Текст книги "Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине)"

Взволнованно переговаривались и священники-«тихоновцы», готовившиеся к встрече архиерея. Это были настоящие исповедники – выпускник историко-филологического факультета столичного университета, пламенный проповедник отец Всеволод Ковригин, маститый отец протоиерей Аркадий Оболенский, уже прошедший через один арест… Тут же, у церковной ограды, стоял, переминаясь с ноги на ногу, и юродивый Афанасий Андреевич Сайко.

– Идет! Идет!.. – восторженно воскликнул худой усатый старик в штатском, но с хорошей офицерской выправкой.

Владыка действительно шел пешком, без сопровождающих. С колокольни грянул торжественный трезвон. Прихожане, не выдержав, бросились навстречу архиерею:

– Преосвященнейший Владыко, благословите!

– Владыченька, как вы себя чувствуете?..

– Ох, слава Тебе, Господи, выпустили!..

Епископ раздавал десятки благословений, люди целовали его мокрую от дождя руку. Отдельно он поздоровался с Афанасием Сайко – обнял его и расцеловал. На глазах владыки блестели слезы, он торопливо снял очки и протер их рукавом. Было видно, как он взволнован и растроган встречей.

– Давайте пройдем в храм, – как-то совсем просто попросил владыка прихожан. – А то вы на улице, верно, уже давно стояли, вон как промокли все…

Всех желающих Успенский храм вместить не смог, люди остались толпиться на паперти. Но Ваню первой волной встречающих словно вынесло к самой солее. И когда епископ, уже по обозрении храма, вышел к народу для святительского назидания, он оказался буквально в паре шагов от него.

– Дорогие братья и сестры, – глубоким взволнованным голосом проговорил владыка Николай. – Я благодарю вас за ту сердечную встречу, которую вы устроили сегодня. В темнице я и владыка Серафим чувствовали эту любовь, и вот сегодня я вижу ее сияние в ваших глазах… Позвольте мне передать всем вам поклон от владыки Серафима. Он просит вас не предаваться унынию, а все нисходящее принимать с благодарением, твердо уповая на милость Господа Бога нашего Иисуса Христа. Тем же, кто хлопочет об освобождении его, владыка велел напомнить слова Священного Писания: «Многие ищут благосклонного лица правителя, но судьба человека – от Господа». Ибо не навек оставляет Господь. Но послал горе и помилует по великой благости Своей…

Владыка и все присутствующие осенили себя крестным знамением.

– Велики испытания, которые выпали в этом году нашей Церкви, – продолжил епископ. – Ересь обновленчества заполонила Русь, осквернены ею старинные храмы, многие из священства, к прискорбию нашему, поддались искушению или по неразумению и вражьему попущению перешли к живоцерковникам. Касается это и нас. Сегодня только Болхов, Елец да некоторые орловские приходы сохранили верность Святейшему Патриарху Московскому и всея России, прочие уклонились в раскол… – Владыка обвел собравшихся суровым взглядом, возвысил голос. – И поэтому я беру на себя ответственность создать и возглавить самоуправляющуюся Автокефальную Елецкую Церковь, которая объединит всех верных Патриарху, все «тихоновские» приходы Ельца, Болхова и Орла. Мы отмежевываемся от обновленцев и не имеем с ними ничего общего. Конечно же, мера эта вынужденная и прискорбная. Так будет продолжаться до Поместного Собора, который будет рано или поздно созван и восстановит власть Патриарха во всей его полноте.

В храме стояла тишина. Потом из толпы прихожан послышался чей-то одинокий голос:

– Аксиос!

– Аксиос, аксиос!.. – поддержали его десятки, а затем сотни голосов.

Суровое лицо епископа потеплело. Он благословил паству. Певчие запели: «Ис полла эти, дэспота», и пение подхватил весь переполненный храм…

Под благословение подходили, несмотря на многолюдство, без толчеи, благоговейно. Ваню оттеснили, и он, продвигаясь в очереди, думал о том, что только что услышал с амвона. «Владыка прямо сейчас, на наших глазах, пошел на подвиг исповедничества… А ведь его только что выпустили из тюрьмы. Что будет с ним дальше? Снова арест? Ссылка, тюрьма? Мученичество?.. Об этом он не думает, его жизнь – Церковь, его душа болит о ней… И вот он… отрекся от себя, от своей судьбы. Отринул все чуждое, что вокруг… Так может… может, и мне так же?..» Эта мысль просияла какой-то ослепительной вспышкой.

Знакомые женщины-соседки, стоявшие в очереди, тихонько переговаривались меж собой:

– …а монастыри-то он как же убережет-то?.. Обновленцев-то эвон сколько. А монастыри у них что бельмо на глазу.

– Ой, не знаю, не знаю… Беда, беда…

– А если позакрывают – монахов-то куда?..

Монашество!.. Да вот же выход!.. Ваня вспомнил материнский рассказ о том, как насмешил он всех малышом, заявив, что непременно будет монахом в женской Введенской обители… А что, если это было неосознанное стремление к тому, ради чего он и родился на свет?.. А теперь – сама жизнь, ее обстоятельства подводят его к этому, главному…

Но постригут ли его? Ведь ему – всего двенадцать… Ну что ж, он будет ждать – столько, сколько нужно. А если действительно монастыри к тому времени закроют?.. Ваня даже головой помотал. Нет, нет, не может такого быть. И врата ада не одолеют ее. Даже если придется уйти в катакомбы, как первым христианам…

Между тем подошла его очередь. Владыка встретил его теплым, неуставшим взглядом.

– Тебе, Ванечка, владыка Серафим велел кланяться отдельно. Мы видели, как ты в зале суда сидел все три дня, видели, как плакал… Но не унывай, на все воля Божия. На что тебя благословить?

– Я хочу быть монахом!

Неожиданно для себя самого он почти выкрикнул эти слова.

Окружающие примолкли. Большинство из них хорошо знало Ваню Крестьянкина, с детских лет прислуживавшего в храме. И сейчас старые и молодые смотрели – то на потупившего взгляд мальчика в старом, лоснящемся от заношенности мокром френче, то на владыку, который, держа ладонь на его голове, смотрел куда-то вдаль. Наконец епископ дрогнувшим, мягким голосом произнес:

– Окончишь школу, поработаешь, потом примешь сан и послужишь. А в свое время непременно будешь монахом.

…Так оно и произошло годы спустя.

…Епископа Елецкого Николая арестовали вторично уже через месяц, в ноябре 1922-го. В вину ему вменили «поддержание устоев тихоновской церковной политики, которая своими деяниями поддерживает русскую, а также заграничную контрреволюцию». Его приговорили к ссылке в город Задонск. В ноябре 1925-го владыка был арестован в третий раз, уже в Москве, и помещен в Бутырскую тюрьму, а в следующем году выслан в Тверскую губернию. В 1927-м освобожден и через год скончался в Москве в возрасте сорока девяти лет…

Орёл, апрель 1924 года

Пирожки матери удались, как всегда. С грибами, с капустой, с яблоками – словно до революции, в те времена, которые теперь вспоминались с ностальгией. Конечно, и тогда было много всего, что не нравилось, но – сравнится ли с нынешним?.. Во всяком случае, карточки на продукты в Орле ввели только в 1916-м, в последний год старой власти, а не отменили до сих пор. В праздничной готовке, как всегда, Елизавете Иларионовне помогали все дети. Пришли поздравить брата с именинами и старшие, Саша и Костя, уже жившие своими домами. И сам именинник, Ваня, несмотря на попытки отговорить его, старательно резал лук, стараясь не ронять шелуху на пол и изредка смахивая с ресниц слезы.

Но сейчас все это было позади. Пирожки уже источали пленительный аромат, и горбатенькая Таня, звеня тарелками, расставляла приборы.

– М-м-м!.. – мечтательно втянул воздух носом Саша. – Красота-то какая! Давайте уже скорее за стол, а то есть охота – сил нет!..

Маленькая горница сияла чистотой, на столе – простые, но такие вкусные постные блюда: вареная картошка, от которой поднимается аппетитный пар, квашеная капуста, малосольные огурцы, домашний квас… И пирожки, конечно. Их на горячем железном листе подавала сама хозяйка.

После молитвы расселись за столом. И только Ваня на правах именинника потянулся за первым пирожком, как в окно кто-то постучал с улицы.

– Кто это еще там? – удивилась Елизавета Иларионовна. – Вроде никого не забыли.

К окну подошел Саша. И, заглянув в стекло, обернулся в изумлении:

– Там… владыка!

– Какой владыка?..

– Наш владыка! Серафим!..

Елизавета Иларионовна изменилась в лице.

– Как же это, Господи?.. Он же… он же в тюрьме!..

…Встреча была бурной.

Елизавета Иларионовна откровенно плакала от радости. А младшие Крестьянкины не могли скрыть восторга при виде епископа, которого неожиданно до срока освободили из заключения…

– Вас сегодня выпустили, Владыко? – уточнил Костя после того, как радость встречи немного улеглась и гостя усадили на почетное место за столом.

– Сегодня, сегодня, – смеялся владыка. – Как нарочно подгадали к празднику. Как выпустили, так я сразу же в храм, а потом к вам. Извините, что с пустыми руками, без подарка.

– Лучший подарок – это то, что вы на свободе, – утирая счастливые слезы уголком платка, сказала Елизавета Иларионовна.

Ваня, еще не веря своим глазам, молча глядел на епископа. Как же он изменился за эти годы!.. Сколько седых нитей сверкает в бороде и усах. И глаза за стеклами очков будто поблекли, потускнели. И когда смеется – видно, что спереди не хватает зубов…

– А у нас-то что творилось эти годы, – чуть дрожащим голосом рассказывала Елизавета Иларионовна. – Почти все в обновленчество перешли. Когда владыка Николай вышел из тюрьмы, то попытался объединить тихоновские приходы. Так его посадили через месяц, с тех пор мы его и не видели… Отца Всеволода Ковригина посадили, отцов Аркадия Оболенского, Иоанна Дубакина, Павла Святицкого, Всеволода Сахарова… Год назад монастыри позакрывали. В Введенском городок железнодорожных рабочих устроили, иконы и кресты повыбрасывали… А уж когда услышали, что обновленцы свой «собор» в Москве провели, где «извергли из сана» Патриарха и упразднили Патриаршество… – Руки матери задрожали. – Да что ж это такое-то, Господи?.. Как с этим смириться?..

– Наслышан, наслышан, – кивнул владыка. – Но… было ведь и хорошее, правда?

– Конечно! – воодушевленно ответил Саша. – В феврале прошлого года обновленческий епископ Леонид уехал – и больше не появлялся. А в мае, когда обновленцы начали в Никольском службу, так люди просто кричать стали: «Долой, идите служить у коммунистов!» Те растерялись, милицию вызвали, а что ты сделаешь?.. Так и не дали им служить.

Епископ с улыбкой взглянул на молчавшего Ваню.

– Ну а ты, Ванечка, что ж не рассказываешь, какие у тебя были радости?..

Именинник поднял глаза от тарелки, улыбнулся.

– Для меня самой большой радостью было, когда Патриарх вышел на свободу из-под ареста. А потом… когда я увидел его.

…Ваня до сих пор помнил в подробностях тот летний день 1923 года, когда знакомый, церковный староста одного из тихоновских храмов Пётр Семёнович Антошин, предложил ему вместе поехать в Москву. Казалось бы, сколько езды от Орла до Москвы, но в столице к тому времени Ваня не бывал еще ни разу – только видел ее на цветных почтовых карточках, которые собирал. И какой же непередаваемой, ликующей мощью сразу вошел в сердце этот ни с чем не сравнимый город!.. Сразу же с поезда, с Курско-Нижегородского вокзала, – к Иверской. Потом в Новодевичий монастырь… Храм Христа Спасителя видели издали и заходить в него не стали, – он был обновленческим, именно там совсем недавно, в апреле, обновленцы провели свой шабаш, который пышно назвали «Вторым Поместным Собором».

О «популярности» храма среди москвичей того времени говорил простой факт – на Рождественской службе там присутствовали всего триста человек, тогда как в «тихоновских» храмах собиралось от пяти до десяти тысяч.

А потом, уже много всего повидав, всласть натолкавшись в московских трамваях (тут они были не чета орловским – двойные и даже тройные сцепки!), они приехали в Донской монастырь – резиденцию недавно вышедшего из-под ареста Патриарха Тихона. Жил он в небольшом двухэтажном домике рядом с надвратным храмом Тихвинской иконы Божией Матери. Как оказалось, попасть к Патриарху можно было относительно просто. Многочисленные паломники ждали своей очереди, и их пропускали в келию Святейшего. Правда, орловчанам тут же объяснили, что прождать так можно несколько дней. Но им повезло – келейник Яков Анисимович Полозов, узнав о цели прихода, пригласил их к Патриарху через полтора часа.

– У вас пять минут, не более, – строго добавил Полозов.

Просторная комната, куда провели паломников, напоминала старинные хоромы. В левом углу высился массивный кипарисовый киот с образом Божией Матери и большой серебряной лампадой, подвешенной на цепочках к потолку. К киоту вела зеленая ковровая дорожка, на которой стоял аналой с раскрытым Евангелием. В правом углу размещался книжный шкаф. На стене висела зеленая мантия, там же, в углу, стоял жезл, а на маленьком столике лежал белый Патриарший куколь.

Патриарх встретил гостей стоя. Воочию Святейший показался Ване еще более утомленным и грустным, чем на газетной фотографии. После благословений Пётр Семёнович начал путано и взволнованно излагать положение «тихоновских» общин на Орловщине. Так и прошли те драгоценные пять минут, из которых Ваня надеялся хотя бы минутку улучить для себя. Чтобы спросить у Патриарха самоесамое… что именно, он и сам бы не смог ответить себе, наверное. А так – просто стоял и смотрел, впитывая каждое движение, каждый вздох…

В келию заглянул Полозов. Настало время прощания.

– Приходите завтра на службу, – как-то очень просто, по-домашнему произнес Патриарх, благословляя паломников, и улыбнулся.

Назавтра был канун Успения Пресвятой Богородицы. Орловчанам удалось пробиться сквозь плотную толпу богомольцев внутрь Успенского собора Донского. И каким же восторгом сжалось и даже замерло на мгновение сердце, когда совсем недалеко от себя Ваня снова увидел Патриарха. Но теперь, в отличие от вчерашней встречи, на нем было праздничное облачение, а глаза, глядевшие на паству, сияли грозным, величественным светом. Это был Патриарх, по-прежнему возглавлявший свою Церковь, несмотря ни на какие гонения.

Во время службы произошло необычное событие – на амвон вышел митрополит Владимирский и Шуйский Сергий (Страгородский) и принес публичное покаяние. Ваня знал, что год назад Сергий, как и некоторые другие иерархи, ушел в обновленчество. Но сейчас он каялся и просил принять его обратно. Ваня отчетливо видел слезы, катившиеся по щекам 56-летнего владыки, и в эту минуту ему было мучительно жаль его. Весь собор затаил дыхание, когда Патриарх ласково потрепал Сергия за бороду и, с укоризненной шутливостью сказав: «И ты, старый, от меня откололся?» – тут же по-братски облобызался с митрополитом и возложил на него архиерейский крест и панагию. Раскаяние, смирение и прощение наяву прошли перед Ваней Крестьянкиным в этот день в переполненном Успенском соборе…

Подтвердил его мысли и Пётр Семёнович, задумчиво произнеся:

– Помнишь, как в Книге пророка Даниила сказано? «Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении»…

А когда он, отстояв положенную очередь, подошел под благословение Патриарха, то ему показалось, что теплая ладонь Святейшего задержалась на его голове на какую-то секунду дольше положенного. И уже в поезде, уносившем его назад в Орёл, он стремился не расплескать, сохранить царившую внутри тихую радость…

– …Аминь, аминь, – задумчиво отозвался владыка Серафим, выслушав рассказ. – Теперь, после освобождения Патриарха, есть надежда, что кратковременный обморок обновленчества закончится. И те, кто отпал от Церкви, принесут покаяние по примеру владыки Сергия. Ну а нам – нам остается не терять бодрости духа и подвизаться во славу Божию. А если будет трудно – вспоминать, через какие муки проходили древние святые. Нам в сравнении с ними сейчас более чем легко.

…На Воскресенскую уже спустились мягкие апрельские сумерки, когда владыка уходил от Крестьянкиных. Как он ни сопротивлялся, Елизавета Иларионовна вручила ему «на дорожку» полную сумку вкусной постной снеди. На вопрос, где он остановится, владыка ответил просто и не без юмора:

– Пойду на Черкасскую, к архимандриту Пантелеимону – авось не выгонит. Так что будем соседями. Заходите, всегда буду рад.

Ваня пошел провожать владыку. Окраинная улица была пуста и тиха. Лишь лениво перегавкивались поодаль собаки, да еще красноармеец покупал семечки у торговки на углу.

Шли медленно и молчали. И в этом молчании между епископом и подростком происходило что-то очень важное.

– Благодарю тебя, – наконец негромко проговорил владыка. – Я ведь чувствовал там, как ты молишься за меня… ежедневно. Мне это очень помогало.

– Как… там? – так же тихо спросил Ваня, словно взрослый.

Епископ вздохнул.

– Там молитва чище и Господь ближе. Это главное… Ну, расскажи же о себе. Ты, я еще за столом заметил, щуришься сильно. Зрение ухудшается?

– Да, врач сказал, скоро нужно будет очки надевать.

– Ну, наденешь, ничего в этом страшного нет, я вот всю жизнь в очках хожу. Как ты учишься? Ходишь в школу?

Ваня пожал плечами.

– Да, в восьмую, с финансовым уклоном… Я как во сне туда хожу. Вроде что-то делаю, а мысли совсем не о том… Да и школа-то с перебоями работает.

– Куда думаешь дальше идти?

«Окончишь школу, поработаешь, получишь сан, послужишь, а в свое время непременно будешь монахом», – всплыли в голове слова епископа Николая.

– Буду поступать на бухгалтерские курсы. Маме ведь помогать надо… Бухгалтеры всегда нужны. А дальше как Господь управит.

Дошли до домика, где жил духовник упраздненного год назад Введенского женского монастыря, архимандрит Пантелеимон (Филиппов). Ваня склонился под благословение.

– А подарок за мной, – вдруг снова улыбнулся владыка. – И будет он таким, что останется с тобой на долгие годы. Я обещаю. Ну, ступай.

…Этим подарком стала фотография в скромной деревянной рамке. Она изображала епископа Серафима и епископа Николая – двух орловских исповедников. На обороте владыка Серафим сделал надпись: «От двух друзей юному другу Ване с молитвой, да исполнит Господь желание сердца твоего и да даст тебе истинное счастье в жизни».

Эту фотографию отец Иоанн Крестьянкин бережно хранил всю свою жизнь.

Орёл, февраль 1930 года

– Осторожнее, осторожнее! Левее давай… Так, теперь правее. Цепляй его!

– Пальцы на морозе стынут…

– Ничего, скоро закончим… Тяни!

Огромный колокол, издавая пронзительный, рвущий душу скрежет, нехотя заскользил вниз по наклонной крыше. Обвязанный со всех сторон толстыми канатами, он, казалось, сопротивлялся своим губителям, словно живой.

– Поше-ел, пошел… – Плотный коренастый парнишке в полушубке и ушанке весело глянул вниз с крыши и повелительно крикнул: – А ну разойдись! А то зашибет, так придется панихиду господу богу заказывать. – И рассмеялся.

Толпившиеся внизу прихожане Ильинского храма молча расступились. Растерянно отошли обновленческие священники. Отошел на несколько шагов и Ваня Крестьянкин, стоявший рядом с матерью и Сашей Москвитиным.

На самом краю крыши колокол словно запнулся. Помедлил какую-то секунду и, переворачиваясь, полетел вниз.

От звонкого удара содрогнулась вся улица. Взметнулась вверх снежная пыль, брызнули в разные стороны металлические осколки. К месту падения, галдя, бросились мальчишки. Их отталкивали милиционеры в черных шинелях.

Люди, стоявшие вокруг, тихо плакали. Все слова были сказаны раньше, все, что можно было крикнуть, – выкрикнуто. Ответ на все был один: в соответствии с указанием НКВД РСФСР от 6.01.1929 так называемый трезвон, или звон во все колокола, запрещен, оставлен только звон в малые колокола установленного веса и в установленное время по просьбе религиозных организаций. Большие же колокола с храмов города будут сняты по требованию трудящихся и реализованы порядком, установленным для госфондимущества… Вот и «снимали».

Ваня молча смотрел на валявшиеся посреди улицы обломки. Прощай, колокол!.. Пусть сбросили тебя с обновленческого храма, но все-таки Ильинский – свой, родной… Именно ты, колокол, звонил в день венчания родителей, ты звонил в те дни, когда Крестьянкины крестили детей и провожали своих ушедших в последний путь… В тебя я звонил, когда на Пасху разрешалось взбираться на колокольню, и, если приложить ладонь к гудящей бронзе, она ласково, мягко отбрасывала руку… И вот теперь лежишь на булыжнике мертвой, обезъязычевшей железной грудой, и рабочие, пыхтя от натуги, поднимают твои осколки в кузов грузовика.

– Пойдем, мама, – позвал он Елизавету Иларионовну, – нечего тут смотреть.

– Ох, сыночек, – всхлипывала мать. – Что же это творится такое? Когда ж этому будет конец?..

– Проводи мать и выходи, – шепнул Саша, – мне тебе кое-что показать нужно.

Через минуту Ваня показался во дворе. Вышли на улицу. Оба задержались взглядом на новенькой табличке, недавно появившейся на заборе: «Улица Безбожников». И оба опустили глаза. Как жить на такой?.. Родная Воскресенская, Орёл, Россия – за что же вас убивают? И не враги, не пришельцы – свои же…

Ушли так, чтобы не видеть бьющую по глазам табличку. В ближайшей чайной взяли по чашке бледного чаю и сели на скамью у окна, подальше от галдящих компаний.

– Смотри, что в газете напечатано. – Саша без предисловий сунул в руки друга смятый номер «Известий» от 16 февраля.

Это было большое интервью митрополита Новгородского Сергия (Страгородского). Ваня сразу же выхватил из середины строчки:

«Действительно ли существует в СССР гонение на религию и в каких формах оно проявляется?» И ответ на этот вопрос: «Гонения на религию в СССР никогда не было и нет… Последнее постановление ВЦИК и СНК РСФСР о религиозных объединениях от 8 апреля 1929 года совершенно исключает даже малейшую видимость какого-либо гонения на религию».

«Верно ли, что безбожники закрывают церкви, и как к этому относятся верующие?» Ответ: «Да, действительно, некоторые церкви закрываются. Но производится это закрытие не по инициативе власти, а по желанию населения… Безбожники в СССР организованы в частное общество, и поэтому их требования в области закрытия церквей правительственные органы отнюдь не считают для себя обязательными».

– Как же так? – недоуменно произнес Иван, глядя на друга. – Ведь… это неправда! Как же нет гонений? И по какому такому желанию населения закрыли у нас в Орле двадцать пять храмов?..

– Читай, читай, – кивнул Саша. – Там еще интереснее впереди.

Иван скользнул глазами по газетным строчкам. «Допускается ли в СССР свобода религиозной пропаганды?». Ответ: «Священнослужителям не запрещается отправление религиозных служб и произнесение проповедей (только, к сожалению, мы сами подчас не особенно усердствуем в этом)».

– Что за чепуха? – дрожащим голосом проговорил Иван. – Какой же владыка так скажет? «Мы сами подчас не особенно усердствуем в этом»… Что это за… странная ирония?.. И эти ответы выше… про гонения… Как же он может лгать на весь мир?

– А вот так, – жестко сказал Саша. – Это ведь еще три года назад было понятно, когда вышло его послание… Мол, мы с советской властью, СССР – наша страна, ее горести – наши горести, ее радости – наши радости… – Саша понизил голос. – И ведь не только он. Посмотри на подписи под статьей: митрополит Саратовский Серафим, архиепископ Хутынский Алексий, архиепископ Звенигородский Филипп, архиепископ Орехово-Зуевский Питирим… – Саша оглянулся и понизил голос: – Знаешь, я слышал, что некоторые владыки не подчиняются Сергию.

Ваня опустил газетный лист. В памяти встал тот августовский день 1923-го, когда в переполненном Успенском соборе он впервые видел владыку Сергия – плачущего, идущего за покаянием к Патриарху… С тех пор многое изменилось: в 1925-м Патриарх Тихон скончался, его местоблюститель митрополит Пётр (Полянский) арестован, и митрополит Сергий – фактически глава Церкви, именно он противостоит обновленцам и прочим раскольникам… Когда в июле 1927-го вышло послание владыки Сергия «Об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти», где было сказано: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи», многие верующие восприняли его как полную капитуляцию перед безбожной властью. Возникли приходы и целые епархии, переставшие поминать советскую власть и митрополита Сергия, их так и называли – непоминающие. Но тогда Иван, поразмыслив, все же пришел к выводу, что этот шаг был сделан владыкой Сергием для того, чтобы упрочить положение Церкви в стране и, главное, выбить козыри из рук обновленцев. И теперь – вот такое?..

Посоветоваться бы с владыкой Серафимом!.. Но его уже четыре года как нет в Орле – выслали в Смоленск. И к старцу Георгию в Спас-Чекряк не поедешь – умер год назад…

– Они не остановятся, Ваня, – тихо сказал Москвитин. – Они будут сносить и взрывать до тех пор, пока ни одного храма не останется… Календарь новый ввели, непрерывку? Ввели. Союз воинствующих безбожников основали? Основали. Воскресенскую нашу в улицу Безбожников переименовали? Переименовали. Рождество запретили в прошлом году праздновать? Запретили. Помнишь, как ходили по улицам комсомольские патрули и заглядывали в окна – не стоит ли у кого елка?

Иван с содроганием кивнул. Крестьянкины елку, конечно, ставили, но окна при этом завешивали плотно, так, что с улицы не увидеть… Это был первый год, когда Рождество Христово было официально запрещено в Советском Союзе.

– Ну вот, – продолжал Саша. – Сколько у нас храмов в Орле было, сорок?.. А осталось пятнадцать, из них пять обновленческих. А теперь они и его сломали, – он ткнул в газетный лист.

– Нет, – нетвердым голосом произнес Ваня, – ты как хочешь, а я… я не могу в это поверить. Какое-то… странное это интервью. Неестественное, что ли. Выглядит, как будто говорил человек, которого загипнотизировали…

– Да хоть бы и загипнотизировали, – твердо ответил Саша. – В общем, время такое, что – спасайся кто может. Так что…

– Так что – что?

Москвитин решительно тряхнул головой.

– Ты как знаешь, а я твердо решил принять постриг. Поеду в Смоленск к нашему владыке, он и пострижет.

– Так монастырей-то уже почти не осталось…

– Зато есть монахи в миру. Это когда ты внешне вроде живешь мирской жизнью, работаешь и прочее, а в самом деле – монах… Тайный постриг. Ну и переберусь отсюда в Москву. Ее-то до конца не разорят. А здесь… – Москвитин безнадежно махнул рукой.

Иван задумался, опустив газету на колени. Взглянул на Сашу с симпатией. Молодец, видно, что твердо решил…

– Ну, тебе в Москву с такой фамилией сам Бог велел. Да и Василий там давно уже работает…

– Я чего хотел сказать: давай вместе, Вань! Решайся. Сколько лет мы уже дружим?..

Иван взглянул на друга, улыбнулся с сожалением.

– Нет, Саша. Мне еще нужно поработать, принять сан, послужить, а уж монашество – потом…

…Давно уже успокоился, заснул дом Крестьянкиных. Тоненько всхлипывала мать; Ваня даже встал, подошел к ней – может, лекарство нужно? – но увидел, что она спит и плачет во сне… Снова лег, перебирая в памяти слова газетной статьи на смятом листе «Известий». Как же так?.. Почему?..

…Не знали Ваня Крестьянкин и Саша Москвитин, как и сотни тысяч других людей, прочитавших в тот день интервью митрополита Сергия, что никто никаких вопросов ни владыке Сергию, ни другим архиереям не задавал, и они ничего не отвечали на них. И вопросы, и ответы этого «интервью» были полностью написаны главой Союза воинствующих безбожников – Емельяном Ярославским (Губельманом). А правку в его текст вносили Сталин и Молотов. И владыки, увидев напечатанное «интервью», пришли в точно такой же ужас, как и верующие по всей стране. Но что-либо делать было уже поздно. Главная задача, которая стояла перед иерархами тех лет, заключалась в том, чтобы спасти саму Церковь, уберечь ее от окончательного уничтожения и разорения…

Орёл, май 1932 года

…– На работу, сынок? – В голосе матери Ивану почудилось напряжение, какой-то легкий, едва ощутимый излом.

– На работу, мам. Про керосин помню, на обратном пути в нефтяную лавку зайду.

– Ну, с Богом.

Мать перекрестила его. И, как всегда, Ивана окатила жгучая волна стыда. Ведь он обманывает ее, не идет ни на какую работу!..

Так продолжалось уже месяц. Месяц как его вышвырнули из Орловского райсельхозкоопсоюза, куда он устроился после окончания бухгалтерских курсов. И сразу же столкнулся с тем, что просто и честно работать там было невозможно – все начальники, от малых до больших, отчаянно «химичили», выгадывая какие-то выгоды для себя лично и своих близких и пытаясь спихнуть на него, ничего не понимающего в этих схемах, побольше ответственности. Но это еще полбеды. Главная беда заключалась… в календаре. Ведь с 1 октября 1929-го в Советском Союзе действовала непрерывка – все рабочие дни были поделены на группы, названные по цветам (желтый, розовый, красный, фиолетовый, зеленый), и у каждой группы был собственный выходной. А 1 декабря прошлого, 1931-го, непрерывку сменила шестидневка, где выходной выпадал на 6, 12, 18, 24 и 30-е число каждого месяца.

С какой целью это было сделано – ясно: сломать устоявшийся веками уклад верующих людей, сделать их послушными винтиками, которые между храмом и работой сразу выбирали бы работу. И если для многих сослуживцев Ивана никакой принципиальной разницы между новым и старым календарем не было, то для него, понятно, все эти непрерывки и шестидневки стали настоящей катастрофой. Как, к примеру, совместить воскресную службу в храме с тем, что по новому календарю это рабочий день и утром нужно сдавать срочный отчет?..

Несколько раз начальство, заинтересованное в толковом молодом бухгалтере, закрывало глаза на его прогулы. Но однажды в конторе случился очередной аврал, и «ликвидировать» его нужно было в воскресенье. И вот тогда Иван Крестьянкин коротко сказал, что в воскресенье работать не выйдет.

– Да нет уже никакого воскресенья! – взъярился тогда начальник райсельхозкоопсоюза.

– Для вас нет, для меня – есть. Вот вы и работайте. Я не причина вашей отсталости, я и не жертва ее ликвидации…

Назавтра он прочел в конторе объявление о своем увольнении.

Поскольку мама уже начала побаливать, каждая копейка в семейном бюджете была на счету. И Иван начал обивать пороги других орловских контор. Но, по-видимому, уволили его с «волчьим билетом», сделав в личном деле какую-то пометку, потому что в отделах кадров на него сразу же начинали смотреть как на зачумленного. Или с порога же спрашивали: «Верующий?» – «Да». – «До свидания»…

Матери он решил пока ничего не говорить, чтобы не расстраивать ее. Каждый день выходил из дома и «шел на работу» – сначала в храм, а потом на поиски службы. А чтобы скрыть отсутствие зарплаты, решил продать подарок юродивого Афанасия Андреевича – скрипку. Вот она наконец и пригодилась. Футляр от нее оставил себе на память…