Текст книги "Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине)"

…Сегодня поиски тоже успехом не увенчались. На Орловской бирже труда Ивана приветствовали как старого знакомого, но никаких подходящих вакансий не было. Уже к обеду, изголодавшийся и уставший, он завернул в театр, где работал гримером старший брат Константин. Ему он доверил свою тайну.

Костя выставил на столик гримерки сыр, тоненькими ломтями нарезал зачерствевший хлеб.

– Ешь. Ну что, опять без толку ходил?..

– Опять.

– Слушай, а что если тебе к нам в театр податься? Пожалуй, я смог бы это устроить… Нам как раз костюмер нужен. Представляешь, как здорово будет смотреться в афишках – за парики отвечает Крестьянкин К., а за костюмы – Крестьянкин И.!

Ваня со вздохом покачал головой:

– Нет, Костя. Спасибо, но у меня в жизни своя цель – стать священником и монахом. А это с театром мало совместимо…

После обеда он снова бесцельно кружил по центру города. Сидел в парке, наблюдая за тем, как рабочие растягивают на стене соседнего дома большой лозунг «Да здравствует смычка города с деревней». Потом мимо потянулась колонна рабочих, одетых в противогазы. Они несли какой-то плакат; прищурившись (зрение действительно портилось, надо было заказывать очки, но он все забывал это сделать), Иван разобрал на красном кумаче буквы «Ударим советским химпромом по поповскому мракобесию!»…

Снова и снова вспоминался разговор с Сашей Москвитиным. Пустеет, умирает с каждым днем православный Орёл. В Преображенском храме теперь антирелигиозный музей, в Борисо-Глебском – мастерские техникума, в Крестовоздвиженском – заводской клуб, в Покровском – столовая… И причины для закрытия храмов – не подкопаешься, все обосновано: «отсутствие служителей культа», «отсутствие своевременного ремонта». То есть арестовали священника, не ремонтировался храм несколько лет – значит, можно закрывать…

А в Москве? Неужели там то же самое?.. Нет, не может быть. В столице все же не будут сносить и закрывать все до единого храмы и монастыри… Да и место для бухгалтера наверняка найдется.

В огромном городе легче затеряться, спрятаться, вести чистую, тихую жизнь. Это здесь, в Орле, ты весь на виду и то и дело вызываешь недоуменные вопросы: а почему не в комсомоле? А почему не член МОПРа и ОСОАВИАХИМа?.. А теперь вот и неведомая пометка в личном деле, которая мешает даже устроиться на работу…

…Он не заметил, как на скамейку кто-то подсел. Иван даже вздрогнул от неожиданности – это был юродивый Афанасий Андреевич Сайко. Такой же высокий, внушительный, как и десять лет назад, но теперь его борода была не черной, а почти седой. На шее, как обычно, висел громко стучащий будильник, в картуз воткнуты птичьи перья.

– Ну что, пригодилась скрипка-то? – лукаво прищурясь, спросил Афанасий Андреевич, как будто они только что расстались.

– Пригодилась, – помимо воли улыбнулся Иван. И тут же с грустью добавил: – Вы простите меня, я… ее продал.

– А я знаю, – легко отозвался Афанасий Андреевич. – Я ее у тебя и купил. А тебе и правда пора уезжать, а то скоро ветры подуют – ой, мама, какие ветры, и меня сдует, и тебя может сдуть. Только у мамы спроси, мама святая, генеральша.

– У мамы?.. – растерянно переспросил Иван. – Генеральши?..

– У мамы, у мамы, – подтвердил юродивый и, упруго поднявшись, зашагал куда-то своей легкой, воздушной походкой.

…За ужином Иван несколько раз ловил на себе взгляд матери. И, чувствуя, что краснеет, старался не поднимать глаз от тарелки. Но поднял – и в очередной раз словно натолкнулся на мамины глаза. Елизавета Иларионовна сидела, подперев голову кулаком, и пристально смотрела на сына.

– Долго ты так будешь от меня все скрывать-то, Ванечка?..

Это было сказано без упрека, только с безмерной болью и горечью. Звякнула ложка, опущенная на край тарелки.

– Мам… мамочка, прости меня, ради Христа… Я так боялся тебя испугать, расстроить…

Мать склонилась на ним, упавшим на колени, поцеловала склоненную голову.

– Ну, ну… встань. Я ведь все давно уже знаю. Поднимайся, поднимайся… Давай лучше подумаем, что дальше делать.

Свои мысли про Москву Ваня высказал даже сам не понял, как. Быстро, сумбурно, каким-то горячечным потоком, где были и переименованная родная улица, и снесенные храмы, и работа… Последним он рассказал про странный разговор с Афанасием Сайко. Мать чуть отстранила его от себя, взглянула пристально.

– «Мама святая, генеральша»?.. Так это Афанасий Андреевич матушку Веру имел в виду. Значит, нужно к ней съездить. Как она скажет, так пусть и будет…

Слезы на глазах мгновенно просохли. Конечно же, матушка Вера (Логинова), ведь она до пострига была женой генерала!.. Как же он раньше не сообразил!.. Весь Орёл знал эту старицу, выселенную с другими монахинями из Введенского монастыря в 1923-м.

…Матушка Вера приняла Ивана в своей маленькой комнатке, стены которой были сплошь увешаны иконами. Сбивчивый рассказ юноши старица остановила властным движением ладони и обратилась к Елизавете Иларионовне, вставшей поодаль:

– Все плохое, что с ним сейчас, пройдет и бодрому духу не вредит. Ты, – матушка Вера посмотрела Ивану в глаза, – поезжай смело в Москву, благословляю. А встретимся мы с тобой через много лет на Псковской земле. Бог встречает, Бог и провожает. И слава Богу!..

Когда вышли на гомонящую, залитую щедрым майским солнцем улицу, Иван увидел, что лицо матери преобразилось. Раньше времени постаревшее, покрытое сеточкой мелких морщин, оно словно лучилось от радости. Не дожидаясь вопросов сына, Елизавета Иларионовна обняла его, целуя в лоб:

– Ну вот и благословение от матушки Веры есть… А я ведь и сама давно уже хотела тебе насчет Москвы-то сказать. Только не решалась.

– Сама?..

Мать вздохнула.

– Я ведь вижу, что у тебя на душе творится, сыночек. И как ты плакал, когда улицу переименовывали… И с каким лицом с работы приходил, когда приходилось сверхурочно оставаться и некому было подменить, чтобы в храм успеть… Не тот наш Орёл уже совсем, что раньше. А Москва – град Божий, ее до конца не разорят… Да и Саша с Васей Москвитины давно уже там, будет на кого опереться, если что приключится. Езжай с Богом, Ванечка. Матушка Вера ничего просто так не говорит…

…Вагон был жестким, к тому же для курящих, а путь до Москвы занимал пять часов. Но в дорогу у Вани был купленный недавно с рук том «Сказаний о жизни и подвигах старца Саровской пустыни иеромонаха Серафима…», завернутый в старый номер «Орловской правды».

– Приезжай почаще. – Александр крепко сжал брата в объятиях и «передал» Константину. – Ну и мы к тебе будем наведываться.

– Ну конечно, приезжайте. Только я вам сначала напишу, где устроился.

– Зря ты все-таки ко мне в театр не пошел, – шутливо посетовал Костя, целуя брата. – Говорил же тебе – отвечал бы за костюмы.

– Ты же знаешь, какой из меня был бы костюмер…

– А что, за облачение архиерея ты же отвечал, и вроде неплохо…

Таня, плача, приникла к груди Ивана.

– Ванечка, пиши, пожалуйста, не забывай нас.

Елизавета Иларионовна молча перекрестила сына на дорогу. Самое дорогое, что у нее было – семейную икону Крестьянкиных «Знамение Божией Матери» – она передала сыну во время прощания с домом.

– Парень, давай-ка в вагон, отправляемся, – поторопил проводник.

Заревел паровоз, вздрогнули вагоны. Слезы, вскипевшие на глазах, смазали родные лица, поплывший мимо перрон… И только одиннадцать золотых куполов привокзального храма Иверской Божией Матери блеснули на солнце, вернули зрению четкость. «Бог встречает, Бог и провожает», – всплыли в памяти слова матушки Веры…

Гул вагонных колес крепчал, становился тверже. Вагон раскачивался на стрелках. В Москву, в Москву, в Москву…

Часть вторая
1934–1949 годы

Москва, январь 1934 года

Пожилая пара, пришедшая запечатлиться по поводу круглой даты семейной жизни, степенно собирала вещи. Старичок-фотограф, обернувшись, крикнул:

– Очередь!

Из полутьмы небольшого «предбанника» показался молодой человек лет двадцати трех – двадцати четырех. Невысокий, в очках, с аккуратно подстриженными, чуть вьющимися волосами, в новой темной рубашке и галстуке-бабочке. Видно было, что для фотографического снимка на память он надел все самое лучшее.

– Так, садимся сюда… Спину чуть прямее… Еще прямее. Юноша, вы что же, целый день так согнувшись и сидите?!

– В общем, да, – улыбнулся клиент. – Я счетоводом работаю.

– Вот-те на! – удивился старичок, придвигая громоздкую камеру на нужное расстояние. – Не на ЗИСе случайно? А то у меня там племянник счетоводом…

– Нет, в МОСПО.

– Это что ж такое?

– Московский областной союз потребительских обществ, – терпеливо объяснил юноша.

– Вот повыдумывали, ну повыдумывали! – продолжал болтать словоохотливый фотограф. – Вот раньше все было просто и понятно: «Мясо, зелень, дичь». Или «Банк такой-то». А потом как пошло: райфо, горфо, ВСЕРАБИС, МОСПО… А сидеть согнувшись все же не надо, осанку испортите. Надо спортом заниматься. Чуть левее голову склоните. Та-ак. Вы что же, без комсомольского значка фотографируетесь?

– Я не состою в комсомоле.

– Какое совпадение – я тоже. Та-ак, еще секундочку… Смотрим в объектив, сейчас вылетит птичка. Оп-ля!.. Готово. Завтра приходите за карточкой.

На улице свежий воздух обжег горло, и Иван повыше поднял воротник пальто. Не по сезону, конечно, но что поделаешь – какое нашел, такое и купил. С носильными вещами и в Москве было туговато. К тому же не размахнешься на зарплату бухгалтера МОСПО: пальто – вот тебе семьдесят рублей, ботинки, если повезет – еще тридцать, а за комнату платить, а питаться на что?..

К месту работы решил прогуляться пешком. С сослуживицами он договорился – мол, буду фотографироваться и чуть опоздаю. Никаких вопросов это не вызвало: к тому, что Иван никогда не лжет, все уже привыкли, в коллективе все его любили и уважали – и знали, что, случись какой домашний аврал, Крестьянкин с готовностью «прикроет» и возьмет часть работы на себя. Потому и не возникало у него в Москве проблем с посещением храма. О том, что он верующий, знали тоже все – и относились с большим уважением.

Работу в столице молодой бухгалтер из Орла нашел быстро благодаря своим друзьям-землякам – Василию и Александру Москвитиным. Оба трудились в Москве по финансовой части и оба приняли тайный постриг в Смоленске у епископа Рославльского Даниила (Троицкого), в начале 1920-х служившего в Орле и хорошо знавшего обоих. Василий и Александр (теперь уже отец Владимир и отец Афанасий) неизменно поддерживали младшего друга во всем, к ним он в первую очередь шел, когда одолевали тоска по дому или просто чувство одиночества, заброшенности, которые знакомы любому новичку в большом городе.

Да и как на первых порах было не потеряться в этом хаосе, в этом гремящем, вечно куда-то спешащем и быстро меняющемся городе-великане!.. Это не тихий, знакомый с детства Орёл. Это – огромные, богато украшенные дома в пять-семь этажей, трамвайная толчея и давка, рявканье и нервные сигналы торопящихся куда-то автомобилей, обилие рекламы на крышах и стенах – от новых кинолент до папирос и крымских и кавказских курортов. Это – множество важных учреждений, где, кажется, работа кипит и днем, и ночью. Музеи, театры, памятники, старинные особняки, помнящие Пушкина и Гоголя. И, конечно, православные святыни, без которых непредставима Москва.

Правда, Иван уже не увидел в Москве многого из того, что застал в 1923 году. Атеистическая пропаганда заключалась не только в яростном высмеивании всего, связанного с религией, не только в шестидневке, отменившей само понятие «воскресенье», – это был и безжалостный снос «культовых зданий», в том числе и являвшихся национальными символами. Гигантская стройка днем и ночью шла теперь на месте взорванного храма Христа Спасителя: строился Дворец Советов, самое грандиозное здание мира. Пустое место было на месте Иверских ворот. А скольких других храмов лишилась Москва!.. В «лучшем» случае их перестраивали под заводские цеха, склады и клубы, в худшем – сносили бесследно, стремясь вытравить из душ и сердец людей само воспоминание о православной вере…

Но в основном, главном Иван чувствовал: православную Москву не убить никому, несмотря ни на какие старания. Здесь продолжали действовать храмы, здесь, в отличие от Орла, уже почти не было обновленцев, здесь действительно легче, чем в провинции, было «отойти на задний план», вести ту жизнь, которую ты считал нужной. Здесь служили бесстрашные, стойкие священники-исповедники, бывшие настоящими духовными столпами города. И хотя страшная антихристова метла продолжала выметать древнюю столицу, Москва небесная держалась со стойкостью, достойной древних христианских мучеников.

Жилье орловчанин нашел в самом центре, в Малом Козихинском переулке. Далековато, конечно, от МОСПО – тот размещался на Мясницкой, – но что поделаешь. Репутация у района еще с дореволюционных времен была устойчиво плохой. Когда-то здесь в дешевых доходных домах снимали квартиры студенты и актеры, поэтому «чистая» публика «Козой» брезговала. Но теперь, к началу 1930-х, ветер времени основательно продул старый переулок, и на его узеньких тротуарах можно было встретить кого угодно: и служащего, и военного, и студента, и пенсионера, а то и, по старой памяти, артиста – все знали, что в переулке живет главная звезда Малого театра, великий глухой актер Александр Остужев.

За пятьдесят рублей в месяц Иван снял угол в комнатке большой коммунальной квартиры двухэтажного дома № 26. По тому, как хозяйка, старушка Анастасия Васильевна, скептически смотрела, как он перетаскивает в комнатку нехитрые пожитки, как развешивает в своем углу иконы, быстро стало понятно: ангелом-хранителем для постояльца она вряд ли будет. И точно, главными интересами в жизни квартирной хозяйки были деньги и сплетни. К вере она, несмотря на возраст, была равнодушна, и то, что постоялец – человек воцерковленный, ее скорее раздражало.

– Чтобы никаких девок, – в первый же вечер заявила Анастасия Васильевна. – Насчет пить и курить тоже – ни-ни, и не вздумай даже. Деньги чтоб уплачивал вовремя, понял?.. Хоть один раз просрочишь – орлом вылетишь отсюдова в свой Орёл…

На все это Иван отреагировал лишь улыбкой и согласием. И Анастасия Васильевна вскоре с удивлением убедилась в том, что ее постоялец – не такой, как все. Девок не водит, не пьет, не курит, платит вовремя и даже заранее… Правда, и не занимается другими вещами, которыми пристало заниматься нормальным людям. Газет не читает, радио не слушает, советские праздники не отмечает. Встает засветло и куда-то уходит, приходит затемно. Ужинает за своей занавеской, а потом молчит. Чего молчит?.. Ей стало любопытно, и однажды она сунула голову в угол Вани, когда он был дома.

– Ты жив тут? – недоброжелательно пробурчала старушка, обозревая убогий угол постояльца: тумбочку, табурет да кровать, упиравшуюся изголовьем в канализационную трубу. – А то тихо у тебя, ровно в могиле…

Юноша лежал на сундуке, служившем ему постелью, и, подперев кулаком голову, читал какую-то книгу. Читал, видать, внимательно – с карандашом. Поднял голову и… ровно, доброжелательно улыбнулся.

– Да вот, читаю. Потому и тихо.

– Че читаешь-то? – еще более недобро и напористо поинтересовалась хозяйка.

Иван молча приподнял книгу, показал обложку. Отец Пётр Заведеев, «Лекции по богословским наукам». Шрифт старый, дореволюционный… Опять он о своей вере.

– Ну, читай-читай, – буркнула Анастасия Васильевна, задергивая занавеску. – Вот так читаешь, читаешь, а дураком помрешь…

И с тех пор звала своего неизменно ровного и приветливого постояльца, который не выходил из себя даже когда она обращалась к нему во время молитвенного правила, «чурбаном с глазами».

А вот на работе никто «чурбаном» Ивана не называл. Коллектив в учетно-финансовом отделе МОСПО был небольшой, семь человек, из которых единственный мужчина – он, Иван. Прочие – женщины, в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти лет. И кое-кто из них быстро положил на новичка глаз. А чего ж нет: парень видный, холостой, ну и что же, что приезжий. Не в загс же сразу идти…

– Деликатный, обходительный, – обсуждали между собой женщины достоинства нового сослуживца, – слова никогда грубого не скажет.

– Да и внешне ничего такой… Обратили внимание, какие у него глаза? Смотрит так, будто в душу тебе заглядывает. А ресницы-то длиннющие какие!..

– А улыбка какая!..

Но такие разговоры быстро умолкли сами собой. Иван быстро дал понять сослуживицам, что для них он – не более чем коллега. Причем дал понять настолько деликатно, что никого не обидел и не оттолкнул, более того – женщины прониклись к нему уважением и доверием. А потом мало-помалу начали советоваться с ним, как с единственным мужчиной в коллективе, – как, мол, лучше сделать то или это, как поступить?.. И понемногу поняли, что имеют дело с не совсем обычным человеком, вернее, так – с совсем необычным…

Началось это с того, что одна из молодых коллег в обеденный перерыв в слезах пожаловалась Ивану на вконец разладившиеся отношения со свекровью. Крестьянкин выслушал ровно, не перебивая, дал выговориться. А потом, помолчав немного, дал совет, удививший девушку. Сама она, во всяком случае, собиралась поступать совсем иначе. Но… непонятно почему, решила послушаться. А потом выяснилось, что именно этот совет и был единственно верным, правильным. И казавшаяся неразрешимой семейная ситуация рассосалась сама собой, словно ее и не было.

После этого случая коллеги зачастили к столу Ивана. И тот, терпеливо отодвигая в сторону новенький арифмометр «Феликс», выслушивал всех. Спрашивали обо всем. Рассказывали о пьющих мужьях и непутевых женихах, о расшатавшемся здоровье, о том, что лучше почитать для того, «чтобы на душе посветлело», стоит или не стоит впервые пойти в храм и как правильно говорить священнику на исповеди о грехах, как помириться со злючкой-сестрой и стоит ли переходить на новую службу, где платят побольше, зато от дома подальше… И удивительное дело – не было случая, чтобы совет, данный Иваном, пошел человеку во вред. Вскоре в МОСПО все уже знали: если Крестьянкин что-то говорит, значит, так оно и есть – и в настоящем, и в будущем. И как-то незаметно начали его, 24-летнего, величать «Иваном Михайловичем» – с почтением и благодарностью…

– А может, он провидущий?.. – как-то за чаем тихо, будто боясь признаться самой себе в том, что сказала, произнесла одна из девушек-бухгалтерш.

Ее подняли на смех, но как-то неуверенно.

– Ну, скажешь тоже – провидущий!.. Не поп же он. Да и не каждый поп провидущий…

– Он просто как-то… очень глубоко вникает во все. Ну, слушает внимательно… И сам по себе человек хороший, душевный. Вот и помогает…

– Знаете, девочки, – помолчав, произнесла старшая, пятидесятилетний бухгалтер в старомодных очках, – это все было бы объяснимо, если бы наш Иван Михайлович был, ну, я не знаю, семидесятилетним стариком, много пожившим на свете, все повидавшим, бывавшим в разных переделках, глубоко знающим людей, их нравы… Но он ведь совсем молоденький. Из провинции. Семьи своей у него нет, в отношениях между мужчиной и женщиной он не смыслит явно ничего… – Кто-то из барышень хихикнул, но тут же умолк. – А ведь все, что он говорит, действительно идет на пользу. И тут это иначе, чем… чудом я лично объяснить не могу… – Она помолчала и тихо добавила: – И, возможно, в свое время мы еще будем гордиться тем, что служили вместе с ним в одном учреждении…

…А сам 24-летний Иван Михайлович тем временем скрипел себе снежком по Мясницкой. Москва мела вокруг веселой поземкой, близилось Рождество Христово, и оттого, что скоро – великий праздник, на душе было радостно и тепло.

Старинный особняк МОСПО, помнивший еще Пушкина, встретил его как всегда – деловым гулом, стрекотом пишущих машинок, железным лязгом арифмометров и деревянным грохотом счетов, резкими трелями телефонных звонков. И стоило ему распахнуть дверь в учетно-финансовый, как его сразу же приветствовали радостные женские голоса:

– Здрассте, Иван Михайлович!..

– Ну как сфотографировались?..

– Согреть вам чайку, замерзли небось?..

– А мне как раз зять муки хорошей достал, так я пирог испекла. – Старший бухгалтер положила на его стол аккуратно завернутый в салфетку пирог. – Скушайте с чаем… Он постный, вы не волнуйтесь, – испуганно добавила женщина, – я же помню, что у вас Рождественский пост!

Все засмеялись. И Иван в первую очередь. Он знал: он среди своих…

Москва, апрель 1935 года

Дом был ничем не примечательным: обычная доходная пятиэтажка начала века, дешевый модерн, в котором до революции обитали, наверное, бедные чиновники, студенты или художники. Сумрачный предрассветный туман окутывал улицу. Подойдя к дому, Иван несколько раз оглянулся по сторонам – вроде никого… Тогда, выждав несколько мгновений, он трижды негромко постучал по водосточной трубе.

Какое-то время было тихо. Минут через пять в подъезде послышалось торопливое шарканье, и сгорбленная старушка в темном платке, остро взглянув Ивану в лицо, впустила его в подъезд, торопливо притворив тяжелую дверь следом.

Небольшая квартира на втором этаже была полна людей, в основном немолодых. У переносного престола стояли седобородые священник и диакон в облачениях. Окна были плотно занавешены глухими темными шторами. Тускло колебались копьеца свечей перед иконами.

– Благослови, владыко, – шепотом произнес диакон.

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков, – так же, шепотом отозвался иерей.

– Аминь, – громко прошептал «хор».

– Миром Господу помолимся, – шепотом продолжил диакон…

На такие службы Иван приезжал уже не в первый раз. Это была одна из последних в Москве общин «непоминающих» – тех, кто не поминал во время службы Советскую власть и митрополита Сергия (Страгородского). О их существовании Крестьянкину рассказали братья Москвитины. Оплотом «непоминающих» в столице был храм святителя Николая Чудотворца «Большой крест» на Ильинке, но недавно он был закрыт и взорван. Закрыли и храм Сербского подворья на Солянке, где тоже собирались «непоминающие». Последние обломки разгромленной общины и молились сейчас шепотом, рискуя каждый раз нарваться на донос соседей или случайных свидетелей…

Со времени переезда в Москву отношение Ивана к личности владыки Сергия изменилось к худшему. Сомнения в правдивости напечатанного в феврале 1930-го интервью уступили место осуждению митрополита, активно «встраивавшего» Церковь в предложенные государством рамки. На фоне нескончаемого наступления на православие, взрывов все новых и новых храмов, арестов священников это казалось прямым предательством. Тем более что и новые знакомые Ивана считали точно так же…

«Свой круг» у вчерашнего орловчанина появился опять-таки благодаря землякам братьям Москвитиным. Это они впервые привели его в красивейший храм святого Иоанна Воина на Якиманке. Было удивительно, что эта церковь, построенная в самом центре Москвы, по преданию, по проекту самого Петра Великого, никогда не передавалась обновленцам и не закрывалась. А служивший там отец протоиерей Александр Воскресенский по праву считался одним из самых любимых и уважаемых священнослужителей Москвы.

Впервые увидев отца Александра, Иван был поражен его видом. Очень высокий, по-юношески стройный, несмотря на свои шестьдесят, с красивым, благородным лицом, обрамленным длинной седой бородой, отец протоиерей держался величественно, но просто, без всякой надменности и холодности.

Его почти постоянно окружали толпой прихожане (и не только его храма, к нему ехали со всей Москвы, а после ареста и ссылки отца Сергия Мечёва почти вся его община перешла из Николы в Клённиках к отцу Александру) в ожидании ответа на какие угодно вопросы – от «Стоит ли продавать корову?» до сложнейших богословских. Матушка Екатерина Вениаминовна сердито выговаривала мальчикам, ограждавшим батюшку от людей, но все было тщетно: его призванием было быть среди людей. Уже попозже отец Александр с улыбкой признался Ивану:

– Когда я был маленьким, то хотел построить большой-большой дом и собрать туда всех, кого я знаю. Ну и вот…

Храм святого Иоанна Воина действительно напоминал дом, из которого не хотелось уходить. Особенно торжественной была служба на престольный праздник, 12 августа. Тогда храм украшало целое море цветов, он превращался буквально в цветущий сад. Трогательно звучал хор монахинь упраздненной Марфо-Мариинской обители, которым управляла матушка Серафима. А тайная монахиня матушка Анна с помощницей Евдокией следили за тем, чтобы в храме поддерживалась безукоризненная чистота.

Был отец Александр не только добр и мудр, но и мужествен. Он был единственным в Москве священнослужителем, который всегда и при всех обстоятельствах ходил в рясе. В те годы это могло вызвать самую неожиданную реакцию: могли запустить в спину камнем, крикнуть что-нибудь оскорбительное. Но только не отцу Александру: его знали и уважали все. Никто не видел в нем «вымирающего сторожа аннулированного учреждения», как презрительно писал о священниках Маяковский. И даже незнакомые люди, далекие от веры, преклонялись перед ним. Уже после войны был случай, когда в трамвае какой-то офицер, восхищенный величественным и благородным видом отца Александра, при всех встал перед ним на одно колено и поцеловал край его рясы, как знамя.

Близких к себе людей отец Александр принимал на колокольне храма, в комнатке сторожа. Там Иван и познакомился с молодыми верующими москвичами – Владимиром Родиным и Василием Серебренниковым. Вместе с братьями Москвитиными они составили тесный дружеский круг духовных чад отца Александра.

Что могло быть лучше этих посиделок на колокольне?.. Туда вела узенькая, щербатая винтовая лестница, один подъем по которой был головоломным приключением. Наверху – облицованная кафелем печка-лежанка, железная кровать и стол. В святом углу теплится лампадка, в простенке – большая, темная от времени картина «Возвращение блудного сына». А из двух окошек – вид на вечернюю Москву, расцветающую мириадами огней и огоньков; вон светятся большие дома, вон – светлячки лачуг и бараков, медленно проползают мимо фары автомобилей, а вон и красные звезды на башнях Кремля. И разговоры за чаем, когда батюшку не хочется отпускать – только бы слушать его и слушать… Да и сам он не торопился уходить. Может быть, в беседах с молодыми людьми немного отпускала его боль по двум недавно скончавшимся юным сыновьям, Сергию и Вениамину.

Впрочем, отец Александр не только говорил сам, но и внимательно слушал молодых друзей. А те с горячностью обсуждали происходящее в церковной жизни.

– …да, я все понимаю! – нервно говорил Василий Серебренников. – Есть обстоятельства, когда нужно идти на компромисс, чтобы сохранить то главное, что у тебя есть, чтобы не погибнуть… Но до какого предела этот компромисс простирается? Где грань, за которой начинается бесчестье, которое ложится уже не только на иерарха, но и на всю Церковь?..

– Я помню, как владыка Сергий приносил покаяние Патриарху после возвращения из обновленчества, – задумчиво произнес Иван, глядя в сторону. – Помню слезы на его глазах. Он раскаивался, это было видно… Но верный ли он избрал путь, вот в чем вопрос?.. Не путь ли это, ведущий к полной нашей погибели?..

– Союз воинствующих безбожников своих планов не скрывает, – поддакнул отец Владимир (Москвитин). – Через два года, к двадцатилетию революции, они хотят искоренить в СССР все намеки на религию. И как Сергий думает этому противостоять? И думает ли?.. Кто его помощники?.. Возможно ли сберечь Церковь без Патриарха, и что она будет собой представлять?..

Выговорились – и замолчали внезапно, глядя на отца Александра. А он, строго и одновременно с тем сочувственно покачав головой, заметил:

– Отцы, вы себя ведете так, будто знаете волю Божию и сами на месте владыки Сергия побывали. И судите, не имея на то вовсе никаких оснований. А между тем за один порок осуждения человек может стать пьяницей, блудником, разбойником… Вот как страшно осуждать! Если кого-либо осуждаем, то вторично распинаем Господа и удаляем от себя Духа Святаго. Впрочем, об этом вы мне сами потом расскажете – на исповеди… И не путайте осуждение с рассуждением. Если видим грех и душа болит за грешника, это рассуждение, а если злорадствует – то осуждение…

Молодые люди примолкли, словно протрезвев. Было и стыдно, и одновременно хотелось возразить отцу Александру. Но сделать этого не посмели.

…Вот такие были разговоры. После них-то Иван и начал ходить на тайные службы «непоминающих». 2 мая 1934-го, на Преполовение Пятидесятницы, побывал он и на службе в кафедральном Богоявленском соборе в Дорогомилове, где впервые публично прозвучал новый титул владыки Сергия – Блаженнейший митрополит Московский и Коломенский. Торжественная, благолепная служба невольно захватила, повлекла за собой, но с неприязненным чувством при виде владыки – старого, со скорбным, словно стекшим вниз лицом, с усталым взглядом сквозь очки, – он так и не смог справиться.

…А потом он увидел сон. Сон, который помнил и спустя много лет.

Ему приснился тот же самый Богоявленский собор и толпа людей, ждущая митрополита Сергия. Иподиаконы уже раздвинули народ, чтобы освободить проход для архиерея. Сам Иван стоял в первом ряду.

Владыка появился неслышно, как и положено во сне. Медленно, торжественно его облачили в мантию. Вот митрополит двинулся по узкому коридору, между двух рядов провожавших его взглядами людей. И вдруг его глаза остановились на Иване Крестьянкине.

Властным жестом прервав шествие, Блаженнейший митрополит приблизился к юноше и, чуть наклонившись к нему – так, чтобы он мог слышать, – с горьким и виноватым лицом чуть слышно произнес:

– Я знаю, ты меня осуждаешь… А я ведь каюсь.

Больше ничего, только две этих фразы. Шествие продолжилось. И алтарь, куда вошел митрополит, залился неземным светом…

…Иван проснулся словно подброшенный. Стояла глухая весенняя ночь. В изголовье гудела и курлыкала канализационная труба. Храпела за занавеской квартирная хозяйка. Зачитанный молитвослов упал с тумбочки на пол, он машинально подобрал его и положил на место…

«Неосуждение! – пронзило его. – Кратчайший путь к спасению. Не суди, да не судим будешь. А ты судишь, хотя не знаешь ровным счетом ничего. И судишь, не зная, что милость Божия уже, может быть, давно стерла все рукописание грехов… И это уже суд не над человеком, а над Богом, помиловавшим и простившим. Если кого-либо осуждаем, то вторично распинаем Господа и удаляем от себя Духа Святаго…»

После этого на тайные службы «непоминающих» он больше не ходил. А когда через некоторое время в Богоявленском соборе вновь увидел митрополита Сергия, Ивану на какую-то странную секунду показалось, что владыка остановил теплый взгляд старческих глаз на нем и кивнул с благодарностью. А может быть, только показалось: зрение-то было плохое…