Текст книги "Жанна д'Арк из рода Валуа"

– Теперь вы понимаете, – добавила она, когда убедилась в своей победе, – насколько я не сомневаюсь в правильности наших действий?..

Карлу Лотарингскому действительно понадобилось совсем немного времени, чтобы оценить дальновидный план герцогини. Не найдя подходящих слов, он снял с головы шляпу и низко поклонился.

– Вот поэтому мне и нужно, чтобы мой Рене учился у вас скорее искусству человеческого общения и дипломатии, нежели военному искусству, в котором сведущ каждый второй в нашем королевстве, – сказала ему мадам Иоланда, как можно ласковее. – А что касается девочки… Вот ей, пожалуй, не стоит забивать голову латынью и прочими науками. Конь, копье и, может быть, меч. В остальном же, пускай пока больше молится…

Монахи на огородах аббатства, заметили, наконец, что свита засуетилась и, побросав работу, потянулись взглянуть на отъезд герцога и герцогини.

Они подоспели как раз вовремя – мадам Иоланда уже расцеловала сына на прощание, дала ему последние наставления, и теперь смотрела с тёплой улыбкой на то, как ловко забирается мальчик на коня впереди своего воспитателя.

– Кстати, мадам, – тихо произнёс герцог Карл, стоящий за её спиной, – я вдруг вспомнил одно обстоятельство… Мелочь, возможно.., но мне недавно донесли, что в Домреми пару раз видели вашего духовника… Зачем он там? У вас остались какие-то дела с госпожой Вутон?

– Что?!

Удивление на лице герцогини было настолько непритворным, что не возникало никаких сомнений – действия собственного духовника оказались для неё новостью. И новостью не самой приятной.

– Я никуда не посылала отца Мигеля.., – растерянно пробормотала она.

– Тогда, разберитесь с этим, – глядя в сторону, обронил герцог. – Иначе, я стану думать, что вы со мной не до конца откровенны.

«Ничего не понимаю! Зачем Мигелю понадобилось посещать Домреми?!»

Карету покачивало, и мальчики, разморенные жарой и играми, давно заснули. А мадам Иоланда всё размышляла над последними словами Карла Лотарингского.

Новость не укладывалась в её сознании, потому что выбивалась из общего плана, как непокорная прядь из замысловатой прически. А самое неприятное заключалось в том, что, во всём её окружении, не было человека, более посвящённого в затеянные дела, чем отец Мигель.

Предательство?

Нет, в это герцогиня поверить не могла.

Когда-то давно, еще в Арагоне, Мигель был одним из двух монахов, прислуживающих отцу Телло. Старый пророк сам выбрал их из числа остальной братии, чтобы передать свои знания, но только Мигелю доверил он отвезти прощальные слова к молодой арагонской принцессе. Мадам Иоланда прекрасно помнила, как к ней в покои привели скромного монаха, подпоясанного верёвкой. За поясом у него торчали перья, к одному из концов этой верёвки была подвязана чернильница, а мешок за спиной наполняли свитки с торопливыми размашистыми записями.

– Отец Телло преставился, – ровным голосом сказал монах. – Он просил вам передать своё благословение и напомнить, что всякое истинное предназначение есть мечта о высоком. Не забывайте о мечте, мадам, потому что высокая мечта – это шёпот Бога об Истине. Слушайтесь его, когда пойдёте по избранному пути и ни в чем не сомневайтесь…

– Что за рукописи ты с собой носишь? – спросила тогда Иоланда.

– Это записи… Я учился у отца Телло.

– И многому ты научился?

Монах немного помедлил.

– Я много понял, – сказал он твёрдо.

Умной арагонской принцессе такого ответа хватило, чтобы оставить монаха при себе и даже забрать во Францию в качестве духовника, о чём, до сегодняшнего дня, ни разу не пришлось пожалеть. Скорее, наоборот… Поэтому слова герцога Лотарингского застали мадам Иоланду врасплох. Девочку у мадам Вутон давно забрали и перевезли в Нанси, никаких дел в этом захудалом Домреми, где она до сих пор росла, больше не было – так с какой стати понадобилось туда ездить?! Разумных объяснений действиям отца Мигеля герцогиня так и не нашла, и оставалось только, с тревогой на сердце, покорно трястись по ухабам пыльной дороги, смотреть на спящих сыновей, да изредка выглядывать в окно – не показались ли полосатые башни Анжера.

Предательство…

Нет, ей нельзя сомневаться ни в ком, и ни в чём! Особенно теперь, когда по её выверенному и отстроенному, словно цитадель, плану побежали первые трещины.

Всё началось с убийства герцога Орлеанского. Вот когда она впервые дрогнула и была вынуждена убеждать, в первую очередь, саму себя. Убийство – грех тяжкий! Но обстоятельства требовали и требовали: «Действуй, Иоланда! Чем больше ты медлишь, тем хуже придется потом!»…

И она покорилась. Покорилась, окончательно уверовав в Божье благословение, когда из Парижа пришло письмо от мадам де Монфор о тайной беременности королевы. Другого такого случая могло больше не представиться. От короля Изабо вряд ли когда-нибудь понесёт, да и с герцогом Орлеанским её отношения всё больше отклонялись в сторону скорее политического альянса, нежели любовного. А для замысла мадам Иоланды требовалась девочка непременно королевской крови. И обязательно французской! Где такую ещё возьмешь, и когда?! Легкомысленная беспечность, с которой Луи Орлеанский признавал внебрачных детей, заставила бы его и в этот раз отправить ребёнка в дом законной жены на воспитание, и жди потом другой такой же случай… А если принять во внимание его политические амбиции и его политическую же глуповатость… Нет! Как ни прикидывала мадам Иоланда, как ни пыталась обойтись «малой кровью», а всё же признала, что герцог Луи стал помехой во всех делах этого несчастного королевства, и в её делах, в частности.

Пока умудренный жизненным опытом Филипп Бургундский, одной рукой удерживал на цепи своего сына, а другой не подпускал слишком близко к трону красавчика Луи, ещё можно было обходиться письмами, переговорами и подкупом – то есть мерами мягкими и не самыми радикальными даже, если в результате и выходило что-то существенное, вроде похода Луи Орлеанского на Гиень. Но потом, когда старый Филипп умер, оба эти волкодава – и Луи, и Жан – в два прыжка, сцепились друг с другом, ломая последние и без того уже шаткие устои слабеющего государства. И любому мало-мальски мыслящему должно было стать очевидно, что без решительных мер здесь уже не обойтись.

К слову сказать, герцогине Анжуйской и не пришлось долго уговаривать ни своего супруга, ни Карла Лотарингского. При первых словах об убийстве, они, естественно, пришли в ужас. Но ужас этот, видимо, не был до конца искренним, раз оба дали мадам Иоланде возможность что-то объяснить и, в конце концов, убедить себя окончательно.

«Все-таки мужская трусость большей частью замешана на неспособности видеть наперёд сразу несколько перспектив, – думала она потом. – В большинстве своём они выбирают действие, кем-то, когда-то уже испробованное, и результатов ждут таких же, опробованных. Предусмотреть иной результат и заранее обезопаситься кажется им слишком хлопотным и, как это ни смешно звучит, трусоватым. „Пускай мы погибнем, – гордо восклицают они, – но дело свое до конца доведём!“ А когда гибнуть не хочется, тогда ссылаются на здравый смысл, на закон, на моральные устои и рыцарскую честь. Короче, на всё то, чем легко поступаются в ситуациях менее сложных. Только те, кто позволяет себе храбрость с расчётом, делаются потом великими. Но даже они никогда не принимают во внимание одну-единственную перспективу, которая и поражает их в подставленную „ахиллесову пяту“, подобно стреле. Пята эта – честолюбие и желание покрасоваться в образе героя-победителя, а стрела – всего лишь Справедливость, но напоенная ядом зависти и оперённая предательством. Любой, кто на виду, уязвим, а в животворной тени остаются мудрые и дальновидные. И, хвала Господу, что мужчины, нужные мне для выполнения задуманного, оказались достаточно мудры…»

Да, первоначально замышлялось, что убийство герцога Орлеанского припишут Бургундцу, которого или казнят, или изгонят из страны. На него указывало всё – и давняя вражда напоказ, и фальшивое примирение прямо перед убийством, и злодеи-убийцы, щедро украсившие одежду красными бургундскими крестами, и даже рука, отрубленная ради перстня, на который герцог Бургундский зарился давно и открыто… Да и сама королева виделась обвинителем достаточно мощным, так как со смертью Луи теряла не только любовника, но и единственную свою опору на шатком троне.

При таком раскладе, у Жана Бургундского и его сторонников шансов на оправдание не оставалось. И всего одно убийство разом избавляло страну от обоих недругов. А если учесть ещё и то обстоятельство, что истеричное негодование, в которое королева Изабо по всем расчётам должна была впасть, могло навлечь королевскую немилость и на неё саму, получалось совсем прекрасно!

Но не сложилось.

Насмерть перепуганной Изабо хватило ума не впадать в истерику и не требовать отмщения со своим обычным упрямством. А партия Орлеанского дома, то ли растерялась слишком сильно, то ли так уже устала от глупостей своего суверена, что не смогла быть достаточно убедительной ни в скорби, ни в праведном негодовании, ни в требованиях «призвать к ответу».

Пришлось, с помощью дядюшки де Бара, подключить к этому делу Парижский университет, как сторону нейтральную и не подходящую под упреки типа: «Это они за своего так стараются». Ректор Жан де Герсон, насмерть заинструктированный спешно покинувшим этот пост Пьером д'Айе, взялся за дело крепко и дотошно.

Но тут, как назло, вмешалась церковь.

Вот уж с кем мадам Иоланде не везло, так это с папами! Не успела она наладить добрые отношения с Римом и, в частности, с Иннокентием Седьмым, как он взял и умер. Наспех избранный вместо него Григорий Двенадцатый был, вроде бы, мягкотел и уступчив, и соглашался на всё, вплоть до того, чтобы подчиниться решению Пизанского собора, ежели таковой состоится и объявит его низложенным, ради единства церкви. Но, когда всё уже было подготовлено и оставалось только «помирить» Жана Бургундского и герцога Луи, стало известно, что крючкотворы-священники, окружавшие безумного короля, убедили-таки его объявить о нейтралитете Франции во всех вопросах, касающихся Великого церковного раскола.

Слов нет, грызня между конфессиями давно всем надоела и наносила и без того слабеющей Франции весьма ощутимые финансовые удары. Но, Господь всемогущий, как же это решение было принято не вовремя!!!

В итоге все старания Парижского университета, и лично мессира де Герсон, оказались «гласом вопиющего в пустыне». Разобиженный Рим не проявил никакого рвения в следственных делах. Да и само убийство осудил как-то вяло, хотя, в любое другое время непременно ухватился бы за возможность лишний раз щегольнуть перед всей Европой своим влиянием. А следом за ним и Авиньонский папа Бенедикт Тринадцатый, который в самые тяжкие свои времена смог получить поддержку только от герцога Луи, и поначалу присоединил было свой гневный голос к партии Орлеанского дома, как-то стушевался, сник и дал понять, что вполне солидарен с Римом. И, если мол Франция не вмешивается более в дела церкви, то и церковь дела Франции тоже более не волнуют.

– Удивительно, насколько они бывают единодушны, когда не надо! – выговаривала в те дни мадам Иоланда супругу. – Но ничего! Уж что-что, а вытаскивать жемчужины из-под ног у свиней я умею!

И действительно, пары дней, проведенных за составлением десятка писем, хватило, чтобы запустить тайный механизм той политики, которая никому не видна, но единственная определяет судьбы народов и вершит Историю. И спустя некоторое время, на лето будущего года, была твёрдо обозначена дата проведения Пизанского собора. Правда, ради этого, пришлось пожертвовать процессом, затеянным Парижским университетом против Жана Бургундского. Но на это мадам Иоланда, раздражённо поведя плечами, заметила, что процесс и без того уже проигран.

Теперь надо было не пропустить королеву. Уж и так дотянули до критического срока. Луи Орлеанский упрямился, никак не хотел мириться с Бургундцем и возвращаться в Париж, а время уходило и уходило. Пришлось снова писать письма и призывать на помощь герцогов Беррийского и Бретонского.

Как дяди упрямого герцога и старые придворные интриганы, они хорошо знали, какие нити следует дёрнуть, а какие оставить в покое, так что, слава Богу, всё получилось. Примирение состоялось и было обставлено с такой пышностью, что замирало сердце, особенно учитывая, сколько крови уже успело пролиться…

Однако, для мадам Иоланды главной заботой на этой церемонии была королева. И медик Анжуйского двора, специально привезённый ею на торжества по случаю совместного причастия двух непримиримых врагов, заверил герцогиню, что королева выглядит вполне здоровой, несмотря на частые переезды и волнения последних дней.

Правда, чуть позже, мадам де Монфор, в письме, написанном сразу после убийства герцога, выразила некоторую обеспокоенность состоянием королевы, которая «пережила настоящее потрясение, узнав об убийстве любовника». В ответ на что мадам Иоланда отписала, что, по её мнению, для королевы смерть герцога – не проказа на лице. Переживёт! «Главное, следите, чтобы Изабо не задумала вытравить плод раньше времени и избавить себя ото всех забот о ребёнке. Будьте при ней неотлучно – наперсницей, сиделкой, матерью – будьте кем угодно, лишь бы она доверяла только вам, и никому больше!»…

«Как прикажете, ваша светлость», – пожала плечами Мадам де Монфор и сожгла письмо, опасаясь, однако, что её светлость настроена всё же слишком оптимистично.

Но уже через несколько дней в новом письме она доносила, что королева чувствует себя нормально и беременность протекает без осложнений.

«Ни минуты в этом не сомневалась, – пробормотала мадам Иоланда, в свою очередь бросая в камин письмо старшей фрейлины. – Её величество, даже при поверхностном знакомстве, предсказуема, как балаганное представление… Бог с ней, лишь бы родила кого надо и нормально. А вот с Бургундцем пока ничего не ясно…»

Действительно, от разъярённого герцога ожидать можно было чего угодно. Мало того, что первая растерянность и позорное бегство сменились тяжёлыми подозрениями – кто? Так, в придачу ко всему, подозрения эти навели герцога Бургундского на мысль, что этот «кто» – его новый противник, и далеко не такой простак, каким, при всём его лоске, являлся Луи Орлеанский.

Первым подозреваемым, был, естественно, граф д'Арманьяк – фигура чрезвычайно подходящая, если брать в расчёт его, почти королевское честолюбие и давнюю ненависть к Бургундскому дому. Но вряд ли эта ненависть была настолько сильна, чтобы убивать своего суверена покровителя и почти родственника, ради того, чтобы навести подозрения на герцога Жана.

Получалась полная нелепица. И озлобленный коротышка, который делался злее и опаснее день ото дня из-за невозможности что-либо понять, вряд ли мог дать мадам Иоланде хоть какую-то зацепку, чтобы повернуть ситуацию на пользу ей и её делу.

«Поразительно! Мне всегда казалось, что частицу удачи можно откопать даже в самом проигрышном деле, – размышляла герцогиня, меряя шагами свои покои в Анжере. – Но здесь на ум пока приходит только одно – то, что подозрения в убийстве уже достаточно подпортили герцогу Бургундскому репутацию, и, даже вернувшись полностью прощённым, он не начнёт действовать слишком откровенно и решительно. А это уже хорошо, поскольку даёт нам время. И, возможно, это время удлинится, из-за того, что разъярённый коротышка будет чувствовать за спиной таинственного кого-то, кто очень хочет убрать его подальше…»

Успокоив себя такими размышлениями, мадам Иоланда сочла за благо немножко подождать и как следует присмотреться к развитию событий.

Но тут – новая препона!

Железная воля герцогини наткнулась на такую же твёрдую волю графа д'Арманьяк, разъярённого не меньше коротышки, только по причинам кардинально противоположным. Уж он-то сомнений ни в чем не испытывал, кто убийца знал наверняка, никакого другого знать не хотел и возмездия за убийство требовал незамедлительного!

– Ваша светлость! – кричал он, прискакав в Анжу сразу после похорон герцога Орлеанского. – Если этого бешенного пса не покарает король, я сам перережу ему глотку, и пускай меня вздёрнут, как какого-нибудь простолюдина!

– Но без вас Франция окончательно погибнет, – попыталась лестью успокоить его герцогиня, с беспокойством замечая, что её супруг вполне готов разделить негодование графа. – Кто же ещё имеет столько оснований и прав стать возле трона с мудрым словом и защищающим мечом?

Однако, грубая лесть особого действия не возымела. Граф продолжал бушевать и требовать расправы, а герцог Анжуйский, оставшись один на один с женой, стыдливым шепотком объяснил ей, словно неразумной девочке, что убийство герцога Луи прекрасная возможность для Арманьяка привести свою партию к единоличной власти, и он просто боится этот шанс упустить.

«О, Боже, дай мне ещё и силы! – каждый вечер восклицала тогда перед молитвой мадам Иоланда. – Как же я устала с этими… вояками!»

Успокаивая графа она затевала то псовую охоту на кабана, то потешные бои между пажами, то просто конные прогулки по окрестностям Анжера, благо снега в тот год выпало немного. И всякий раз упрашивала не торопить события, подождать. И доводы приводила, один разумнее другого, как, к примеру, тот, что многие дворяне, явные сторонники Бургундского дома, стали таковыми лишь из-за глубокого уважения к мощной личности герцога Филиппа. «Дайте им время, – убеждала герцогиня. – Полубезумные выходки его сына отвратят от Бургундии многих. И тогда им ничего иного не останется, как, либо держать нейтралитет, либо примыкать к вашей партии».

Но даже на это почтительно слушающий граф всего лишь растягивал рот в подобие улыбки, целовал мадам Иоланде руки, а потом с назидательным видом, который она терпеть не могла, замечал, что, раз уж всех этих дворян до сих пор не отвратило от Бургундии подлейшее из убийств, то и в будущем уповать на них не стоит.

Пожалуй, единственное, за что в те дни мадам Иоланда могла испытывать благодарность к графу Арманьякскому, было то, что в Анжу он явился с многочисленной свитой. И самым приметным в этой свите оказался не кто иной, как мессир Танги дю Шастель.

Вот уж где была подлинная удача!

Понаблюдав за мессиром пару дней, герцогиня неожиданно пригласила его осмотреть оружейни Анжера, потом библиотеку и, судя по всему, осталась очень довольна тем впечатлением, которое произвел на неё этот рыцарь.

– Душенька, откуда такой интерес к простому дворянину? – поинтересовался герцог Анжуйский, который едва смог припомнить давний случай на турнире с подаренным шлемом.

То есть, про шлем он, конечно же, помнил – стоила вещица действительно немало – но сам турнир и мессира Танги вспомнил с трудом. Да и то, лишь после того, как господин дю Шастель, представляясь, рассыпался перед ним в благодарностях за явленное тогда благородство.

– Мне давно уже советовали обратить на него внимание, – сказала герцогиня. – Мессир умён, судя по отзывам графа д'Арманьяк, отличный воин, к тому же, не лишен романтизма и ярый приверженец истинного рыцарства.

– Ну и что? – удивился герцог. – И у нас таких вассалов, хоть пруд пруди.

– У нас – да. Но мне нужен был человек со стороны. И, кажется, господин дю Шастель именно тот, кто надо…

Мадам Иоланда не стала обременять мужа подробностями ещё одного своего плана. Хватит с него и возни с графом д'Арманьяк и его партией. Но мессиром дю Шастель она занялась всерьёз и привлекла к этому делу ещё и отца Мигеля.

– Господин Танги, как всякий воин, не слишком хорошо образован. Постарайся это исправить, – наставляла духовника герцогиня. – Но учти, что времени у тебя не так много. Я планирую серьёзно поговорить с рыцарем уже до конца этого года, и к моменту разговора он должен иметь четкое представление о любых аспектах будущей беседы и, так же чётко, определить свое отношение к ним.

План мадам Иоланды заключался в том, чтобы приставить к забытому всеми маленькому принцу Шарлю надёжного человека. Этому человеку следовало не только воспитывать мальчика в нужном направлении, но и втайне ото всех внушать нелюбимому никем ребёнку представление о себе, как о будущем правителе.

Такая деликатная миссия требовала крайне осмотрительного исполнителя, но даже сам поиск его нужно было осуществлять с крайней осторожностью. Не скажешь же, в самом деле, абы кому: «Извольте воспитывать третьего сына королевского семейства, как будущего короля»! Если человек глуп или привык выполнять приказы не задумываясь, он, конечно, мало что поймёт, но от такого воспитателя толку мало. А если он умён, то подозрения в государственной измене обеспечены.

К тому же, мадам Иоланда нисколько не кривила душой, когда говорила герцогу Анжуйскому, что не хочет привлекать к своим планам вассалов Анжу. В идеале, она бы вообще отмежевалась от мальчика, как можно дальше, чтобы никому, даже просто так, от нечего делать, не пришло в голову задаться вопросом: а что у неё там за интерес? И, если бы отцу Мигелю удалось хорошо подготовить мессира дю Шастель, а потом и ей самой поговорить с ним достаточно откровенно, не возбуждая подозрений в попытке совершить государственный переворот, то мессир Танги явился бы идеальным кандидатом на роль воспитателя будущего короля.

«Он без конца твердит мне о своей преданности, – размышляла герцогиня, – и я легко могла бы взять с него клятву выполнить любое поручение, даже прежде чем он узнает, в чём это поручение будет заключаться. Но беда в том, что мне не подходит слепой исполнитель, или человек, связанный по рукам и ногам честным словом, который вынужден будет исполнять то, к чему душа не лежит. С такими людьми, как господин дю Шастель, можно и нужно действовать только напрямую и с открытым забралом, как любят говорить все эти рыцари, свято соблюдающие свой кодекс. И, слава Богу, что они ещё не перевелись…»

Единственное, чего в данном случае мадам Иоланда опасалась, было то, что процесс подготовки может слишком затянуться, а времени оставалось не так много. Но отцу Мигелю долго возиться не пришлось. Мессир дю Шастель оказался не так уж и прост, и гораздо умнее, чем ожидалось.

– Если у её светлости есть для меня какое-то поручение, – заявил рыцарь прямо на второй встрече, – я готов выполнить его, и буду просить только об одном, чтобы оно оказалось как можно сложнее и опаснее!

– А почему вы решили, что её светлость вообще хочет вам что-то поручить? – спросил осторожный Мигель. – Кажется, я ни на что подобное не намекал…

Тогда дю Шастель указал на толстую книгу, которую, в прошлый раз монах перелистывал во время разговора, якобы любуясь гравюрами, да иногда оживлённо зачитывал целые абзацы, на которые, якобы случайно, падал его взор, и которые казались ему особенно интересными.

– Не так давно герцогиня показывала мне библиотеку. Среди всяких разговоров на темы науки, музыки и поэзии, она, пару раз, спрашивала, не знаю ли я о предсказаниях Беды Достопочтенного. Тогда я не знал, но попросил у герцога дозволения взять пару томов и прочёл. Предсказания интересные, особенно одно. Оно заставило серьёзно задуматься… А вчера, из этой книги, вы цитировали мне пророчества Мерлина, и все они были на ту же тему…

– Вот как.., – отец Мигель быстро захлопнул книгу. – И вот из этого вы решили, что её светлость строит какие-то планы относительно вас? Странная логика.

– Я не знаю наверняка, но мне так показалось. Оба пророчества о спасении государства, погубленного женщиной… Королевой… Вот я и подумал – чем не Франция?… И граф Арманьякский не случайно приехал именно сюда искать поддержки. А я.., я, ради спасения Франции, готов на любые действия. И ради её светлости, даже на такие, которые кто-то может посчитать государственной изменой!

Отец Мигель, вроде бы испуганно, наклонил голову и перекрестился.

– Какие опасные вещи вы говорите, мессир, – пробормотал он, пряча радостное удовлетворение. – Но я вижу, что помыслы ваши благородны, поэтому, если хотите, сегодня же узнаю у её светлости, нет ли какого поручения для вас.

Разумеется, поручение нашлось. И очень скоро мадам Иоланда с великим удовольствием осознала, что Господь послал ей союзника, преданностью и единомыслием превосходящего всех прочих, кроме, разве что, отца Мигеля. Планы герцогини ошеломили его настолько, что, промолчав несколько минут, мессир дю Шастель не нашёл ничего лучше, как рухнуть перед герцогиней на колени и принести рыцарскую присягу на верность, по всей форме, не упустив, при этом, ни единого слова из старинного ритуала.

– Встаньте, – велела растроганная мадам Иоланда. – Я и без этой присяги верю вам, господин… Танги.

И то, что назвали его просто по имени, как равного или, как друга, превысило по ценности и дорогой шлем герцога Анжуйского, и любую другую награду, кто бы и в каком размере ее ни посулил.

Вот так и вышло, что, уже через неделю после разговора с мадам Иоландой, пока граф Арманьякский всё ещё убеждал герцога Анжуйского в необходимости немедленного возмездия подлому Бургундскому убийце, мессир дю Шастель срочно отбыл в Париж, якобы для устройства каких-то личных дел. На самом же деле, он мчался вербовать своих бывших сослуживцев, которым предстояло сплотиться вокруг принца Шарля в Пуатье и составить ядро его нового двора.

– Не беспокойтесь, ваша светлость, – заверял Танги герцогиню, – я сумею их убедить. Большинство и без меня давно считают, что у его величества нет другого сына, о котором можно было бы так же уверенно сказать, что он от короля. А другие об этом просто ещё не задумывались…

Герцогиня с легкой душой проводила своего рыцаря долгим взглядом из окна замка, и сама стала готовиться к отъезду. Наконец, в Париж засобирался возмущённый граф Арманьякский, которому удалось втолковать, что процесс против герцога Жана уже выдохся без поддержки церкви и именитого дворянства, а открытое выступление против Бургундца захлебнётся из-за вялости сторонников Орлеанского дома и разброда между ними. Зато, если в момент королевского прощения, он – граф д'Арманьяк – будет стоять рядом с троном, это значительно повысит авторитет его партии, да и Бургундцу покажет, что не так уж и просто для него все тут сложится.

Мадам Иоланде пришлось угробить уйму времени и проявить чудеса изобретательности, чтобы граф думал, будто дошёл до всего своим умом. Но, во избежание непредвиденных случайностей, было решено, что вместе с ним в Париж отправится и герцогская чета.

– Мы не имеем права оставаться в стороне, – торжественно заявил Луи Анжуйский. – Бургундец делает ставку на англичан, а те, рано или поздно, обязательно предъявят свои права на Аквитанию и на Анжу, что означает неизбежную войну…

– И несомненно, сильно нас беспокоит, – с улыбкой подхватила мадам Иоланда. – Поэтому, не беспокойтесь, граф, все наши интересы и убеждения целиком совпадают с вашими. И, как бы ни складывалась ситуация сейчас, да и потом тоже, всегда верьте, что даже в самом безнадёжном проигрыше всегда заложена крупица грядущей победы.

«И всё-таки, что за интерес у Мигеля в Домреми?».

В который уже раз герцогиня Анжуйская задавалась этим вопросом, но ответа так и не находила. Даже самого невероятного.

Может, он влюбился в эту мадам Вутон?

Нет, это смешно… Мигель – францисканец. Для него любовь – недопустимая роскошь. К тому же, он ученик отца Телло. А Любовь, которой учил слепой пророк, с телесными утехами ничего общего не имеет, так что, свидания Мигелю не требовались. И ничего похожего на влюбленность мадам Иоланда в поведении своего духовника не замечала! Все последние дни он вёл себя, как обычно.

Хотя…

Карету тряхнуло, словно кто-то невидимый захотел встряхнуть и перепутанные мысли герцогини. И на поверхность тут же всплыло одно странное воспоминание последних дней…

Это случилось, когда от дядюшки де Бар, епископа Лангрского, пришло письмо с тревожным сообщением о том, что Томас Ланкастерский герцог Кларенс намерен, в ближайшем будущем высадиться где-то в районе Контантене и идти на Блуа. Графство Пуатье находилось в опасной близости, поэтому, естественно, мадам Иоланда обеспокоилась. Велев снаряжать в дорогу гонца, она вызвала секретаря и продиктовала два письма – одно мессиру дю Шастель с требованием немедленно перевезти маленького Шарля в Париж, а другое – королю, с просьбой о приватной аудиенции.

Вечером того же дня, исповедуясь духовнику, герцогиня сказала, что в тайнах больше нет смысла, и следует, как можно скорее, добиться у его величества согласия на брак его сына с её дочерью Мари. А потом она заберёт Шарля с собой, чтобы самостоятельно воспитывать его за надёжными стенами Анжера.

Обычно Мигель никогда не возражал её светлости, особенно в том, что касалось дел света и жизни королевского двора. Но в этот раз он как-то смутился, замялся и, после удивленного вопроса мадам Иоланды: «В чём дело, Мигель?», забормотал что-то о том, что пути Господни неисповедимы, и, возможно, они где-то отклонились от его замысла… И вообще, может, не стоит пока торопиться…

Изумлению герцогини не было предела.

Она потребовала объяснений, и отец Мигель, явно перебарывая себя и запинаясь, чуть не на каждом слове, сказал, что за последние два года знаки Господней немилости видятся ему повсюду.

– Сами посудите, ваша светлость, не успели на Пизанском соборе избрать папой его сиятельство монсеньора Филаргоса, которого вы поддерживали, как через десять месяцев он умирает от непонятной болезни! Ещё через год его величество отдает полный контроль над Парижем герцогу Бургундскому, и граф Арманьякский, которого вы тоже поддерживали, вынужден со своими сторонниками осаждать Париж, словно вражескую крепость, чем полностью развязывает Бургундцу руки. Тот делает вид, что ничего другого ему не остается и обращается за помощью к англичанам. Совместными усилиями англо-бургундцы берут штурмом оплот арманьяков крепость Сен-Клу и чувствуют себя полноправными хозяевами!

– Граф сам сглупил! – перебила мадам Иоланда. – Не следовало так явно, на глазах всего двора, презирать королеву, особенно в такое время, когда его величество снова проникся к ней добрыми чувствами! Нужно было не нос воротить, а тонко и умело, как это делал герцог Жан, подыграть ей в её, якобы величии, и контроль над Парижем был сейчас в других руках… Впрочем, все поправимо. И, как только устроится брак Мари и Шарля, я обязательно этим займусь. Что же касается его святейшества монсеньора Филаргоса.., или, точнее, папы Александра Пятого, то за время своего короткого правления он успел сделать всё.., или почти всё из того, ради чего его и поддерживали. В том числе и вернуть Франции её авторитет перед Церковью, едва не подорванный этим дурацким указом о нейтралитете…