Текст книги "Овертайм"

Глава 5. Корни

Мой отец родился в Рязанской области, в деревне. Мама – в Смоленской области, тоже в деревне. Маленьким я по разу был и на родине отца, и на родине мамы. В Москву перебрались еще мои рязанские и смоленские дедушки и бабушки. Родители познакомились уже в столице. Жить они стали в Бескудниково. Там я и родился 20 апреля 1958 года. Сейчас на том месте, где мы жили, стоят большие дома, а раньше был огромный охраняемый сад и бараки стояли. В одном из бараков наша семья и разместилась.

Мама пошла работать в типографию после моего рождения, сразу как прошел послеродовой отпуск, а до этого она работала в бухгалтерии в поселке. Отец работал на закрытом заводе, а потом ушел в строительную организацию и в ней же трудился до пенсии. А мама так и работала долгое время на комбинате «Правда». Жили мы вместе с мамиными родителями – с бабушкой Настей и дедом Николаем – в одной комнате, которая была перегорожена одеялами. Потом, так как наша комната в бараке была последней в ряду, отец с дедом сделали пристройку. В этой пристройке и прошло мое детство. Помню, что в ней вода зимой замерзала в ведре, потому что печка не протапливала всю «квартиру». На нашей улице чуть на пригорке стояла водоразборная колонка, и, когда из нее набирали воду, она, естественно, проливалась, и почти вся улица оказывалась покрытой льдом. По нему я и начинал кататься, когда был еще совсем маленький. Небольшая горка, в ней вырубали ступеньки, чтобы до колонки добраться, и за зиму так нарастало, что лед долго весной держался, такой получался толстый.

Дед с бабушкой работали вместе на заводе. В день зарплаты они брали меня с собой на работу, и пару раз мы возвращались на такси от Савеловского вокзала к себе в поселок, что, несомненно, было своеобразным шиком. Еще у нас около барака был высажен небольшой садик, где дед держал пару кроликов. Вот и все хозяйство. Какие-то воспоминания черно-белые. Удобств, естественно, никаких, туалет на улице. И много-много семей в этом бараке.

Когда мне исполнилось шесть лет, дед с бабушкой получили от завода квартиру на Коровинском шоссе в «хрущевке». Туда мы все вместе и переехали в 1964 году, в трехкомнатную квартиру: отец, мама, бабушка, дед и я, впятером. Через три года родился Толик, нас стало уже шестеро. Квартира была метров сорок, обычный панельный дом начала шестидесятых. Но в те годы наш переезд можно было приравнять к нынешнему переходу из городской квартиры во дворец.

Микрорайон, где мы поселились, был новый. Среди его жителей оказались энтузиасты хоккея, которые построили во дворе хоккейную коробку с освещением. В ней и началась моя хоккейная судьба. В теплом подвальчике дворовый комитет выделил нам место, где можно было погреться и надеть коньки. А коробка оказалась нестандартных размеров, меньше обычной примерно на треть, но зато в ней зимой всегда был залит лед, и я пропадал там с утра до вечера.

Еще в Бескудникове, когда мы жили в бараке, отец водил меня на пруды, когда они замерзали, и я там катался. Сначала на двухполозных коньках, которые к валенкам привязывались веревкой, потом, когда подрос, мне купили коньки «гаги».

В то время не каждая семья могла купить коньки. А у меня был еще и велосипед, ведь в семье все работали, на меня денег хватало. Была и лошадка с педальным приводом, чуть ли не единственная в поселке. Но с детства я любил играть в мяч. Всю жизнь у меня была любовь к футболу и хоккею. Я уже играл в хоккей с юношами в ЦСКА, но одновременно ходил в спортивный клуб «Молния» неподалеку от дома и в их футбольной команде становился на место центрального нападающего. В хоккее я играл с самого начала в защите, и футбол успокаивал мои амбиции, каждому пацану хочется играть в нападении.

Но вначале я не выделял ни хоккей, ни футбол. Зимой занимался одним, а летом – другим. Напряженно складывались дела в межсезонье, когда тренировки хоккея и футбола иногда совпадали и приходилось делать выбор – куда идти? И в один прекрасный день я решил, что остаюсь в хоккее. Не знаю, как ко мне это пришло, но я себе сказал: это моя игра, я буду хоккеистом, и хорошим хоккеистом.

В детский сад я никогда не ходил. Бабушка вышла на пенсию, и я оставался с ней. Но сначала, когда бабушка еще работала, мама ходила во вторую смену, а бабушка – в первую. Бабушка бежала с работы домой, и они меня передавали друг другу. Так до школы они меня и растили в две смены.

Другая моя бабушка, мама отца, умерла рано. Без матери остались трое сыновей и дочь. Братья были старше отца, они так и жили в деревне под Рязанью, а отец – самый маленький – вместе с сестрой Анной и своим отцом, моим дедом, приехал в Москву. Дед Максим по тем временам был очень высокого роста. Я его отлично помню, он жил с моей теткой неподалеку от нас, рядом со станцией Бескудниково, в двухэтажном кирпичном доме. Дед Максим был печником. Я его запомнил уже стареньким, он болел. Наверное, я пошел в него, потому что ни папа ни мама у меня ростом не вышли. Часто я ходил с родителями от наших бараков до дома деда Максима и тети Ани. Машины тогда попадались нечасто, и по воскресеньям мы отправлялись пешком в гости.

Рядом с домом деда был парк со стадионом, где по субботам и воскресеньям всегда играл оркестр. Отец в парке бился в домино, у него в том районе оставалось много друзей. На стадионе я мог попинать мячик или поездить на велосипеде, пока отец сидел с друзьями. На обратном пути мы с отцом бегали наперегонки. У тети Ани росли две дочери – мои двоюродные сестры, они со мной возились, поэтому в гости к деду я ходил с удовольствием.

Отец у меня человек спортивный, он и боксировал в молодости, и в футбол играл. Очень азартный, не любил проигрывать, если продует – лучше не подходи, злился долго. Он коренастый, до сих пор в неплохой форме. Отец и приучал меня к спорту, все эти игры наперегонки, и коньки, и лыжи. Хотел ли он видеть меня спортсменом? Трудно сказать, но вряд ли. Когда я гонял шайбу во дворе – это одно, а когда я пришел и сказал, что записался в ЦСКА и мне нужно будет ездить туда постоянно на тренировки, он первым делом спросил: а как школа? Образование в семье считалось главным делом. Отец говорил: я всю жизнь «пашу», а если ты получишь диплом, то будешь человеком. Для них сын-инженер был куда выше, чем сын-спортсмен. Поэтому они мое известие восприняли довольно настороженно, хотя я пребывал в необыкновенном восторге от того, что получил настоящую цеэсковскую хоккейную форму. Родители как-то не разделили этот восторг со мной, а сказали, что, если школа будет «хромать», забудешь про свой хоккей.

Насколько я помню, отец был «спартаковцем», всегда «болел» за «Спартак». Может, поэтому он не то что без энтузиазма, а довольно-таки холодно отнесся к тому, что меня взяли в школу ЦСКА. Потом, конечно, отцу пришлось возить меня с утра на Ленинградский проспект, где расположился армейский клуб, ездить со мной по воскресеньям на игры. И, насколько я знаю, он с тех пор и до конца, пока я играл в ЦСКА, ни одной моей игры в Москве не пропустил. Кстати, в школе до седьмого класса я был почти круглым отличником. Только пара четверок, не больше.

Во дворе на Коровинском жили дядя Витя Ставросов и дядя Боря Иванов – те самые энтузиасты хоккея, которые и построили «коробку». Один из них, не помню кто, работал на «динамовской» арене. По-моему, он никогда с себя не снимал динамовской майки с большой буквой «Д» и динамовской спортивной синей шапочки с маленьким помпончиком. Этот наряд вызывал у всех мальчишек страшную зависть. Дядя Витя и дядя Боря любили футбол и хоккей, без конца проводили во дворе какие-то соревнования. Это были настоящие заводилы, которые организовывали и собирали вокруг себя народ. Культурным центром двора стала хоккейная «коробка». И дети там крутились, и родители вечером играли. Потом во дворе появился физрук при ЖЭКе, Борис Николаевич Берминов, который впоследствии стал футбольным судьей. Борис Николаевич тоже любил спортивные игры и создал во дворе детские команды по хоккею и футболу.

Через два или три квартала от нашего дома стояла уже настоящая «коробка», где мы могли принимать другие команды, играть и тренироваться. Наш двор два года подряд успешно выступал на районных соревнованиях. В команде я был самый маленький. Со второго раза мы выиграли районный приз «Золотая шайба», а чтобы попасть во Всесоюзный финал, нам необходимо было победить и на городских соревнованиях.

Первая игра – против района, где метро «Сокол» и Песчаная площадь. Они нас принимали у себя на Песчанке, где, кстати, и тренировалась хоккейная школа ЦСКА. К этому времени я уже не попал в школу «Динамо», почему – расскажу ниже. Но в тот момент, на мое счастье, перед нашим матчем на льду занималась группа моего, 1958 года рождения. И их тренер, Юрий Александрович Чабарин, по какой-то причине вдруг остался поглядеть на дворовую команду с Коровинского шоссе. Юрий Александрович нас посмотрел, а потом подошел к Борису Николаевичу и говорит: «Слушай, мне вот этот мальчишка, – и на меня показывает, – понравился. Ты не мог бы его ко мне на тренировку привезти? Я хотел бы посмотреть, как он будет среди моих пацанов выглядеть».

Борис Николаевич оказался доброжелательным и исполнительным человеком. Своих детей он не имел, любил заниматься с мальчишками, переживал за них. В свободное время он повез меня в ЦСКА. В то время детские спортивные школы уже имели маленькую амуницию, а я вышел в громадных щитках, огромных крагах, непонятных коньках большого размера – и со стороны это выглядело, похоже, довольно забавно.

Не знаю, средним я был или крупным мальчишкой, но Чабарин меня сразу в защиту поставил, потому что из всех остальных я был все же самым здоровым. В дворовой команде я играл все время со старшими, поэтому мне казалось, что я маленький, а здесь вроде самый большой, раз меня сразу в защиту определили.

Надо сказать, что попытки записаться в хоккейную школу я до этого уже делал. И в тот же ЦСКА с первого раза я не попал. Володя Щуренко, Володя Гордеев и Игорь Новичков жили со мной в одном дворе и играли, как и я, за «Молнию» и в хоккей, и в футбол. Володя Щуренко долгое время потом выступал за «Химик», то есть играл в высшей лиге. А Гордеев и Новичков оказались в первой лиге. Но сперва их всех взяли в школу «Динамо», и они приходили к нам в дворовую «коробку» в динамовской форме. В то время для меня подобное было на грани фантастики: вместе с тобой в одной команде играет человек, и вдруг он уже в «Динамо»! Я их спрашиваю: «Как вы там оказались?» Они отвечают: «Нас всей «тройкой» приметили в «Молнии». Старший тренер «Молнии» перешел в «Динамо», в детскую спортивную школу, и их забрал с собой. Потом мы все вместе оказались в молодежной команде ЦСКА, все четверо из одного двора. Но это случилось через несколько лет, а тогда они объяснили мне, куда ехать, и я отправился в «Динамо». Подхожу к тренерам и сообщаю им, что я 1958 года рождения и хочу у них заниматься. Мне задали вопрос: за кого играешь? Ответил: за дворовую команду, но играл на первенстве района и Москвы. Хорошо, говорят, мальчик, но мы не берем таких маленьких. Ребята моего возраста еще не участвовали в чемпионате Москвы среди спортивных школ, и они не собирали команду заранее, потому что искусственного льда тогда в школе «Динамо» не было. Шел сентябрь 1966 года, мне еще девяти не исполнилось.

По-моему, мне отказал Станислав Петухов – в то время начальник динамовской школы: «Мальчик, приходи через пару лет, у нас не набирают таких маленьких». Я возразил, что слышал, будто и в таком возрасте берут. Петухов сказал: «Только в ЦСКА». – «А где ЦСКА?» – спросил я. «Садись на трамвай, тройку остановок проедешь, выходи. Попытай счастья, может, там тебе повезет».

Я сел на трамвай, доехал до ЦСКА. Комплекс мне показался громадным, долго по нему бродил, пока не нашел Дворец. Но меня в него не пустили, сказали: видишь, там какая-то группа тренируется на настиле, иди к ним. Около гимнастического зала лежал деревянный настил, и на нем детская хоккейная школа занималась атлетизмом. Я постоял, посмотрел, как мальчишки, которые постарше меня, разминаются. Подождал, пока у них кончатся занятия, подошел к тренеру, поздоровался. Тренировал мальчишек, которые были на три года старше меня, Александр Николаевич Виноградов. Он сразу спросил, сколько мне лет. Я уже смекнул: если в «Динамо» сказали, что рано, накину здесь себе годок. Сказал, что мне девять, и в ответ услышал, что таких старых уже не берут в ЦСКА. Я чуть не заплакал, зачем соврал! Но Александр Николаевич меня успокоил: оказывается, чуть позже, осенью, будет дополнительный набор в младшую группу. «Приезжай, – говорит Виноградов, – может, ты попадешь в команду». Я, конечно, приехал, но не прошел отбор: очень много детей собралось, очередь стояла от билетных касс ЦСКА до Дворца, чтобы внутрь зайти, надеть коньки и прокатиться перед тренерами. Запускали нас большими группами, но я не произвел никакого впечатления.

И вот второй шанс! Может быть, если б я играл в нападении, Юрий Александрович меня бы не заметил. Может быть, ему нападающие были не нужны, а требовался именно защитник? Так, с трех попыток, я попал в организованный хоккей, и то благодаря «Золотой шайбе». Но меня все же разозлило, что я не прошел конкурс. С утра до вечера я катался на коньках во дворе, благо до льда надо было пройти сто метров от подъезда. Отец с мамой не запрещали, но, идя с работы, отец всегда спрашивал, сделал ли я уроки? Пообедал или нет? Если все нормально – катайся. Может, не совсем допоздна, но часов до десяти я катался каждый день. Это не прошло даром, потом в детской команде я хорошо стоял на коньках.

Я рос не очень уж послушным малым, но хорошо учился, потому что знал: учеба пригодится в дальнейшей жизни – отец постоянно втолковывал мне эту истину. Но я бы не сказал, что у меня был покладистый характер. В пионеры, во всяком случае, меня со всеми вместе не приняли: я нахулиганил в школе. Всех возили на Красную площадь, а меня уже приняли прямо в школьном зале. В комсомол в школе я тоже не вступил, наш комсорг Владик Третьяк записал меня в славные ряды передовой молодежи, когда я уже в основной команде ЦСКА играл. Владик тогда сказал: «У нас партийно-комсомольская организация, некомсомольцам нельзя в команде играть». Через неделю мне принесли комсомольский билет. Я не хочу строить из себя отверженного Системой, так сложилась моя жизнь. В карты мы резались, любил «трясучки» на деньги. Ведь вырос я в рабочем районе, хотя и старался не хамить взрослым. С самого раннего детства отец прививал мне уважительное отношение к старшим.

В новой трехкомнатной квартире я спал в общей комнате, ее в семье называли «зала», шестнадцать квадратных метров – необъятная площадь. Комнатка в восемь метров – там бабушка с дедом жили. Дед, правда, умер вскоре, года через три, как получили квартиру. Дальняя комната – спальня родителей. Зала – проходная, только через нее можно пройти и к бабушке, и к родителям. Телевизор отец купил, когда мы еще жили в бараке. КВН, с линзой. Потом что-то поновее поставили в зале. В то время на такие вещи, что рядом спит ребенок, не обращали внимания. Впрочем, Анастасия тоже спокойно спит при работающем телевизоре.

За нашим домом находился заболоченный пустырь, и там я умудрился утонуть в болоте. Хорошо, мужики вытащили, еще немного – и меня бы засосало. Кладбище рядом было, потом его снесли, но мы проводили там все время. Те места вскоре стали неузнаваемы – ни кладбища, ни пустыря, ни болота. Зато во дворе разбили настоящий парк. Там мы играли в бадминтон, в казаки-разбойники, в футбол. У нас, кстати, не только хоккейная, но и неплохая футбольная команда была. Мы выиграли первенство Москвы в дворовом турнире «Кожаный мяч» и поехали в Краснодар на всесоюзный финал «Кожаного мяча». Мне тогда стукнуло лет десять. Это была моя первая поездка на поезде в другой город. С нами отправился Борис Николаевич.

Все мои впечатления от Краснодара – сплошной праздник. Единственное, что его омрачило, – это команда Грузии, там ребята уже брились, на голову выше нас, из себя видные. Всем в подгруппе они позабивали по десять мячей, особо не церемонясь. По правилам нельзя было играть в турнире тем, кто занимается в детских спортивных школах или старше определенного возраста. Что для кавказских ребят какие-то правила! Они и выиграли турнир. Но и для нас, верных лозунгу Кубертена, главным была не победа, главное – участие. Пацанам с московской рабочей окраины попасть на всесоюзный турнир! В Краснодар!.. Жили мы в общежитии. Арбузов – море, и дешевые, мы ими просто объедались. Куда-то нас на экскурсии возили, но самое большое впечатление: мы все в поезде, мы – одна команда, тем более в таком сопливом возрасте.

Вот такой обычный двор с московской окраины, необычный только тем, что в нем соорудили «коробку».

Я и сейчас благодарен людям, которые ее сделали, которые следили за ней, которые невольно воспитывали нас. И вдруг все в один день разломали. Я приехал в свой старый двор, а на месте площадки – гаражи. Сейчас в Москве дворы – унылое зрелище, энтузиасты повымерли, катков почти не заливают. А без льда в детстве стать хорошим хоккеистом почти невозможно. Тем более что и сейчас в московских спортивных школах не так уж и много искусственного льда. Впрочем, и зимы в Москве не такие крепкие, как раньше, чтобы несколько месяцев можно было кататься на естественном льду.

Я забегу немного вперед. Когда я уже играл в юношеской команде ЦСКА, нас пригласили в Канаду. Долго боялись выпускать, сомневались, все же первый раз в истории хоккея юношеская команда из Европы приедет играть с юношами Канады. Шел 1974 год, мне еще не исполнилось шестнадцати. Но вот летим, и, когда подлетаем к Монреалю, стюардесса рассказывает, что собой представляет этот город, и называет фантастическую цифру: не то 200, не то 300, а может, даже 400 искусственных катков! В одном городе Монреале! В то время на весь Советский Союз их было, наверное, всего несколько десятков.

Те ушедшие в историю дворовые площадки давали постоянный приток в советский хоккей. Я не был от рождения хорошим конькобежцем и, возможно, не очень хорошо владел коньками. Но благодаря тому, что мог часами крутиться на льду, я стал вполне прилично кататься.

Итак, меня записали в школу ЦСКА. В то время ребята моего возраста еще не участвовали в первенстве спортивных школ Москвы, предстояло ждать два года. Но команду уже собрали, и ей даже на какое-то время выделялся искусственный лед во Дворце спорта. Мне надо было вставать в пять утра, чтобы добраться к семи до Дворца спорта ЦСКА. Всего выделяли нам 45 минут раз или два в неделю. В первый раз, когда нам сказали приехать к семи, я не мог уснуть всю ночь, боялся проспать. В то время покататься на искусственном льду в Москве – это было нечто!

Хотя команду уже укомплектовали, но что-то Юрий Александрович увидел во мне и включил в ее состав. Он был моим первым тренером. Я никогда не забуду, с какой теплотой и вниманием он относился к нам, вкладывал в нас всю душу и знания. Мы для него были как его собственные дети. Шла середина сезона, когда меня сразу поставили на игру, – так я стал «армейцем». Душой и заводилой моей первой команды в ЦСКА считался Иван Иванович Авдеев, его звали Иваном Ивановичем уже с пяти лет. Иван Иванович с пяти и рос в клубе, был как талисман, его все знали и любили.

Юрий Александрович после второй тренировки выдал мне настоящую детскую хоккейную форму: маленькие щитки, маленькие перчаточки. Самое главное – он дал мне майку ЦСКА! До этого я играл в каких-то желтых, по колено, майках. А тут майка по размеру. И – боже мой! – фетровые номера, чтобы мама пришила. Во всех дневниках, журналах, где угодно я потом рисовал эмблему ЦСКА. Еще дали белый фетр, чтобы из него вырезать номера на рукаве. Я получил третий номер и помню, как выкраивал эту тройку, потом ее мама пришивала – целая история. Я, счастливый, так в форме и уснул.

Раньше я форму получал в ЖЭКе, убогую и почему-то огромных размеров. Даже взрослый человек в ней «утопал». Три возрастные группы выступали в дворовых соревнованиях, но комплект формы существовал один на всех. Старшие отыграли, передавали ее в раздевалке младшим. Огромные лосевые краги, в них клюшку не удержать, сжать пальцы сил не хватало, поэтому мы, малыши, играли в обычных варежках.

Но оказывается, в стране имелась линия, где производилась в небольшом количестве форма только для детских спортивных школ. И школам этим, не командам, а именно школам, ЦСКА или «Динамо», каждые два или три года выделялся полный комплект. Правда, и он переходил к следующему поколению, но хоть размер был детский и качество нормальное. И конечки выдавали маленькие, по размеру, коньки в магазине нельзя было купить. Распределялись коньки тоже по школам и точно так же передавались от старших младшим. Нам они уже доставались с разбитыми и разодранными мысами, оттуда белый пластик торчал. Правда, это почему-то считалось большим шиком. Пластик придавал боевой вид этим конькам, потому что в обычных «гагах» такого мыска не было.

Когда я попал на первую тренировку в ЦСКА, стояла уже зима. Ребята играли на открытой площадке. Скорее всего, уже прошли зимние каникулы, так как во время них проводился городской финал «Золотой шайбы», где, собственно, меня и заметили. Мне еще не исполнилось девяти, а надо было ездить на автобусе с пересадкой, с клюшкой в руках и рюкзаком с формой за плечами. Ехал полчаса до метро «Войковская», потом на метро до станции «Аэропорт», а потом уже на трамвае до ЦСКА. Нам выдали и баулы, но случилось это через несколько лет. Баул с одной лямкой, высокий, как стакан. Но баул – уже верх пижонства, рюкзаки таскали рыбаки, дачники, туристы, а вот когда ты идешь с баулом и клюшкой, ты уже не такой, как все, тебе кажется, что вся улица на тебя смотрит. Так как утром народ на работу спешит, то даже с пустыми руками втиснуться в автобус было непросто. А надо пролезть с рюкзаком и клюшкой без очереди, потому что опаздывать нельзя. Но, кстати, так навыки хоккейные вырабатывались – умение пробиться сквозь толпу. Через полгода утреннее перемещение по Москве проходило на автопилоте.

Следующая задача – успеть с утренней тренировки в школу. Мария Андреевна, наш директор, очень переживала по поводу моего увлечения хоккеем, так как считала, что у меня есть определенные способности, особенно к математике. Она не сомневалась, что я занялся не тем делом. Раньше для поездки за границу, если ты школьник, характеристики подписывались директором школы, а я начал выезжать рано. И каждый раз, когда я к ней приходил (а Мария Андреевна – очень интеллигентная женщина, была моей учительницей с первого класса, потом уже стала директором), она постоянно со мной вела долгие беседы. Спрашивала, зачем мне нужен хоккей, разве он может в жизни пригодиться? Я отвечал, что хочу себя посвятить спорту. Мария Андреевна огорчалась от моей глупости и начинала мне объяснять, что у меня совсем другие способности. Она об этом сообщала не только мне, но и моим родителям.

Как я уже говорил, в 1974 году юношеская команда ЦСКА поехала в Канаду. Еще была свежа в памяти прошедшая пару лет назад суперсерия, когда советские хоккеисты первый раз играли с профессионалами. И у нас складывалась похожая ситуация, потому что наши юниоры до этого ни разу не играли против канадских юниоров. ЦСКА укрепили – человек пять-шесть привезли с Урала, всех подстригли под полубокс, сейчас это супермодная прическа, а тогда носили длинные волосы, и мы страшно переживали. Одели в одинаковые простенькие куртки, шапки-ушанки – так мы и поехали, как сборная детского дома. Не знаю, как я умудрился получить характеристику, ведь я не был комсомольцем. А уже девятый класс. Но, наверное, Мария Андреевна помогла.

Никогда не забуду того приема, который устроили для нас, мальчишек. Я трижды ездил на Олимпийские игры с национальной сборной, в Америке уже играю девять лет, но такой встречи больше не видел.

Мы летели в Монреаль на полупустом «Ил-62», но весь полет не могли заснуть, хотя в самолете хватало места, чтобы полежать сразу на трех сиденьях. Когда прилетели, стюардесса объявила: всем пассажирам оставаться на своих местах, а юношеская хоккейная команда ЦСКА должна пройти к выходу. А там нет трапа, сразу – в рукав-гармошку. Сейчас спуск по трапу – необычное явление, а в то время рукав казался чудом. Ступаем на него, и вдруг – десятки камер, сотни журналистов, все по-английски что-то у нас спрашивают, суета бешеная. Легко представить мои ощущения – ощущения мальчишки, не избалованного подобным вниманием. Тренируемся, играем, за нами постоянно, на протяжении всего турне, ездили пять или шесть киногрупп, снимали нас во время завтрака, обеда, прогулок.

Первая игра проходила в Монреале, в «Вердан Мейпл Лифз» – старом Дворце спорта, но на пятнадцать тысяч зрителей. Привезли на автобусе в туннель, так сейчас во многих Дворцах делают, но тогда тоже чудо – не на улице высаживают! Прошли какими-то коридорами, слышим непонятный гул. Выходим на лед, пятнадцать тысяч человек орут. И мальчики рядом канадские, все на голову выше нас, без шлемов мимо раскатываются. Первые две минуты мы «горели» – 0:2, точно как взрослая сборная в 72-м, а потом собрались и выиграли 7:3. Стадион стоя нам аплодировал.

Из шести игр мы победили в пяти, а последнюю играли с фарм-клубом «Торонто Мейпл Лифз», то есть со взрослыми хоккеистами, и сыграли с ними вничью.

Мои видавшие виды коньки, запаянные и перепаянные, сломались после первой игры, и канадец, который ездил с нами, сказал мне через переводчика, что такие коньки уже больше не подлежат восстановлению. Прямо на стадионе был магазин, и он мне купил коньки «Мустанг ССМ». Это все равно что поменять «Жигули» на «Мерседес». Я в этих коньках играл до тех пор, пока они не стали мне малы. Только тогда я отдал их в ЦСКА младшим ребятам, у кого размер оказался подходящим.

Меня сейчас ребята из «Ред Уингз» спрашивают: а кто играл против тебя в то время? А я не помню – столько лет прошло, все собираюсь посмотреть, у меня где-то дома в Москве сохранилась программка с этого турне. Даже самому интересно, кто из тех ребят попал в НХЛ? Мы играли с лучшими командами провинции Онтарио, а эта провинция – самая сильная у канадцев в хоккее. Все шесть игр турне проходили при полных трибунах. Та, уже почти забытая, серия дала в свое время мне много как хоккеисту, но прежде всего она подарила мне коньки, на которых хотелось без конца кататься. Может, и хорошо, что я начинал на «гагах»: они плохо держали ногу, и приходилось кувыркаться.

После канадского турне я почувствовал себя намного увереннее, у меня как бы появились дополнительные силы. А ведь не хотели меня на эту серию брать, потому что я был младше ребят на год. Наш тренер, Николай Вениаминович Голомазов, считал, что нужно взять только тех защитников, которые играют исключительно у своих ворот, а не подключаются в атаку. Меня он называл анархистом или авантюристом, потому что когда я чувствовал, что имею возможность получить атакующий пас, то рвался вперед. Забивал я много, но, конечно, и «проваливался». В последний момент Александр Николаевич Виноградов – наш старейшина, который проработал долгие годы в школе ЦСКА, сказал свое веское слово – и я поехал. Кстати, и забил больше всех из защитников. Серия мне дала еще и вкус к международным матчам. На всех последующих чемпионатах мира волнение обычно подступало, но уже не до такой степени, как тогда в Канаде.

Нам дали 42 канадских доллара каждому на две недели. Правда, цены тогда были такие, что я смог купить себе ботинки на огромной «платформе», самой высокой, какую нашел, две пары кримпленовых штанов в клеточку, вызывающего цвета желтые мохеровые носки, рубашку нейлоновую с огромным воротником, маме – платье, отцу – кофту, бабке, даже что-то там обломилось и брату Толику. В общем, притащил целый мешок на эти 42 доллара.

На следующее утро после возвращения, во всем новом, я заявился в школу. Описать ужас дежурной учительницы, которая стояла у входа, невозможно. Еще эти «платформы» сумасшедшие. Я и так никогда в школу не носил сменную обувь, все время проходил через кухню: тетечка, которая на кухне работала, меня пропускала с заднего хода. А тут заявился из Канады со жвачкой (жвачка в то время была почти запрещенной, как и религия) прямо в класс – на «платформе», в кримпленовых штанах, в короткой канадской куртке. Короче, дежурная учительница упала в обморок. Директриса прибежала, устроила скандал, отправила меня обратно домой переодеваться. Потом я уже все вместе на себя не надевал, а потихоньку стал внедрять то штаны в клетку, то туфли на «платформе». Месяца через два нарисовался снова во всем заграничном, но уже смог так целый день в школе просидеть. Учителей, правда, раздражал мой внешний вид, а директриса звонила родителям, когда класс начинал жевать резинку и надувать из нее шары. Мария Андреевна грозилась выгнать меня из школы за то, что я распространяю буржуазную привычку. Но для моих одноклассников просто так жвачку получить – это был уникальный момент. Не надо фарцевать, выпрашивать ее на выставках, клянчить у интуристов, а просто пришел ко мне и получил. Нам в Канаде дарили эту жвачку, я ее целый чемодан притащил.

За счет чего, играя на дурных коньках, в неуклюжей форме, впервые на Западе, мы все-таки выигрывали? Индивидуально канадцы нам ненамного уступали. Но мы были натасканы на коллективную игру, а тут они сильно проигрывали. Тем более в той игре, которую мы привезли, – быстрый пас. «Отдал – открылся» для них оказалось большим сюрпризом, как, наверное, и в 1974 году. Даже когда мы сражались против фарм-клуба, где ребята уже взрослые, то только за счет паса нам удалось свести с ними матч вничью. Не думаю, что и в дальнейшем мы превосходили индивидуально в чем-то североамериканских хоккеистов, но воспитанное с детства понимание коллективной игры приносило ощутимое преимущество. Потом, через двадцать с лишним лет, детройтская «пятерка», показывая в принципе советский хоккей, используя взаимозаменяемость в линиях и неожиданность в принятии решений, наводила ужас в Лиге. Для североамериканца правильная игра – упрощение. Если ты последний защитник, то не имеешь права отдавать шайбу через «пятак». Здесь тоже свои правила, которым учат с детства, но у нас помимо правил все же поощрялась и импровизация.