него благословение, совет или исцеление, сменялись другими сотнями. Поэтому Ваня просто молча смотрел на то, как батюшка говорит с другими людьми, как служит… И лишь несколько раз отец Георгий в самый неожиданный момент сам подходил к мальчику и заводил разговоры о том, о сем – вроде бы и не имеющем отношения к делам духовным. А в разговорах этих проскальзывало то главное, что навсегда оставалось в уме и сердце:

– Вот они идут, идут ко мне, чередой прямо – как же не помочь?.. Всех ведь жалко. Чувствуешь, что можешь помочь – помогай. Не чувствуешь – все равно попробуй.

– Я маме всегда помогаю…

– Вот и хорошо, вот и слава Богу. А кроме мамы еще сколько людей-то вокруг?.. Вот ты всем и будешь помогать, и долго-долго. Душу-то каждого враг счастлив будет заполучить. К каждому ключик подбирает: кому гордыню, кому блудные помыслы, кому сребролюбие. А мы эти ключики как ломать будем? Да очень просто: смирением. Только скажешь: Господи, тебе все ведомо, сотвори же со мной, как изволишь – и уже этим повержен враг.

«Это же мамина молитва», – успел только подумать Ваня, а отец Георгий продолжал:

– Вишь ты, какая правильная у твоей мамы молитва, и сама она праведница, и тебя, вишь ты, какого вырастила, а уж прапрадедушка у тебя был великий праведник, и даже имя-отчество у вас одинаковые… – Отец Георгий на минуту остановился. Ваня слушал его, затаив дыхание. – Только вот беспокоится мама, что жизнь у тебя будет трудная, тем боле теперь. Ну, и трудная. А что ж, у всех трудная.

Вон ко мне два года назад чекисты приехали – ну так и ничего, и цел остался по Божьей милости, и вернулся, и вишь ты, снова с людьми. Ну и ты так будешь, на все Его святая воля. Что плохое получаем – смиряемся и благодарим Господа, что хорошее – радуемся и снова благодарим. Слава Богу за все! Знаешь, как старец Амвросий в Оптиной сказал мне?

– Как?

– Надо жить-не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение.

Ваня улыбнулся. Фраза, похожая на поговорку, понравилась ему. «И всем мое почтение», – повторил он про себя. Отец Георгий усмехнулся в бороду.

– Да ладно уж, спрашивай, чего хочешь, вижу же, что собираешься…

– Батюшка, – решился наконец Ваня, – а как вы… как вы… – Он запнулся. – Ну вот стоит перед вами незнакомый человек. А вы… И с бесноватым этим тоже сегодня… Его же восемь мужиков едва держали. А вы…

– А я что? – с улыбкой перебил отец Георгий. – А я совсем ничего. Все – Господь Бог. Он и через недостойных иереев по вере помогает…

На обратном пути братья Москвитины наперебой пытались расспрашивать Ваню, но он отзывался скупо и односложно. В Болхове помолились в высоченном Георгиевском храме, настоятелем которого был сын отца Георгия, отец Николай; он же и подсказал ребятам, что сейчас в Орёл отправляется обоз, который может взять их с собой.

Дорога переваливалась с холма на холм, вот уже и колокольни громадных болховских соборов остались позади. Мужик-возница, подхлестывая коня, вяло обсуждал что-то с Василием; Ваня прислушался: что-то про польский фронт, про Врангеля… Все это шло мимо, не задевая сознания. Он пытался осмыслить то, что говорил ему прозорливец отец Георгий… «Вот ты всем и будешь помогать, и долго-долго» – это что значит?.. Удивительный он все же человек. Вроде простой сельский батюшка, а столько в нем силы, и добра, и любви ко всем. А как его любят люди!.. В чекряковском храме Ваня в какой-то момент почувствовал, что волны этой любви наполняют его всего, текут по жилам – горячие, легкие. Подходя к Причастию, он заплакал… «Источника безсмертнаго вкусите», – пели вокруг, и ему казалось, что поют только для него одного…

Десять лет ему. Первый год, когда день рождения совпал со Светлым Христовым Воскресением. В прошлое ушла та страна, в которой он родился на свет, в которой был младенцем. Что-то будет впереди? И кем быть ему, мальчику, которого качает, баюкает сейчас крестьянская телега между Болховом и Орлом?.. И неужели то, что увидел отец Георгий, и то, что иногда видит он сам – так же, как видятся промельки синего неба в прорехах свинцовых туч, – все это сбудется, все это правда, более того – Истина?..

– …э-э, да ты совсем спишь, – прогудел где-то в вышине чей-то добрый голос. Губастое лицо, ржаные волосы – Василий Москвитин. – Приехали, Орёл уже.

И точно, под колесами телеги гремел орловский булыжник. Телеги ехали как раз в нужную ребятам сторону – к рынку, находившемуся в начале Воскресенской улицы. В ответ на попытку паломников расплатиться возница только отмахнулся:

– Да вы ж от отца Николая, что ж я, не понимаю, что ли.

Размякшая от летней жары Воскресенская была людной только здесь, у рынка; чем дальше к окраине, тем меньше людей попадалось навстречу. У дома Крестьянкиных несколько мужиков, парней и девчат столпились в кружок, явно рассматривая кого-то. Издалека завидев столб пыли, поднимавшийся оттуда, Саша Москвитин усмехнулся:

– Афанасий Андреич метет. Ну и народ тут же, а как еще.

Афанасием Андреевичем звали орловского юродивого. Появился Афанасий Сайко в городе совсем недавно, жил на колокольне Богоявленского храма; болтали, что вышел из лагеря, где какое-то время сидел. Высокий, с окладистой черной бородой, он в любую погоду ходил в какой-то чудной домотканой свитке и грубых штанах, на ногах носил калоши поверх носков, а на шее – вафельное полотенце, будильник и нательный крест.

А еще он предсказывал будущее – не явно, а иносказательно, чудно. Чаще всего совал человеку в руку мелкие предметы: щепочку, спичку, стекляшку, камешек, вырезку из газеты. В каждом таком даре был глубокий смысл, иногда открывавшийся человеку сразу, а иногда – годы спустя. Говорил тоже коротко и чаще всего неясно. Но люди ходили за ним по пятам в надежде выспросить что-то главное, узнать о том, как им строить свою жизнь.

Сейчас Афанасий Андреевич мел улицу, словно обычный дворник. Такое бывало с ним нередко. Шуровал метлой по панели, так что пыль столбом стояла, а окружавшие его люди чихали не переставая. И сурово приговаривал себе под нос одно и то же:

– Кайся, кайся, окаянный грешник…

– Гляди, у него какой-то футляр за плечами болтается, – приглядевшись, удивленно сказал Саша Москвитин.

– Так он же на войне музыкантом был, – пояснил Василий.

Ребята подошли поближе. А юродивый, к их изумлению, вдруг прекратил мести и направился прямо к ним, точнее – к Ване.

– А, вот ты где, – добродушно прогудел Афанасий Андреевич, как будто ждал именно его, и скинул с плеч непонятный черный футляр. – Держи, это тебе.

Ваня, ничего не понимая, коснулся пальцами темной кожи.

– А… что это?

– Варшавская консерватория, гусарский полк, драгунское сукно, – загадочно ответил юродивый и подмигнул.

Мальчик осторожно открыл футляр. На красном бархате лежала маленькая скрипка.

– Приучайся решать задачи, ищи сродственность между предметами, – серьезно произнес Афанасий Андреевич, глядя Ване в лицо, и… подхватив метлу под мышку, бодро зашагал прочь от дома Крестьянкиных. Озадаченные свидетели сцены бегом бросились за ним.

Ребята недоуменно рассматривали странный подарок.

– На кой она тебе? – пожал плечами Саша. – Играть ты не умеешь. Разве что на хлеб сменять, так и то – кому она нужна?..

– Не-ет, тут другой смысл, – покачал головой Василий. – Афанасий Андреевич просто так ничего никому не дарит. Значит, она Ване зачем-то пригодится, как-то поможет ему в жизни. А вот как – это уж Господь управит…

Орёл, ноябрь 1922 года

Дождь затеялся с утра; нудный, холодный, он мелкими нитками касался лица, насквозь пропитал и картуз, и перешитую из френча старшего брата курточку, усеял всю Черкасскую улицу унылыми лужами, отражавшими такое же унылое серое небо. Лица людей, толпившихся у паперти храма Успения Божией Матери, были вроде бы под стать погоде – измученные, серые от плохого и редкого питания, постаревшие раньше времени. Но в глазах промелькивали и надежда, и радость. Люди ждали прибытия епископа Елецкого Николая. Над Черкасской, над всей южной окраиной Орла лился торжественный благовест, предвещавший скорую встречу архиерея…

…В 1922 году на Русскую Православную Церковь обрушился одни из самых тяжелых ударов, которые она переживала за свою историю. Под предлогом помощи голодающему Поволжью власти начали массовую кампанию по изъятию из храмов «церковных ценностей». В связи с этим Ленин писал Молотову 19 марта 1922-го: «Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». В Орловской епархии эта кампания началась в конце апреля, и до июля из храмов города большевики изъяли 169 пудов серебра, 2 фунта золота, 18 фунтов меди, 25 фунтов жемчужного шитья, 147 алмазов. А на какие цели шли эти ценности, с циничной откровенностью написал один из главных теоретиков большевизма Николай Бухарин: «Мы ободрали церковь как липку, и на ее «святые ценности» ведем свою мировую пропаганду, не дав из них ни шиша голодающим».

Верующие как могли сопротивлялись кощунственным реквизициям. Возглавил это сопротивление мужественный Орловский владыка епископ Серафим. В итоге он был арестован, и 18 июня 1922 года в клубе железнодорожников «Броневик» начался показательный суд над владыкой. Он продолжался три дня. Клуб не мог вместить всех желающих, люди стояли в проходах, сидели на корточках вдоль стен. Курили, щелкали семечки, с любопытством таращились на обвиняемого… А тот с непроницаемым лицом выслушивал и истерические речи прокурора, и откровенную клевету подкупленных свидетелей. Ване, который тоже просиживал на этом судилище два дня подряд, временами казалось, что он присутствует на каком-то процессе древних времен, когда язычники издевались над первыми христианами… И сам владыка – бледный, спокойный, с глубокими, будто исплаканными темными глазами – временами казался ему похожим на Христа, в особенности когда он коротко, одной-двумя фразами отвечал обвиняющим его «пилатам». Ваня кусал кулачки, чтобы не закричать в голос, и не замечал, как слезы катятся по его лицу, капают на залатанную мамой рубашку…

В итоге епископ Серафим был приговорен к семи годам тюремного заключения. Епископу Елецкому Николаю (Никольскому), которого судили вместе с ним, дали три года тюрьмы. В тот вечер, 20 июня, Ваня долго и безутешно рыдал дома. Его не могли успокоить ни мать, ни сестра, ни братья. Где же справедливость на свете?.. Почему на целых семь лет владыка будет оторван от своей паствы?.. На эти вопросы у него не было ответа. Не помогала и молитва…

Процесс над владыкой Серафимом был «эхом» второго главного удара, который был нанесен по Церкви в 1922 году. Убедившись, что «сломать» ее простым напором не удастся, большевики разработали хитрый план, заключавшийся в том, что Церковь взорвут изнутри сами священнослужители. Для этого был запущен целый проект «Живая церковь», или «Обновленчество». Внешне – как будто прежняя церковь, те же священники, те же молитвы. А на деле – государственный институт, для которого во главе угла был не Господь Бог и не Его заповеди, а Советская власть. Обновленцы выступали за сильное упрощение богослужений, упразднение монастырей, переход на григорианский календарь, разрешение браков архиереям и вторых браков священству, а главное – за упразднение Патриаршества как «монархического и контрреволюционного способа управления Церковью». Пользуясь полной поддержкой власти, обновленцы в течение второй половины 1922 года смогли захватить две трети из 30 тысяч российских храмов. Патриарх Тихон был заключен под домашний арест и валу этого бесчинства противостоять не мог…

Верующие Орловщины болезненно переживали раскол. Обновленческую Орловскую «епархию» возглавил престарелый архиепископ Леонид (Скобеев). Почти все православное духовенство города и губернии перешло в обновленчество. Растерянным, сбитым с толку людям казалось, что так Церковь удастся сохранить от полного уничтожения. А тех, кто остался верен Патриарху, начали называть «тихоновцами».

Ваня Крестьянкин искренне пытался разобраться и в том, что происходило в Церкви, и в своих собственных чувствах. Ядовитая путаница, творившаяся вокруг, волей-неволей подтачивала уверенность в силах, отнимала душевный покой. Как жить, если даже родной Ильинский храм, храм, где венчались его родители, где крестили его самого, где впервые надел он пономарский стихарь, стал обновленческим, перешел в раскол?.. Мама успокаивала, утешала, пыталась найти нужные слова:

– Сыночек, так Богу угодно. Он плохо не сделает. Видно, так надо. По грехам нашим и получаем…

Но душевная смута не отступала. Он не спал ночами. Клевал носом на уроках в школе. Да и там было не легче, в особенности, когда учительница начинала высмеивать «поповские бредни» или рассказывать, сколько церковного золота спрятал у себя дома епископ Серафим…

В одном только Ваня был уверен: пусть даже все вокруг перейдут в ересь обновленчества, сам он не отступится. Пусть те, у кого нет совести, идут в «советскую» церковь. А для него все решено. Вырезанная из какой-то газеты фотография Патриарха Тихона лежала на тумбочке рядом с его кроватью. И когда становилось особенно тяжело, мальчик вглядывался в его простое, усталое лицо, словно озаренное идущим изнутри светом. Ну, тебе тяжело, а Патриарху в сто, в тысячу раз тяжелее. Он арестован, в любой момент под любым предлогом его могут подвергнуть пытке, убить, расстрелять… Какой мукой страдает он, зная, что по всей России торжествуют свой праздник раскольники, что захватываются храмы, что с амвонов вещают «священники»-самозванцы, которые, «чтобы быть ближе к народу», могут закурить в алтаре или ввернуть в проповедь матерное словцо!.. «Не сдавайся, как не сдаюсь я», – словно просили глаза Патриарха. И тогда тьма отступала. Нет, Церковь никому не победить, и врата ада не одолеют ее…

И вот сегодня он в толпе других «тихоновцев» стоял у Успенского храма на Черкасской – соседней улице. В отличие от Ильинского храма, Успенский хранил верность арестованному Патриарху и не признал обновленческого «архиепископа» Леонида. И лица прихожан, несмотря на серую дождливую погоду, все же светились радостью. Из уст в уста передавали новость о чуде: осужденного на три года владыку Николая сегодня неожиданно освободили!..

– Может, и Серафима выпустят?

– Ой, дай-то Бог. Так и до Патриарха дойдет…

– Ну, Патриарха-то вряд ли отпустят. Как он выйдет, так обновленцам сразу и конец будет…