Текст книги "Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине)"

Орёл, август 1936 года

…Когда врач вышел из комнаты, его тут же окружили со всех сторон:

– Ну как она?

– Что скажете, доктор?

– Какие лекарства нужны?

Врач хмуро осмотрел столпившихся вокруг него детей больной. Трое мужчин и горбатенькая, словно склонившаяся к земле женщина… Как сказать им, что их матери осталось совсем недолго?.. Врач вздохнул, почесал переносицу.

– Все лекарства, которые ей нужны, она уже принимает. Но… организм до крайности истощен. Инфекция сильная. Будем надеяться на лучшее, что тут еще можно сказать…

Дверь за врачом закрылась. Татьяна Крестьянкина с плачем закрыла лицо руками. Константин хмуро следил сквозь окно за тем, как доктор усаживается в кабину белого санитарного фургона-полуторки…

…Иван, стараясь двигаться как можно аккуратнее, опустился на край материнской постели. Елизавета Иларионовна лежала с закрытыми глазами и часто, прерывисто дышала. Пожелтевшее и заострившееся от болезни лицо ее вблизи выглядело совсем старушечьим. «Старушка моя, – подумал он и почувствовал, как теплые слезы побежали по подбородку. – Моя старушка…»

Мать открыла глаза, он суетливо сунулся к ней:

– Мама, что? Воды дать?..

– Нет… Ты бы езжал в Москву, Ванечка… У тебя же завтра последний день отпуска…

– Мама, ну что за глупости? Ну как я тебя оставлю-то?

– Так ведь Саша, Костя и Таня тут… А ты со мной вон, на карточках. – Елизавета Иларионовна кивнула на стену, на которой были аккуратно развешаны присланные из Москвы фотографии. Среди них Иван узнал и ту, зимнюю 1934 года. Даже подпись разобрал: «На память мамочке от любящего ее сына Вани. Москва, 6.1.34. Фотография – мой повтор»…

– Нет, нет, – помотал он головой. – Никуда я не уеду. А ты отдыхай, врач сказал: тебе вредно напрягаться.

…По сравнению с Москвой Орёл казался теперь очень маленьким, низким и тихим. Время от времени с Иваном здоровались какие-то старые люди, и он понимал, что это, наверное, соседи, которые помнят его еще малышом, может быть, даже ходили в Ильинский храм, когда он там пономарил… Но сейчас все для него было словно в тумане. Он куда-то шел, дышал, глотал жаркий августовский воздух, но куда и зачем он идет – не понимал. Мамочка, мама… Неужели ты навсегда уходишь от нас?..

Почему-то всплыл в голове старый, трехлетней, кажется, давности эпизод, когда у него началось в Москве воспаление легких и врач прописал усиленное питание, а был как раз пост. Совета попросил у матери в письме и получил поразивший его ответ: «Сынок мой родной, умирай, а Закон Божий чти»… Тогда он не умер: дышал паром над вареной картошкой, ел ее с постным маслом и молился Матери Божией, чей лик печально и строго взирал на его убогий сундук, стопки зачитанных книжек с закладками да занавеску, отделявшую угол от прочей комнаты… Вот и выздоровел. Умирай, а Закон Божий чти – эти слова мамы запали в душу навечно…

Очнулся он только от того, что кто-то окликнул его по имени. Перед ним стояла высокая, статная старуха в черном апостольнике. «Матушка Вера! – пронзило Ивана. – Ну вот, еще немного, и не поздоровался бы!» Он, сгорая со стыда, торопливо склонился под благословение.

– Ну как здоровье мамочки-то? – поинтересовалась матушка Вера без лишних предисловий.

Иван хотел ответить, но только рукой махнул. Губы его дрожали.

– А ты к Ананьеву сходи, – буднично заметила старица.

К Ананьеву?.. Конечно, Иван знал этого чудака-аптекаря, знаменитого на весь Орёл своими вечными клетчатыми штанами и пристрастием к велосипеду. Но при чем тут Ананьев?.. Он же не врач, а всего лишь аптекарь. Да и все мыслимые лекарства, которые можно было раздобыть, мать уже принимает…

– А ты сходи, сходи, – словно услышав его мысли, произнесла матушка Вера. – Он тебе все скажет. – И, повернувшись, зашагала прочь…

К аптеке, где работал Ананьев, подходил неуверенно. Но раз матушка Вера сказала, значит, так тому и быть. Звякнул колокольчик над дверью. Посетителей внутри не было. Только сам Ананьев, явно торопясь куда-то, запирал кассу и складывал какие-то документы в портфель.

– Закрываю, закрываю, тороплюсь очень, – скороговоркой выпалил он в ответ на сумбурные объяснения гостя. – Так что завтра, завтра, все – завтра… Допустим… – Он взглянул на наручные часы, – допустим, без двадцати час придешь и все подробно расскажешь. Договорились? А сейчас бегу, извини.

Он торопливо выпроводил Ивана наружу, запер дверь и, усевшись на свой неизменный велосипед, укатил куда-то. А Иван еще долго смотрел, как вьется за велосипедом душная летняя пыль…

…Назавтра, 20 августа 1936 года, сердце Елизаветы Иларионовны остановилось. На часах было 12.40.

Крестительское кладбище Орла, где лежали все поколения Крестьянкиных, полнилось народом. Вся округа пришла проводить в последний путь женщину, которая одна, без рано умершего мужа, воспитала и подняла на ноги детей, сделала их всех Людьми, была добрым, отзывчивым и любящим человеком.

Была на похоронах и матушка Вера. Иван первый подошел к ней.

– Ну, вот Ананьев-то тебе все и сказал, – проговорила старица. – Как тебе в Москве живется?

– Работаю, – машинально ответил он, голова была занята совсем другим.

Старая монахиня кивнула.

– Ну вот и поработай, пока все тихо. А то потом громко будет…

Поезд торопливо отстукивал что-то одному ему понятное на стыках. Мимо мелькали перелески, толпы народа на пригородных станциях, лимонадные будки, грузовики и автобусы на переездах… И, словно нарочно, – силуэты заброшенных, обезглавленных сельских церковок, давно уже превращенных в зернохранилища или склады инвентаря…

– Чего плачешь, хлопчик? – сочувственно спросила сидевшая напротив бабушка, бережно обнимавшая корзину с яблоками.

– Разве я плачу? – удивился он низким от слез голосом.

Мама, мама!.. Конечно же, ты никуда не ушла, и, конечно, нет уже ни слез, ни болезней, ни воздыханий, которые сопровождали всю твою трудную жизнь… Но отчего же так больно, просто по-человечески больно, когда уходит мать?..

Москва, октябрь 1941 года

…Служба в храме святого Иоанна Воина шла своим чередом. Отец протодиакон Александр Сахаров своим слегка протяжным голосом нараспев возглашал ектению. Стройно звучал хор под руководством матушки Серафимы. Отец Александр Воскресенский, как обычно, вел службу спокойно и строго. Высокий, в необычной формы зеленой митре, унаследованной им от расстрелянного в 1918-м протоиерея Иоанна Восторгова, он напоминал древнего пророка, один вид которого устрашает нечестивых и обращает их на путь истинный.

Иван Крестьянкин стоял на своем привычном месте. Рядом с ним толпились хорошо знакомые люди – главным образом пожилые москвичи и москвички. Среди постоянных прихожан храма находились проректор МГУ Юрий Алексеевич Салтанов и профессор филфака МГУ Николай Николаевич Поспелов. Но теперь среди них стояли и эвакуированные из западных областей СССР женщины с детьми, и суровые, сосредоточенные бойцы народного ополчения, зашедшие в храм перед отправкой на фронт.

Нарушая ход службы, грохнула входная дверь. Прямо к отцу Александру кинулась еще нестарая полная женщина в теплом ватном пальто, с округлившимися от ужаса глазами:

– Летят, летят… Батюшка, опять летят эти ироды!.. Прихожане начали встревоженно переглядываться. Немцы бомбили Москву с конца июля, но особенно жестокие налеты начались недавно, в октябре. И если на разрушения после первых бомбежек – например, на снесенный тонной бомбой памятник Тимирязеву на Никитском бульваре и образовавшуюся рядом десятиметровую воронку, – еще ходили смотреть, как на диковинку, то теперь, в середине осени, все уже знали, что налет – это не шутки. Действовать нужно четко и правильно, а не то и сам погибнешь, и других не спасешь. Например, ни в коем случае нельзя укрываться в подворотнях и под стенами домов – ведь если бомба попадет в здание, тебя сразу же завалит обломками… Потому и переглядывались сейчас люди. Понемногу начинали плакать дети, встревоженно переговаривались их матери. А ну как сюда попадет?.. Москвичи уже знали о нескольких таких братских могилах, в которые превратились жилые дома: откопать заживо погребенных под завалами людей так и не смогли, как ни старались… Кое-кто, неуверенно оглянувшись по сторонам, двинулся к выходу. Но таких тут же схватили за рукав:

– Куда?!.. До бомбоубежища все равно не успеешь!

Иван прислушался. Тяжелый гул наползавших бомбардировщиков можно было уже расслышать без всякого труда. Немцы летели на Кремль, и Якиманка была частью их маршрута… С ревом самолетов сливались частые, деловитые удары наших зениток, четкий стрекот счетверенных пулеметов. По крыше храма забарабанили осколки зенитных снарядов.

Худое, благородное лицо отца Александра, и без того величественно-грозное, напряглось. Он властно поднял руку, и хор, повинуясь ему, мгновенно оборвал пение на полуслове.

– Господу помолимся, – негромко произнес отец протоиерей, обращаясь ко всем присутствующим – и к самому себе.

Быстрой, легкой походкой он пересек храм и осенил крестом его западную стену, откуда наползал гул. Потом – южную, восточную и, наконец, северную. А потом такой же молодой походкой вернулся на прежнее место.

Служба продолжилась. Самолеты летели, казалось, уже прямо над головой. А потом… громыхнул взрыв. Второй, третий… Дети перешли на крик, истерично заплакала молодая женщина.

– Ну, и чего ревешь? – строго одернула ее старуха в черном траурном платке. – Нешто в нас попало? Вон гляди: по молитвам батюшки даже окна целы!.. А ты сразу в крик…

Женщина испуганно притихла, рассматривая заклеенные еще в начале июля крест-накрест окна храма – на них действительно не было ни единой трещины, хотя бомбы рванули вроде совсем недалеко…

Уже после службы, когда налет закончился, Иван внимательно рассмотрел места, куда попали немецкие фугаски. Метрах в ста от храма – по идее, не только окна должны были вылететь, но и следы от осколков остаться на стенах… И – ничего! Он услышал, как озадаченно переговаривались красноармейцы из оцепления:

– …Так и не убило никого. И не ранило даже. Вон трехтонка по улице шла, так и осколками не посекло, ничего.

Второй задумчиво кивнул на церковь:

– Может, попы отмолили?..

– Кто их знает, – пожал плечами первый. – Может, и они…

…Возвращался домой, несмотря на радость общения с отцом Александром, опустошенный, с тяжелым сердцем. Усталость в последнее время наваливалась такая, что Иван еле ноги приволакивал что на работу, что с работы, а засыпал мгновенно, стоило произнести последние слова вечернего правила – словно его отключали от какой-то невидимой розетки. Сказывалось и постоянное нервное напряжение от бомбежек, и плохое питание. Давно уже не приносили милые женщины-сослуживицы на работу никаких пирогов – и мука, и сахар были в городе на вес золота…

Правда, за последние годы в его быту произошли большие изменения. Уже два года не беспокоила его своими ворчливыми докучаниями квартирная хозяйка Анастасия Васильевна: в 1939-м ее разбил паралич, и три дня спустя она скончалась. А потом последовал колоссальный, уму непостижимый подарок, поистине Божия награда: домоуправление решило прописать его на освободившейся жилплощади (наследников у хозяйки не было). Так он стал владельцем собственной комнаты в центре Москвы – неслыханное богатство по тем временам. И когда закончил уборку после печальных похоронных хлопот, выпроводил с поминок соседей, снял тряпку со старинного зеркала, устало опустился в старенькое кресло посреди комнаты и обвел взглядом ее обшарпанные стены, в первую минуту даже не мог поверить в свое счастье. Неужели один?.. Своя собственная келия, как в монастыре?..

Так началась его новая, одинокая жизнь. В сущности, она ничем не отличалась от монашеской. Его послушанием была бухгалтерия МОСПО (добираться до нее с тех пор, как открыли метро, стало полегче), его братией – соседи по коммуналке (в 1937-м некоторых жильцов квартиры арестовали, но с теми, кто остался, у Ивана сложились добрые отношения). Остатки зарплаты целиком уходили на душеполезные книги, которые он покупал из-под полы у проверенных людей. Как правило, это были остатки каких-то разоренных частных библиотек. А то и сами владельцы – старики и старухи – сбывали ставшие ненужными им книги…

Грозный антирелигиозный вал продолжал катиться по Советскому Союзу. Пик репрессий пришелся на 1937-й (именно тогда в Катыни под Смоленском погиб главный учитель Ивана – владыка Серафим (Остроумов)), но верующих арестовывали и раньше, и позже: кампания против них не прекращалась никогда, ибо сама суть православия входила в противоречие с планами Советской власти. И все-таки с легкостью победить саму народную суть, выкорчевать ее с корнем, убить у новых хозяев страны не получилось. Полным крахом закончились планы «безбожной пятилетки», объявленной лидером Союза воинствующих безбожников Емельяном Ярославским. Во время общесоюзной переписи 6 января 1937 года из 98 миллионов 600 тысяч совершеннолетних жителей СССР православными верующими открыто, ничего не боясь, назвали себя 41 миллион 200 тысяч человек. Коммунистов в стране тогда было в двадцать восемь с лишним раз меньше…

Воздух в конце десятилетия словно сгущался с каждым годом. После кровавого вала 1937–38-х наступил военный 1939-й: финская, потом война в Европе, вхождение в СССР Западных Украины и Белоруссии. В 1940-м – появление на карте Советских Литвы, Латвии, Эстонии, Молдавии. С фашистской Германией внешне установились почти дружеские отношения, но в том, что скоро с немцами будет война, почти никто не сомневался. Этот запах грядущей большой войны буквально висел в воздухе. Для тех, кто, как Иван Крестьянкин, каждый день шел на работу и возвращался домой, это выразилось прежде всего в введении летом 1940-го семидневной рабочей недели и восьмичасового рабочего дня (именно тогда ушла в прошлое пресловутая шестидневка и вернулись привычные воскресенья). Самому уволиться или перейти на другое место по собственному желанию было уже нельзя. За прогул или опоздание теперь судили. И лица людей, разворачивавших каждый день свежие газеты, были тревожными, сумрачными…

И все же выступление по радио 22 июня 1941-го наркома иностранных дел Молотова ударило всех как обухом по голове. Иван до сих пор отчетливо помнил, как он услышал эту речь: на Якиманке, когда вышел от отца Александра Воскресенского… Под висевшим на столбе рупором толпился народ. Люди, ежась от холода (как раз накануне резко похолодало, было плюс 13), слушали слегка заикающийся голос Молотова, и каждое слово речи словно падало на сердце свинцовой тяжестью. «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами», – так заканчивалась эта речь…

А 6 июля на службе в Богоявленском соборе Иван услышал другое обращение – Патриаршего местоблюстителя, Блаженнейшего митрополита Московского и Коломенского Сергия (Страгородского). И теперь он не только слышал, но и видел говорившего с ним, со всеми православными верующими человека. Вместе с ним слушали обращение владыки восемь тысяч человек.

Владыка – седой, грузный, с еще более уставшим за годы лицом, на котором бесчисленные скорби словно вычертили свои вечные следы, – произносил слова медленно и отчетливо. Иногда он заглядывал в листки, которые держал в руке. Иван знал, что все свои выступления владыка сам отстукивает на портативном «Ундервуде» – медленно, близоруко вглядываясь в клавиатуру…

– В последние годы мы, жители России, утешали себя надеждой, что военный пожар, охвативший едва не весь мир, не коснется нашей страны, – говорил Блаженнейший митрополит Сергий. – Но фашизм, признающий законом только голую силу и привыкший глумиться над высокими требованиями чести и морали, оказался и на этот раз верным себе. Фашиствующие разбойники напали на нашу родину. Попирая всякие договоры и обещания, они внезапно обрушились на нас, и вот кровь мирных граждан уже орошает родную землю. Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени пред неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему отечеству.

Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божиею помощью и на сей раз он развеет в прах фашистскую вражескую силу. Наши предки не падали духом и при худшем положении потому, что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своем долге перед родиной и верой, и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы – православные, родные им и по плоти и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может. Тут есть дело рабочим, крестьянам, ученым, женщинам и мужчинам, юношам и старикам. Всякий может и должен внести в общий подвиг свою долю труда, заботы и искусства. Вспомним святых вождей русского народа, например, Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и родину. Да и не только вожди это делали. Вспомним неисчислимые тысячи простых православных воинов, безвестные имена которых русский народ увековечил в своей славной легенде о богатырях Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче, разбивших наголову Соловья Разбойника.

Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа. Вместе с ним она и испытания несла, и утешалась его успехами. Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг.

Если кому, то именно нам нужно помнить заповедь Христову: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Душу свою полагает не только тот, кто будет убит на поле сражения за свой народ и его благо, но и всякий, кто жертвует собой, своим здоровьем или выгодой ради родины. Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. А если, сверх того, молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится еще и лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена родине и своему пастырскому долгу, поскольку Церкви нужен пастырь, несущий свою службу истинно «ради Иисуса, а не ради хлеба куса», как выражался святитель Димитрий Ростовский. Положим же души своя вместе с нашей паствой. Путем самоотвержения шли неисчислимые тысячи наших православных воинов, полагавших жизнь свою за родину и веру во все времена нашествий врагов на нашу родину. Они умирали, не думая о славе, они думали только о том, что родине нужна жертва с их стороны, и смиренно жертвовали всем и самой жизнью своей.

Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины…

Владыка медленно благословил паству и твердо, уверенно закончил речь:

– Господь нам дарует победу!

Победа!.. Когда она будет, ценой каких жертв?.. Сколько времени продлится война?.. Этого тогда не мог знать никто.

Ввели продуктовые карточки, пропуска на въезд и выезд из Москвы, отменили отпуска. Со 2 по 4 июля вся столица заклеивала окна крест-накрест полосками из материи, целлофана или марли. 22 июля была первая бомбежка. А потом началась настоящая военная жизнь: патрули на улицах, колонны военных грузовиков с пушками на прицепе, реющие в воздухе бокастые аэростаты воздушного заграждения, художники, рисующие на асфальте крыши, баржи с макетами домов на излучине Москвы-реки (и то, и другое – чтобы сбить с толку вражеских летчиков), затемнение, колонны призывников на улицах… Конечно, призвали бы и 31-летнего Ивана. Но медицинская комиссия забраковала его по зрению: слишком высокая степень близорукости.

Впрочем, трудовая повинность на него вполне распространялась. И вместе с другими москвичами Иван Крестьянкин, обливаясь потом, махал лопатой на строительстве Можайского и Подольского рубежей, а позже, когда начались бомбежки, дежурил на крыше соседних со своей двухэтажкой домов в Большом Козихинском. Не сразу, но обучился премудростям борьбы с авиабомбами: запомнил, что термитную бомбу нужно засыпать песком, а «зажигалку» хватать щипцами и совать в бочку с водой, запомнил, что звук уходящего вверх снаряда зенитки меняется от высоких тонов к низким, а звук падающей бомбы – от низких к высоким…

…По пути домой у него несколько раз проверяли документы патрули: москвич призывного возраста вызывал у них обоснованные подозрения. На площади Пушкина Иван остановился вместе с другими прохожими послушать сводку Совинформбюро. Репродуктор говорил глухо, словно простуженный:

– В течение 13 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно упорные на Вяземском и Брянском направлениях. После многодневных ожесточенных боев, в ходе которых противник понес огромный урон людьми и вооружением, наши войска оставили город Вязьму…

– Ох ты ж, мать его, – охнул рядом седой щетинистый дядька в драповом пальто. – Вчера Брянск, сегодня – Вязьма…

– Да чего уж там, теперь и нам готовиться надо, – саркастически отозвался другой мужчина лет пятидесяти. – Мне сосед говорил: еще пять дней назад мосты минировать начали. Он сам ночью видел…

– Да тише вы, дайте послушать, – шикнула на него какая-то девушка.

– За 11 октября уничтожено 122 немецких самолета, из них 16 в воздушных боях и 106 на аэродромах противника. Наши потери: 27 самолетов. В течение 13 октября под Москвой сбито 7 немецких самолетов…

Не слушая, Иван выбрался из небольшой толпы, сгустившейся перед репродуктором, и зашагал дальше. Вчера взяли Брянск, сегодня – Вязьму… Неужели и Орёл, его родной Орёл тоже оккупирован? В сводках об этом не говорилось ничего, но ведь Орёл дальше, чем Брянск и Вязьма… Неужели братья, сестра, могилы отца и мамы – они сейчас под немцем?.. «Сколько от Вязьмы до Москвы?.. Кажется, километров двести. Всего лишь двести километров!.» Сделалось по-настоящему жутко. Только теперь, после сообщения о взятии Вязьмы, стало понятно, что фашисты рвутся к Москве и путь им не преграждают ни моря, ни горы, ни крепости.

В узеньком коридорчике Большого Козихинского, как всегда, было пусто. Холодный ветер волок по тротуару кучу опавших листьев. Только какая-то одинокая фигура маячила у подъезда дома 26.

Близоруко прищурившись, Иван изумленно воскликнул:

– Вадим?! Ты?!

Да, это был его двоюродный племянник, двадцатилетний орловчанин Вадим Овчинников, но, Боже мой, в каком виде!.. Заплаканный, трясущийся, жалко горбящийся в какой-то заношенной шинели… Вместо расспросов Иван быстро втащил его в квартиру (к счастью, соседей в коридоре не оказалось, и гостя никто не увидел), затем – в комнату, напоил кипятком (заварки не было) и лишь после того, как Вадим перестал всхлипывать и дрожать, поинтересовался, что случилось и как он здесь оказался.

История Вадима оказалась очень простой. Орёл, как он рассказал, был захвачен немцами еще 3 октября, причем когда танки Гудериана ворвались на улицы города, по ним еще ходили трамваи. Вадима же спасло то, что завод, на котором он работал, подлежал эвакуации и был вывезен из Орла за день до оккупации. В Москве эшелон загнали в тупик на Курском вокзале. Шли дни, прошла неделя, а когда состав отправится дальше, никто не знал. И вот там-то с Овчинниковым приключилась беда: пока он ходил за кипятком, составу внезапно дали сигнал к отправлению. Как его догнать, Вадим понятия не имел. Деньги, документы, вещи – все осталось в эшелоне. Никого, кроме Ивана, в Москве Вадим не знал, вот и пришел к нему.

– Выходит, по законам военного времени я – дезертир… – Он снова начал всхлипывать. – И как теперь быть? И так и так расстреляют ведь!..

Иван устало опустился в кресло. Да, по законам военного времени – стопроцентное дезертирство… Никакой трибунал не станет вникать в обстоятельства, по которым ты оставил вверенное тебе оборудование и документы. «А ты – укрыватель дезертира, – мелькнуло в голове. – Сообщник». Мысль об этом возникла и пропала.

– Вот что, – решительно проговорил Иван. – Ты останешься пока у меня, понятно? Будешь сидеть в комнате безвылазно. За порог – ни шагу! Соседи тебя видеть не должны. А я…

– Что – ты? – испуганно спросил Вадим.

– А я помолюсь, – просто ответил Иван.

…Так горячо он не молился никогда еще в жизни. И глаза святителя Николая на иконе, казалось, видели устремленный к нему взгляд, слышали обращенные к нему горячие слова…

Вадим тоже молился – неумело, но от души. Днем, когда двоюродный брат был на работе, он сидел в его комнатушке, вздрагивая от каждого шороха в коридоре: а ну как за ним явился комендантский патруль?.. Несколько раз сжимался от ужаса, когда квартал бомбили немецкие самолеты, и все население квартиры дружно бежало в бомбоубежище. И действительно, фугаска рванула где-то совсем недалеко, но дом под номером 26 выстоял…

Так прошло три дня и три ночи. На четвертое утро обессиленный от бессонной ночи Вадим вдруг увидел (или ему показалось?..), что лицо брата прояснилось и словно озарилось каким-то внутренним светом. А потом Иван поднялся с колен и решительно произнес:

– Ну вот что. Нужно нам написать заявление на имя коменданта Москвы генерала Синилова. С подробным рассказом об обстоятельствах, в которые ты попал. В заявлении напишем, что ты был контужен. Ты вон и в самом деле от переживаний выглядишь совсем больным…

– Ваня, ты что, своими руками меня хочешь сдать? – в ужасе воскликнул Вадим.

Иван улыбнулся.

– Ну что ты! Я ведь не зря Николаю Чудотворцу молился. В моей жизни еще ни разу не было, чтобы он не услышал и не помог…

Заявление написали, и Иван сам отвез его в комендантское управление. А еще через два дня у дома в Большом Козихинском остановилась черная «эмка», из которой вышел коренастый, гладко выбритый генерал в серой шинели.

Иван и в особенности Вадим с ужасом смотрели на нежданного гостя. А тот молча обвел глазами комнатку, стол, на котором лежали половина буханки хлеба и три вареных картофелины, многочисленные иконы, перед которыми теплились лампады… И наконец произнес, глядя на Вадима:

– Овчинников – это ты?

– Так точно, – дрожащим голосом проговорил тот.

Генерал тяжело присел к столу. Иван суетливо поставил на керосинку чайник:

– Товарищ генерал, сейчас будет чай. То есть… заварки нет, сахару тоже, поэтому…

– Да ладно, сам вижу, какой ты богатый, – отмахнулся генерал и скомандовал Вадиму: – Ну, рассказывай, что там у тебя с эшелоном приключилось…

Рассказ занял пять минут. Генерал шумно прихлебывал кипяток без сахара, время от времени посматривал на иконостас и изредка кивал. Только в конце он задал один-единственный вопрос Ивану:

– А вот эта икона – Николая Чудотворца?

– Да, – просто ответил хозяин комнаты.

– И я тоже Николай… – задумчиво кивнул генерал и поднялся. – Ладно, на днях будет решение.

Через четыре дня посыльный действительно привез повестку. В комендатуру родственники отправились вместе. И услышали там то, что никак не ожидали услышать: Вадима отправляли в госпиталь на лечение, после чего – догонять эшелон, а Ивану по приказу коменданта выдавали воинский продовольственный паек: колбаса «Минская», пшенный концентрат, гороховый суп-пюре, галеты «Военный поход», упаковка грузинского чая… Целое богатство! Вот как помог Ивану и его племяннику святитель Николай Чудотворец…

…Вадим Овчинников пережил войну и стал архитектором. Здания, которые он построил, стоят по сей день – это, к примеру, Технологический институт имени Поликарпова в Орле.

А отец Иоанн Крестьянкин так писал впоследствии о святителе Николае Чудотворце, чьим заступничеством разрешилась эта ситуация:

«Мы своим религиозным опытом знаем о нем не только по свидетельству Церкви, не только по преданию, но и по живому его участию в жизни нашей. И в сонме чтимых святых не много таких, кто предстал бы нашему сознанию столь живо. Собственными свойствами святой души святителя Николая стало умение любить, умение снисходить ко всякому человеку, к разным людям и дать каждому именно то, что ему нужно».

Москва, июль 1944 года

Стол в учетно-финансовом отделе МОСПО накрыли небогатый, но все же куда более веселый, чем три года назад. Теперь были на нем и пирог с мясом, и конфеты «Наше строительство», и «второй фронт» – ленд-лизовские тушенка и фруктовые консервы. Принарядившиеся женщины хлопотали вокруг, придирчиво осматривая диспозицию. Старший бухгалтер, взглянув на часы, строго заметила:

– Девочки, полная боевая готовность! С минуты на минуту должен прийти…

– Ой, сводка, сводка же! – метнулся кто-то к радиотарелке в углу. – Давайте послушаем!

Звучный торжественный голос Левитана заполнил комнату.

– В течение 20 июля к югу от города Остров наши войска с боями продвигались вперед и заняли более 30 населенных пунктов, в том числе Демешкино, Пашково, Сергино, Пезлово, Рогово, Шмаили.

К северу от города Друя наши войска продолжали вести наступательные бои, в ходе которых заняли несколько населенных пунктов и среди них Сваринци, Вейзеништи, Первелишки, Гейби, Стайнишки и железнодорожная станция Скаиста…

Названия не говорили ничего, но слушали восторженно, лица у всех светились от радости. Красная армия наступала в Латвии, Литве, Белоруссии, на Украине. Три дня назад провели по Москве огромную колонну немецких пленных. Да что там говорить, сводка 1944-го – не сводка 1941-го…

Увлеклись радио: сводка была длинная, – и не заметили, как в дверях появился Иван Крестьянкин – в белой рубашке, черных брюках и аккуратно начищенных спортивных туфлях. Увидев накрытый стол, он сначала удивленно поднял брови, а потом весело возмутился:

– Ну вот еще вздумали!.. Это же я должен вас угощать, а не вы меня!..

Женщины, хором ойкнув, оторвались от приемника и дружно загалдели в ответ:

– Иван Михайлович, просим! Не откажите, пожалуйста!..

– Мы от всего сердца старались!..

– Это же в вашу честь!..

– Столько лет вместе работали!..

Смущаясь, Иван подошел к столу. Ну и сюрприз ему устроили сослуживицы!.. Вот так проводы!.. Наверняка покупали в коммерческом магазине, по дорогой цене, а то и на рынок ездили…

Слово взяла старший бухгалтер:

– Дорогой наш Иван Михайлович! Многие годы вы были настоящим добрым духом нашего коллектива. Вы своей мудростью, добротой, интеллигентностью вдохновляли нас и помогали справиться с неприятностями, от многих трудностей уберегли. Вы были рядом и в мирные годы, и в годы войны. Выросли от простого счетовода до бухгалтера, а потом до заместителя главного бухгалтера… И вот теперь, когда вы покидаете нас…